В книжном углу – 7

 

1. ЧИТАЯ МАНДЕЛЬШТАМА

 

1

Сравнительно недавно (всего двадцать с небольшим лет назад) в затерявшемся ученическом рукописном журнале были обнаружены и затем републикованы два самых ранних стихотворения Мандельштама, относящиеся, по всей видимости, к 1906 г. Одно из них («Тянется лесом дороженька пыльная...») современными исследователями определяется как написанное в традиции «Что затуманилась, зоренька ясная.» А.Ф. Вельтмана и отчасти — «Вырыта заступом яма глубокая...» И.С. Никитина с реминисценцией из некрасовского «Рыцаря на час» (см.: Фро­лов Д.В. О ранних стихах Осипа Мандельштама. М., 2009. С. 22—36). Более осто­рожно определял истоки этого стихотворения М.Л. Гаспаров: «.в некрасовской и народовольческой стилистике.» (Мандельштам О. Стихотворения. Проза. М., 2001. С. 725). Для полноты картины добавим, что запомнивший две строки из этого стихотворения Георгий Иванов возвел их к поэзии П.Ф. Якубовича, а О.А. Лекманов в известной биографии — к творчеству С.Я. Надсона.

Нам кажется, что в русской поэзии есть стихи, сильнее повлиявшие на са­мые первые из дошедших до нас произведений Мандельштама. Сравните — вот Мандельштам:

Тянется лесом дороженька пыльная,
Тихо и пусто вокруг:
Родина, выплакав слезы обильные,
Спит, и во сне, как рабыня бессильная,
Ждет неизведанных мук.

 

А вот стихи Н.М. Минского конца 1870-х гг.:

Тянутся по небу тучи тяжелые,
Мрачно и сыро вокруг.
Плача, деревья качаются голые.
Не просыпайся, мой друг!
Не разгоняй сновиденья веселые,
Не размыкай своих глаз.
Сны беззаботные,
Сны мимолетные
Снятся лишь раз.
(Минский Н., Добролюбов А. Стихотворения и поэмы. СПб., 2005. С. 124)

 

Пожалуй, специальные аналитические выводы здесь не нужны, настолько фрагменты близки и ритмически, и лексически. Это и не удивительно — стихо­творение Минского было очень популярно. В воспоминаниях И. Эренбурга даже читаем: «…барышни зачитывались его стихами, попавшими в "Чтец-декламатор": "Сны мимолетные, сны беззаботные снятся лишь раз."» (Эренбург И. Люди, годы, жизнь. М., 1990. Т. 1. С. 391). Конечно, Мандельштам дальше разворачивает свое стихотворение совсем в ином направлении, но инерция уже задана строками Минского.

Общий же пафос мандельштамовских стихов, возможно, стоит воспринимать на фоне еще одного, чуть более позднего стихотворение Минского, «Казнь жи­рондиста», также активно использующего чередование четырех- и трехстопного дактиля с перекрестными дактилическими и мужскими рифмами:

Он истомился за ночь беспредельную
Нечеловеческих мук.
Лишь отдается в нем болью смертельною
Сердца усиленный стук.
(Там же. С. 108)

 

В 1906 г. для начинающего поэта с революционными симпатиями имя Мин­ского, не только известного поэта, в молодости — народника, но и вдобавок совсем недавно бывшего официальным редактором большевистской газеты и вынужден­ного эмигрировать, не могло не быть заметным.

Да и вообще народническая поэзия 1880-х гг. (да и несколько более раннего времени) явно не прошла мимо сознания Мандельштама. О влиянии Надсона уже не раз писалось, мы в свое время пытались выявить параллели с ранней поэ­зией Д. Мережковского. Имя Минского тут выглядит вполне уместным.

В заключение как парадокс отметим, что тем же самым размером, только без рифмы в 1-м и 3-м стихах каждой строфы, написано знаменитое стихотворение А. Тинякова «Едут навстречу мне гробики полные...».

 

2

В «Путешествии в Армению» есть довольно странный пассаж: «А на подмосков­ных дачах мне почти не приходилось бывать. Ведь не считать же автомобильные поездки в Узкое по Смоленскому шоссе, мимо толстобрюхих бревенчатых изб...» и так далее (Мандельштам О. Полн. собр. соч.: В 3 т. М., 2010. Т. 2. С. 317). В ком­ментарии П.М. Нерлера читаем: «Узкое. Там находился дом отдыха ЦЕКУБУ (расположен по Калужскому шоссе, ныне в черте Москвы)» (Там же. С. 678). Сходным образом комментировал пассаж и покойный А.А. Морозов.

Возразить нечего, но задать вопрос стоит: почему дважды отдыхавший в Уз­ком Мандельштам совершенно неожиданно переносит его с Калужского шоссе (вблизи которого санаторий действительно находился, а усадьба находится и по сей день, с учетом того, что Калужское шоссе переименовано в Профсоюзную улицу) на Смоленское. Тем более, что Смоленского шоссе, насколько мы знаем, в Москве вовсе не существовало. Были (отчасти и сейчас сохранились) площадь, улица, переулки, бульвар, набережная, но только не шоссе.

Один из вариантов ответа очевиден: автор оговорился, назвав шоссе, по кото­рому ездил на автомобиле, не его подлинным именем. Однако мы можем предло­жить и второй вариант ответа: вместо Узкого должно читаться другое название — Кунцево. На чем мы основываемся?

Смоленского шоссе в Кунцеве не было, однако, во-первых, Можайское шос­се, через него проходившее, ведет именно в Смоленск. Мало того, в одном из очень надежных пособий по истории Москвы читаем: «Проведенная еще рань­ше, в 1870 г., Смоленская (ныне Калининская) железная дорога, со станциями в Филях и Кунцеве, сделала эти селения ближайшими дачными местами моск­вичей...» (Сытин П.В. Из истории московских улиц. 3-е изд. [М.,] 1958. С. 818). В те годы, когда Мандельштам писал «Путешествие в Армению», дорога назы­валась «Белорусская линия (бывшая Александровская железная дорога)», но, как хорошо известно, старые названия, особенно в памяти москвичей, удержи­вались надолго.

Этот же фрагмент дает нам и второй ориентир: дачное место. Кунцево и его окрестности такими были, Узкое же — нет. В справочнике «Дачи и окрест­ности Москвы» (М., 1930) Кунцево описано очень подробно именно в разделе дачных местностей, тогда как Узкое — в разделе историко-художественных памятников.

Наконец, Кунцево в биографии Мандельштама вполне присутствует. Шуточ­ное стихотворение «Любил Гаврила папиросы... » сохранилось в списке рукой Н.Я. Мандельштам с пометой: «У Багрицкого в Кунцеве» (Мандельштам О. Соч.: В 2 т. М., 1990. Т. 1. С. 600; см. также: Видгоф Л.М. Москва Мандельштама. М., 1998. С. 312). Правда, последнее издание сочинений ставит принадлежность этой эпиграммы самому Мандельштаму под сомнение (Мандельштам О. Указ. соч. С. 721—722), но вряд ли стоит сомневаться в свидетельстве вдовы поэта о том, что он там бывал. К тому же по воспоминаниям С.И. Липкина мы знаем, что в Кунцеве в 1920-е и в начале 1930-х гг. жили многие поэты, Мандельштаму не безразличные.

Конечно, безоговорочно настаивать на такой гипотезе мы не имеем оснований, однако, как кажется, она вполне допустима. В любом случае фраза из «Путеше­ствия в Армению» достойна более вдумчивого комментария, чем ныне.

 

2. ЧИТАЯ ГАЛИЧА

 

Казалось бы, логичнее было бы назвать этот раздел «Слушая Галича», поскольку он все-таки в первую очередь — автор песен, которые естественно воспринимать в звучании. Но долгое, почти сорокапятилетнее погружение в эти тексты застав­ляет относиться к ним не только как к песням, но и как к стихам, рассчитанно по­строенным так, чтобы смысл их раскрывался не сразу и не каждому. Говоря в са­мом общем плане, можно обнаружить во многих его песнях три уровня смысла: первый — очевидный, социально и политически актуальный; второй — раскры­ваемый самим автором в названиях, эпиграфах и очевидных аллюзиях; наконец, третий — потаенный, запрятанный так, что его необходимо каким-то особым (и все время меняющимся) способом выявлять или, если угодно, расшифровы­вать. Например, в «Прощании с гитарой» помимо очевидного, лежащего на по­верхности и легко улавливаемого всяким слушателем смысла принципиально важна отсылка к Аполлону Григорьеву в рефрене и эпиграфе, восстанавливающая контекст самого обращения к гитаре, звучащей не только сейчас, но и вообще в русской поэзии. Но под этим кроется и третий пласт, долго не замечавшийся никем: значительную часть текста Галич конструирует из пастернаковской лек­сики и образности, отдавая дань памяти тому поэту, к которому в других стихах и песнях он обращается открыто.

Предлагаем еще один этюд о спрятанных литературных и культурных ассо­циациях в песнях Александра Галича.

Одна из самых напряженных и эмоционально насыщенных песен Галича — «Королева материка: Лагерная баллада, написанная в бреду» — в первом своем измерении воспринимается как легенда с богатым фантастическим элементом, приоткрывающая запретную для того времени тему — существование и размеры архипелага ГУЛАГ. Этому служат и многочисленные словесные параллели с «Од­ним днем Ивана Денисовича», довольно очевидные. Как нам кажется, это именно тот слой смысла, который Галич полагал очевидным и не нуждающимся в ком­ментарии. Однако специальный комментарий давался в довольно длинном ввод­ном рассказе, где автор раскрывал поэтический генезис своего произведения — страшные, готические баллады Жуковского, «Громобой» и «Светлана» (еще на­зывалась «Ундина», но это или ошибка памяти, или оговорка — «Ундина» не бал­лада вообще). Тем самым внимательные слушатели, не пропускавшие рассказ мимо ушей, получали возможность восстановить далеко не очевидную традицию, понять текст еще и как факт литературы. Вместе с тем комментарий этот оказы­вался вполне очевидно маскировочным: на деле вместо «Громобоя» и «Светланы» должен был быть назван «Иванов вечер», он же «Замок Смальгольм», а еще более прямую аналогию составляет «Баллада о Востоке и Западе» Р. Киплинга в пере­воде Е. Полонской. И это добавляет существенные обертоны в понимание стихо­творения: описанные Галичем любовная история и поединок «сильного с силь­ным» в таком контексте должны восприниматься значительно глубже.

Однако к этому следует добавить еще как минимум два подтекста.

Первый из них — кинематографический. Как известно, Галич был человеком кино, и естественно предположить, что ко времени написания «Королевы мате­рика» (май 1971 г.) он уже успел посмотреть фильм А. Вайды «Пейзаж после битвы» (1970), который начинается картиной освобождения заключенных на­цистского лагеря. Многие эпизоды из этого начала совпадают или почти совпа­дают с картинами из баллады Галича: лагерная вышка и панорама зоны, костер, в котором сгорают символически значимые предметы лагерного быта (тачки и нары у Галича, полосатая лагерная одежда у Вайды), окружающие его мужчины, показанные с максимально дозволяемой откровенностью (у Вайды они пол­ностью обнажены, а у Галича — мочатся в костер), убийство безымянного надзи­рателя заключенными (у Галича его сталкивают в клеть, у Вайды — втаптывают то ли в грязь, то ли в выгребную яму). Но сходство визуального ряда у Вайды и предметного мира у Галича лишь подчеркивает важнейшие различия. Если в фильме заключенные сбрасывают с себя и сжигают лагерную одежду, несмотря на зиму и снег, то в балладе уничтожаются лишь орудия «доблестного труда» и лагерный антураж. Подлинное освобождение может начаться, лишь когда само­уничтожится «королева материка» — Белая Вошь. В балладе Галича нет места поэту и книгочею, которого в фильме играет З. Цыбульский, нет места подлинной любовной истории, нет места основным проблемам Вайды — что делать после освобождения, как жить дальше. Для автора фильма лагерь — лишь временное место пребывания, для автора баллады — явление космического масштаба: «На­всегда крестом над Млечным Путем / Протянется Вшивый Путь!»

Второй момент, на который хотелось бы обратить внимание, связан с почти непристойной лексикой, использованной Галичем:

И один лишь «попка» на вышке торчит,
Но ему не до спящих масс,
Он занят любовью — по младости лет
Свистит и дрочит на Марс.

 

По поводу слова «младость» В.В. Набоков писал: «Существительное "моло­дость" имеет архаическую форму "младость", вышедшую из употребления даже в поэзии» (Набоков В. Комментарий к роману А.С. Пушкина «Евгений Онегин». СПб., [1998]. С. 474). Это относится к известным строкам из строфы XLIV шестой главы романа:

Мечты, мечты! где ваша сладость?
Где, вечная к ней рифма, младость?
Ужель и вправду наконец
Увял, увял ее венец?
Ужель и впрям, и в самом деле,
Без элегических затей,
Весна моих промчалась дней
(Что я шутя твердил доселе)?
И ей ужель возврата нет?
Ужель мне скоро тридцать лет?
(VI, 136)

 

Ю.М. Лотман так комментирует их: «Традиционная элегическая тема проща­ния с молодостью <...> получает здесь реально-биографическое и жизненное, а не связанное с литературной традицией решение. Это достигается сопоставле­нием литературных штампов: "Мечты, мечты! где ваша сладость?" (XLIV, 5) — точная автоцитата первых строк лицейского стихотворения "Пробуждение":

Мечты, мечты,
Где ваша сладость?
Где ты, где ты,
Ночная радость?
(I, 234),

 

включенная в текст EO с трансформацией двустопного ямба в четырехстопный) и "Весна моих промчалась дней" с разговором о реальном возрасте поэта».

Безусловно, Галич не читал комментария Лотмана и вряд ли читал коммента­рий Набокова, однако не надо быть знатоком пушкинианы, чтобы заметить сход­ство между двумя этими местами, а просто следует внимательно читать Пушкина, что Галич, несомненно, делал.

И тогда у его четверостишия появляется двойной подтекст — «Евгений Оне­гин» и то самое лицейское (1816) стихотворение «Пробуждение», повествующее, если отбросить фальшивую скромность, о юношеской поллюции. Тем самым ма­стурбация солдата на вышке, названная грубо и прямо, возводится к литератур­ным штампам пушкинской эпохи, в том числе и к его собственным.

 

3. СЛОВО РУКОВОДИТЕЛЯ

 

2 марта 2012 г. «Российская газета» опубликовала интервью В. Выжутовича с из­вестным государственным деятелем С.В. Степашиным. Кажется уместным проци­тировать небольшой фрагмент этого интервью в «Новом литературном обозрении».

Итак, начинает интервьюер:

«Владимир Путин предложил сформировать список из 100 книг, обязательных для прочтения школьниками. Что лично вы включили бы в этот список?

Сергей Степашин: Такой список нужен. Я хорошую школу окончил в Питере. Мне повезло с учительницей. Преподавал в военном вузе, а сейчас преподаю в Российской академии народного хозяйства и государственной службы при Пре­зиденте Российской Федерации. Я профессор, доктор наук. Кроме того, еще и президент Российского книжного союза. Поэтому знаю, что такое книга. Что ка­сается списка... Предложил бы включить в него, во-первых, что-нибудь из того, чем нас в школе обделили. Скажем, Гомера, Сократа. Хотя бы в изложении, чтобы через литературу дети немного погрузились в историю Древнего Рима. Также включил бы — возможно, с комментариями — Библию, Коран и Тору. Если брать классику, то рекомендовал бы Шиллера, Гёте, Гейне, Драйзера, Диккенса, Сэ­линджера, из наших — Толстого, Тургенева, Пушкина, Лермонтова, Чехова, Горь­кого, Блока, Цветаеву, Пастернака, Ахматову, Маяковского, Шолохова. По "Ти­хому Дону" можно изучать историю Гражданской войны, и никаких учебников больше не надо. Считаю современными классиками Валентина Распутина, Фазиля Искандера, Даниила Гранина, Людмилу Улицкую. Сотню авторов не назвал, но если подумать, она легко наберется».

Почти тут же это интервью было воспроизведено на официальном сайте Счет­ной палаты, председателем которой С.В. Степашин является, и на сайте «Чтение- 21», поддерживаемом Федеральным агентством по печати и массовым коммуни­кациям (http://www.ach.gov.ra/ru/chairman/?id=954; http://www.chtenie-21.ru/interview/6716).

Иронизировать здесь вполне было бы можно, да почему-то не хочется.

 

4. P.S.

 

В прошлом «Книжном углу» мы писали о недавно вышедшем библиографиче­ском указателе текстов русских писателей-эмигрантов во французской печати: «Как и любая библиографическая работа, труд Л. Ливака заслуживает самой ис­кренней благодарности, несмотря даже на то, что со временем, почти наверняка, его данные будут нуждаться в проверке. Вот один пример: мне приходилось ком­ментировать (вслепую, не имея возможности заглянуть в газетную подшивку) фрагменты из переписки Мережковских с Ходасевичем, и там фигурирует статья Мережковского, о которой в русской публикации говорилось: "Настоящее письмо печатается сегодня на французском языке в газете "Авенир". Оно представляет собою один из ответов на анкету, предпринятую господином Гальпериным-Ка­минским. Русский текст его был прислан в "Возрождение" С.Д. [так!] Мережков­ским". Однако этого письма (в русском варианте оно называлось "De profundis clamavi") в библиографии мы не обнаруживаем. Очень интересно было бы вы­яснить, было ли оно все-таки напечатано и по-французски, и если не было, то объ­яснить это в каком-либо примечании. Впрочем, может быть, мы требуем от биб­лиографии слишком многого, и разъяснение по поводу неопубликованных материалов будет излишней роскошью, но общий чрезвычайно высокий уровень указателя побуждает и к таким вопросам».

Мы получили разъяснение составителя, которое с его разрешения здесь при­водим: «…насколько я смог установить, текст Мережковского был опубликован под именем Гиппиус в той самой газете "Авенир" (см. под номером седьмым в сек­ции Гиппиус). Сам по себе факт игры именами не нов, стоит лишь вспомнить его знаменитый доклад о терроризме, написанный ею: поэтому, не найдя ничего по­добного за его подписью, я вполне готов считать, что текст Гиппиус и есть письмо в ответ Гальперину-Каминскому». Речь идет о публикации: Appel des ecrivains russes de la Sovietie. — Reponse des ecrivains russes emigres / Tr. E. Halperin-Kamin- sky // L'Avenir. 1928. 5. III. № 3645. P. 1—2.

Далее должна начинаться работа уже не библиографическая, а собственно ли­тературоведческая: обращение к полному комплекту этой редкой газеты и сверка русского текста Мережковского с французским, подписанным Гиппиус, а затем последуют суждения о смысле публикаций и непубликаций.