Лори Манчестер
Этническая идентичность как вынужденный выбор в условиях диаспоры:
Ключевые слова: диаспора, первая эмиграция, идентичность, М.Д. Врангель, diaspora, First Wave Emigres, identity, Wrangler
ПАРАДОКС СОХРАНЕНИЯ И ПРОБЛЕМАТИЗАЦИИ «РУССКОСТИ» В МИРОВОМ МАСШТАБЕ СРЕДИ ЭМИГРАНТОВ ПЕРВОЙ ВОЛНЫ В ПЕРИОД КОЛЛЕКТИВИЗАЦИИ
Русское зарубежье обладало всеми характеристиками, свойственными современной нации (кроме, разумеется, территориального единства). Разбросанные по шести континентам русские были связаны друг с другом «национальным публичным пространством»: новыми праздниками, международной прессой, благотворительными, образовательными и бюрократическими институциями, а также культурой, армией и публичными зрелищами (театром)[1]. В 1920-е годы самопровозглашенные интеллектуальные лидеры русского зарубежья видели свою миссию в сохранении дореволюционного культурного наследия и пестовании новой, бесцензурной, русской культуры[2]. Первому поколению эмигрантов в высшей степени успешно удалось избежать ассимиляции, и, казалось, сохранение и распространение русской культуры шло своим чередом. Русское зарубежье продолжало традиции дореволюционной России, а его обитатели по умолчанию отрицали новую советскую государственность. Важнейшей для поддержания культурной преемственности частью их национального проекта была попытка представить зарубежную диаспору как исчислимое и поддающееся учету сообщество единомышленников. Тем не менее при более пристальном рассмотрении вопрос о том, чью культуру они пытались сохранить и приумножить, оказался не столь однозначным.
Идеи единого национального проекта появляются в русском зарубежье во время заката нэпа и начала процесса коллективизации, когда многим эмигрантам стал очевиден масштаб насаждаемых Сталиным преобразований. Военное сопротивление большевистскому режиму сошло на нет, и перспектива возвращения на родину становилась все отдаленнее. Наиболее известные проекты национального строительства, осуществлявшиеся по инициативе эмигрантских лидеров, подразумевали среди прочего расширение культурного присутствия России в мире посредством создания прочной экономической базы: кредитных банков, кадровых бюро, страховых компаний, профсоюзов, больниц и сиротских приютов. Однако в этой статье мы хотели бы разобрать один частный, «любительский» национальный проект, на примере которого видно, какое смятение внесли в ряды эмигрантов первой волны попытки определить критерии принадлежности к русскому зарубежью[3].
В 1927 году недавно потерявшая мужа баронесса Мария Врангель (1857— 1944), мать генерала Врангеля, запустила процесс сбора сведений от «кажд[о- го] эмигрант[а], где бы он ни был», относительно бытовых условий жизни за границей[4]. Для баронессы, никак себя до этого не проявлявшей в общественной деятельности (если не считать короткого периода работы в сфере образования и впоследствии в Красном Кресте во время Первой мировой войны), этот проект стал одной из многочисленных инициатив, направленных на документирование истории эмиграции[5]. При помощи газетных объявлений, писем подписчикам консервативной белградской газеты «Новое время» и знакомым с просьбой прислать ей имена и адреса всех известных им эмигрантов за несколько лет баронессе удалось собрать информацию по примерно четыремстам эмигрантам, проживавшим в пятидесяти восьми странах[6]. Вопросы, которые она задавала своим респондентам, варьировались. Баронесса не пользовалась опросными листами, задавая вопросы в форме письма. Судя по всему, набор вопросов определялся в том числе местом жительства конкретного человека. Чаще всего повторялись просьбы оценить количество русских в стране проживания, описать их юридический статус, отношение к ним со стороны властей и местного населения, перечислить функционирующие русские организации; церкви; благотворительные общества; издательства; ремесленные и промышленные предприятия; театры; музеи; рассказать о событиях музыкальной жизни. Также ее интересовало наличие русских знаменитостей, средние зарплаты соотечественников, их гражданство, степень денационализации и перспективы поступления на государственную службу[7]. Респонденты, принимавшие участие в глубинном исследовании баронессы, испытывали трудности при ответе только на один вопрос — о демографическом составе русской диаспоры[8].
Исходя из распространенного представления о том, что беженцы живут только прошлым, можно было бы предположить, что эмигрантская идея национальной идентичности воспроизводила один из двух дореволюционных критериев «русскости» — владение русским языком и принадлежность к Русской православной церкви[9]. Но опыт революции, войны, жизни в изгнании, а также влияние бытовых условий, населения и политической культуры страны проживания вызвали существенные изменения в мировосприятии респондентов, заставив их отказаться от дореволюционных представлений о сути «русскости». Несмотря на сравнительную гомогенность эмигрантского сообщества (большинство составляли мужчины-монархисты аристократического происхождения, воевавшие на стороне белых, а также некоторое количество менее образованных солдат), эти представления обнаружили высокую степень разнообразия и новизны, непредставимую в дореволюционные времена.
Для борьбы со 120-миллионным колоссом Советского Союза русское зарубежье также нуждалось в миллионах граждан. Кроме того, ему было необходимо поддерживать интерес к себе со стороны Лиги Наций и других международных институтов, способных дать ему признание и поддержку. Но, как мы увидим, тосковавшие по прежним временам респонденты баронессы — отвечая на ее невинный на первый взгляд вопрос о количестве русских в стране или городе их проживания — шли не по инклюзивному, а по эксклюзивному пути, исключая из числа русских целые группы эмигрантского населения[10]. Их определения национальной принадлежности расходились с волюнтаристской и органической концепциями, обращение к которым могло бы существенно пополнить их ряды. Их противоречивые представления о принадлежности к русской нации были образованы сочетаниями как минимум девяти критериев: 1) политические убеждения; 2) гражданство; 3) место рождения; 4) этническая принадлежность; 5) самоопределение; 6) раса; 7) мораль; 8) классовое происхождение и, наконец, пользуясь термином Хердера, 9) быт и «коллективный дух» (common spirit).
Одной из причин, побудивших баронессу начать свой проект, была обеспокоенность тем ущербом, который политические и религиозные склоки в эмигрантской среде причиняли образу русского зарубежья в глазах иностранцев[11]. Эмигранты были очень чувствительны к отношению со стороны жителей Западной Европы, и многие из них (в том числе сама баронесса) собирали статьи из иностранной прессы, посвященные русской эмиграции. Ее чувство национального достоинства усиливалось, когда иностранцы выказывали уважение к русской культуре, рекламируя и спонсируя русские культурные мероприятия[12]. Но, наряду с подпиткой самоуважения (имевшей самостоятельную ценность как фактор замедления ассимиляции), лидеры эмиграции видели в объединении единственную возможность снова получать моральную и финансовую поддержку от иностранцев, не спешивших оказывать ее в условиях постоянной борьбы среди эмигрантов. Как выразился один из эмигрантских лидеров в 1929 году, иностранцы хотели помочь России, а не отдельным политическим партиям[13]. При этом в иностранцах видели не только великодушных спонсоров. Один из респондентов баронессы писал из Кореи в 1932 году о необходимости «подготовить нашу молодежь, чтобы она чувствовала, что все иностранное нам счастья не даст, ибо здесь нас всегда будут стараться зажать на положение рабов». Устойчивая и открытая национальная идентичность, по его мнению, позволила бы утратившим отечество беженцам защититься от неизбежных попыток иностранцев разделить их и поработить[14]. Такого рода «чужбинная идентичность» не могла совпадать с идентичностью советской. Ее нужно было создавать «с нуля». В письме от 1929 года белый офицер, обосновавшийся в Шанхае и работавший над изданием многотомной трехъязычной «Всемирной энциклопедии русской эмиграции», объяснял баронессе, что у русских эмигрантов было «ПРАВО СОЗНАВАТЬ СЕБЯ НАРОДОМ среди народов других»[15].
Замысел баронессы подразумевал на определенном этапе формирование национальной идентичности «снизу» — силами низших образованных слоев, а не признанных кузнецов национальных идентичностей: интеллектуалов и государственных деятелей. Все виктимные диаспоры (victim diasporas) вынуждены так или иначе решать задачу сохранения своей этнической принадлежности в надежде на возвращение домой; но в нашем случае диаспора пребывала в состоянии разобщенности, определяя себя через противопоставление тем представителям своего народа, которые остались на родине[16].
Это позволяло отдельным эмигрантам брать на себя функции государства, самостоятельно выбирая и применяя на практике критерии определения «русскости», чтобы в отсутствие избранных или хотя бы повсеместно признаваемых лидеров самовластно решать, кто достоин жить в их экстратерриториальной державе. Именно в диаспорах лучше всего видна пластичность понятия национальной идентичности, которое многие до сих пор считают исконным и неизменным.
Подобно многим другим лидерам эмигрантских объединительных движений в эпоху сталинской революции «сверху», баронесса придерживалась на словах политики инклюзивности. Она записывала в эмигранты всех противников большевизма и сетовала на то, что приверженцы левых взглядов не отвечали на ее письма. Приняв в себя своих политических оппонентов, русское зарубежье могло бы значительно увеличить свою численность[17]. Как писал баронессе в 1931 году один из ее информантов из Рио, если бы бывшие кадеты и социалисты признали свою вину за развал родины, то могли бы стать частью эмигрантского мира[18]. Впрочем, лишь в одном отклике, полученном из Германии в 1930 году, признавалась возможность распространить определение «русский» на представителей левой идеологии и даже на советских граждан, проживающих за границей, но при этом констатировалось, что ни граждане СССР, ни сменовеховцы, ни невозвращенцы на данный момент никак не связаны с эмигрантским обществом[19]. Даже сама баронесса, отвечая на письмо русского профессора, обосновавшегося в Канаде, поставила ему в упрек неучастие в Белом движении, несмотря на то что в то время он только что закончил гимназию[20]. Коллективная травма Гражданской войны — как это часто случается в современном мире — стала базовым событием, фундаментальным мифом новой национальной идентичности[21].
Политическое истолкование русской национальной идентичности стало в руках ряда респондентов инструментом исключения русских евреев из эмигрантского сообщества. Даже в случае такой небольшой и отдаленной от России страны, как Коста-Рика, в которой — по утверждению респондента — жило лишь 6—7 русских, последний счел нужным уточнить, что он «не счита[ет] русских жидов», которые безразличны «нашей родине»[22]. Патриотизм считался необходимым компонентом национальной идентичности — причем патриотизм монархического толка. Еще один респондент из Калифорнии в своем письме от 1931 года жаловался на то, что американцы презирают русских и те не могут свободно «практиковать» свою культуру, как это делают эмигранты из Италии или Ирландии. Виной тому были якобы русские евреи, приехавшие в США до революции и уже несколько десятилетий унижавшие царскую Россию[23]. В письме от 1927 года из Шанхая очередной эмигрант объяснял, что единственной причиной, по которой он не учитывал евреев при оценке численности русского населения, было то, что в день десятой годовщины Октябрьской революции ни один еврей (даже самых консервативных взглядов) не откликнулся на призыв русских национальных организаций вывесить из своего окна имперский флаг. Тот же респондент писал, что многие евреи получали советское гражданство; таким образом, в его глазах (как и в глазах многих других респондентов) критика царизма приравнивалась к поддержке большевиков[24].
Любопытно, что баронесса безо всяких объяснений исключила из своего исследования город Харбин, ставший домом для более чем ста тысяч русских, где тысячи советских граждан жили рука об руку с русскими эмигрантами (некоторые из этих советских граждан неохотно приняли советское подданство, чтобы не потерять работу на КВЖД). Харбин, так же как и многие бывшие территории Российской империи, был местом в высшей степени специфическим: многочисленные этнические русские, жившие там до революции, оказались за границей, не приняв осознанного решения эмигрировать[25]. Так как политические пристрастия этой части населения были сомнительны, респонденты часто отказывали им в «русскости». Еще более проблемной группой эмигрантов были десятки тысяч уехавших из России по экономическим мотивам на рубеже XIX—XX веков. Эти люди — подобно большинству русских евреев-эмигрантов — сознательно покинули царскую Россию, что расценивалось эмигрантами как в высшей степени непатриотичный, а следовательно, «пробольшевистский» поступок.
Их нередко называли «уклонистами», «дезертирами» и «революционерами», а их политические взгляды, так же как взгляды евреев, считались единообразными и негибкими. Так, в 1930 году один австралийский респондент воспроизвел в своем письме распространенное представление о том, что все «старожилы» симпатизируют большевикам и враждебно настроены по отношению к эмигрантам. Этим двум группам не суждено объединиться, а дурная репутация, которой старожилы обязаны своим левацким взглядам, мешает представителям Белого движения утвердиться в австралийском обществе[26]. Эта неспособность к объединению с другими этническими русскими, разделявшими те же языковые, религиозные и — нередко — бытовые ценности, препятствовала распространению органических представлений о национальной идентичности и имела, как и в случае с русскими евреями, не только политические причины[27].
Одним из критериев, при помощи которых баронесса оценивала степень «русскости», было сохранение имперского подданства (то есть де факто — статус лица без гражданства). Многие из ее респондентов были не согласны с этим определением и с сочувствием писали о тех, кто принял иностранное подданство (за исключением советского), чтобы найти работу. Некоторые пытались доказать, что смена гражданства не мешает человеку оставаться русским. Так, в письме из Орегона, написанном в 1931 году, говорилось, что эмигранты, ставшие американскими гражданами, сохраняли русский быт и культуру и духовно остались такими же русскими, что и раньше[28]. В то же время некоторые соглашались с баронессой в том, что смена гражданства — это предательский поступок, приравниваемый к денационализации. Княгиня из Филадельфии оплакивала толпы эмигрантов, которые устроились на работу, по своей воле сменили подданство и «с восторгом уходят из русских»[29]. Представление о том, что перемена гражданства приводит к изменению национальности, воспроизводится и в письме 1928 года из Румынии, в котором говорится о русских, которые «стали украинцами и проживают по украинским документам»[30].
Многие иностранные правительства, особенно в неславянских странах, редко интересовались национальностью эмигрантов или датой их отъезда из Российской империи. Все родившиеся в России и владевшие русским языком автоматически считались русскими[31]. Некоторые респонденты разделяли эти либеральные взгляды, хотя сами при этом не забывали распределять живущих по соседству эмигрантов по национальному признаку. Один из информантов, писавший из Германии, сетовал на отсутствие соответствующей статистики и находил «крайне важным» знание национальности, возраста и общественного положения каждого эмигранта[32]. Сама баронесса в ставшем частью проекта наброске, посвященном эмигрантской жизни в Берлине в 1920—1922 годах, включила евреев в число русских. То же самое сделали несколько человек из США[33]. Кроме того, в список эмигрантских организаций в Бельгии она включила как собственно русские, так и украинские и еврейские институции. В письме из Греции звучало воодушевление по поводу того, что греки, приехавшие из России, отказываются ставить знак равенства между собой и уроженцами Греции, называя Россию своей родиной[34]. Похожая ностальгия по многонациональной империи и ощущение братской близости с другими народами заметны в письме из Польши, автор которого отделяет русских поляков, вхожих в эмигрантские круги, от поляков из Австро-Венгрии, считавших первых варварами и дикарями[35]. Народы, жившие в империи, разделяли друг с другом не только родину, но и психологические характеристики. Респондент из Литвы пишет (в 1928 году), что литовцы очень похожи на русских: они такие же гостеприимные, простые, открытые, талантливые, трудолюбивые, упрямые и патриотичные[36].
Если эмигранты, оказавшиеся в странах, некогда пользовавшихся поддержкой Российской империи, — Болгарии, Сербии, Абиссинии, — чувствовали, хотя бы поначалу, заботу и радушие местного населения, то в получивших независимость частях бывшего российского государства эмигрантам приходилось сталкиваться с проявлениями местного национализма, сохранившего память о насильственной русификации. Почти все респонденты из Литвы (включая упомянутого выше) указывали на несправедливость царского запрета на печать литовских книг и сожалели о том, что некоторые эмигранты забывали, что они у литовцев в гостях. При этом те же авторы были, казалось, обижены нежеланием литовцев смешиваться с эмигрантами.
Одна из них интерпретировала всякую помощь со стороны литовской интеллигенции как благодарность литовцев за то, что русские обогатили их культуру[37]. Эмигрант из Румынии выразил надежду на укрепление русской гегемонии на территории бывшей империи; он был явно расстроен запретом на преподавание русского языка в молдавских школах[38]. В схожих чувствах признается его собрат по несчастью из Парагвая, написавший баронессе, что русские эмигранты пользуются одной библиотекой с русскими евреями, которые — к его великому сожалению — постепенно забывают русский язык[39].
Но количество респондентов, использовавших расширительное (инклюзивное) определение «русскости» и ностальгировавших по многонациональной Империи, было в разы меньше числа толковавших русскую национальную идентичность в узкоэтнических терминах. Так, в одном письме из Гамбурга (1930) автор называл единственными виновниками раскола в местной православной церкви немецких русских, женившихся на русских женщинах. Несмотря на то что они, по всей видимости, были православными или недавно перешли в эту веру, у них — по мнению автора письма — не было никакого права вмешиваться в исключительно русские дела[40]. Бывший редактор русскоязычной газеты в Аргентине жаловался на то, что она перешла к латышу, и поражался тому, что всеми русскими газетами заведуют нерусские люди[41].
Респонденты, не разделявшие либеральный взгляд на «русскость», особенно уверенно исключали из русской нации евреев[42]. В качестве объяснения они указывали на предполагаемую связь всех евреев с большевиками. Кроме того, эмигранты из стран, в которых у них не было надежного юридического статуса и хороших материальных условий, сетовали на то, что евреи пользуются большими правами и забирают у русских рабочие места (хотя евреям якобы принадлежали все предприятия и весь капитал), а также захватывают русские рестораны и магазины[43]. Страх потери национальных организаций звучит и в письме респондентки из Каира, которая пишет, что «Клуб Русского объединения — только по названию, 3/4 жиды»[44].
Многих респондентов ужасало то, что русские евреи называют себя русскими и что местные жители (например, в Южной Америке) считают русских и евреев одной нацией[45]. Они объясняли свое возмущение не столько антисемитизмом, сколько тем, что они могли называть себя только русскими, а представители других народов бывшей империи могли выбирать, как называться. Один эмигрант из Рио жаловался на то, что эстонцы, латыши, литовцы и поляки называют себя русскими, только когда им это выгодно, а в противном случае открещиваются от своей «русскости»[46]. Очевидно, что для ряда респондентов «настоящий» русский не мог иметь «запасной» национальности.
Впрочем, многие другие респонденты видели в «самоидентификации» (self-affiliation) весомый компонент национальной идентичности. Так, один житель Чикаго в своем письме (1931) не проводил различия между эмигрантами, приехавшими в Америку до и после революции. На то, что он говорит об уехавших до революции, указывает лишь то, что он ссылается на разницу между поколениями: несмотря на то что второе поколение эмигрантов с трудом говорит по-русски, а третье и вовсе не владеет этим языком, они считают себя русскими православными[47]. Из одного письма из Швеции баронесса узнала, что дети русских, женившихся на шведках, не говорили по-русски, не считали себя русскими и, следовательно, не были таковыми[48]. Респондент из Венгрии писал, что бывшие военнопленные нашли себе венгерских жен и не помышляли о возвращении в Россию. Они приняли венгерское гражданство, проигнорировали призыв Врангеля принять участие в Гражданской войне, забыли русский язык и, что самое печальное, скрывали свою национальную принадлежность[49]. Автор письма, судя по всему, был только рад «избавлению» от этих притворщиков, но некоторые респонденты из Шанхая были возмущены поведением ряда приехавших после Гражданской войны беженцев, тоже вставших на путь отрицания собственного происхождения[50]. Эти респонденты опирались на органическое, естественное (involuntary) понимание национальности, так как «русскость» участников Белого движения была в большинстве случаев очевидна. Единственным исключением из правила самоидентификации были эмигранты, которые были вынуждены отречься от своей национальности, чтобы избежать физической расправы от рук ревностных антикоммунистов, путавших эмигрантов с гражданами СССР[51]. Такого рода путаница особенно часто случалась в странах, где мало знали о России, и дополнительно мотивировала эмигрантов на поиск особой национальной идентичности. Возможно, именно существованием Советского Союза объясняется непопулярность определения «русскости» через расовую принадлежность. Одна респондентка из Греции тепло отозвалась о проекте баронессы, указав на то, что, несмотря на все склоки, только русская раса могла достичь в эмиграции того, что она достигла[52]. Автор письма из Абиссинии клялся, что тамошние русские не собираются отказываться от своего гражданства. По мнению автора послания, в этом все равно нет смысла, так как «своей русской физиономии» не скроешь[53].
В своеобразном предисловии к своему проекту баронесса утверждает, что Россию покинули лучшие представители русской нации. Наряду с сохранением русской культуры, русское зарубежье видело свою миссию в воспитании духовно чистой молодежи, которая смогла бы принять участие в судьбе родины после падения большевизма. Оправдывая свое изгнание стремлением уберечь русскую кровь от большевистской заразы, некоторые респонденты приравнивали «русскость» к нравственной чистоте. В одном письме из Венгрии (1930) говорилось, что эмигрировавшие казаки (в которых другой респондент, из Канады, видел единственную группу эмигрантов, по-настоящему обеспокоенную положением дел в России и не одержимых зарабатыванием денег) слишком много пьют, чтобы получить право вернуться на родину: они были недостойны называться русскими. Тот же респондент из Венгрии предложил исключить из числа будущих возвращенцев русских женщин, привезенных в Венгрию в качестве жен, а затем брошенных венграми-военнопленными. Он снова ссылался на соображения этического характера: эти женщины, многие из которых впоследствии вышли замуж за казаков или венгров, были лживы, необразованны и вели паразитический, сомнительный с моральной точки зрения образ жизни. По мнению респондента, они были политически близки большевикам (хотя никаких фактов их политической активности он не приводит) и порочили честь русских женщин[54]. Похожего мнения придерживался его немецкий «собрат», выделявший русских женщин, вышедших замуж за русских немцев, в особую группу, отличавшуюся, по его мнению, «малокультурностью»[55].
Нация нередко концептуализируется как метафорическая семья, поэтому русские эмигранты, являвшиеся нацией в диаспоре, последовательно увязывали здоровье своей «нации» с женщинами. В них видели хранительниц родного языка, то есть главного барьера на пути денационализации. Кроме того, потеря национальной идентичности связывалась с межнациональными браками (в которые вступали не только русские женщины, но и русские мужчины, см. приведенное выше письмо из Швеции). Как писали многие респонденты, женщинам было легче найти работу, так что традиционная структура семьи претерпевала в условиях диаспоры существенные изменения. Среди прочего, баронесса нередко интересовалась состоянием эмигрантских семей, а — в случае азиатских стран — и тем, сколько женщин-эмигранток работало в барах. Один респондент из Шанхая писал, что многие жены бросали своих мужей и что не менее 15% эмигранток работали в барах (что чаще всего обозначало проституцию)[56]. Напротив, эмигрантская пресса настойчиво превозносила нравственные качества эмигранток и живописала упадок традиционной семьи и женских нравов в Советском Союзе[57]. По наблюдению Мэри Луизы Пратт (Mary Louise Pratt), во время заграничных путешествий люди чаще всего обращают внимание на детали, связанные с проблемными моментами их жизни на родине[58]. В нашем случае все наоборот: в роли «заграницы» для эмигрантов выступал Советский Союз, в котором они никогда не были, но который тем не менее казался им знакомым.
Еще двумя группами (как мы видели, часто воспринимавшимися в связи друг с другом), исключавшимися из сообщества русских в том числе на этических основаниях, были русские евреи и мигранты, покинувшие Россию до революции. Респондент из Аргентины сетует, что русских там недолюбливают из-за того, что большинство евреек из России занимаются проституцией[59]. В письме из Австралии говорится о том, что по вине «старожилов» к участникам Белого движения, приехавшим в 1920-е годы, местные относятся хуже, чем к чернокожим; русских считают отсталыми, некультурными и совершенно невежественными[60]. В похожих выражениях респондент из Канады жалуется на низкий уровень этического и национального сознания среди преступников, сектантов, политических экстремистов и крестьян из западной России, переехавших в Канаду до 1917 года. Их безнравственное поведение позволяет канадцам смотреть на русских эмигрантов как на низшую расу. Но по мере того, как в Канаду приезжает все больше представителей интеллигенции и «полуинтеллигенции», отношение к русским меняется в лучшую сторону[61].
Представление о себе как об «интеллигенции» (несмотря на то, что до революции интеллигенция ассоциировалась скорее с политическим радикализмом) было довольно распространено. Один респондент из Бразилии (письмо от 1931 года) признавался, что, несмотря на все свое отвращение к слову «интеллигент», он не может найти лучшего определения для разносословной массы образованных русских, с которыми он общается[62]. Профессор, писавший из Парагвая в 1930 году, утверждал, что русское сообщество разительно отличалось от любой другой иммигрантской группы именно в силу своей интеллигентности. Парагвай, находившийся на слишком низкой ступени промышленного развития, был малопривлекателен для пролетариата, и, хотя русские рабочие время от времени приезжали из Аргентины для работы на отдельных проектах, надолго они не задерживались. Русские сельскохозяйственные общины Парагвая были не менее «удачным» образом отдалены от столицы, где обосновались интеллигенты[63]. В устах одного сербского респондента слово «интеллигенция» звучало в еще более расширительном, политическом (консервативном) смысле: по его словам, все эмигранты, очутившиеся в Югославии, принадлежали к «той интеллигенции», которая воевала на стороне Белой армии[64]. С практической точки зрения для усиления своих претензий на национальную идентичность респондентам следовало бы настаивать на включении в свои ряды представителей всех сословий. Именно так поступала баронесса, справляясь в письмах эмигрантам из Южной Америки о положении русских крестьян[65]. Тем не менее представление о всеобщей интеллигентности эмигрантов имело то преимущество, что снимало проблему классовых противоречий в их рядах, гомогенизировало их сообщество.
Интеллектуалы не только создают национальную идентичность, они также удачнее всех сопротивляются ассимиляции. В отличие от многих образованных людей дореволюционной России, корреспонденты баронессы не видели в народе кладезь национального самосознания. Напротив, в диаспоре именно «народ» быстрее всего подвергался ассимиляции. Раз за разом в ответ на вопрос баронессы о том, не забывают ли дети русский язык, респонденты писали, что сохранение языка определяется не столько доступностью русских школ, сколько образованностью родителей. Они писали, что крестьяне, переехавшие в страны вроде Аргентины еще до революции, утратили «русский облик», русский быт и чистоту языка. Их дети, по мнению авторов писем, ничем не отличались от местных жителей[66]. Учитывая то, что многие крестьяне во время Гражданской войны встали на сторону большевиков, опасаясь возвращения помещикам их земель, неудивительно, что респонденты баронессы были не склонны к народническим настроениям.
Русский быт, о котором писали респонденты, особенно ощущался на фоне общения с иностранцами, среди которых жили эмигранты. В одном из писем из Германии (1930) автор сравнивал немцев с русскими и констатировал их абсолютную непохожесть: первые — пунктуальные и дисциплинированные, вторые — сентиментальные романтики, живущие фантазиями и увлеченно спорящие об идеалах. Автор гордился этими отличиями, превознося даже находчивость русских преступников, сидевших в немецких тюрьмах: «...и здесь русские показали свои индивидуальные способности в смысле изобретательности»[67]. Респонденты последовательно сходились на двух отличительных особенностях русских эмигрантов: благодаря своей честности, прилежанию и уму они были лучшими работниками в любой сфере, а русские студенты превосходили своих зарубежных соучеников сообразительностью и подготовкой[68].
Столкнувшись в некоторых странах с высоким уровнем жизни рабочих (включая эмигрантов), респонденты воспроизводили в своих письмах подход, названный Чаттерджи (Chatterjee) «колониальным национализмом», то есть представление о превосходстве Запада в области материального производства и монополии колонизированных народов на духовность[69]. По образу и подобию многих интеллектуалов дореволюционного времени респонденты с готовностью применяли к себе ориенталистскую дихотомию. Атаман, писавший из Канады в 1930 году, жаловался баронессе: «С нашей Славянской мягкостью, сердечностью, доверчивостью и привитым нам гуманизмом, трудно пробить себе путь среди царящего здесь материализма и самомнения». Еще один корреспондент, восхищаясь красотами канадской природы, замечал, что «эстетика у канадцев развита слабо, все заняты добыванием доллара». Третий выражал недовольство «американизацией» Уругвая: высокий уровень жизни оттенялся недостатком духовной культуры: местные больше увлекались футболом, чем строительством библиотек[70].
Тем не менее не всякое сравнение русских с иностранцами было в пользу первых. Многие респонденты жаловались на свойственные русским неорганизованность и любовь к интригам. В одном письме из Литвы автор ставил русским в пример литовских националистов; респондент из Парагвая писал, что русским стоило бы поучиться организованности у еврейской общины[71]. Другой эмигрант из Парагвая отмечал, что, несмотря на бедность и бескультурье приютившей его страны, местные жители очень вежливы и умеют себя вести: «Наша российская грубость, хамство и хулиганство совершенно неизвестны здесь»[72].
Осознавая гибкость национальных идентичностей, некоторые респонденты, успевшие полюбить свою новую родину, писали о необходимости соблюдения и усвоения по крайней мере части иностранных обычаев. Так, респондент из Канады указывал на то, что русские священники могли бы взять пример с западных пасторов, не боявшихся затрагивать в своих проповедях сложные и насущные вопросы. Эмигрант из Норвегии демонстрировал еще больший энтузиазм и предлагал превратить освобожденную от большевиков Россию во вторую Норвегию. Указывая на несомненное превосходство норвежцев над русскими, он писал о трудолюбии, честности, общительности, предупредительности и чистоплотности этих людей, живших в такой благоустроенной и упорядоченной стране[73]. Впрочем, у большинства респондентов страх ассимиляции отбивал всякое желание интеграции в чужеродную культуру. Те из них, кто обосновался в городе или стране, где русские могли чувствовать превосходство над местным населением или, наоборот, третировались европейцами (что случалось чаще всего в (полу)колониальных странах), в меньшей степени опасались распада русской идентичности в силу изолированности эмигрантского сообщества. Напротив, респонденты из Нового Света, страны которого охотно принимали иммигрантов, утверждали, что ассимиляция уже началась[74].
Подобно всем виктимным диаспорам, русское зарубежье мечтало о возвращении домой. Но, в отличие от еврейской, русская родина была населена и управлялась преимущественно представителями той же этнической группы. Такое положение дел — подкрепляемое усилившимися в условиях диаспоры процессами восстановления этнической идентичности — заставило русское зарубежье отмежеваться не только от иностранцев, но и от населения СССР. К началу коллективизации многие эмигранты, во-первых, утратили веру в скорое возвращение, а во-вторых, укрепились в мысли о том, что большевики настолько развратили советских граждан, что даже те из них, кто еще сопротивлялся режиму, утратили право называться русскими. В 1931 году баронесса опубликовала статью, в которой описывала моральное падение советской молодежи, с которой успела пообщаться за два года жизни при Советах. Напротив, девушки и юноши, жившие в эмиграции, воплощали в ее глазах патриотизм, смирение, чистоту, жизнерадостность и самоотверженность[75]. Один из ее бразильских респондентов писал: «Многие боятся, что за это время духовные свойства русского народа в Советской России так изменились, что, по возвращении, невозможно будет понять друг друга». Эту мысль дословно выразил другой эмигрант, беседовавший в 1940 году с взятыми финнами в плен солдатами; в течение десяти лет не видевший никого из советской России, он был удивлен тем, что понимает их русский[76]. Хотя концепция двух русских этносов, восходящих к одной нации, может показаться надуманной, аналогичный подход применялся некоторыми учеными к населению Восточной Германии. Кроме того, исследователи возвратной миграции (return migration), изучавшие в том числе обстоятельства возвращения эмигрантов в СССР и русских — в ближнее зарубежье, пришли в выводу, что этносам в веберианском смысле свойственно расщепляться при воссоединении диаспоры с отечественным населением[77].
Трудности, с которыми столкнулись респонденты баронессы при попытке определить русскую национальную идентичность, могут объясняться неопределенностью этой идентичности в дореволюционный период и сохранением сословной системы, которая вплоть до 1917 года препятствовала возникновению идеальных национальных типов. Некоторую роль в этом могла сыграть и ориентация русской знати на западноевропейскую культуру[78]. В то же время сравнение с другими диаспорами показывает, что ситуация русского эмигрантского сообщества была не вполне уникальна. Вопреки всей риторике диаспорического национализма, национальные идентичности в условиях диаспоры неустойчивы. К примеру, на протяжении двух тысячелетий жизни в диаспоре евреи были вынуждены постоянно переосмыслять свою идентичность, используя ресурсы духовного, культурного, территориального и расового характера[79]. Эксклюзивность диаспорического национализма может быть направлена как внутрь, так и вовне, а нередко игнорируемые исследователями и преуменьшаемые иммигрантами классовые различия не утрачивают в условиях диаспоры своей разобщающей силы[80]. Отдельные члены диаспоры часто видят в себе носителей рафинированной национальной идентичности, превосходящей по чистоте идентичность населения покинутой родины[81].
В диаспоре, перед лицом угрозы ассимиляции, индивиды вынуждены постоянно делать выбор в пользу той или иной национальной идентичности. Обычно мы плохо представляем себе то, как рядовые члены сообщества — в противоположность интеллектуалам и государственным деятелям — понимают свою принадлежность к той или иной нации. Проект баронессы показывает, что в русском зарубежье русская национальная идентичность, существование которой было необходимым условием сохранения и развития диаспоры, была предметом, которому широкие массы образованных эмигрантов (по крайней мере, их консервативная часть, вступившая в переписку) уделяли много внимания. Насущность ощущавшейся ими потребности принять участие в процессе создания новой нации эмигрантов становится еще более очевидной из их ответов, превосходивших по своему разнообразию вопросы, заданные баронессой[82]. Другие проекты по сбору информации также не ограничивались опросами интеллектуальных лидеров и непрофессиональных историков эмиграции: в эмигрантских архивах хранится множество альбомов, в которые рядовые члены диаспоры собирали вырезки из статей, в которых шла речь об эмигрантах, опубликованных преимущественно в эмигрантской прессе. Строители нации — как профессионалы, так и такие любители, как баронесса, обходившаяся без наемных чиновников из своего экстратерриториального народа, — были вынуждены обращаться напрямую к рядовым членам сообщества, выполняя жизненно важную для существования национального самосознания задачу по переписи населения. В условиях отсутствия государства эмигранты были глубоко убеждены в собственном праве лично определять и культивировать свою национальную идентичность и с готовностью откликались на призывы к этой деятельности.
Перевод с английского А. Логутова
[1] Раев М. Россия за рубежом: История культуры русской эмиграции: 1919—1939. М.: Прогресс-Академия, 1994; Ковалевский П.Е. Зарубежная Россия: История и культурно- просветительная работа русского зарубежья за полвека (1920—1970). Paris: Librarie des cinq continents, 1971. День русской культуры был учрежден в день рождения Пушкина в 1926 году и праздновался ежегодно всей диаспорой. День русского ребенка был впервые отпразднован в русском зарубежье в 1931 году. О военных частях русского зарубежья см.: Robinson Р. The White Army in Exile, 1920— 1941. Oxford: Oxford University Press, 2002.
[2] Бунаков И. Что делать русской эмиграции // Гиппиус З.Н., Кочаровский К.Р. Что делать русской эмиграции. Париж: Родник, 1930; Гиппиус З.Н. Наше прямое дело // Там же. С. 14.
[3] Бунаков И. Указ. соч. С. 5, 8. Русские больницы и сиротские приюты уже существовали в Маньчжурии. Объединительные усилия генерала Хорвата описаны ниже. Уникальный по своему охвату и глубине проект баронессы имел параллели в эмигрантской среде. Аналогичные начинания варьировались от создания Исторического архива русского зарубежья в Праге в 1923 году до сбора более двух тысяч «автобиографий» русских школьников из четырех стран, написанных между 1923 и 1925 годами (см.: Дети русской эмиграции. М.: Терра, 1997). См. также хронологические, тематические и географические подборки эмигрантских писем, объявлений и вырезок из эмигрантской прессы, тщательно собранные по друзьям со всего мира бывшим белым офицером Абданк-Косовским, работавшим таксистом во Франции, где он периодически устраивал выставки своих подборок (Holy Trinity Orthodox Seminary. V.K. Abdank-Kossovskii papers. Ящики 2—54). Идея систематизации информации об эмигрантах при помощи анкет также не принадлежит баронессе. См. анкету из 68 пунктов, составленную по собственному почину пожилым эмигрантом Сергеем Николаевичем Сомовым и разосланную им русским эмигрантам в Парагвае из Парижа в начале 1930-х годов (ГАРФ. Ф. Р-6378. Оп. 2. Д. 1—4).
[4] И. Л. Живая летопись живых: дело баронессы М.Д. Врангель // Возрождение. 1930. 1 мая. Некоторые из полученных баронессой ответов были недавно опубликованы. См. ответы из Италии, Канады, Польши, Японии, Литвы и Румынии, а также два ответа из Латвии в: Квакин А.В. Документы из коллекции баронессы Марии Врангель Гувер- ского архива США по истории Российского зарубежья // Вестник архивиста. 2004. № 1. С. 263—295; № 2. С. 291— 314; № 3—4. С. 272—284; № 5. С. 311—325; еще один ответ из Италии с комментарием см.: Квакин А.В. Документы из коллекции баронессы Марии Врангель в архиве Гувер- ского института по истории русских в Италии // Русские в Италии: Культурное наследие эмиграции. М.: Русский путь, 2006. С. 129—137. Два ответа из Эстонии с комментарием см. в: Исаков С.Г. Записка А.К. Баиова «Русская эмиграция в Эстонии» // Балтийский архив. 2002. № 7. С. 212—2 43; Он же. Записка М.И. Соболева «Русские беженцы в Эстонии» (1929) // Труды русского исследовательского центра в Эстонии. 2001. № 1. С. 91—104.
[5] Другие ее проекты были посвящены в основном сбору автобиографических и биографических материалов среди представителей профессиональных сообществ (известных писателей, художников, музыкантов и т.д.), а не попыткам связаться со всеми эмигрантами. Биографический очерк баронессы и обзор ее проектов см. в: Шевеленко И. Материалы о русской эмиграции 1920—1930-х гг. в собрании баронессы М.Д. Врангель. Stanford: Dept. of Slavic Languages and Literature, 1995. Р. 11—51. Шевеленко полагает, что проект баронессы и другие объединительные инициативы совпали с периодом оптимизма среди эмигрантов по поводу скорого возвращения домой, что прямо противоположно мнению, высказанному в этой статье. В доказательство своей точки зрения Шевеленко приводит только одно секретное донесение ГПУ относительно настроений в эмигрантской общине Парижа.
[6] Она получила ответы из Абиссинии, Афганистана, Узбекистана, Алжира, Аргентины, Австрии, Австралии, Бельгии, Боливии, Бразилии, Болгарии, Канады, Китая, Конго, Коста-Рики, Чехословакии, Данцига, Дании, Египта, Эстонии, Финляндии, Франции, Германии, Гоа, Великобритании, Греции, Гавайев, Голландии, Венгрии, Индии, Ирана, Ирака, Явы, Японии, Италии, Латвии, Литвы, Люксембурга, Мадагаскара, Марокко, Новой Зеландии, Норвегии, Палестины, Парагвая, Перу, Филиппин, Польши, Румынии, Испании, Швейцарии, Швеции, (Французского) Судана, Сирии, Туниса, Турции, США, Уругвая, Югославии. Не все из этих мест были независимыми странами (Данциг, Гавайи). Баронесса хранила корреспонденцию из Аляски в отдельной папке, которая потом была объединена сотрудниками Института Гувера с материалами по США. Баронесса создала каталог из 499 разделов для проекта (одновременно она занималась еще несколькими). Иногда она помещала все письма от одного человека в один раздел, иногда — разносила их по разным. Некоторые разделы содержали только ответы. Большая часть ответов была получена между 1928 и 1931 годами. Папки из архива Института Гувера содержат несколько писем, полученных после 1934 года, не включенных в каталог баронессы, но использованных нами в работе. Каталог содержится в Ящике 2 ее архива в Институте Гувера (далее — HILA).
[7] В некоторых случаях она просто просила респондента написать ей ответ на его усмотрение.
[8] Один из респондентов даже включил в ответ географическую информацию, как в настоящей переписи. См. «План русского Парижа», подробную карту с указанием всех русских организаций, магазинов и ресторанов (HILA. Мария Врангель. Ящик 52-10).
[9] Джераси Р.П. Окно на Восток. М.: Новое литературное обозрение, 2013.
[10] Boym S. The Future of Nostalgi. N. Y.: Basic Books, 2002. Р. 49—51.
[11] HILA. Мария Врангель. Предисловие. Ящик 1-10.
[12] Там же. Ящик 2-3 и особенно 50-3 (Французская афиша русских культурных мероприятий, помещенная для проекта в раздел «Франция»). Примеры этого явления в эмигрантской прессе см. в: Е. Б. Итальянцы о русской эмиграции // Возрождение. 1929. № 1462. 3 июня.
[13] Коренчевский В.Г. Почему нужно «деловое объединение русской эмиграции», и желательные основные положения его организации. Прага, 1929. С. 3, 5, 9.
[14] HILA. Мария Врангель. Ящик 57-4 (Янковский — М.Д. Врангель, 07.10.1932, 11.13.1932).
[15] Там же. Ящик 2-3 (М.И. Федорович — М.Д. Врангель, 10. 11.1929). l.3. Выделено Федоровичем.
[16] «Виктимная диаспора» — группа, изгнанная со своей родины и живущая в ожидании возвращения на родину: это традиционное понимание диаспоры. В последние десятилетия многие исследователи ставят под вопрос первенство этого определения. Русское зарубежье, как любая другая виктимная диаспора, вписывается в более современное и более широкое определение диаспоры как группы людей, поддерживающих коллективную идентичность при помощи любой комбинации следующих средств: языка, религии, обычаев или фольклора, восходящих ко времени их проживания на родине. Другие определения этого термина см. в: Cohen R. Global Diasoras: An Introduction. Seattle: University of Washington Press, 1997. В русле свойственной западным исследователям неосведомленности относительно русской диаспоры, Коэн ни разу не упоминает ни первую, ни вторую, более многочисленную, волну эмиграции из СССР.
[17] Генерал Хорват, управляющий КВЖД в Харбине с 1903 по 1920 год, возглавил объединительное движение на Дальнем Востоке. В письме другому лидеру эмиграции (от 1933 года) Хорват объясняет, что ввиду бессмысленности дальнейшей вооруженной борьбы с СССР он видит свою задачу в том, чтобы объединить всех эмигрантов против общего врага — большевиков. В ответ на вопрос о допустимости членства в организации бывших коммунистов Хорват говорит, что верные сыны России должны простить кающихся и что трудом во имя объединения бывшие коммунисты могут искупить свою вину перед Родиной и своими братьями. В интервью 1929 года Хорват дал свое определение русской нации: русский — это тот, кто остался верен национальным интересам России (Архив Бахметьева (далее BAR). Бумаги Востротина. Ящик 4 (Генерал Хорват — А.А. Пурину, 28.04.1933). ll.2-4); Генерал Хорват о положении на Дальнем Востоке. Шанхай, 1929. С. 2; Коренчевский В.Г. Почему нужно «деловое объединение русской эмиграции»... С. 3, 6. О предшествующей попытке «беспартийного» объединения, характеризовавшейся еще большей инклюзивностью, см.: Глебов С. «Съезды Зарубежной России» 1920-х годов и политика эмигрантского национализма: спасение либералов. Ab Imperio. 2000. № 3—4.
[18] HILA. Мария Врангель. Ящик 58-8 (Надежда Срезневская — М. Д. Врангель, 19.07.1931).
[19] Там же. Ящик 53-3 (Русская колония в Берлине в 1930 году). С. 1—2.
[20] HILA. Мария Врангель. Ящик 58-1 (П.В. Кротков — М.Д. Врангель, 17. 05.1930).
[21] La Capra D. Writing History, Writing Trauma. Baltimore, MD.: Johns Hopkins University Press, 2001. Р. 23.
[22] HILA. Мария Врангель. Ящик 59-4 (М.П. Горденко — М.Д. Врангель, 16.8.1933).
[23] Там же. Ящик 58-3 (16.09.1933).
[24] Там же. Ящик 56-2 (П.М. Черкез — М.Д. Врангель, 20. 12.1927).
[25] См. письмо, в котором Шанхай называется центром эмигрантской жизни на Дальнем Востоке, так как Харбин был оплотом Российской империи в Маньчжурии (HILA. Мария Врангель. Ящик 56-2 (П.М. Черкез — М.Д. Врангель, 02.04.1928)).
[26] HILA. Мария Врангель. Ящик 59-1 (Т. Лянцнов — М.Д. Врангель, 30.10.1930).
[27] Респонденты расходились во мнениях относительно единства быта русского меньшинства (этнических русских, живших на территориях, до 1917 года входивших в состав Российской империи). Белый офицер из Латвии писал, что русское меньшинство и эмигранты образовали единую группу (HILA. Мария Врангель. Ящик 54-5 (Владимир де Маркозофф — М.Д. Врангель, 6.06.1930). Респондент из соседней Эстонии, напротив, писал, что эти две группы имели мало общего друг с другом и образовали разные организациями. Он отметил, что его плохое знание жизни русского меньшинства не позволяет ему комментировать религиозную жизнь местной православной общины (Там же. Ящик 52-6 (М.И. Соболев — В.Д. Врангель, 18.12. 1929)).
[28] HILA. Мария Врангель. Ящик 58-3 (И. Шмальберг. Ответы на анкету. 26.05.1931). См. также письмо из Сербии: Там же. Ящик 55-9 (Сергей Палеолог —М.Д. Врангель, 23.11.1927).
[29] Там же. Ящик 58-3 (Щербинин — М.Д.Врангель, 12.06. 1930).
[30] Там же. Ящик 55-1 (С.П. — К. Сведения о русской эмиграции в Румынии (март 1928)).
[31] См. ответ из Японии: HILA. Мария Врангель. Ящик 57-4 (А. Летаев — М.Д. Врангель, 19.05.1929).
[32] Там же. Ящик 53-3 (Ф. Шлиппе — М.Д. Врангель, 20. 12.1927).
[33] Там же. Ящик 53-3 (Берлин, 1920—1922 годы); ящик 58-3 (Лехович — М.Д. Врангель, 1928), (Н.Н. Сведения. 27. 11.1927 и 26.12.1927).
[34] Там же. Ящик 53-10 (26.04.1929)
[35] Там же. Ящик 54-13 (недатированный и неподписанный машинописный отчет из 13 пунктов).
[36] Там же. Ящик 54-7 (М.В. Чепенская. Сведения. 1929).
[37] HILA. Мария Врангель. Ящик 54-7 (М.В. Чепенская. Сведения. 1929).
[38] Там же. Ящик 55-1 (Леонтовская. Русская эмиграция в Румынии. Июль 1929). С. 14.
[39] HILA. Мария Врангель. Ящик 59-5 (Я.К. Туманов — М.Д. Врангель, 7.8. 1930).
[40] Там же. Ящик 53-3 (А. Кочубей — М.Д. Врангель, 15.08.1.
[41] Там же. Ящик 58-6 (Т. Киселевский — М.Д. Врангель, 22. 03.1936).
[42] Это совпадало с целями объединительного движения генерала Хорвата. Оно включало 183 организаций бывших жителей Российской империи в Китае, исключая только евреев и социалистов. Были включены три мусульманские организации (BAR. Бумаги Восторина. Ящик 3, ll.1 -10).
[43] HILA. Мария Врангель. Ящик 55-1 (Леонтовская. Русская эмиграция в Румынии. Июль 1929. С. 8; ящик 56-2 (П.М. Черкез — М.Д. Врангель, 20.12,1927).
[44] Там же. Ящик 57-16 (С.А. Столбецова — М.Д. Вранегель, 11.5.1935).
[45] Там же. Ящик 54-15 (Бензенгре — М.Д. Врангель, 9.5.1930); ящик 58-8 (А. Кушелевский — М.Д. Врангель, 11.03.1929). С. 6; ящик 58-8 (И.Д. Покровский — М.Д. Врангель, 21.03.1.
[46] Там же. Ящик 58-8 (А. Кушелевский — М.Д. Врангель, 11. 03.1929). С. 6.
[47] HILA. Мария Врангель. Ящик 58-3 (М.П.Лазарев — М.Д. Врангель, 17. 07.1931).
[48] Там же. Ящик 55-3 (Д.И Кандауров. Сведения о русской эмиграции в Швеции, 20.4.1928).
[49] Там же. Ящик 54-1 (Н. Жуковский-Волынский — М.Д. Врангель, 9.05.1930).
[50] Там же. Ящик 56-2 (П.М. Черкез — М.Д. Врангель, 12.07. 1928).
[51] По сведениям одного из респондентов, на юге Японии русские выдавали себя за поляков, чехов, финнов или эстонцев, а татары называли себя «турками». Виной тому были советские коммунисты, называвшие себя «русскими» и агитировавшие на крупных заводах, тем самым навлекая презрение полиции и местного населения на всех русских (HILA. Мария Врангель. Ящик 57-4 (А. Турт. Сведения о русской эмиграции в Кобе и г. Осаке и Южной Японии, 1929)).
[52] HILA. Мария Врангель. Ящик 53-10 (С. Демидова, 21.12. 1931).
[53] Там же. Ящик 57-10 (В.И. Гаврилов — М.Д. Врангель, 20. 3.1928).
[54] HILA. Мария Врангель. Ящик 54-1 (Н. Жуковский-Волынский — М.Д. Врангель, 9.05.1930); ящик 58-1 (Несколько слов о Канаде).
[55] Там же. Ящик 53-3 (Кочубей — М.Д. Врангель, 15.08.1930).
[56] Там же. Ящик 56-2 (П.М. Черкез. Сведения о Русских беженцах в Шанхае за 1929 год).
[57] Пример см. в: Как пьет девичий молодняк? // Заря. 1929. № 79. 26 марта. С. 2. См. также конспект выступления проф. Г.К. Гинса в Харбине 15 ноября 1933 года, в котором, сравнивая «старый» и «новый» миры, он говорил о «мужском облике женщины» в СССР (HILA. Григорий Гинс. Ящик 6-1).
[58] Pratt ML. Imperial Eyes: Travel Writing and Transcultura- tion. London: Routledge, 1992.
[59] HILA. Мария Врангель. Ящик 58-8 (С.В. Голубинцев — М.Д. Врангель, 24.12.1928).
[60] Там же. Ящик 59-11 (23.10.1935).
[61] Там же. Ящик 58-1 (Несколько слов о Канаде). Большинство уехавших из Российской империи до 1917 года не принадлежали к русскому этносу. 10 455 человек переехало в США в 1908—1909 годах, в тот же период 2/5 этнических русских вернулись из США в Россию. Однако многие крестьяне, эмигрировавшие до 1917 года и считавшие себя русскими, были карпато-русинами из Австро- Венгрии, говорившими на диалекте великорусского языка, и гипотетически могли увеличить численность русской эмиграции. До революции Русская православная церковь успешно способствовала переходу русинов из грекокато- личества в православие. Еще больше этнически русских крестьян (а также крестьян из западной России, считавших себя русскими, говоривших по-русски и исповедовавших православие) переехали в Аргентину. См.: Пат- канов С. Итоги статистики иммиграции в Соединенные Штаты Северной Америки из России за десятилетие 1900—1909. Спб., 1911. С. 26, 58; Magocsi P.R. Made or Remade in America?: Nationality and Identity Formation Among Carpathno-Rusyn Immigrants and their Descendants // Magocsi P.R. The Persistence of Regional Cultures: Rusyns and Ukrainans in their Carpathian Homeland and Abroad. N. Y.: Columbia University Press, 1993. P. 165; Dy- rud K.R. The Quest for the Rusyn Soul: The Politics of Religion and Culture in Eastern Europe and in America, 1890— World War I. Philadelphia: Balch Institute Press, 1992; РГИА. Ф. 796. Оп. 191. 6 отд. 1 ст. Д. 148, 1910 год (По донесению настоятеля Буэнос-Айресской церкви прот. Из- разцова за 1908 год).
[62] HILA. Мария Врангель. Ящик 58-8 (И.Д. Покровский — М.Д. Врангель, 21.03.1931).
[63] Там же. Ящик 59-5 (Я.К. Туманов — М.Д. Врангель, 7.8. 1930).
[64] Там же. Ящик 55-9 (рукопись «Сербия», 1928). С. 2—3.
[65] Об этих вопросах см. в: HILA. Мария Врангель. Ящик 58-8 (Н.В. Срезневская — М.Д. Врангель, 19.07.1931).
[66] HILA. Мария Врангель. Ящик 58-6 (Б. Шуберт, 16.07. 1929). Еще один пример сохранения языка и культуры см. в ответе из Италии (ящик 54-3, без назв. С. 6 рукописи, 27.2.1929). Некоторые лидеры эмиграции включали в русское зарубежье всех русских, оказавшихся за границей в 1917 году (в том числе военнопленных — группу, респондентами не учитывавшуюся). См.: Кочаровский К.Р. Что может зарубежная Россия? // Гиппиус З.Н., Кочаров- ский К.Р. Что делать русской эмиграции. С. 22. Историки, занимавшиеся русскими в Центральной Азии, также обнаружили, что в колониальных обстоятельствах, аналогичных жизни за границей, крестьяне легко поддавались ассимиляции; специалисты по Индонезии наблюдали то же самое в случае тамошних голландских поселенцев. См.: SahadeoJ. Russian Colonial Society in Tashkent, 1865— 1923. Bloomington, IN: Indiana University Press, 2007. Р. 75; Stoler L.A. Carnal Knowledge and Imperial Power: Race and the Intimate in Colonial Rule. 2nd ed. Berkeley, CA: University of California Press, 2010.
[67] HILA. Мария Врангель. Ящик 53-3 (Русская колония в Берлине в 1930 году). С. 6, 9.
[68] О рабочих и студентах см.: HILA. Мария Врангель, Ящик 51-4 (Русские беженцы в Болгарии, не ранее 1927. С. 2). О рабочих см. ящик 57-7 (Т. Филиппенко — М.Д. Врангель, 17.04.1928. Из Сирии); ящик 57-22 (В.И. Лебедев — М.Д. Врангель. 29.06.1930. Из Туниса). О студентах см. ящик 58-1 (Несколько слов о Канаде) и 50-2 (М. Кара- теев — М.Д. Врангель, 1931. Из Бельгии).
[69] Chatterjee Р. Nationalist Thought and the Colonial World: A Derivative Discourse. Minnesota, MI: University of Minnesota Press, 1986; Idem. The Nation and Its Fragments: Colonial and Postcolonial Histories. Princeton: Princeton University Press, 1993.
[70] HILA. Мария Врангель. Ящик 58-1 (Несколько слов о Канаде); ящик 59-8 (Русская колония в Уругвае, 29.08.1931).
[71] Там же. Ящик 54-7 (М.В. Чепенская. Сведения, 1929); ящик 59-5 (Я.К. Туманов — М.Д. Врангель, 31.10.1930).
[72] HILA. Мария Врангель. Ящик 59-5 (Георгий Смагайлов — М.Д. Врангель, 16.7.1930).
[73] Там же. Ящик 58-1 (Несколько слов о Канаде); ящик 54-10 (Н. Жуковский-Волынский — М.Д. Врангель, 19.05.1930).
[74] Несколько примеров см. в: HILA. Мария Врангель. Ящик 55-7 (Тарачков. Сведения о русской эмиграции в Турции, 1929); ящик 59-5 (Я.К. Туманов — М.Д. Врангель, 07.08. 1930. Из Парагвая); ящик 57-4 (Д. Арбузов — М.Д. Врангель, 26.09.1928. Из Японии); ящик 56-2 (Н.А. Иванов. Сведения о Русских Эмигрантах по городу Шангаю, 1929); ящик 59-8 (Русская колония в Уругвае, 29.08.1931).
[75] Врангель М. Наше будущее // Acta Wrangelinana. 1931. № 1. С. 32—33.
[76] HILA. Мария Врангель. Ящик 58-8 (Н.В. Срезневская — М.Д. Врангель, 10.06.1931). С. 20; Лодыженский Ю.И. Что принесли с собой военно-пленные из России // Северянин. 1940. № 6. С. 86—87. Несколько респондентов баронессы выражают сомнения в скором возвращении на родину. См., например, два ответа из Коста-Рики и Румынии: HILA. Мария Врангель. Ящик 59-4 (М.П. Горденко — М.Д. Врангель, 16.08.1933); 55-1 (Леонтовская. Русская эмиграция в Румынии, июль 1929. С. 23). Русская община в Шанхае обсуждала этот вопрос в местной русскоязычной прессе в конце 1920-х—начале 1930-х годов в контексте выбора между иностранными и эмигрантскими школами. См.: Чжичэн В. История русской эмиграции в Шанхае. М.: Русский путь, 2008. С. 414—418.
[77] Marc Н. An East German Ethnicity? Understanding the New Division of Unified Germany // German Politics and Society.1. Winter. Vol. 13. № 4. P. 49—70; Manchester L. Repatriation to a Totalitarian Homeland: The Ambiguous Alterity of Russian Repatriates from China to the U.S.S.R // Diaspora: A Journal of Transnational Studies. 2007. Fall/Winter. Vol. 16. № 3. Р. 353—388; Diasporic Homecomings: Ethnic Return Migration in Comparative Perspective / Ed. by Ta- keyuki Tsuda. Stanford, CA: Stanford University Press, 2009. P. 7, 11, 16; Kolts0 P. The New Russian Diaspora — an Identity of its Own? Possible Identity Trajectories for Russians in the Former Soviet Republics // Ethnic and Racial Studies.1 July. Vol. 19. № 3. Р. 609—639.
[78] О неопределенности русской национальной идентичности см.: Хоскинг Д. Россия: народ и империя (1552—1917). Смоленск: Русич, 2001. С. 6—14. О роли сословной системы в ослаблении национальной идентичности в поздней Российской империи см.: Манчестер Л. Cельские матушки и поповны как «агенты просвещения» в российской деревне: позднеимперский период // Там, внутри: практики внутренней колонизации в культурной истории России / Под ред. А. Эткинда, Д. Уффельмана и И. Кукулина. М.: Новое литературное обозрение, 2012. С. 317—348, в особенности с. 335—337. По-видимому, русская национальная идентичность была ослаблена непрерывной колониальной экспансией, в ходе которой местные национальные элиты оказывались русским элитам ближе, чем русские крестьяне, перебиравшиеся на новые территории. См.: Sa- hadeo J. Russian Colonial Society in Tashkent, 1865—1923. P. 71, 108—136.
[79] См.: Butler-Smith А.А. Diaspora Nationality vs. Diaspora Nationalism: American Jewish Identity and Zionism after the Jewish State // Israel Affairs. 2009. Vol. 15. № 2. Р. 159; Religion or Ethnicity? Jewish Identities in Evolution / Ed. by Zvi Gitelman. New Brunswick, N. J.: Rutgers University Press, 2009.
[80] См., например: Winland D.N. We are Now a Nation: Croats between «Home» and «Homeland». Toronto: Toronto University Press, 2007. Р. 69—74; Parekh В. Culture and Economy in the Indian Diaspora. London, 2003. Р. 168.
[81] Несколько примеров см. в: Schultz Н. The Palestinian Diaspora. London: Routledge, 2003. Р. 68; MalkkiL.H. Purity and Exile: Violence, Memory, and National Cosmology among Hutu Refugees in Tanzania. Chicago: University of Chicago Press, 1995; Understanding Canada. A Multidisciplinary Introduction to Canadian Studies / Ed. by W. Metcalfe. N.Y., 1982. P. 324.
[82] Некоторые респонденты отвечали только на некоторые вопросы, по своему выбору. Кто-то писал очерки — иногда весьма пространные — на тему русской эмиграции в «своих» странах. Наконец, третьи (в особенности жители «экзотических», по выражению самих эмигрантов, стран Азии, Африки и Южной Америки, в которых эмигрантские организации были немногочисленны), вместо того чтобы отвечать на вопросы, писали очерки истории стран своего проживания и подробные автобиографии, связывая таким образом свою личную историю с историей эстратерриториальной нации.