Нейтральные высказывания

СТИХОТВОРЕНИЯ ПОСЛЕДНИХ ЛЕТ

 

TROODOS

 

Я украл тебе строку из твоего же стихотворения

смывая Марсель, старую бухту, суп на коленях

вино и пейзаж, в котором смерть вполне дружелюбна

и переходит по наследству, как сад инжира.

Что по возвращении вернуть?

Песенку под зернистой скалой, сардины дождем

Шар с опадающим снегом в полдень блошиного рынка

Африку, до которой подать рукой, соль на теле

потому что вместо тебя — одна соль созвездий

на животе, локтевых сгибах, между ногами, где солоней

неба, хвои. Укроп, в ладонях сквозняк долу; слюдою Troodos

Про дует, как ветер. Про флюгеры в разные стороны.

Под стать серебру, углю Аида и Персефоны, кого-то другого

Как ничего становится тем, словно на перекрестке

На ощупь перебирать приливы, гальку, ожерелье предгорий

Вот, станем нищими и обо всём всем расскажем,

кто никуда и, главное, ниоткуда.

2012

 

SHINING DEATH

 

Не держи под руку, не держи за руку

Щебень, берега реки, кому помнить

Дорога солнца, восходят, откуда хотят.

Поворот тропы, ревность, вино, не плохо.

Чуть закинуть головы — небо, да, есть,

Но по тропе щебень, потом трава вдруг.

Потом — смерть сиянием отовсюду.

2008

 

* * *

 

Непривычно думать о том, чего не случилось,

однако к чему возвращаешься не раз и не два в мыслях.

Так и о первом снеге в этом году.

 

будто известно, что нужно сказать,

когда приоткрыто окно

и холод сонно снимает слепок с лица

как если бы спать и увидеть во сне

косо летящий снег 19 октября

за час (листвой рассыпанный) до полудня

19 октября 2011 г.

 

ПИСЬМО Е. К.

 

Ну да, а кто не верит не зная, в какой стороне смерть,

на всякий случай, обнимая цветущую ветвь сливы? —

чтобы жить, — наша ли вина? Обнимая воздух,

помню их всех в штанах на голую жопу с петраркой,

потому что по первому курсу страницы и пальцы — ушли.

После того, как очень давно музыкой были во льду,

и по нитке шло в устье иглы — «власть, буквы»,

Все, что шевелится. Сила, желание обнимать все,

когда условием: здесь не находится места ни женщине,

ни мужчине. Они обнимали (пр. время). Ничто не

несет избавления. В ванной грязь, улица разрезана вдоль.

Никому и не снилось. Жара тут как тут. Зачем жить, которые.

Закат так и есть. И в Encinitas — помнится, доходил океан

до горла, выше звездных качелей, Секацкий был молод,

глядел искоса. Конечно, люблю тех, кто осознал пределы.

2012

 

ПРОХЛАДА

 

место прохлады

найдет во мне брата

август ярок

царственною дугой лун

незримость цикады

даже в New Jersey

рифленый металл

над головами строгость путей

на ступенях крыльца чашка

на глазах тает прохлада

серость мухи кора медузы

петунии кофе рассада

длинный вдох Path

до Christopher St.

минуя станцию над землей

мы не увиделись здесь

завтра увидимся там

где всё как было: мяч река горы

 

Но ты, сколько раз ты, почему опять?

Выходя за пределы мысли,

рассматривая ее до дна, — разве не лист? единичное?

Лист вяза, мокрый, со скошенной строгостью,

разве не помнишь лист под ногами? На улице.

прервать дыхание, стремглав вниз; обернись:

ночь. Когда возможность, когда живы или же нет и

сколько осталось. Нет, сколько чего и кому досталось —

кому-то утро, не с тобой над летящей вниз улицей,

листом внизу, на другой, где светло, но темно,

как в углу стоящее дерево.

2012

 

* * *

 

Когда сыну было столько, сколько воды в ладони.

Он показал на облака, те двигались, иногда

Плыли, если вспомнить литературу, но никто

Никогда не вспомнит места, где я увиделся с сыном.

И был несчастен, как каждый, знающий, что

Бессмертье идет тем же путем, что снег, ветер.

2008

 

FOR LENA

Лене Фанайловой

Вот и все. Заклеиваю конверт. Помнишь? Бритва на языке.

Удивительная осень, замечательная музыка. Вяз смешон.

У всех в сердце москва и никакой стоматолог не вытащит,

И соль тает в зрачке. А если станет там, в сердце москвы, кабаков,

К примеру, такое сердце, седое, все знает, жена также, гнозис,

Сердца подкупают знанием — а) космоса, б) real,

в) игрой в теннис, г) гройсом, д) пост-hous'ом, д) и кино,

и кино, до одурения кино, зал, рука, тьма, луч света, рука, барт,

Кино. Правда про все, — медленное движение по описанию тени.

Как твой взгляд тогда, огибающий переплет рамы окна,

Медлящий, идущий по двору, словно нищий, после;

украл деньги вслепую и не подает виду, а дальше — через

проезд — Фонтанка, справа налево, так здесь пишет вода, но

для других, кто до шести в уме и в заливе — вода пишет: «будь».

Тот — пловец, тот знает, как соотнести температуру сред.

Нефть с телом.

Их остается немного, они останутся дольше.

Сколько мы создали денег?.. с тем, что так легко с языка,

столь безвоздушно себя повторяет звезда, конверт бритвой

на языке. Это и есть страна. Известие. Как не еби себя.

Но, посмотри, Лена... душа моя, обернись: мы любим тех, кого надо.

2008

 

СМЕРТЬ ПРИГОВАРИВАЕТ К ЛЮБВИ

 

Не вестник, не осмотическим средостением срезанное ослепление,

один (количественное определение) коршун, надламывая (падение)

черепицу света, сопровождает (серпом жажду вслед стиснувшим)

колесницу Гелиоса, держась обугленной в воске ступицы.

Ка коршуна безупречно, как папирус света, а его Ба опасней завета бритвы.

Пчелы пересохли до хруста и весы благосклонны к душам.

На дно опыленной ладони уходит твое лицо, лишь по линиям искрится облако.

Имевшим отношение к жизни. Тронутая

рукавом, тушь расточается по капиллярам бумаги:

«Смерть приговаривает к любви». Мёд просачивается в прах, лён вьёт стебель

в простор глазницы и холстину на лицо книги. «Мало кто избежал этой участи» —

фрагмент так же вписывается в другой, как «другой»

в первородство фразы, не находящей завершения ни в единой части.

Значение не имеет отношения к знаку.

По влажным зубам (стиснувшим гальку)

провести языком, угадывая, откуда на рисунке ручей,

как стекает излом, пресуществляя смрад тлеющей ветоши в жёлтый огонь,

предстоящий Ка полого коршуна, плывущего у плавника Бодхисатвы.

Шелест переопределения. Рдеет гроздь винограда, под рукою кора.

К лёссовым спускам, Анна, исключена река, а в ней алая терпеливая рыба.

Чьи размеры превосходят ряды натуральных чисел и смысл «длины».

Сознание N остановилось на том, как само оно (ком блистающей чешуи),

связуя единства, обретает признаки, затем условия кокона: но, по петлям

мелькания разматываемое слюной, сознание торжествующе пропадает из,

как и сам взгляд, как тотчас вместо него — вокзал, водокачка, и от неё

к нам тропа в лопухах мимо штабелей шпал, в репьях выше среднего роста.

Да, парус сосредоточенного морехода, исследующего побережье

с той стороны залива, — ты ли Одиссей в царстве мёртвых?

Ничто не меняет места, даже звезда, к которой ни дела, ни времени,

ни расположения симметрий, отражающих отражение.

Если закрыть глаза, эту местность можно помыслить как столп огня в полдень

(но если растянуть еще несколько прядей словесного вещества —

катастрофа примет совершенные формы собственного превращения).

 

Я вглядываюсь ни во что (не сразу, зрачок в итоге должен привыкнуть)

и прекращаю произносить слова, которым научен родом занятий

и обстоятельствами собственного рождения, сведя трату к легато

брезжащей ртутью ретенции в отвлеченной взаимности между вещами

(в нежных инвенциях памяти... вот, лист в январе подо льдом, скоропись

пересечений, следы обуви, осколки стекла, бинт в крови, билеты в кино).

Иногда луна, антрацитовый горизонт листвы, тоничность белых ступеней, —

я помню то, что ныне вне всякой причины и никому не причиняет вреда —

наши рты: «Мы ничьи». Мы были буквами (буква — это бесконечный процесс),

никогда не покидавшими буквенного, всегда до ледяного тла дома.

Как не помнить! Летом вовсе светло к ночи;

летает златое солнце так ярко,

что необеспеченным глазом видно — в том числе то, что каждой звезде

предназначена птица. Каждая птица занимает место между землей и небом

в том месте, где мерцает плазма зрения, в которой одновременно

видишь звезду и птицу, — как стебель в пустой глазнице или вдох

в прекрасной скважине sema наваждением неперечтенных чисел:

беги, возлюбленный, будь как месяц в воде проточной — будь мной или галькой

во рту — прикосновением направленья

не             сказать, где              прожил вот эту жизнь,

не                          вымолвить                    «далекое в близком».

2012

 

НЕЙТРАЛЬНЫЕ ВЫСКАЗЫВАНИЯ

 

Возвращаясь и многократно. Тем временем глаз

снимает распластанного влет стрижа,

по элементам в него проникая, как тот проходит

геторогенные соты того, что ушло в вчера, минуя образ и сон,

непосредственно в мозг, возвращаясь в сад,

обрушиваясь, словно двойной костер в золу (это дождь?):

горящий стриж с эгейского дна реки. Зеленое ослепление

сводит в черту лучи. Сад сгорает на синеве садов

и в легкие, как синапсы в порт, вгорают обезвоженные паруса ртов.

 

Нитью, не обрывающей ни одну растянутую мостами

лилию, где их нет, но отражения быков, а тростник рассекает

кожу до дна руки тех, кто вздумали стирку учинить с берега,

но чрезмерно светло плюс красота скользнувшей тени (еще короче) —

слишком река, слишком жел. дор. насыпь желта, но не мысль о ртути,

скорее устье императива, щавель растерт в пальцах, отсветы, как

у Плотина число между мыслью, душой и единым вьется. Раковина.

Грязь всемерна, но грозит исчезнуть.

 

Стрекозий пар над осокой. Здесь по щиколотку в реке,

вились мальки, уводя разум к расплетенным концам воды.

Веки меркнут перед дождем. Точки, вспыхивая,

осуществляются в прозрачность сферы надгробных плит,

повествующих подробно, во множестве уклонений: о руках, сосне,

безветрии, ультрамарине вверху, именах, не знающих,

что они имена, но другие, как и о линиях нитей, из которых

наклонение в наотмашь размотанный шелк — усердно. Мост

над Бугом закончен. В конце вселенной нет ничего: лишь пустая,

как на праздники, улица, где был твой дом, теперь поворот пути

вокруг которого имена, которым имена другим, уже совсем не эти,

но не совсем еще те, слякоть, разъятие частей во вздохе,

преодолевающем борозду артерии, жизнь цикады, просто ножницы.

«Кому это? — ястребу, мне, истории, женщине?» Знаки и есть:

 

приостановленный жест, оборвавший карусель кристаллов

вслед за рыбами по кругам обращения крови, впитываемой

тысячелетия краснофигурной глиной. Каждый рисунок требует,

чтобы кто-то был где-то. Соль — в крови. Здесь меня не было.

Берег в соединении с пеной, как тетива морем натянутого лука.

 

Не избавиться от опаздывающей (постоянно не успевающей) надуманности, и здесь необходимо уточнение касательно вымысла жизни, т.е. того, что в нее якобы привнесено помимо моей воли, хотя на самом деле все наоборот. Средиземноморье начинается с тени первой оливы. С чего начинается конец предложения, произведения? С последнего, не до конца проявленного слова? Утраченной по счету строке? Кончается лето, — как переплыть озеро, а когда отплывали, серебро песка озарялось темной зеленью, но если глядеть с воды, то — это поближе к лиловато-белесой хрупкой пене у прибрежной травы. В камышах, когда думаю об этом, обычно дотлевает закатное солнце. Как всегда — с конца, будто вглядываться в слово «ночь», в котором одна за другой пропадают раз­ные вещи. Не то чтобы следовало о чем-либо сожалеть, тут о совершенно другом. Расчерченная потаенным блеском рыб светилась глубина. Ка­жется, я уже сказал об этом. По мере того, как темнели подводные сады, светлела поросль другого, ракушечного, размолотого песка, который очень далеко внизу, где нащупываемое слово «дно» неслышно вполне, т. е. дальше от глаз, чем от утра, — бесспорно, нужно было дольше вгля­дываться в беглую дрожь ветра, чтобы угадать собственное лицо. На пер­вый взгляд несложно. Наверное, так и есть. Лето было благоприятно, но сегодня не только не понять почему, но и то, какое отношение к какому- то лету имеют слова этой фразы... с наступлением ночей (а было напи­сано именно так, затем зачеркнуто) исчезают его последние приметы. Или вот начало следующего абзаца: «сгинули комары». Человек есть бьющееся на свету полотно, на котором 1072 особенных каналов пере­плетаются друг с другом, и все они, по свидетельству Кхенчен Палден Шераб Ринпоче, наполнены ветром. Именно соотношения этих каналов создают предпосылки перехода к 3D. На свету пусто. И свет и пустота успокаивают. Во встречах с людьми с каждым годом возникает все меньше необходимости. Еще более существенен факт, что в их смерти также нет определенной надобности, как бы явственно ни представала необходимость обратного. Пар или туман льнет к лицу, редкие сырые бабочки кружат у двери, но чаще тяжко припадают к окну снаружи, це­пенеют, однако именно в полночь кажется, что ничего не изменилось: та же каменистая пустошь, аметистовое марево далеких гор и предстоит скрупулезная процедура собирания себя из разрозненных фрагментов, сведения в один взгляд проприоцептивных предощущений и поиск мгновенного зазора, в котором солнце в зените и перед глазами узкие, пыльные ступни сестры. Все сильнее чувство того, как невыносимо при­пекает затылок. Даже если дождь из ваджр обрушится с небес, он не при­несет облегчения. Но здесь, говорит ученик, ничего на самом деле нет, тут ни к чему не дотронуться, что делать? Как я и говорил, весной в саду подальше от улицы обыкновенно жгли ветхий, оставшийся с осе­ни мусор, истертую в труху солому из собачей конуры, мерзлые черные листья, они горели плохо, источая необыкновенно горький дым. Но мысль в таком наслоении турбулентной речи, формирующей трансфор­мации значений, предпочитает не обнаруживать ничего из того, что бы отсылало к узнаваемому, «видимому». И если ты говоришь о родине, ты поймешь, что свет и пустота не приходят как воздаяние.

2012

Публикация З. Драгомощенко