«Квартирный вопрос» в действии:

ВЛАСТИ, ГРАЖДАНЕ И МАССОВАЯ ЗАСТРОЙКА ВРЕМЕН ХРУЩЕВСКОЙ ОТТЕПЕЛИ

 

Harris S.E. COMMUNISM ON TOMORROW STREET: MASS HOUSING AND EVERYDAY LIFE AFTER STALIN. — Washington: Woodrow Wilson Center Press; Baltimore: The Johns Hopkins University Press, 2013. — XXII, 394 p.

 

Хрущевские дома — блочные пятиэтажки второй половины 1950—1960-х гг. — сейчас прочно ассоциируются, по крайней мере у жителей центральных районов мегаполисов, с незавидным бытом простых советских людей. Сейчас уже трудно поверить, что когда-то с ними связывались надежды горожан на лучшую жизнь и личное счастье. В 1950-х гг. в СССР началась масштабная кампания по пересе­лению горожан из бараков, общежитий и коммуналок в небольшие квартиры, рас­считанные на одну семью.

Название посвященной этому периоду книги Стивена Харриса «Коммунизм на завтрашней улице» содержит отсылку к картине Юрия Пименова «Свадьба на завтрашней улице» (1962). Красивая молодая пара ступает по шатким доскам среди рытвин в районе новостроек. Впереди у них — новая жизнь. Ясно, что значительная часть забот по благоустройству и обживанию нового пространст­ва — и нового коммунистического мира — должна лечь на их плечи.

Проблема, которая прежде всего интересу­ет автора, касается характера взаимодействия между государством и обществом, а именно того, как в программе массового строительства в хрущевский период отражались надежды и реальный опыт двух основных социальных акторов: обычных людей с их частной жизнью и государственных властей с их стремлением восстановить доверие людей к коммунистиче­ской идее, поколебленное жесткой политикой сталинского времени. С. Харрис показывает, насколько неопределенной была грань между властями и обществом, а роли действующих лиц — амбивалентными. Чиновники разных рангов, строители и эксперты в разных облас­тях (от архитекторов до авторов пособий по домоводству в отдельной квартире) выступа­ли и как представители государства, и как «обычные горожане», которые тоже нуждались в квартирах. Это существенно корректирует устоявшиеся в науке представления об СССР как о тоталитарной стране, где государство разрабатывает и навязывает обществу «правильную» модель жизни, а общество вынужденно принимает ее и где участие его в государственных проектах — сугубо опосредованное.

Важно, что в центре внимания находятся не столько крупные политики после- сталинской эпохи или «сливки» интеллигенции, сколько «обычные горожане» (ordinary residents, common citizens). Их мнение, выражавшееся в жалобах, письмах в газеты и выступлениях на собраниях, так или иначе вносило вклад в развитие хрущевской оттепели. Автор отмечает, что относительно ясной была до сих пор лишь реакция на оттепель творческой интеллигенции — позитивная. Немного­численные попытки исследовать другие социальные группы дали противоречи­вые результаты. Оказалось, что далеко не все приветствовали десталинизацию, расформирование ГУЛАГа и реабилитацию политических заключенных, а также новые веяния в литературе и искусстве. Кроме того, трудящиеся зачастую ожи­дали от реформ позитивных перемен принципиально иного рода, чем те, которых ждала интеллигенция. Их интересовала не «борьба с государством (идеологией коммунистической партии) за границы дозволенного (в высокой культуре)» (с. 16), а новинки сферы потребления, новые дома, туризм. В книге исследуется, каким же был этот неэлитарный опыт оттепели — опыт жителей отдельных квар­тир (в недавнем прошлом — общежитий, коммуналок и бараков), которые охотно критиковали массовое строительство.

Новые районы и их обитатели — идеальная среда для изучения отношений между обществом и государством, и выбор термина «обычные горожане» вполне удачен. Едва ли можно точнее выделить, исходя из пространственного принципа, какой-либо социальный слой в советском городе, чем в этом случае. Среди оби­тателей хрущевок были и рабочие (как горожане-старожилы, так и вновь при­бывшие в крупные центры «по лимиту»), и представители интеллигенции (как люди, принадлежавшие к дореволюционной культурной и научной элите, так и так называемые интеллигенты в первом поколении, ставшие учителями, врача­ми, учеными). Их личные истории и социальное самосознание, разумеется, не стали с переездом на новую квартиру менее значимыми. Однако опыт новой жизни на окраине города и заботы, связанные с освоением нового пространства, объединяли и сближали. Переехав в новую квартиру, горожане приобретали но­вую идентичность, не теряя прежних различий.

Серьезным достоинством книги является то, что история хрущевской за­стройки включена здесь в широкий мировой, европейский и российский истори­ческий контекст. В первой части («Создание отдельной квартиры») С. Харрис показывает, что «квартирный вопрос» был тесно связан в СССР с общеевропей­ским движением за реформирование сферы жилья и кризисом в этой области. Он остро проявился в крупных европейских городах в XIX в. и далеко еще не был преодолен в последующие несколько десятилетий. Односемейная квартира, хо­рошо проветриваемая и не пропитанная сыростью, а значит, и не вредящая здо­ровью обитателей, долгое время оставалась недостижимой мечтой для множества городских жителей в Европе и Америке. Наделение всех трудящихся отдельными квартирами — идея, лежавшая в основе программы большевиков, а массовое строительство хрущевского времени — это одновременно и советский ответ на общеевропейский квартирный кризис, и реализация целей и задач Октябрьской революции. Таким образом Хрущев стремился завершить два революционных проекта: решение жилищной проблемы и построение коммунизма.

Глубокое погружение в исторический контекст позволило автору пересмот­реть и дополнить основные положения, утвердившиеся в западной и отечествен­ной литературе о «квартирном вопросе» в СССР. Прежде принято было скорее обличать политику большевиков в этой области, нежели углубляться в тонкости и трудности условий ее формирования. О резкокритичном отношении свидетель­ствуют уже названия работ последнего десятилетия: например, «Слезы социа­лизма: жилье в Ленинграде между повседневностью и утопией» немецкого исто­рика Юлии Обертрайс или «Наказание жилищем» ее российского коллеги Марка Мееровича^[1].

Понятие «утопия», подразумевающее мечты и попытки, которые заведомо не могут воплотиться в жизнь и увенчаться успехом, тесно связалось в западной литературе с советскими историей и бытом (тогда как неудачную попытку реа­лизовать «американскую мечту» — а провалы на этом пути неизбежны, ведь стре­мятся к ней все, а побеждают единицы — утопией не называют). Став универсаль­ным, оно задало вектор исследования не только «квартирного вопроса», но и, на­пример, парковой культуры (существующий по сей день парк Горького в Москве был назван «зеленой утопией»^[2]) и т.д. «Утопическое» восприятие советской ис­тории — возможно, наиболее резко выраженное в немецкоязычной литературе — относит нас к политическому контексту, сформировавшему неприятие советских реалий еще во время холодной войны: к политической борьбе против СССР на Западе («СССР — империя зла») и протесту против навязчивой социалистичес­кой пропаганды внутри самой страны. В изучении СССР наступает новая эпоха, ученые стремятся глубже разобраться в сути явлений, абстрагируясь от негатив­ного/позитивного отношения к стране и коммунистической идее в целом. Это ка­сается нового взгляда как на политическую историю холодной войны^[3], так и на культурную и повседневную жизнь Советского Союза.

Так, С. Харрис существенно дополняет распространенное представление о жи­лищной политике СССР довоенного времени как о жестоком идеологическом эксперименте по созданию «нового человека» в бесклассовом обществе. В соот­ветствии с такой трактовкой, ученые охотно тематизировали несправедливость по отношению к бывшим собственникам, связанную с экспроприацией жилья и продуктов питания в революционные годы, а также объективные тяготы комму­нального жилья^[4]. При этом сама цель этой политики, то есть массовое пересе­ление рабочих из сырых подвалов в квартиры правящих классов, отходила на второй план. Характеризуя историографию вопроса таким образом, С. Харрис обошел вниманием книгу Ю. Обертрайс, где упоминаются и жестокий квартир­ный кризис в дореволюционное время, и слезы собственников, и радость рабочих. Тем не менее общая тенденция отчетливо просматривается и в этой работе, пусть и с некоторыми оговорками. Вместо «людей будущего», с радостью трудящихся на благо общества, большевики получили население, страдающее от нехватки в быту всего, включая домашний покой. Цели большевиков — воспитание «нового человека», свободного от эксплуатации и социальных болезней, открытого для творчества, «выросшего» из узких рамок, которые диктует ему общество потреб­ления, — оставались лишь мечтами. М. Меерович полагает, что эксперимент с коммуналками был осуществлен руководством СССР сознательно, с целью то­тального контроля над горожанами: так людей легко можно было мобилизовы- вать для проведения любых кампаний. Таким образом, политику большевиков по воспитанию «нового человека» действительно можно было бы считать утопи­ческой попыткой достичь глобальных гуманистических целей и решить эконо­мические задачи с помощью неподходящих средств. Мешает этому взгляду лишь дореволюционный контекст «квартирного вопроса» с его страшными реалиями (чего стоила только практика нанимать для жилья даже не комнату в квартире, а угол в комнате, распространенная среди рабочих семей и городской бедноты! Тиф и холера распространялись в таких помещениях мгновенно, ужасающе вы­сокой была детская смертность), с бесплодными дискуссиями в среде врачей и городских властей^[5]. Авторы работ о жилье в СССР касались этих тем, а также многочисленных обсуждений «квартирного вопроса» в партии бегло или же не рассматривали их вовсе.

Согласно книге С. Харриса, жилищная политика большевиков обусловлена решением глубоких социальных проблем, таких как чрезвычайно широкое рас­пространение заразных болезней, высокий уровень смертности и неудовлетвори­тельное состояние городского жилья. Царский режим отказывался регулировать отношения между владельцами квартир и квартиросъемщиками. Рычагов, застав­лявших хозяев поддерживать свои дома в надлежащем санитарном состоянии, не существовало. Марксисты полагали, что решить их кардинально можно лишь после революции. Преодолевать эти проблемы начали в условиях гражданской войны и тягостного наследия Первой мировой. Стремясь проследить логику боль­шевиков, С. Харрис, в частности, подробно рассматривает соответствующие про­екты Н.И. Бухарина и Е.А. Преображенского, а также идеи и проекты архитек­торов 1930—1950-х гг. Жилищная политика далеко не исчерпывалась узкими целями социального контроля. Большевики, следуя идеям Маркса, верили, что лишь они могут решить проблемы с жильем для трудящихся и это станет серьез­ной опорой нового социального строя. Коммуналки, организованные еще в первые годы советской власти, не рассматривались ни как идеальный, ни как итоговый вариант решения вопроса о жилье в СССР. Архитекторы работали над созданием квартиры нового типа, ориентируясь, среди прочего, на опыт Запада и заимствуя идеи и технологии в области массовой архитектуры даже в 1930-х гг., когда эко­номические связи с развитыми странами мира были в целом оборваны. Два ключе­вых элемента массовой застройки были получены там, переработаны и представ­лены обществу уже как социалистические. Речь идет о нормах жилой площади (они исходили из идей М. фон Петтенкофера, врача-гигиениста XIX в., и исполь­зовались еще при распределении комнат в коммунальных квартирах в самом на­чале революции), а также об идее маленькой односемейной квартиры как единицы городского жилья. Именно на них ориентировались при проектировании и строи­тельстве в 1930-х гг. отдельных квартир для «среднего класса» — партийных функ­ционеров и привилегированных специалистов, в среде которых выработались буржуазные по своей сути ценности. В хрущевский период этот опыт был распро­странен на «обычных горожан», и хрущевки стали уменьшенным вариантом ста­линских квартир, создаваемых по тем же принципам.

Во второй части книги («Распределение квартир, реструктурирование об­щества») на примере Ленинграда выявляются и анализируются конфликты, в ре­зультате которых сформировалась система распределения жилья. В главе «Оче­редь на квартиру» показывается, как изначальное намерение Хрущева наделять квартирами всех советских граждан, нуждающихся в жилье, по принципу равен­ства столкнулось с реальной деятельностью местных институтов. Роль правитель­ства при этом далеко не была решающей, куда более серьезное значение имели Ле­нинградский горсовет, ставший центральной инстанцией по распределению жилья в городе, промышленные предприятия, стремившиеся зарезервировать как можно больше квартир для своих рабочих, райсоветы и простые граждане, проводившие тонкие и продуманные стратегии для защиты своих интересов. Так определенные приоритеты в отношении отдельных социальных групп (участников Гражданской войны, демобилизованных из армии, вдов и детей погибших, рабочих важных для местной промышленности специальностей) менялись и корректировались. В ре­зультате обсуждений вопроса между горсоветом и райсоветами появилась еще одна привилегированная категория — «коренные ленинградцы». И без того острая жилищная проблема оказалась здесь к тому же сильно политизированной. Свое право на получение отдельных квартир доказывали в том числе люди, репресси­рованные в конце 1930-х гг., высланные из города и реабилитированные во время оттепели. Горсовет под разными предлогами отказывал им в постановке на очередь и вычеркивал из списков уже внесенные имена. Райсоветы пытались защитить права жителей своего района — и реабилитированных, и вообще не допущенных к очереди на жилье по тем или иным причинам.

Автор приходит к выводу, что Ленинградский горсовет использовал списки очередников как средство для отсеивания людей, которые не заслуживали жилья по тем или иным причинам (жили в области, были реабилитированными, не вла­дели нужными рабочими специальностями). Он защищал интересы заводов и фабрик, наделяя жильем рабочих требующихся им специальностей. Можно опи­сать эти меры как попытку включить в очередь множество нуждающихся, избегая излишнего накала страстей. Кстати, достичь этого удалось не вполне: в других городах, в частности в Москве, как отмечает автор со ссылкой на работу С. Биттнера^[6], «квартирный вопрос» был куда менее политизирован. Некоторая жесткость этого тезиса объясняется тем, что автор рассматривает вопрос «в движении», концентрирует внимание не только и не столько на изначальных намерениях и мотивах властей, сколько на стиле и методах управления. Таким образом под­черкивается цинизм руководителя горсовета, объяснявшего подчиненным, как именно следует отказывать просителям, даже если их требования на квартиру имеют законные основания. Автор подтверждает распространенный тезис о том, что общество в СССР не было вполне бесклассовым. Равенство было лишь фор­мальным, существовала определенная иерархия, и граждане получали жилье в со­ответствии с тем, какое положение они в ней занимали, какие заслуги перед го­сударством имели (ветераны Гражданской войны, Отечественной войны). Американский историк Гольфо Алексопулос определила эту сложную страти­фикацию общества сталинского времени как «иерархию степеней гражданской принадлежности» (hierarchy of states of civic belonging). С. Харрис показал, что она продолжала свое развитие и дальше, в эпоху оттепели.

Автор заставляет читателя услышать голоса эпохи и увидеть столкновения амбиций чиновников. Книга провоцирует вопросы, связанные с продолжением некоторых линий рассказа — хотя, возможно, для исследования их просто отсут­ствуют какие-либо данные. Например, интересно было бы узнать, в какой степени решения горсовета зависели от нужд исполкома, в случае необходимости пригла­шавшего в город рабочих и специалистов из других регионов, а также от требо­ваний стоявшего над ними обоими обкома партии. Если распоряжения (офици­альные или неофициальные) выделять определенное количество квартир для рабочих шли оттуда, то речь может идти не только о властных амбициях чинов­ников горсовета/исполкома/обкома или руководителей предприятий, но и о нуж­дах экономики страны. В конце концов, именно развитие промышленности га­рантировало финансовую и материальную стороны программы массового строительства: как иначе можно было привлечь на производство рабочих недо­стающих специальностей, как не пообещав/предоставив им жилье? Вопрос о ха­рактере распределения жилья важно рассматривать в контексте планового хозяй­ства и его возможностей, причем как в целом, так и в первые послевоенные десятилетия, когда восстанавливать пришлось всю европейскую часть СССР, а холодная война требовала дальнейшего развития оборонной промышленности. Декларация центральной власти о наделении квартирами всех городских семей была невыполнима за короткое время, и особенно трудные условия Ленинграда^[7] лишь усугубляли проблему. Местный горсовет мог оказаться не только облада­телем фактической власти, которая и во времена оттепели оставалась «выше и важнее населения» (с. 186), но и заложником красивых обещаний Хрущева.

Четвертая глава («Классовое и массовое жилье») продолжает тему социальной дифференциации в советском городе на примере двух программ, позволявших горожанам получить отдельную квартиру, минуя очередь на жилье: «народной стройки» и кооперативов.

«Народная стройка» стала экспериментом, проведенным на промышленных предприятиях в нескольких городах: Горьком (Нижнем Новгороде), Молотове (Перми) и др. Нуждавшиеся в жилье рабочие получали от завода право работать на строительстве дома и получить в нем квартиру. Здесь действовал принцип лич­ной заинтересованности, что наряду с нетривиальным характером проекта вы­звало интерес за рубежом, в частности в США. Рабочие кооперировались и строили дома не только для себя, но, случалось, и для нуждающихся сотрудников: например, для одинокой матери, которую к тому же некем было заменить на ее рабочем месте. Это интерпретировалось как предвестие коммунистических со­циальных и трудовых отношений. Программа, давшая около 240 тысяч квартир рабочим и встреченная с большим энтузиазмом, была, однако, свернута уже к 1960-м гг.

Кооперативы предполагали внесение за квартиру определенной платы, что открывало возможности для более обеспеченных горожан. С. Харрис заключает, что обращение к ним показало ограниченность хрущевской оттепели, так как приоритет в пользу промышленных рабочих сменился приоритетом в пользу элиты, того самого «среднего класса» с его буржуазными ценностями. Таким об­разом, при распределении жилья классовые различия были не только возможны, но и желательны.

Автор задается вопросом: не заключило ли государство сделку с элитой, чтобы она гарантировала поддержку режиму в обмен на буржуазный стиль жизни? Да­рование промышленным рабочим привилегии «перепрыгнуть границу» социаль­ной стратификации напрямую к отдельной квартире и оставление городской элиты в коммуналках было бы грубым нарушением такого договора (см. с. 186). Стоит заметить, что вопрос о договоре между властью и населением в СССР чрез­вычайно дискуссионен. Во-первых, не вполне ясны границы самой «элиты из коммуналок», ведь крупные политики, ученые и «сливки» творческой интелли­генции, способные оказать на власти серьезное давление, в 1950-х гг. уже имели отдельные квартиры. Во-вторых, непонятен способ, которым городская элита могла бы договор нарушить. Имеется в виду политический протест или побег из СССР? То и другое было затруднительным и опасным делом. Отказ от репрессий в хрущевское время еще не означал отмены контроля в области идеологии и внут­ренней политики. В связи с этим вспоминается ответ Иосифа Бродского о сте­пени политизированности общества в Лениграде ко времени его ареста (1964): «Так вот, гэбэшники — это именно те люди, которые придумывают себе занятие, потому что прямых дел у них, в общем, нет. Ну кто в России занимается сверже­нием государственного строя? Да никто! <...> Может быть, если до тридцать седь­мого года кому-то и приходило в голову поставить наверху кого-нибудь другого, то после тридцать седьмого подобные идеи вряд ли уж возникали. И ни о каком оружии на руках у населения речи уже идти не могло. Может быть, в порядке ис­ключения. И с подобными делами вполне могла бы справиться милиция»^[8].

Вывод автора о классовом характере перехода к кооперативам и о перемеще­нии приоритета с рабочих на «белые воротнички» как результате лоббирования интересов вторых в ущерб первым трудно оспорить. Взнос за кооператив был значительной суммой, в 1950—1960-х гг. его могли позволить себе не все граж­дане. Такие квартиры были просторнее, планировка — удобнее, а подселять туда посторонних жильцов, как в коммуналку, запрещалось (хотя это иногда и дела­лось вопреки закону). Значит, обладатели в дополнение к своим финансовым воз­можностям получали привилегии, связанные с качеством жизни. С другой сто­роны, успешно провести «народную стройку» можно было лишь в масштабе нескольких предприятий, а расширение этой программы нанесло бы ущерб эко­номике страны. Вариант же кооператива позволял государству отсечь от очереди на бесплатное жилье тех, кто мог бы покрыть часть расходов на его строительство. Таким образом, речь может идти не о смене приоритетов в отношении социаль­ных групп, а скорее о поиске жилищной альтернативы, которая отвечала бы ре­альным возможностям планового хозяйства при Хрущеве.

Итак, участники «народной стройки» получали явные преимущества, осо­бенно по отношению к тем «обычным горожанам», кто не обладал средствами и не получил допуска к очереди на жилье. При этом расширение эксперимента могло бы стать грандиозной экономической авантюрой социалистического толка. Вспомним, что квалифицированные рабочие Горьковского автомобильного за­вода и других предприятий трудились на стройке, покидая рабочие места на дли­тельный период времени, но продолжая получать фиксированную зарплату. Ло­гично предположить, что профессионалу-строителю потребовалось бы гораздо меньше времени для выполнения задачи, чем рабочему автозавода. Тем более, что она предполагала наличие специальных навыков, ведь речь шла о многоквартир­ных (до пятидесяти квартир) зданиях в несколько этажей. Значит, экономически труд рабочих был невыгоден, а их долгое отсутствие не позволяло заводам рабо­тать в полную силу. Могла ли страна ослабить свои производственные мощности на пятилетку или больше, пока ее квалифицированные рабочие сами не построят себе квартиры? Не выгоднее ли было просто увеличить масштабы строительства и обеспечить квоту для рабочих? Кроме того, совершенно невозможно предста­вить себе распространение эксперимента на НИИ, школы, больницы, магазины: кем заменять работников на время долгого отсутствия? И как гарантировать ка­чество, безопасность и долговечность здания? А ведь в «народной стройке» хо­тели участвовать, например, молодые специалисты-геологи, писавшие по этому поводу жалобы Хрущеву (см. с. 169—170). Одним это разрешалось, другим — нет. И социальная справедливость, и экономика здесь явно страдали. Доводы крупных партийных чиновников в пользу отказа от «народной стройки», которые автор рассматривает с большой долей недоверия и критики (с. 171—177), таким обра­зом, не лишены смысла. Присутствие среди них руководителя Госстроя и других организаций, связанных с экономическим планированием, лишь свидетельствует в пользу их широкого взгляда и понимания проблемы в масштабах всей страны. Переход к кооперативам в таком случае еще не означал, что чиновники руковод­ствовались интересами класса, к которому сами принадлежали.

В конечном счете кооперативная квартира стала маркером социального пре­успевания владельца. Социальному расслоению в обществе способствовали и массовые раздачи дачных участков, и очереди на покупку автомобилей. Создава­лись ли эти программы в интересах «среднего класса» изначально? Построить дачу и/или купить автомобиль могли далеко не все граждане. В книге о хру­щевской застройке речь идет о времени, когда имущественное расслоение насе­ления уже нужно было принимать как данность. Тематизирование и исследова­ние не резкого, но вполне заметного для граждан социального неравенства при социализме, чрезвычайно важное для понимания общества периода хрущевской оттепели, открывает возможность для обобщающего социально-экономического исследования, где в долгой перспективе рассматривалось бы складывание диф­ференцированной социальной структуры в СССР и ее взаимодействие с эконо­микой и внутренней политикой страны.

Третья часть книги («Жизнь и потребление по-коммунистически») посвящена самым разным аспектам освоения пространства хрущевских новостроек — про­цесса, в котором кроме самих владельцев квартир участвовали множество акто­ров — от служащих ЖЭКа до самого Хрущева.

В главе «Сообщество в массовой застройке» показывается, с одной стороны, как власти посредством экспертов и популяризаторов разрабатывали планы по построению подлинно коммунистических отношений в пространстве, где семьи должны жить обособленно друг от друга. С другой стороны, действительность мало соответствовала планам властей, и граждане объединялись, чтобы изменить ситуацию в соответствии со своим пониманием задачи: в народные дружины для борьбы с хулиганами (речь идет о добровольном вступлении в дружину, что случалось нередко); в коллективы, пишущие жалобы на отсутствие стадиона, не­регулярное транспортное сообщение и проч.; наконец, образ жизни молодых лю­дей, по ночам выпивавших с девушками в подъездах, тоже можно рассматривать как способ объединения, правда, девиантный. Этнография хрущевских дворов (такие темы, как социальный контроль и авторитет, коммуникация и ритуалы среди жителей одного подъезда, ментальные границы в хрущевском дворе) оста­ется за рамками исследования. Интересуют С. Харриса, главным образом, кон­кретные действия, которые горожане предпринимали в своих интересах.

Границы между властью и обществом и в этом аспекте стали вполне прони­цаемыми: граждане искали вмешательства государства в свои дела и не ожидали репрессий даже в том случае, если самовольно захватывали еще строящиеся квар­тиры (С. Харрис рассказывает о таких случаях в крупных городах). Особую под­держку местных властей получали дольщики кооперативов: в некоторых случаях им удавалось даже «лоббировать» выбор места для дома, чтобы жить поближе к центру и подальше от обычных новостроек. В середине 1960-х гг. в Саратове их притязаниям не смогли помешать ни индивидуальная застройка, ни необходи­мость проводить дополнительные коммуникации, а жалобы пострадавших жите­лей, которых насильно переселяли в другие места, оставались без серьезных по­следствий. Это сформировало еще одну границу между привилегированными и непривилегированными районами новостроек. Кроме того, новые владельцы не только стремились достичь определенного комфорта, но и охотно примеряли на себя новые идентичности (дружинник, автолюбитель и т.д.) взамен тех, что поз­воляли им эти квартиры получить (ветеран войны и т.д.). Все эти проявления ярко характеризуют массовую культуру потребления в ее социалистическом ва­рианте, примечательно и общее сходство с ее капиталистическим воплощением.

В главе «Новая мебель» С. Харрис показывает, как на самых разных уровнях обсуждалась тема обстановки новых квартир — от разработки дизайнерских про­ектов до проблем покупки мебели, а также о том, какие ценности и социальные нормы проявлялись в связи этой темой. Модернистский дизайн преподносился экспертами как последнее слово науки и техники, и горожане встречали эту про­паганду с доверием. Не случайно собрать неплохую коллекцию антиквариата в Ленинграде можно было, регулярно обходя места для сбора мусора в централь­ных районах.

Тема дизайна квартир обсуждалась в контексте соревнования между социа­листическим и капиталистическим строем. Яркий пример тому — знаменитые «кухонные дебаты» между Хрущевым и Р. Никсоном на открытии Американской национальной выставки «Промышленная продукция США» в выставочном центре парка «Сокольники» в Москве (1959). Ссылаясь на социолога Г. Кастилло, С. Харрис рассматривает модернистские проекты домов и мебели середины XX в. как символ, который каждая из социоэкономических систем — и американо-ев­ропейская, и социалистическая — использовала для доказательства своего пре­восходства. Американцы проводили бесчисленные выставки, чтобы продвинуть интернационализм Североатлантического альянса и показать американский стиль жизни как продвинутое потребление. Восточный блок продвигал свой ва­риант модернистского дизайна сходным образом: как знак транснационального единства и экономической интеграции внутри лагеря, а также как научный и ра­циональный подход к консюмеризму и как противовес его хаотичному и чрезмер­ному варианту (см. с. 236). Варианты обстановки квартиры были представлены на многочисленных выставках в СССР, в то время как в магазинах «обычные го­рожане» находили совершенно другую продукцию. Выставки становились сред­ством коммуникации между потенциальными потребителями и дизайнерами: в книге предложений они критиковали разработчиков за копирование западных образцов, за их несоответствие размерам хрущевок, а также за то, что чудо-наборы трудно приобрести.

В главе «Политика жалобы» С. Харрис показывает, как неспособность эконо­мики производить достаточный объем товаров народного потребления, а также быстро устранять дефекты новостроек была политизирована в результате мно­гочисленных жалоб трудящихся. Жалоба стала важнейшим средством публичной коммуникации между гражданами и властями разных уровней. Такое открытое обсуждение, часто при посредстве прессы, стало возможным лишь в период от­тепели. По поводу недостатков планировки развернулась острая полемика, участ­никами ее стали и лично Н.С. Хрущев, и архитекторы, и обитатели хрущевок. Гнев граждан обрушивался, разумеется, на архитекторов, спроектировавших квартиры, слишком маленькие даже для одной семьи. Последствия таких об­суждений были далеко не столь серьезными, сколь в сталинское время. Обви­ненные в халатности руководители могли лишиться кресла, но уже не свободы и не жизни. Советское общество обрело иллюзию свободы слова (аналогичная возможность была предоставлена обществу в период Великих реформ 1860— 1870-х гг.). Острая тема из области городского хозяйства открыто обсуждалась и разносторонне критиковалась в прессе, а на экономические и политические воп­росы был наложен строгий запрет. На время реформ, пока общество ожидало мас­штабных перемен, ему была дана отдушина для выплеска гражданской активнос­ти. В конце XIX в. это была тема очищения и оздоровления города в целом, а в 1950—1960-х — квартирный вопрос. После этого наступает реакция, острая тема становится менее желательной для обсуждения и постепенно угасает. Дискуссии уходят из публичного пространства в приватное, обогащаются новыми темами, протест зреет подспудно.

Книга С. Харриса — серьезный труд, показывающий оттепель глазами «обыч­ных горожан», повествование наполнено их диалогами, проблемами и надежда­ми. Тот период принес с собой перемены в повседневной жизни самых широких слоев городского населения, способствовал политизации общества, открыл перед ним возможность и необходимость диалога с властями и в то же время способ­ствовал развитию социального неравенства и распространению буржуазных цен­ностей. Новые возможности, раскрытые (а в случае завершения «народной строй­ки» — и закрытые) перед советскими гражданами на время этой хрущевской кампании, способствовали созданию нового общества. «Коммунизм на завтраш­ней улице» — продукт кропотливой исследовательской работы, результаты ее важны как для понимания общества в эпоху оттепели, так и для дальнейших ис­следований в области городской истории и антропологии, а также социально-эко­номической истории.