«Русская Атлантида»:

ВОСПОМИНАНИЯ РУССКИХ РЕПАТРИАНТОВ ИЗ КИТАЯ И ПРОБЛЕМА КОНСТРУИРОВАНИЯ ДИАСПОРИЧЕСКОЙ ИДЕНТИЧНОСТИ

 

 

Атлантида, необыкновенный остров, исчезнувший в морской пучине, символ утраты, стала в 1990-е годы одним из наиболее распространенных образов русской послереволюционной эмиграции, и прежде всего русской эмиграции в Китае.

Можно вполне определенно утверждать, что образ Атлантиды (или ее рус­ского аналога — града Китежа) дважды актуализировался в сознании эмиг­рантов «восточной ветви». Сначала — на стадии становления эмигрантского сообщества, когда Атлантида символизировала потерянную Родину, навсегда ушедшую старую Россию, маленьким осколком которой и являлась эмигра­ция^[1]. Затем — на стадии меморизации эмиграции после исчезновения совет­ского режима в России и «реабилитации» русского зарубежья, когда Атлан­тида стала символом самой эмиграции^[2].

Процесс меморизации эмиграции, активно развернувшийся в России в 1990-е годы и выразившийся в массовом появлении воспоминаний бывших эмигрантов о своей жизни за рубежом и после возвращения на Родину, на наш взгляд, актуализировал проблему идентификационной диаспоризации в среде русских репатриантов из Китая. Осознание себя уникальным сообще­ством выразилось, с одной стороны, в форме самоорганизации бывших ре­патриантов из Китая — появлении российской ассоциации «Харбин» с ее региональными подразделениями и собственными печатными изданиями^[3], с другой стороны, в реанимации и культивировании собственной идентич­ности, которую можно было бы охарактеризовать как диаспорическую. Но прежде чем мы обратимся к проблеме конструирования диаспорической идентичности в среде репатриантов и характеристике ее черт, необходимо возвратиться к периоду эмиграции и репатриации.

Обычно считается, что русская послереволюционная эмиграция ни в од­ной из стран своего расселения не превратилась в диаспору, на что указывает хотя бы то, что в третьем поколении русские эмигранты в своей основной массе ассимилировались с местным населением. В то же время тенденции к превращению русской эмиграции в диаспору существовали, что особенно ярко проявилось в Китае, где для этого сложились наиболее благоприятные условия. Формированию диаспоральности способствовали, во-первых, вы­нужденный характер эмиграции, социально-культурная чуждость приняв­шей эмигрантов страны и осознание эмигрантами своей принадлежности к более цивилизованному обществу. Во-вторых, наличие в Китае (прежде всего в Северной Маньчжурии и ее центре — Харбине), благодаря развернув­шейся с конца XIX века имперской политике «освоения» Китая, русской социально-культурной инфраструктуры — учебных заведений (включая выс­шие), религиозных и культурных учреждений, многочисленных обществен­ных организаций, а также русской сферы занятости. В-третьих, усиление дав­ления на русское эмигрантское сообщество со стороны китайских властей с целью либо вытеснить его из страны, либо интегрировать.

Достаточно обособленное существование русского (точнее — российского) эмигрантского сообщества способствовало формированию особой идентич­ности ее членов. Для эмигрантского сознания в целом было характерно про­тивопоставление себя коренным жителям (в то же время среди эмигрантов, проживавших в городах Северного Китая и Шанхае, где существовали доста­точно большие европейские колонии, противопоставление себя европейцам проявлялось очень слабо), а также советским гражданам, ощущение эмигра­ции хранительницей настоящей русской культуры.

Ярким примером синхронного среза эмигрантского сознания могут слу­жить дневниковые записи эмигрантов, демонстрирующие противопоставле­ние своего и китайского, своего и советского. И.И. Серебренников, крупный общественный деятель, ученый, проведший большую часть жизни в Китае в городе Тяньцзин, отмечал в своем дневнике в 1932—1933 годах следующее. 5 января 1932 года: «...Я прожил в Китае уже одиннадцать лет и скажу: нет на свете чиновника более мерзостного, пакостного, лихоимного, чем в этой стране. Разве только наша сановная коммунистическая дрянь может выдер­жать сравнение в этом отношении»^[4]. 29 апреля 1933 года: «День был сегодня необычно жаркий и душный. В такие дни, в апреле месяце, всегда чувствуешь себя крайне скверно. Господи! Хоть бы на месяц побывать в Сибири и поды­шать родным воздухом!! Китай осточертел до полной невозможности пере­носить его более»^[5]. 29 августа: «Надо как-то располагаться на 14-ю осень в Китае. Надежд на возвращение в родные края нет никаких. Китай, китай­цы и китайщина надоели и опостылели до последней возможности…»^[6] 29 де­кабря: «Чем ближе к нашим Рождественским праздникам, к Новому году, тем грустнее как-то становится на душе. Время идет, стареешь, одолевают разные болезни, а возврата домой, на родину, не видишь и не предчувствуешь. Спрашивается, почему эти интернационалисты, всякий международный сброд живут в России, а ты, русский, должен заканчивать свои дни в каком- то чужом Китае; жить среди народа, с которым за тринадцать лет жизни здесь не имеешь, не можешь найти ничего общего. Что за нелепица?!!!»^[7]

Несмотря на сильную тенденцию к диаспоризации российской эмиграции в Китае, существовали и другие факторы, а именно всепоглощающая, осо­бенно для старшего поколения эмиграции, идея возвращения на Родину и большое этнорелигиозное разнообразие эмигрантского сообщества, которые препятствовали оформлению русской диаспоры в Китае.

Вторая мировая, а точнее, Великая Отечественная война привела к рас­колу эмиграции на два лагеря — «непримиримых» и «патриотов». И те и дру­гие стремились возвратиться на Родину. Но если «непримиримые» рассмат­ривали такую возможность только в связи с падением большевистского режима в России, то «патриоты» считали, что большевистский режим пере­родился в горниле Отечественной войны и необходимость помощи Родине отодвигает на задний план все старые счеты. Рост патриотизма в эмигрант­ской среде во многом предопределил массовую репатриацию русских эмиг­рантов из Китая после окончания войны.

Процесс репатриации русских эмигрантов из различных частей Китая шел неодинаково. Если из Шанхая и городов Северного Китая основная масса эмигрантов, принявших советское гражданство, репатриировалась в Совет­ский Союз уже в 1947—1948 годах, то репатриация из Маньчжурии и Синь-цзяна началась только в середине 1950-х годов.

Выезжавшие из городов Северного Китая и Шанхая репатрианты уже были в некоторой степени «советизированы», но то советское влияние, которое они испытали в Китае, было незначительным и непродолжительным, поэто­му говорить о создании устойчивой советской самоидентификации в созна­нии репатриантов не приходится. По-другому обстояло дело в Маньчжурии.

За послевоенное десятилетие советская администрация в Маньчжурии приложила немало усилий для того, чтобы «перековать» эмиграцию и сде­лать ее достойной своей социалистической родины. «Открытая контррево­люция» была ликвидирована в ходе масштабных «зачисток» в эмигрантской среде, предпринятых СМЕРШем на территории оккупированного войсками Красной армии Северо-Восточного Китая в 1945—1946 годах. Преобладаю­щая часть оставшихся русских приняли советское гражданство. Бывшие эмигранты были включены в состав советских общественных организаций, работали в советских учреждениях. Их дети обучались в советских школах, участвовали в работе пионерской (Юнак — Юный активист) и комсомоль­ской (ССМ — Союз советской молодежи) организаций. Тем самым форми­ровалась новая, советская идентичность эмигрантов, особенно русской мо­лодежи. Как пишет в своих воспоминаниях Е.Л. Комендант, «жизнь своей Родины мы узнавали, главным образом, из газет, журналов, книг и, конечно, кино — неотъемлемой части нашей жизни... Мы были так патриотично на­строены, воспитаны, все впитывали в себя, как губка. Когда умер И. Сталин, многие плакали. Во дворе клуба был выставлен на сцене большой его портрет и все ССМовцы поочередно дежурили у этого портрета три дня»^[8]. Очень по­хожая ситуация описывается в воспоминаниях О.В. Загоскиной: «В 1953 г. умер Сталин. Мы, молодежь, воспитанная советскими школами и Союзом Советской Молодежи (ССМ), точной копией комсомола, горько плакали, не понимая, не желая понимать, от какого деспота и тирана избавилась земля, избавились мы все»^[9].

Большая часть эмигрантской молодежи, и не только молодежи, хотела как можно скорее возвратиться на Родину, жить среди подобных себе, учиться, работать, быть полезными своей стране. Е.Л. Комендант: «И вот в начале 1954 г. это, наконец, свершилось, нас повезли на освоение целины в телячьих вагонах. Местное население в СССР не верило, что мы добровольно пере­ехали, и считали, что мы ссыльные. А мы рвались на Родину, молодежь встре­тила известие об отъезде на "ура". В срочном порядке все влюбленные пары переженились и буквально через неделю-две уезжали»^[10]. О.В. Загоскина: «А весной 1954 г., ровно через год после смерти Сталина, стало известно, что нас, русских, проживающих в Китае, приглашают в Советский Союз на "освоение целинных и залежных земель". Боже, что тут поднялось! Все хо­дили сами не свои. Я сразу сказала своим: "Я поеду, а вы как хотите". Это было безрассудство. Это был эгоизм с моей стороны…»^[11]

Большей трагичности оказался исполнен выбор тех, кто только под дав­лением обстоятельств принял решение репатриироваться, а не уехать, как говорили в то время в русском Харбине, «за речку». По воспоминаниям Н.Г. Шарохина, в последний момент дальнейшую судьбу его семьи опреде­лило желание его матери «пожить и непременно умереть на родной земле»: «Старшее поколение болело ностальгией, и в болезненном воображении гре­зилась далекая юность, прекрасная страна, в которой они родились и жили, люди, которые их когда-то окружали. Моя милая, бедная мамочка! И она находилась во власти тех же иллюзий, в которых находились люди ее поко­ления, одержимые маниакальной идеей возвращения и служения России, ра­зоренной страшной войной 1941—1945 годов и ждущей духовной и матери­альной помощи. Каким страшным ударом была для всей этой массы людей, исстрадавшихся и ждавших воссоединения с Родиной, та действительность, которую они встретили!»^[12]

Возвращение на Родину, которое должно было стать концом затянув­шейся эмиграции, тем не менее для многих репатриантов не стало таковым. Наоборот, это событие породило в сознании репатриантов конфликт между старой и новой идентичностью и способствовало диаспоризации (прежде всего на уровне идентификации) репатриантов.

Источники, синхронные периоду репатриации, показывают, насколько плохо были осведомлены репатрианты о настоящем положении дел в Совет­ском Союзе, как высок был уровень идеализации советской действительно­сти и каким сильным стало разочарование и отторжение всего советского со­знанием репатриантов^[13].

В качестве иллюстрации привожу выдержки из Спецсообщения Управле­ния МГБ по Свердловской области «Об отрицательных высказываниях среди реэмигрантов, прибывших из Китая и размещенных в Свердловской области» от марта 1948 года, основанного на материалах из перлюстрирован­ных писем репатриантов.

«.Два или три м-ца тому назад, когда находился в Шанхае, я строил со­вершенно другие планы на будущее, а между тем сейчас все переменилось. Мне приходится здесь много и тяжело работать, чтобы заработать себе на жизнь… я не могу ничего купить того, в чем нуждаюсь, например, пару туфель или костюм. Такие предметы называются здесь роскошью. Я все время бо­лею, может быть я еще не оклиматизировался [так в тексте. — С.С.], но во­обще самая большая ошибка, которую я когда-либо сделал, что приехал сюда. Я никогда не прощу себе этого.»

«...Настроение у меня от самой Находки ниже нуля, а последнее время стал особенно огрызаться, доказывать "недемократичность" нынешней мест­ной демократии. Как тяжело разочароваться в том, во что верил. Еще в На­ходке обратил внимание на истощенные, испитые лица, жалкий рынок, а до­рогой — на замечания встречных "кто работает, тот не ест", "куда вы едете?" и др. …Зарабатываю мало, заработок более сдельно [так в тексте. — С.С.]. Здесь пафос речей по радио и заработка, но отнюдь не пафос строительства. У меня появляется решение вернуться на Восток».

«Попали на разъезд Перескачку. Комната большая светлая. Положение наше плохое, материально вообще никуда негодное. Толя служит шофером, а Вова лесорубом, они изматываются и устают, как собаки, а жрать нечего. Я уже продала много вещей, меняли вещи на картошку, выменяли на вещи две козы. Первое время Толя на себе рвал волосы, иногда просто рыдал, он никогда не думал, что нас так обманут...»

«…Вообще, если проанализировать, что может ожидать рядового шанхайца в Союзе, то с уверенностью скажу, на первых порах, это будет 90 из 100 слу­чаев, почти полное разочарование. Разочарование в людях (малокультурных здесь хватает) и все связанное с этим. В Шанхае мы как-то слишком идеали­зировали "советского человека", а себя унижали. Здесь нужно выработать или, вернее, привыкнуть, к совершенно другим критериям выносливости, твердости и т.д.»^[14].

В современных воспоминаниях репатриантов из Китая возвращение на Ро­дину приобрело особый символический смысл (и с позитивной, и с нега­тивной коннотацией), разделив жизнь репатриантов на «до» и «после». Воз­вращение привело к осознанию своей инаковости, принадлежности к другому миру. Практически во всех воспоминаниях репатриантов, выехавших на освоение целины в середине 1950-х годов, встречаются одни и те же моменты.

Во-первых, описание поездов и удобств путешествия, столкновения с со­ветскими таможенниками, изымавшими у репатриантов «запрещенные» книги и грампластинки. Л.Е. Комендант: «На пограничной станции Отпор из хороших вагонов нас переселили в "телятники", скотские вагоны, в кото­рых были нары. Вскоре мы познакомились с еще одной особенностью род­ной земли. Здесь нигде и никогда не предусматриваются туалеты. С нетер­пением ждали очередной станции. Но не всегда в спешке получалось, т.к. боялись упустить поезд. Дошло до того, что при остановках на полустанках прыгали прямо в траву. А что было делать? У некоторых было потом вос­паление кишок от сверхтерпимости»^[15]. Л.В. Пешкова: «Дорога запомнилась плохо, какие-то отрывочные эпизоды. Остановка на станции Отпор, выгру­женные из вагонов вещи под проливным дождем. Переселились в теплуш­ки, спим на нарах, естественные потребности справляем в ведро за зана­веской...»^[16] Р.А. Андреев: «До границы ехали в пассажирских вагонах, а в г. Маньчжурия нас перевели в теплушки для скота. Прибыли на станцию Отпор и впервые столкнулись с пограничниками и таможенниками. Инте­ресовали их только книги и патефонные пластинки. А редкая семья не везла их с собой. И вот на полу стали расти стопки пластинок и книг, в которых якобы усматривались антисоветские мотивы. Все это подлежало конфискации»^[17]. Н.Г. Шарохин: «...ехать пришлось в теплушках, куда нас пересадили из вагонов. В теплушках перевозили скот и заключенных, и все стены были исписаны именами, фамилиями и надписями непристойного содержания»^[18].

Во-вторых, описание мест и людей, встречавшихся в пути.

Л.Е. Комендант: «В Китае железнодорожные пути находились в идеаль­ном порядке, кругом чистота, желтый песочек, и нас поразило, что весь путь черный, в масле, а главное — обслуживают пути женщины в немыслимых робах. И первая встреча с ненормативной лексикой. Пьяного в стельку мат­роса тащили двое, а он изрыгал во всеуслышание фонтан нецензурщины, ко­торой мы ранее никогда не слышали. Очень удивили меня деревеньки, осо­бенно избы. Почерневшие. Скособоченные, часто с соломенными крышами и таким количеством окон, как горох на грядке»^[19]. Н.Г. Шарохин: «Меня уди­вила огромная толпа пьяных людей на каждом перроне. Среди них было мно­жество калек — безруких, безногих, обезображенных, со страшно искажен­ными лицами. Все они просили милостыню. Это были герои, сражавшиеся и выигравшие одну из самых страшных кровавых войн. Удивляло и то, что все лица были однообразные, стандартные, лишенные напрочь одухотворен­ности. Где же ты, Русь, могучая, о которой грезили наши отцы в Харбине и в Маньчжурии?»^[20]

В-третьих, отношение советских людей к репатриантам. В массе своей граждане СССР воспринимали репатриантов из Китая как ссыльных или за­вербованных. Никто не верил, что они добровольно приехали в Советский Союз и по собственной воле едут на освоение целины («Понятно, вербован­ные!»)^[21]. Порой встречалась подозрительность и даже неприкрытая враждеб­ность, как к шпионам, которых нужно уничтожить^[22].

Для некоторых репатриантов возвращение на Родину (особенно вынуж­денное) стало настоящим шоком, не изгладившимся и по прошествии не­скольких десятилетий. В своих воспоминаниях, озаглавленных «Чужой сре­ди своих», Шарохин рассказывает о стремлении его матери возвратиться в Тюмень, город ее детства и молодости, куда семья в конце концов и пере­бралась. Каково же было состояние матери Шарохина, когда она оказалась в совершенно чужом для нее городе: «Мы шли с мамой по улицам ее родного города. Она испуганно оглядывалась и дрожала. Она почти ничего не узна­вала. Город стал чужим. ВСЕ ИЗМЕНИЛОСЬ!.. После долгих многоднев­ных поисков выяснилось, что мама не смогла найти и узнать судьбу своих не только родственников, но даже соучениц по гимназии, друзей и просто ка­ких-либо знакомых. Как будто вымерло все, что когда-то ее окружало. Тот мир исчез!.. мама испытала ужас и боль, ею овладело отчаяние. Вместо радо­сти и счастья от встречи с Родиной она получила страшный психологический удар, поняла, что попала в западню. Вместо той Родины, которую она пом­нила и к которой стремилась много лет, она увидела чужую, мрачную и не­понятную страну, из которой уже не было выхода»^[23]. Ни она, ни ее сын так и не сумели приспособиться к «своей Родине»: «Я постоянно ощущал полную отчужденность от окружающего общества. Очень долгое время у меня не было близких друзей и знакомых, что приносило мне неимоверные мораль­ные страдания. Постепенно я стал понимать, что никогда не впишусь в этот мир, и всегда он будет мне чужд»^[24].

Столкновение с советской действительностью актуализировало старую самоидентификацию репатриантов. Сформировалось весьма четкое проти­вопоставление «мы» и «они» (в воспоминаниях это иногда проявляется в оп­позиции «русские»—«советские»), выражающееся в наборе черт, приписы­ваемых чуждому сообществу и отсутствующих у представителей своего.

Некоторые исследователи, характеризуя жизнь репатриантов после их воз­вращения на Родину как положение «чужих среди своих», прибегают к тер­мину «внутренняя эмиграция», подчеркивая сохранение в среде репатриан­тов идеи культурной миссии русской эмиграции, продолжателями которой в условиях жизни в советском обществе становятся репатрианты^[25]. Изучив значительное количество воспоминаний репатриантов постсоветского пе­риода (авторами которых в основном были представители второго поколения эмиграции, рожденные вне России) и сравнивая их с более ранними, напи­санными в советский период и не предназначенными для опубликования мемуарами^[26], мы можем отметить, что идея особой миссии репатриантов (и то в крайне скромном выражении) появилась только в постсоветский период, став одной из составных частей конструкта «символической диаспоры».

В качестве наиболее часто используемых характеристик оппозиции «свое—чужое» в современных воспоминаниях репатриантов, что в целом сов­падает с характеристиками, встречающимися в воспоминаниях репатриантов советского периода, выделяются следующие черты.

Пьянство. «В совхозе ["Севостьяновский" (Курганская область)] народ считал, что семья ненормальная, так как муж не пил»^[27]. «К нам в дом зашла хозяйка и от имени хозяина пригласила в гости. Кто-то из гостей предложил выпить за хозяина. Нам налили по полному стакану [водки] и, когда мы отпи­ли не более четверти, то это вызвало бурную реакцию всего коллектива. В наш адрес посыпались упреки и домогательства выпить по полной, отчего нам за­хотелось уйти»^[28]. Стоит добавить описание советских магазинов, где среди не­вероятной скудости особо выделялась водка, которую быстро сметали^[29].

Сквернословие (отсутствие нормального русского языка), низкий уровень культуры вообще. «Впервые за всю свою жизнь я услышал грубую нецензур­ную брань и не только от мужиков, нас покоробило от такого общения. По­хоже, мы попали в какой-то притон живых существ человекообразной внеш­ности, говорящих на своем каком-то непонятном жаргоне»^[30]. «…Я стала работать проектировщиком [в Кургане]. Сначала в проектном бюро. Коллек­тив был молодой, приятный, с юмором, веселый, но русский язык был просто ужасен!.. Садимся в автобус, все толкаются, муж уступает дорогу и подсажи­вает женщин. Автобус тронулся, муж остался. А в автобусе женщины об­суждают, что он хотел у них что-то украсть, и вовсю его ругают»^[31]. «Село Ояш, старинное, вытянулось ниточкой вдоль Сибирского тракта. В центре на пригорке — церковь со сбитыми куполами, превращенная в клуб, где кру­тили фильмы, и молодежь собиралась на посиделки. Там царили такие нра­вы, что, побывав однажды, вторично зайти не хотелось»^[32]. «Поразили меня и местные девушки. Они были крайне невоздержанны и очень неопрятны как физически, так и морально. Они были бесцеремонны в своем поведении и речах, не говоря уже об их манерах»^[33].

Отсутствие религиозности. «Ни в одном совхозном доме икон не было...»^[34]Часто описываются закрытые, полуразрушенные, приспособленные под хо­зяйственные нужды церкви.

Попустительское отношение к труду. «Настало время получать первую зарплату. Размер ее нас удивил. Что-то уж больно много денег нам начис­лили. Прикинули объем сделанного и обнаружили, что он увеличен ровно в два раза. Идем к учетчице, чтобы сообщить ей об этой ошибке. Девушка смотрела на нас как на идиотов. Так мы столкнулись с одной из самых мерз­ких сторон социалистической экономики — приписками. Они были во всем: в нарядах рабочих, в статистических отчетах, в знаменитых предпраздничных рапортах, словом, всюду»^[35].

Грязь, неустроенность. Очень часто встречаются описания грязных улиц, недостроенных или развалившихся домов, огромного количества насекомых и крыс, что сочетается с крайней неопрятностью хозяев жилья.

Вероятно, на протяжении всей жизни в Советском Союзе репатрианты из Китая сохраняли двойственную идентичность: внешнюю — советскую и внут­реннюю — эмигрантскую, диаспорическую. Сохранению диаспорической иден­тичности в сознании репатриантов способствовало также создание своеобраз­ного «общества репатриантов». Это стало возможным благодаря компактному размещению некоторых групп репатриантов на территории Советского Союза (Сибирь, Урал), поддержанию разнообразных контактов между репатриан­тами («дружба семьями», письма, поездки), взаимной помощи и поддержке^[36].

В отдельных случаях стоит допустить, что советская идентичность, встре­тив мощное сопротивление со стороны шокированного советской действи­тельностью эмигрантского сознания, так и не сформировалась. Примером этому может служить случай Н.Г. Шарохина.

Многочисленные воспоминания бывших репатриантов из Китая, с кото­рыми нам удалось познакомиться, демонстрируют в целом позитивное отно­шение к возвращению на Родину. В большинстве своем репатрианты сумели адаптироваться к советской среде, добиться успеха на профессиональном поприще и обеспечили хорошую социальную карьеру своим детям. На этом фоне воспоминания Шарохина выглядят преисполненными горечи неудав­шейся жизни в стране, которая навсегда осталась для него чуждой, и автор, заканчивая свое жизнеописание, задается вопросом — а есть ли у меня Роди­на? «Все чаще и чаще грезится Харбин. Я часто мучительно думаю: "А есть ли у меня Родина?" Что такое Родина? Это "дом, где родился и рос"? Там, где прошли годы моей юности? Но той Родины нет в природе уже очень давно. Здесь, где подходит к концу мой жизненный путь? Где я остался полу­голодным, больным, слепым, одиноким и никому не нужным? Мамочка твер­дила мне, что моя Родина — Тюмень, но Тюмень не стала для меня Родиной. Когда я увидел действительность, которая меня окружала, я с болью и горечью понял, что я всем чужой и практически человек, не имеющий Родины...»^[37]

«Реабилитация» эмиграции в начале 1990-х годов, осознание своей при­надлежности к уникальному сообществу, стремление оставить своеобразную метку, свидетельство продолжающегося бытия перед лицом приближающе­гося естественного конца жизни (даже самые молодые из репатриантов в 1990-е годы приближались к 60-летнему возрасту) — все это обеспечи­ло «возрождение» (или конструирование) диаспорической идентичности в среде угасающего сообщества Русской Атлантиды. В отличие от своих от­цов дети (и уж тем более внуки) репатриантов, не имевшие уникального социально-культурного опыта жизни в эмиграции, стали органичной частью принявшего их родителей советского общества. С уходом последних пред­ставителей эмигрантского сообщества, некогда существовавшего в Китае, Атлантида русской послереволюционной эмиграции с ее особой диаспорической идентичностью навсегда исчезнет.