От составителя

 

 

 

В последнее время мысленный эксперимент привлекает к себе особое вни­мание литературоведов и культурологов, в частности немецкоязычных. В словосочетании-оксюмороне «мысленный эксперимент» на уровне само -го языка стирается онтологическая грань между воображением и эмпирическим опытом, а потому создается впечатление, что в этом способе познания (естественно-) научный дискурс принципиальным образом сливается с ли­тературоведческим дискурсом. Так, с точки зрения Томаса Махо и Аннеты Вуншель, в мысленном эксперименте «литература и наука прямо-таки вы­нуждены объединиться»[1]. Для мысленного эксперимента, как показывает Эрнст Мах в своем эпохальном труде «Познание и заблуждение. Очерки по психологии исследования» (1897)[2], характерно соединение в единый мен­тальный процесс этапов формулирования гипотезы, подготовки и проведе­ния эксперимента. Факт этот наводит на мысль о том, что мысленный экспе­римент — «естественное связующее звено» тех «двух культур», о которых говорит С.П. Сноу[3].

Интерес к мысленным экспериментам имеет общие корни с той областью культурологии, в которой исследуется взаимосвязь эксперимента и литературы, а эксперимент предстает мостом между миром строгих эмпирических доказательств и миром новых пространств и возможностей[4]. Таким образом, эксперимент не служит лишь инструментом проверки теории или гипотезы. Вследствие переворота в эпистемологии эксперимента, восходящего к Гастону Башляру и Людвигу Флеку, эксперимент понимается как «творческая» деятельность, подчиняющаяся, в отличие от теории, своим «собственным законам»[5] и производящая научные факты как «непланируемые события»[6]. Вы­двинув на первый план перформативный аспект экспериментальной деятель­ности, можно понять мысленный эксперимент не как эпистемологически ущербный вариант эксперимента эмпирического, а как одну из возможных форм научного опыта.

Эта зачарованность литературоведов проведением экспериментов «в уме» предстанет, однако, в ином свете, если обратиться к теории науки, в которой уже с начала 1990-х годов мысленный эксперимент занимает важное место[7]. Обращение это обоснованно и необходимо, поскольку роль, которую нарративность и фикциональность играют в научных и философских мысленных экспериментах, рассматривается в рамках этой теории с разных сторон, вслед­ствие чего междисциплинарный характер мысленного экспериментирования выступает на первый план. Если Джон Д. Нортон утверждает, что мысленный эксперимент представляет собой особый вид (дедуктивной или индуктивной) аргументации, которой «живописная» форма преподнесения с точки зрения логики совершенно не нужна[8], то такие авторы, как Рой А. Сорензен и Лоуренс Судер, настаивают на том, что языковое «обличье» мысленного экспери­мента отнюдь нельзя менять произвольно[9]. Нэнси Дж. Нерсенсон, в свою очередь, обращает внимание на то, что в мысленных экспериментах аргументы представлены в нарративной квазидраматической форме, позволяющей симулировать череду событий или процессов в динамике единой «постановки»[10]. Кроме того, в рамках теории науки ведутся ожесточенные споры о назначении и эпистемологической ценности мысленных экспериментов[11], а литературоведческое и культурологическое определения «поэтичности» мысленных экспериментов остаются крайне расплывчатыми.

Большинство авторов, исследующих взаимосвязь мысленных эксперимен­тов и художественного вымысла, как правило, оставляют художественную литературу без внимания[12]. Они ограничиваются тем, что воспроизводят ход и повторяют итоги дискуссии об истории науки, на которую значительно по­влияли такие мыслители, как Мах и Дюгем, Башляр и Поппер, Кун, Соренсен и Райнбергер. Другие авторы используют слова «мысленный эксперимент» в переносном смысле, описывая нераздельность литературы и естественно­научного знания определенной эпохи[13]. И даже те исследования, исходной точкой которых является предположение о глубоком взаимопроникновении литературы и мысленного эксперимента[14], не проясняют, в каком смысле и при каких условиях — структурных и эпистемологических — можно говорить о художественных текстах как о мысленных экспериментах.

Связь художественного вымысла с мысленным экспериментированием столь же действительна, сколь абстрактна: если всякий мысленный экспери­мент имеет фикциональную природу, а всякий художественный вымысел всегда является своего рода мысленным экспериментом, то можно, в общем, ничего и не говорить о специфических «трансферах» между наукой и лите­ратурой. Всякие рассуждения о мысленном эксперименте как о мосте между наукой и литературой будут содержательны лишь в том случае, если их пред­метом будет особая разновидность знания: а) эксперименту должно быть присуще более или менее ярко выраженное риторически-литературное из­мерение, и/или б) литературный текст перенимает структуру и эпистемоло­гическую функцию мысленного эксперимента.

Задача трех нижеследующих статей — прояснить отличительные струк­турные и эпистемологические признаки явлений, располагающихся на грани между наукой и литературой. Их предмет — восприятие и преобразование в России теории английского политического экономиста Томаса Роберта Мальтуса (1766—1834), автора «Опыта о законе народонаселения» — труда, впервые изданного в 1798 году и оказавшего большое влияние на европей­скую культуру.

До сих пор восприятие теории Мальтуса в России исследовалось исклю­чительно в контексте истории науки, раскрывшей ярко выраженный анти­мальтузианский характер русской культуры[15]. На политическую экономию Мальтуса русская интеллигенция с самого начала отреагировала скептиче­ски: с одной стороны, теория Мальтуса казалась прямо-таки невероятной в российских условиях — одно только представление о том, что в негусто на­селенной стране вдруг разразится непримиримая борьба за ресурсы питания и пространства, «требовало буйной фантазии»[16]. С другой стороны, критика произросла на идеологической почве: теория Мальтуса служила типичным примером западного «негуманного» индивидуализма, противоречащего фи­лософии общности, типичной для России XIX века[17]. Община и ее коллек­тивное имущество были символом радикально иных социоэкономических представлений: Александр Герцен, например, утверждал, что община — «пол­ная противоположность знаменитому положению Мальтуса. Она предостав­ляет каждому без исключения место за своим столом»[18].

В статьях этого блока восприятие идей Мальтуса в России рассматрива­ется под другим углом. На первый план выводятся контрфактические мыс­ленные эксперименты в теории народонаселения Мальтуса, их риторические и нарративные аспекты, а также их восприятие в контексте русской культуры XIX и XX столетий. Опираясь на некоторые примеры творчества В. Одоев­ского, Н. Федорова, А. Богданова и А.Н. Толстого, авторы освещают ту сторону восприятия идей Мальтуса в России, которая до сих пор оставалась без внимания, сосредоточиваясь в первую очередь на феномене симбиоза научного и литературного дискурсов. С одной стороны, метод мысленного эксперимента применялся для того, чтобы разработать альтернативные концепции и противопоставить их закону народонаселения Мальтуса. С другой стороны, Мальтусов подход служил примером «неверной» логики, был частью методологии, подлежащей опровержению.

Первая часть моей статьи («Апокалипсис перенаселения: Политическая экономика и мысленные эксперименты у Т. Мальтуса и В. Одоевского») по­священа контрфактическому мысленному эксперименту Мальтуса из его «Опыта…». Его убедительность основывается на взаимодействии аргументационной структуры reductio ad absurdum и ряда риторически-нарративных приемов. Во второй части статьи разбирается художественное преобразование мысленного эксперимента Мальтуса в рассказе «Последнее самоубийство» Владимира Одоевского. В центре внимания находится художественный заряд контрфактического и его «расшатывающее» воздействие: в мысленном экс­перименте мощь заряда обуздывается риторически-нарративными структу­рами, благодаря чему Мальтусу удается использовать его для подтверждения своей теории, тогда как у Одоевского эта мощь подчиняет себе рассказ, доводя логику мальтусовского эксперимента и лежащую в ее основе отрицательную антропологию до абсурда.

Мика Эрли в статье «Критика “кабинетной” науки: космистская утопия Николая Федорова как мальтузианский мысленный эксперимент» показы­вает, как сильно повлияли идеи и подход Мальтуса на «Философию общего дела» Николая Федорова. Это влияние было неоднозначным: полемизируя с Кондорсе, Федоров заимствует метод Мальтуса, при этом трактат Федорова содержит фундаментальную критику этого метода.

В статье «Революция на Земле и на Марсе: мальтузианские мысленные эксперименты в романах “Красная звезда” А. Богданова и “Аэлита” А.Н. Тол­стого» Наталья Григорьян ищет ответ на вопрос: как художественные тек с -ты могут выполнять функцию мысленных экспериментов, подтверждающих или опровергающих верность исходной гипотезы? Романы Богданова и Тол­стого Григорьян рассматривает как связанные друг с другом отклики на Мальтусов закон о народонаселении. Они представляют собой контрфакти­ческие мысленные эксперименты, цель которых — «испытать» границы и воз­можности развития социалистического общества, поставленного перед про­блемой перенаселения.

 

Риккардо Николози

Пер. с нем. Марии Варгин