«Воспоминания о встречах с E.A. Шварц» и другая проза

 

[ВСТУПИТЕЛЬНОЕ СЛОВО]

 

Трудно представлять себя. Лучшим представлением автора, разумеется, яв­ляются его тексты, а биографические реалии — это тот пресловутый сор, о котором писала Анна Ахматова. И в самом деле: невозможно слушать музыку Моцарта, если вспомнить его бедственный конец и страшное погребение.

Поэтому, собственно говоря, имея номинальное имя, автор все-таки ано­нимен: он всегда выпадает из своей биографии.

Конечно, подробности или, лучше сказать, частности его жизни, если он ангажирован обществом, так или иначе становятся известны.

Иногда на старости лет он и сам пишет о себе. Но я бы, лично, не хотел ощу­щать своего собственного возраста, чего желаю и всем здесь присутствующим.

Это не кокетство. Как мудро выразился один мой новый знакомый: отре­кайтесь от лишнего. Книга, молитва и природа. Все позволительно, но не все полезно. И до сих пор мы видим все гадательно как в зеркале.

Вот, хотел что-то сказать, а в результате получилось стихотворение в прозе.

А теперь позвольте мне, так сказать, начать и кончить.

[2004?]

 

 

ПЕРВАЯ И ПОСЛЕДНЯЯ ИНИЦИАЦИЯ

 

В говно я упал (в прямом смысле слова) на следующий день после того, как в него упали (в переносном смысле слова) Молотов, Маленков, Каганович и примкнувший к ним Шепилов. По малости лет мне не было никакого дела до врагов рода человеческого, так что я попал с ними в рифму не строчным, а несколько побочным образом. Мать с теткой и мы с маленьким двоюрод­ным братом проводили лето на Тамбовщине среди саманных хат, зацветших прудов, вишенно-яблочного изобилья и самогонного народца, начавшего было потихоньку хмелеть от маленковских реформ. Мать с теткой меняли городское шило на деревенское мыло, предоставляя нас самим себе и добро­душно-растительной голопятой сельской ребятне. В то утро, начавшееся с радиосообщения, редкий ребенок высунул нос на улицу. Почти все село село взаперти по домам и дворам. Из дворов тянулись дымки: жгли портреты. Мать сидела на кровати рядом с хозяйкой и причитала: «Опять война нач­нется, блокада... Ой, что я пережила!.. Неужели снова?» Тетка ее успокаивала, и, успокоясь, она уже спокойным, каким-то даже интригующим тоном начи­нала сказ о том, как, спотыкаясь от голода, переступала она через мерзлые трупы, сколько человечины, кошатины и собачатины было съедено в те ге­роические дни, как горели (и по сию пору горят) Бадаевские склады, и самое страшное: как шла она темным вечером после рытья окопов через пустырь и вдруг видит на суке дерева черную кружевную дамскую комбинацию; подо­шла ближе, а ткань вся как-то странно светится и молекулярно шевелится в лунном отблеске; остановилась, зачарованная, как дзенский монах в пред­вкушении сатори, и — озарило: это — вши. Хозяин между тем, не обращая внимания на досужую болтовню, снял портрет Кагановича, висевший над кроватью, отделил от рамы и вынес во двор, готовя его к сожжению. Я вышел вслед за ним. Во дворе он долго и раздумчиво стоял над портретом, потом пе­ревернув его лицом вниз к земле, пошел в сторону, к собачьей будке, так же раздумчиво, глядя на суку, гладил ее трехмесячного щенка. Взяв его, игручего, на руки, направился уже в другую сторону двора к сараю. Я подо­шел к слабо прикрытой дверце сарая, но не успел уже ничего увидеть, только услышал выхлоп ружья и короткий щенячий визг. Детские мысли в голове были небесно-ясны, а в животе тянуло и бурчало. Дощатый сральник был почти рядом. Я расправил крылья ягодиц над очком, в глубине которого ко­пошились сплошной массой опарыши, и стал вспоминать материнскую притчу о вшах. Гордыня детского разума, пытавшегося представить мировую ткань в великолепии ее мельканий, копошений, роений, исчезновений и вос­крешений, оторвалась от земли, не усидев на подкошенных ножках, а ножки, лишенные разумного веса, еще более подкосились, и я провалился в очко. Нельзя сказать, что было очень глубоко, во всяком случае, недостаточно для того, чтобы научиться плавать, но выбраться, однако, без посторонней по­мощи было невозможно. Меня извлекали всем скопом: хозяин, хозяйка, мать, тетка, смешливые хозяйские дети. Потом мать мыла меня в тазу долго-долго, и помню свое ощущение после этого омовения — какой-то невероятной не­бесной, голубиной чистоты-простоты и прозрачности, словно... Ах, словно, словно опарышевая ткань, пронизанная сияющим люрексом лунных вшей разодралась вмиг, как завеса, и я узрел себя, но не гадательно, как в зеркале, а в настоящей, последней и подлинной сущности своей — агнца, взирающего на свое плотяное отражение с изумлением и гадливостью, презрением и брезгливой любовью. Этот день был для меня праздником. К вечеру в дере­венских лавках исчезло почти все дочиста, особенно много было продано мочалок и мыла. Мать поила меня лимонадом в сельской «Чайной» — это с ее стороны было роскошным даром и в то же самое время жестом отчаяния: зав­тра ведь начнется война. Но вращавшиеся пузырьки лимонада словно наме­кали мне, что любая война — всего лишь веселое развлечение для моего ми­лого агнца, маленькая вшивая забава, в результате которой кто-то всегда попадает в очко.

22.07.93

 

 

ВОСПОМИНАНИЯ О ВСТРЕЧАХ С Е.А. ШВАРЦ,
НУ И НЕ ТОЛЬКО
(запоздалый некролог? эпитафия? эммитация?)

 

Смерть Е.А. Шварц меня повергла в шок. Пусть я и знал, что она скоро ум­рет, — смерть близкого тебе человека и поэта всегда непредставима.

Как мы были близки? В 1978 году, когда я посвятил ей стихотворение «Концерт для Психеи-sphinx», мы были уже с ней знакомы благодаря пред­ставительству В.Б. Кривулина. Я желал этого долго-долго, словно эта встреча была предназначена мне судьбою. О ней, как о поэте и человеке, ходили мифы, легенды... В то время основной неподцензурный культурный регион, по моему мнению, являло собой собрание поэтов, писателей, поэтов (ого­ворка — для меня прежде всего были поэты), художников и философов г. Ле­нинграда. На нынешнем сленге это была тусовка. Боже мой, кого из имени­тых сейчас, нынешних имен только не было! Трудно перечислить всех, да и не время — так скорбна моя утрата, но почему-то хочется вспомнить-помя­нуть покойных, близких мне и дорогих людей — В.Б. Кривулина, Леонида Аронзона, видимо, кто-то уже еще умер, но я не слышал (узнаю post mortem), ибо я человек не общительный и одинокий ныне, каков поэт — не знаю: пусть другие определяют. Мне грустен смертный итог нашего поколения: время из­менилось — тусовки теперь другие — underground обрел, наконец-таки, офи­циальный статус, но многие значимые поэты и сейчас еще не оценены: тако­выми, на мой взгляд, являются Вл.Ив. Эрль, Андрей Гайворонский, Евгений Вензель (гражданский муж Е.А. Шварц), кого еще вспомнить? — впрочем, смотрите сборник «Поздние петербуржцы», изданный благодаря героиче­ским усилиям В. Топорова, звуки стихов которого поразили меня своей рез­костью, аллитерациями, одним словом, всем звукорядом, смысл которого для меня еще вполне не раскрыт^[1].

Но это писание мое — не повод поминать живых: как всегда ценность того или иного поэта определяет подсчет голосов — литературоведческий дискурс, говоря архаическим языком: чёт и нечет — кому и как повезет. Слава поэта, как поэта, не всегда бывает посмертной — вспомните! — но сами поэты сла­вили и себя в своих стихах: «Я памятник себе воздвиг нерукотворный» (А.С. Пушкин), однако «Три карты, три карты, три карты!» миражировали перед любым значительным поэтом всю его сознательную жизнь. Баналь­ность? А что говорит христианская традиция о тщете земной славы: «Не со­бирайте сокровищ на земле, а собирайте их на небесах»^[2]. Мои воспоминания не проповедь — я плохой христианин и в грехах своих признаюсь сначала мелко — дробно людям, священнику же говорить — рассказывать подробно — для меня это сейчас большая проблема. Речь о другом: я хочу описать христианско-экуменическое значение поэзии Е.А. Шварц, как я и только я его понимаю. Вроде, какой урон? Ну, еще одна, еще одна, еще одна... (Тут начи­нается «поток сознания» в «духе» Джойса — я не знаток, а эклектик: в юнос­ти — М. Цветаева. А Ахматову я открыл для себя только после ее смерти, но, впрочем, не хочу говорить сейчас о своих литературных пристрастиях.)

Мы живем в то время, когда ясность языка — и не только в понятии, как поэтический дискурс, где она всегда была зыблемой, колеблющейся, как волны океана, но все-таки возникали свои «цунами», а, на мой взгляд, и во­обще: «Культурная революция» (по Маклюэну) превратила пространство Культуры в «западном» ее понимании (см. М. Фуко и его предшественников и последователей) в новую Вавилонскую башню, где само понятие «Истины» утратило свое существование, где все ценности стали предметами карточной игры: чёт — нечет, триада, дробь, исчезновение. Исчезновение самого Языка, но сначала понятия «Человек»: «Человек — это Имя, написанное на песке» («Слова и вещи» М. Фуко^[3]). Но нет «Человека», так к чему тогда его экстра­поляция — «Сам Язык» («Культурные ценности»): наступает иное, иное, иное время — чехарды всех прошлых культурных ценностей, а реально это отражается, как всякий разумный человек еще видит: игра, игра, игра зыбей на поверхности Мирового Океана. Игра? Но ведь когда-то она началась? Ка­кая игра? Нищего убьют в подворотне, а богач плюнет в его сторону, а другой, иной, милосердный богач заплачет и станет бедняком и пойдет по миру ски­таться, как странник, в поисках истины. Кто изъяснит нам причины Добра и Зла — в нынешнее-то время: все мы — экуменисты, и тебя, христианина, мо­жет «пришить» какой-нибудь бандит в подворотне, то ли потому, что ты ему понравился — не понравился, то ли по иным, более основательным причинам. Для меня, как и для Е.А. Шварц... Хотя в одном интервью с ней, когда ее спро­сили, кто кажется сейчас самым значительным поэтом, она грустно промол­вила: «Наверное, А. Миронов, хотя мы с ним — антиподы». Потом она пока­зала мне эту статью, однажды за застольной беседой, и я спросил ее: «Леночка, я обожаю Ваши стихи, но объясните мне, почему Вы назвали меня своим антиподом?» Леночка, как показалось мне, покраснела вдруг, сразу — кто теперь вспомянет жемчужный свет ее лица, да и сама она была — светом, свечением, свечечкой божьей, но отнюдь не овечечкой, да и не Агнцем, ведо­мым на заклание: о, Боже! — сколько будет еще написано, сказано о Ней, и как жалко, что здесь промелькнет «конъюнктура», а она обязательно про­мелькнет: увы, все литературоведы — «жиды», и кому-то захочется вспом­нить ее грехи человеческие: Она была не безгрешна. Тут есть, что вспомнить. «Однажды...», «Когда я познакомился с Ленкой Шварц...» и т.д. и т.п. А ведь вспомнить, даже добром, отдать человеку должное не всякий способен («Я, к примеру, но я не пример для вас, а уж тем более для кого-то, и зачем гово­рить здесь... » — я вставляю эти бредовые куски моего внутреннего монолога, чтобы некий абстрактный читатель этого письма не понял, нет, почувствовал, чем я ей должен: она парила, а я взлетал и падал, падал и взлетал, а она с вы­соты небес видела этот процесс и хотела мне помочь, но не могла: мы с ней птицы разной породы, но вот уж с чем я с ней, покойной, успокаивающейся, я вновь начинаю чувствовать этот ужас тишины и шорох убийцы — ан, нет! — это призрак, это ее астральное «я» пришло пошутить, поиграться со мной, на­кормить меня, напоить, а я как последний болван, когда мне невмочь, пью, рву полевые цветы в грязном дворе (хотя обычно я редко навещал ее, да и то после нервических и трепетных созвонов, а сидели мы с ней и глазели друг на друга ночи и ночи и ночи и плакали и смеялись и пили водку в необозри­мых количествах (странная вещь: толерантность и пределы, может быть, это фикция, тут бы надо посоветоваться со знатоком Похлебкиным^[4]: может быть, только одна разница и вообще — может быть, мне померещилось и водка ка­залась мне слезами ее, которые она выплакала в Темноте этого тварного мира, галлонами, а на самом деле: кап, кап, кап, кап, проснитесь, люди, проснитесь, я вам расскажу, я кое-что разузнала, с таким трудом поняла, а Вы, ну и ладно, я хочу к Нему, там танцующий Давид и я танцевать вместе с ним, оставьте меня, помогите мне, я еще жива, а вот, когда я превращусь, когда, когда, когда, о лучше бы скорее, нет, я должна успеть, ведь Я и я не совпадают, мы встре­титься должны и вот почти, нет, нет, нет, да...).

С возрастом ее поэзия становилась все более глубокой, христианской и подлинно экуменической по глубине смысла, выстраданного ею, а уж как она страдала, один Господь знает, и за что — да все за то же: весь мир превратился в бездну маразма, превращающегося на наших глазах в безумие: нас, единиц, осталось, сочти — иная реальность, иная планета и перевертень, но это по­следние вспышки: зло воскресает, добро угасает так тихо, чтобы злу было вре­мечко всласть насладиться, ну а после конец? нет, начало, иное начало, тухнет наша планетка, трясет ее как попало, словно какой-то убийца перед смертью ее решил в последний раз насладиться, но потом и его убьют, что потом? Да суп с котом и вода на киселе, а уж апокатастасис — нам грешным не понять, не успеть...

Леночка приняла свою смерть как данность, гордо, непреклонно. Успела. Уснула. Улетела? Кем она была? Величайшей, последней? Спроси у нее. Од­ной из немногих?

Поздно. Снизу не видно. Боже, бедный я, бедный, как дитя потерял.

[Май 2010]