Революция на Земле и на Марсе: мальтузианские мысленные эксперименты в романах "Красная звезда" А. Богданова и "Аэлита" А.Н. Толстого

 

 

Современная русская литература создала необычайно богатый и показатель­ный спектр прогнозов грядущей эволюции общества, поскольку многие поколения русских интеллектуалов, главным образом писателей, таким образом обращались к сложной истории своей страны. В этом контексте революции зачастую представали неизбежными вехами на пути к будущему. В нашей статье рассматриваются изображения революционных обществ на Земле и Марсе в научно-фантастических романах «Красная звезда» (1908) Александра Богданова и «Аэлита» (1923, 1937) Алексея Толстого. Оба романа вы­строены вокруг открывающих протагонистам глаза путешествий с Земли на Марс, куда спроецировано будущее человечества. В этих текстах Земля представ лена Россией в состоянии революционного брожения незадолго до 1917 года, равно беспокойном и полном надежды. Проблема населения играет ключевую роль в обоих утопических повествованиях о революции, которые в тематическом и структурном планах могут быть связаны с контрфактическими мысленными экспериментами, начало которым положил «Опыт за­кона о народонаселении» (1798) Томаса Мальтуса.

В «Красной звезде» описывается высокоразвитое и процветающее социа­листическое общество на Марсе. Главная его проблема — перенаселение, вы­званное намеренно неограниченным ростом населения. Для решения этой проблемы требуются новые территории и ресурсы: оказавшись перед труд­ным выбором между Землей и Венерой, марсиане в конце концов выбирают куда более опасную колонизацию последней, дабы избежать уничтожения населения Земли. Марсиане приступают к реализации своего плана, револю­ция на Земле идет своим путем, но межпланетная любовная связь может спо­собствовать взаимодействию двух миров. В «Аэлите» же, напротив, показана смесь феодализма с организованным капитализмом на Марсе. Главная проблема — вырождение, так как население буквально вымирает, несмотря на тех­нологический прогресс, и для того, чтобы возродить это застойное общество, требуется свежая кровь и молодая энергия. Двое пришельцев с Земли, глав­ные герои романа, пытаются совершить на Марсе социалистическую рево­люцию. В итоге революция терпит поражение на Марсе, зато удается на Земле, и — интересная параллель к «Красной звезде» — переживает невзгоды межпланетный роман, сулящий Марсу обновление в будущем.

Можно считать, что и в том, и в другом тексте содержится контрфактиче­ский мысленный эксперимент, иными словами — систематическое и, в сущ­ности, правдоподобное повествование, основанное на фантастических пред­посылках. Повествования такого рода можно определить как «умственные конструкции… не могущие воплотиться в действительность», обладающие следующей логической структурой: «Если а, то б, где предшествующее а и вытекающее из него б представляют собою более или менее проработанные словесные выражения, [и где] по крайней мере одно из предположений, будучи сделано и отнесено к сфере того или иного (общего) знания, является явно ложным и для автора, и для адресата» (Albrecht and Danneberg 2011: 13— 14[1]). Ради поставленной в этой статье задачи я также допущу, что (литературный) мысленный эксперимент имеет целью вызвать у читателя некую реакцию и основывается на определенной научной или идеологической ги­потезе, которую он призван подтвердить или опровергнуть посредством ряда стилистических и риторических средств. В обоих романах контрфактический сценарий строится на следующей фантастической предпосылке: «В настоя­щее время мы думаем, что Марс необитаем. В сугубо экспериментальных це­лях давайте предположим, что на Марсе живут гуманоиды. В таком случае случилось бы то-то и то-то…» В двух основанных на этих предпосылках ли­тературных мысленных экспериментах очень по-разному ставится проблема населения и делается попытка найти конструктивное ее решение. Я утверждаю, что в этих текстах авторы проигрывают контрфактический сценарий, чтобы выяснить, может ли социалистический строй установить жизненный и демографический баланс в пределах страны или даже планеты. В статье эти повествования анализируются на структурном и стилистическом уровнях, чтобы показать, какую эпистемологическую и культурную ценность эти экс­перименты имеют внутри и вне своей фикциональной «рамки», главным об­разом для читателя XXI века.

Хорошо известно, что Богданов был убежденным последователем ав­стрийского философа Эрнста Маха, поэтому, прежде чем переходить к под­робному анализу двух романов, стоит вспомнить знаменитое определение мысленного эксперимента, которое дает Мах: он описывает мысленный экс­перимент как метод, наводящий мост между действительностью и воображе­нием и, следовательно, применяемый и в научной сфере, и в сфере искусства. Эта концепция явно сказалась на Богданове и его творчестве:

Кроме физического эксперимента существует еще другой, получающий широкое применение на более высокой ступени умственного развития, — мысленный эксперимент или эксперимент в уме. Прожектер, фантазер, пи­сатель романов, поэт социальных или технических утопий — все экспери­ментируют в уме. Но то же самое делают солидный [предприниматель], серьезный изобретатель или исследователь. Все они представляют себе из­вестные условия и с этим представлением связывают ожидание [или] пред­положение [определенных] последствий… Наши представления у нас под рукой и нам легче и удобнее оперировать ими, [нежели] физическими фак­тами. [Таким образом, мы] экспериментируем [в мыслях] с меньшими за­тратами. Нет поэтому ничего удивительного, что умственный эксперимент предшествует физическому и подготовляет его (Мах 2003: 194. Исправле­ния в квадратных скобках принадлежат мне. — Н.Г.).

В дополнение к мысли о том, что умственные эксперименты столь же важны, сколь настоящие, физические эксперименты, Мах утверждает, что экспериментирование в уме характеризуется абстракцией, или идеальным процессом (Мах 2003: 199). Все эти составляющие вновь обнаруживаются в рассуждениях Богданова о процедуре мысленного эксперимента, которую в своем главном теоретическом труде «Тектология: Всеобщая организационная наука» (1922) он называет «абстрагированием». В этой книге излагается универсально приложимая теория организации, релевантная для всех обще­ственных и естественных наук и предвосхищающая общую теорию систем, использующуюся сегодня во множестве дисциплин. Вот что пишет Богданов:

Высшие ступени исследования достигаются методом абстрактно-аналитическим. Он устанавливает основные законы явлений, выражающие их постоянные тенденции. Средством для этого служит «абстрагирование», т. е. отвлечение, удаление осложняющих моментов <…> Абстрагирование выполняется иногда реально, как это бывает в точных «экспериментах» естественных наук; иногда же только идеально, т. е. мысленно, чем в огром­ном большинстве случаев принуждены ограничиваться науки социальные («Тектология»: 85—86).

Не случайно Богданов интересовался и тектологией, буквально — «уче­нием о строительстве», и социалистической утопией, которую он изобразил в «Красной звезде»: как отметила в 1994 году Ирина Паперно, Богданов соз­дал свою тектологическую теорию «под прямым влиянием Федорова» и, та­ким образом, не только продолжил начатое утопической «философией об­щего дела», но и приумножил наследие «жизнетворчества» символистов, а также «новых людей» — важного типа, возникшего в романе Чернышевского «Что делать?» (1863)[2]. Общая черта всех этих утопических традиций — пло­дотворное изменение человеческой жизни к лучшему посредством мысли, языка и искусства. Более того, большинство писавших о Богданове сходятся на том, что писатель «проигрывал»[3] или «излагал»[4] некоторые основные идеи тектологии через воображаемые миры «Красной звезды» (см.: Stites 1984: 1— 6; Ягодинский 1989: 35; Прашкевич 2007: 73—75; Andrews 2009: 66—67). Те­перь можно просто сделать логичный следующий шаг и заявить, что в своем романе Богданов проводит мысленный эксперимент, нацеленный на про­верку своих представлений о грядущей эволюции (русского) общества: такой ракурс позволит нам проследить за тем, как проигрываются его идеи, и уви­деть, какой достигается результат (и достигается ли он вообще).

Далее в своей книге Богданов констатирует, что метод мысленного экспе­римента («абстракции») широко применялся в классических работах западных экономистов, среди которых Мальтус, как мы знаем, занимает почетное место рядом с Адамом Смитом и прочими; разумеется, окончательный вывод автора «Красной звезды» таков, что наилучший пример такого рода исследований — это труды Карла Маркса, оказавшего на Богданова решающее влияние[5]:

В общественных науках… решающая роль принадлежит мысленной абстракции, образцы которой дала сначала буржуазная классическая экономия, а затем, в гораздо более совершенной и обоснованной форме — исследова­ния Маркса («Тектология»: 87).

Впрочем, при всем уважении, взгляды Богданова на теорию народонасе­ления Мальтуса были по большей части скептическими — несомненно, под влиянием Маркса; они выражены в рукописи каприйских лекций Богданова 1909 года:

В политической экономии «дарвинизм» существовал еще до Дарвина: Р.Мальтус, манчестерцы и т. под. социологи-дарвинисты, совершенно упуская из виду трудовое единство социальной системы, приравнивают экономическую деятельность людей к индивидуальной и видовой борьбе животных за их су­ществование… и пытаются не столько объяснить, сколько оправдать законы выживания приспособленных, истребительную конкуренцию капитала с мел­ким производством и экономическое подавление им пролетариата...[6]

Виктор Ягодинский специально указывает на то, что в «Красной звезде» Богданов отвергает идеи Мальтуса и предлагает альтернативные решения проблемы перенаселения[7].

Действительно, и «Красная звезда», и «Аэлита» относятся к огромному числу литературных произведений, принадлежащих к долгой традиции кри­тики Мальтуса в России, хотя оба романа и находятся в стилистическом долгу у Мальтусовой процедуры мысленного эксперимента. Оба романа на­поминают об «Опыте закона о народонаселении», в котором череда мыс -ленных экспериментов — из первых в своем роде — демонстрирует в живой повествовательной форме упадок и разрушение изначально идеального во­ображаемого общества (Nicolosi 2013: 55). Свой мысленный эксперимент Мальтус ставит с полемической целью, стремясь убедить читателя в верности своей теории народонаселения и негодности прочих социальных теорий, та­ких, как, например, теория эгалитаризма Уильяма Годвина, описанная в его книге «Исследование о политической справедливости» (1793). Теория Маль­туса основывается на двух постулатах: «Первый: для существования челове­чества необходима пища. Второй: половая страсть необходима и пребудет практически в неизменности» (Malthus 1993: 12). Далее он выводит следующее положение: «Если население растет беспрепятственно, то умножа­ется в геометрической прогрессии. Средства существования умножаются лишь в арифметической. Самое поверхностное знакомство с цифрами пока­жет колоссальное превосходство первого в сравнении со вторым» (Malthus 1993: 13). По Мальтусу, численность населения удерживается на уровне его средств существования благодаря ряду препятствий: предупредительных (та­ких, как воздержание) и разрушительных (таких, как эпидемии и войны) (Malthus 1993: 31, 45). В «Опыте…» Мальтус утверждает, что в процветающем обществе, производящем столько пищи, сколько возможно, численность на­селения стремительно растет, что приводит к резкому спаду процветания, за которым следует снижение роста численности населения. Соответственно, сохранение численности населения на уровне мировых ресурсов предполагает вечное существование нищеты и горя. Он наглядно демонстрирует это в Х главе при помощи нарративного мысленного эксперимента, показы­вающего, что идеальное общество Уильяма Годвина, в котором «все равны» (Malthus 1993: 77), неизбежно будет отброшено к социальному устройству Европы примерно 1800 года — с царящим неравенством вкупе с институтами частной собственности и брака[8].

В отличие от Богданова, изложившего свои взгляды на идеи Мальтуса, мысленный эксперимент и множество других предметов в своих основательных теоретических работах, Алексей Толстой теоретиком не был: он был неустанным читателем и сочинителем художественной прозы. Свое литера­турное происхождение он ведет одновременно от реалистического и симво­листского направлений русской литературы: хотя его романы всегда прочно укоренены в действительности, напоминая этим эпические повествования Льва Толстого, стиль его прозы подчас бывает так же выразителен, как стихи Андрея Белого или Александра Блока, и в «Аэлите» эта тенденция проявляется особенно сильно[9]. Установлено, что Алексей Толстой читал «Красную звезду», изданную примерно за пятнадцать лет до первой публикации «Аэ­литы», и, действительно, многочисленные параллели между этими романами подтверждают, что второй из них был творчески вдохновлен тем, как Богда­нов изобразил Марс[10]. Большинство исследователей сходятся на том, что в первую очередь благодаря «Красной звезде» Богданов стал родоначальником жанра научно-фантастической утопии в советской литературе (см.: Бритиков 1970; Suvin 1971, 1979; Stites 1984, 1989; Andrews 2009, и др.)[11]. Ричард Стайтс отмечает, что «сочинения Богданова подготовили невероятный расцвет ре­волюционной научной фантастики 1920-х годов», в том числе «некогда зна­менитую “Аэлиту” А. Толстого», в которой «тоже показаны две планеты, Земля и Марс, и две революции, хотя политические предпосылки в отноше­нии Марса противоположны тем, что у Богданова» (Stites 1984: 14).

Предметом дальнейшего избирательного анализа будут структурные, сти­листические и тематические черты «Красной звезды» и «Аэлиты» как мыс­ленных экспериментов; наше внимание будет сосредоточено на трех аспек­тах: предсказуемом, неожиданном и вариации. Вариацию можно возвести к Эрнсту Маху, другие же два аспекта вдохновлены теорией реакции читателя по Мишелю Риффатеру. Предсказуемость и непредсказуемость — основные понятия, которыми пользуется Риффатер для реконструкции процесса чте­ния. Он утверждает, что элементы, которые обнаруживает читатель, — прак­тически каждый читатель, — как правило, элементы непредсказуемые: «По­скольку именно предсказуемость делает достаточной для читателя даже эллиптическую расшифровку, элементы, которые обязательно привлекут к себе всеобщее внимание, должны быть непредсказуемыми» (Riffaterre 1971: 35). Соответственно, исследователю имеет смысл сосредоточиться на контра­сте между предсказуемым и непредсказуемым в литературном тексте, дабы выявить то, что с наибольшей вероятностью вызовет реакцию читателя.

Некоторые структурные элементы наших двух текстов предсказуемы в том (положительном) смысле, что они создают правдоподобную иллюзию реальности, тем самым заставляя читателя принять фантастические эле­менты повествования наравне с реалистическими. Следовательно, повествования большей частью имеют вид дневника космического путешествия, временами напоминающего научный отчет («Красная звезда» написана от первого лица, «Аэлита» — от третьего): события отражаются по мере того, как они происходят, иногда делаются отступления на тему устройства космического корабля или истории Марса. Собственно, к весьма схожему хронологическому развитию повествования с равными интервалами прибегает Маль­тус в своем мысленном эксперименте в X главе и других местах «Опыта…»: это не удивительно, поскольку такой метод свойствен многим хорошим ис­ториям, а научно-фантастическим — особенно. В этом размеренном ходе сю­жета оба романа приобретают структуру из трех частей, состоящую из пре­бывания на Земле, путешествия на Марс и возвращения обратно на Землю; все это осуществляется главными героями: интеллигентным революционе­ром Леонидом в «Красной звезде», инженером-изобретателем Мстиславом Лосем и солдатом Гражданской войны Алексеем Гусевым в «Аэлите». Эта трехчастная структура позволяет авторам высветить идеи, обретенные ге­роями во время путешествия на Марс, которое в итоге заставляет их совер­шенно по-новому взглянуть на жизнь на Земле; нам предстоит увидеть, в ка­кой мере читатель разделяет с ними опыт этого откровения.

В соответствии с ожиданиями большинства любителей научной фанта­стики, в обоих текстах на Марсе обнаруживается цивилизация гуманоидов, стоящая на высокой ступени технологического развития, о чем свидетель­ствует, в частности, сложная система каналов, соответствующая наблюде­ниям с Земли. Люди могут научиться у этой цивилизации очень многому из области науки и технологий, но они также могут и марсиан научить чему-то новому, особенно из сферы эмоций. В облике обитателей Марса и тамошней природы также сочетаются элементы успокоительного сходства с Землей и колоритные особенности, которых от Марса и ожидаешь: в «Красной звезде» марсиане похожи на людей всем, кроме ненормально больших глаз («Красная звезда»: 24) и несколько неопределенных телесных пропорций, которые вкупе с «бесполой» одеждой стирают различия между мужчинами и женщинами («Красная звезда»: 82); в «Аэлите» Марс населен двумя расами гуманоидов, с оранжевой и голубоватой кожей соответственно («Аэлита»: 68—72), по своим пропорциям очень близких к жителям Земли. Весьма су­щественно, что в обоих текстах марсиане достаточно схожи с людьми и фи­зически, и умственно, чтобы между ними могли начаться межпланетные лю­бовные отношения: Леонид влюбляется в Нэтти, Лось проникается чувством к Аэлите, а Гусев заводит непринужденный роман с Ихошкой. То же с при­родой: Богданов описывает растения с красной листвой («Красная звезда»: 68), а герои Толстого любуются голубыми лесами («Аэлита»: 56); при всем этом марсианские пейзажи, какими бы экзотичными они ни были, являются всего лишь разительными вариациями того, что мы знаем по Земле. Цвето -вая символика тут существенна, поскольку она отражает различия в точках зрения авторов, которые тем не менее состоят друг с другом в творческом интертекстуальном диалоге. Для Богданова «красная звезда» — это, несо­мненно, Марс, а красный цвет марсианской флоры у Леонида прямо ассо­циируется с красным социалистическим знаменем: Марс является воплощен­ной в жизнь социалистической утопией, образцом, которому Земля должна подражать («Красная звезда»: 65, 68—69). В романе же Толстого «красной звездой» и Ихошка, и Аэлита называют Землю («Аэлита»: 74, 82): символика Богданова обращается тут вспять, возможно, даже намеренно — Земля обла­дает всеми возможностями для осуществления светлого социалистического будущего и, вероятно, представляет собою образец, которым должен восхи­щаться Марс. Аналогичным образом, не исключено, что Толстой избрал в ка­честве одного из основных цветов планеты Аэлиты холодный голубой просто потому, что он противопоставляется теплому красному, цвету человеческой крови. В то же время, несмотря на различия между текстами и планетами, утешительная иллюзия реальности и сходства в обоих романах способствует рефлексии, так как мы сопереживаем персонажам на драматических поворо­тах повествования. Читатель Богданова хочет выяснить, действительно ли проблема перенаселения социалистического Марса решится, когда Венера будет колонизирована благодаря экспедиции Мэнни; наблюдая за социали­стической революцией, начатой Гусевым на Марсе, мы задумываемся, ока­жется ли приток свежих сил с Земли достаточно силен, чтобы оживить это феодально-капиталистическое общество, члены которого вымирают.

Неожиданное на знакомом фоне выполняет задачу привлечения внимания читателя и воздействия на его/ее мнения и эмоции в важнейшие моменты обоих романов: заставляющие задуматься фантастические элементы беспре­пятственно вплетаются в реалистическую ткань повествования. Так, порази­тельная, галлюцинаторная душевная болезнь Леонида балансирует на грани между действительностью и забытьем:

С этого момента началась оргия призраков. Многого я, конечно, не помню, и, кажется, сознание часто спутывалось у меня наяву, как во сне. <…> При­зраки не разговаривали со мной, а ночью, когда было тихо, слуховые гал­люцинации продолжались и усиливались, превращаясь в целые связные, но нелепо-бессодержательные разговоры большею частью между неизвест­ными мне лицами… («Красная звезда»: 116)

Сочетание дискурса поэтически-сверхъестественного («призраки») с су­хой медицинской терминологией («слуховые галлюцинации») усиливает смешение реального с нереальным. Таким образом, болезнь Леонида подчер­кивает разрыв между высокоорганизованным, основанным на ответственном взаимодействии социализме на Марсе и отсталым индивидуализмом жите­лей Земли, который не дает им достигнуть гармонии и мира: даже Леониду, одному из лучших представителей своей планеты, непросто свыкнуться с марсианским совершенством. Из контекста романа мы можем сделать вы­вод, что жестокие революции на Земле отчасти обусловлены этой варварской отсталостью (с точки зрения высших культур). Иными словами, в «Красной звезде» предполагается — довольно смело для советских 1920-х годов, — что постепенная эволюция общества вкупе с технологическим прогрессом и оп­тимальной организацией труда, представленная Марсом, гораздо продуктив­нее свирепых войн и революций. В то же время выздоровление Леонида бла­годаря невероятной самодисциплине и любви Нэтти все-таки оставляет человечеству надежду.

В «Аэлите» фантастическое принимает форму греческого мифа об Атлан­тиде, который внезапно оживает в рассказах Аэлиты о марсианской истории, сияя золотом и бронзой воинов-атлантов, чьи космические корабли садятся на Марсе после того, как их родину на Земле поглотил океан:

Они были в высоких шлемах с колючим гребнем, в панцирных поясах, без щитов. Правой рукою они бросали бронзовые шары… За оплотом стен ве­ликого города с вершины уступчатой, обложенной золотом пирамиды Магацитлы продолжали улетать сквозь океан падающей воды, из дыма и пепла в звездное пространство («Аэлита»: 94—95).

Эти воины зовутся Магацитлами, что, как Аэлита говорит Лосю, означает «беспощадные» («Аэлита»: 94). В этом пассаже они изображены сверхлюдьми в своей беспощадной силе, поэтически передаваемой их колючими шле­мами, такими же острыми очертаниями пирамиды, которую они используют для запуска своих кораблей, а также тем, как они спасаются от воды и пла­мени («сквозь океан падающей воды, из дыма и пепла») и покоряют космос («звездное пространство»). И все же именно человечности недостает циви­лизации, созданной ими на Марсе, планете, названной в честь римского бога войны. Символично названные «Сынами Неба» автохтонной оранжевой ра­сой марсиан, атланты со временем порождают голубую расу, к которой при­надлежит сама красавица Аэлита. Нелишне будет вспомнить, что легенда об Атлантиде впервые звучит в одном из диалогов Платона, в котором Атлантида служит образцом утопического общества. Следовательно, поразительная идея земного происхождения населения Марса содержит в себе предостере­жение: кажется, что без большой социальной революции, или трансформа­ции, даже самое развитое (утопическое) общество, скорее всего, придет в упа­док и погибнет наподобие Атлантиды.

Как и в свое время Атлантида, марсианское общество, во главе которого стоит Тускуб, отец Аэлиты, несомненно, развито, доказательством чего слу­жат его технологические достижения, примечательно предвосхищающие наш XXI век: отметим, например, повседневные воздушные путешествия и ви­деосвязь. Тем не менее Марс определенно находится в состоянии застоя и даже вырождения, так как численность его населения стремительно сокра­щается: атлантическая утопия, несшая в себе мудрость многих столетий, похоже, превратилась в антиутопию. Тускуб использует демографический кризис, чтобы объявить о скором конце марсианской цивилизации: «Исто­рия Марса окончена. Жизнь вымирает на нашей планете. Вы знаете стати­стику рождаемости и смерти. <…> Мы бессильны остановить вымирание. <...> Первое и основное — мы должны уничтожить город» («Аэлита»: 101). Для Тускуба это повод уничтожить города и обречь множество их обитателей на рабство и смерть ради того, чтобы правящая элита могла выжить и удержать власть. Существенно, что местное население сразу начинает назы­вать обоих пришельцев с Земли, Лося и Гусева, «Сынами Неба»: подобно тому, как раса Аэлиты символически унаследовала упадок Атлантиды, новые «Сыны Неба» предстают носителями обновленческого потенциала, в дале­ком прошлом реализованного на Марсе воинами-атлантами. Эту надежду высказывает инженер Гор, лидер антитускубской оппозиции, после того как Тускуб оглашает свои жестокие планы: «Мы не хотим умирать. Мы ро­дились, чтобы жить. Мы знаем опасность — вырождение Марса. Но у нас есть спа сение. Нас спасет Земля, люди с Земли, здоровая, свежая раса с горячей кровью» («Аэлита»: 102). Впрочем, природа этого живительного потенциала остается загадкой.

Тут задействуется метод вариации. По Эрнсту Маху, вариация, или проигры­вание некоторого количества альтернативных сценариев, — основная отличи­тельная черта большинства мысленных экспериментов:

Итак, мы видим, что основным методом [мысленного] эксперимента, [как и эксперимента физического], является метод [вариации]. Изменением условий, по возможности непрерывным, область применения связанного с ними представления (ожидания) расширяется… (Мах 2003: 197)

Далее мы рассмотрим творческое литературное применение этого метода в «Красной звезде» и в «Аэлите» через одновременно представленные там альтернативы. Имплицитный вопрос, положенный в основу сюжетов обоих романов, можно сформулировать так: кто спасет мир, точнее, цивилизации Солнечной системы? В «Красной звезде» Земля пребывает в революционном потрясении и, возможно, нуждается в спасении не меньше Марса, но, по­скольку Марс является проекцией отдаленного будущего Земли, судьба Красной планеты и будет решаться в первую очередь. На первый взгляд Марс Богданова — это продвинутая социалистическая утопия, построенная на принципе равноправия: население интеллектуально развито, живет в до­статке, избавлено от страданий, материальной нужды, алчности; взаимоотно­шения между региональными сообществами и внутри них гармоничны и мирны, и на всей планете говорят на общем языке; наука и технологии — самые передовые, имеется обширный опыт космических полетов. Благодаря оптимальному распределению труда, которым занимается система сродни глобальной компьютерной сети, промышленность, сельское хозяйство, обра­зование, культура и прочие жизненно важные сферы функционируют и раз­виваются так, чтобы приносить всем и каждому максимальную пользу («Красная звезда»: 59, 72—98). Оружие массового поражения существует, но не применяется («Красная звезда»: 150—151). Впрочем, в соответствии с тео­рией Мальтуса, именно успех этого социалистического государства ведет к перенаселению и нехватке пространства и ресурсов. Следствие этого — по­стоянная борьба с природой, как объясняет Леониду марсианка Энно:

За последний период нашей истории мы в десятки раз увеличили эксплоатацию (sic) нашей планеты, наша численность возрастает, и ещё несрав­ненно быстрее растут наши потребности. Опасность истощения природных сил и средств уже не раз вставала перед нами то в одной, то в другой области труда. До сих пор нам удавалось преодолеть её, не прибегая к ненавистному сокращению жизни — в себе и в потомстве; но именно теперь борьба при­обретает особенно серьёзный характер («Красная звезда»: 98).

Но прежде, чем начнет действовать то, что Мальтус называл предупреди­тельными препятствиями, сверхлюди вроде инженера Мэнни и его товарищей заранее составляют планы и используют свои превосходные научно-технические знания для поиска новых территорий для соотечественников-марсиан. Рассматривается ряд вариантов: что лучше колонизировать — Землю или Ве­неру? Если колонизировать Землю, то уничтожать ее население, как советует Стэрни (!), или склонять его к сотрудничеству с пришельцами с Марса, как предлагает Нэтти? Стэрни и его убийственный проект представляют собою «неровность» в повествовательной ткани — утопия грозит перейти в кошмарную антиутопию; впрочем, гуманные взгляды несогласного со Стэрни большинства не дают эксперименту Богданова принять это направление. Да­лее проигрываются другие альтернативы. Если предпочесть сотрудничество с Землей, то кто — лучшая кандидатура для установления контакта: интелли­гент Леонид или революционный рабочий? Как Леонид в конце концов реа­гирует на план Стэрни по уничтожению населения Земли: убивает он его в действительности — или в своем расстроенном воображении? В противоположность «Аэлите» с ее открытым финалом, о котором речь пойдет ниже, эти дилеммы в основном завершаются выбором, что, пожалуй, больше в духе мысленного эксперимента Мальтуса, обычно предполагающего результат: «колониальная группа», во главе которой стоит Мэнни, решает колонизиро­вать Венеру, а не Землю, смирившись с неизбежными потерями («Красная звезда»: 165); население Земли пощадят, и сотрудничество с ним будет про­должаться через Леонида, хотя тот и не уверен, что является лучшей для этого кандидатурой («Красная звезда»: 190); несмотря на устойчивую неопределен­ность относительно судьбы Стэрни, существует немалая вероятность того, что в действительности Леонид его не убивал, так как и доктор Вернер, и Нэтти утверждают, что воспоминания героя романа об убийстве — всего лишь плод его воображения под действием душевной болезни («Красная звезда»: 176, 190). В итоге мысленный эксперимент Богданова завершается в пользу аль­тернативы Мальтусову закону необходимости, не дающему обществу достичь стабильного благоденствия (Malthus 1993: 14).

В «Аэлите» непосредственная опасность опять же угрожает Марсу, а раз­ные варианты спасения представляют собою Лось и Гусев. Оживет ли Марс благодаря верности Гусева делу революции или через семейный союз Лося и Аэлиты? Что решит судьбу вымирающего населения: пролетарское начало или интеллигентское, сила оружия или совместные усилия науки, техноло­гии и культуры? На эти вопросы, кажется, нет определенного ответа: рево­люция Гусева начинается весьма впечатляюще, но потом ее совершенно по­давляет Тускуб; роман Лося и Аэлиты кажется обреченным с самого начала, но потом оба чудесным образом остаются в живых и даже устанавливают радио связь друг с другом, оказавшись на разных планетах. Ввиду того, что явного преимущества за социалистической революцией не признается, ав­тору повезло, что советские цензоры упустили эти обстоятельства из виду. Как показывают Ван Дунмэй и Мария Михайлова, в советском литературоведении Гусев традиционно трактовался как всецело положительный ге­рой революции, а Лось оценивался как фигура двусмысленная, содержащая в себе опасный элемент (буржуазного) индивидуализма[12]. Восприятие этого романа как мысленного эксперимента, характеризующегося вариацией, помогает избавиться от этих стереотипов, «высветив» открытый финал по­вествования, побуждающий читателя критически задуматься. Эта философ­ская глубина «Аэлиты» контрастирует с установкой на однозначные реше­ния, которую мы видим в «Красной звезде». Если в романе Богданова нам предлагается тщательно смоделированный сценарий, в своей дотошности практически научный, то «Аэлита» предстает текстом, весьма модернистским по своей эстетике, поскольку предоставляет читателю на выбор некоторое количество смыслов и вариантов. Тем не менее в своем романе Толстой по­казывает, что, какой бы путь ни избрал Марс, необходимы фундаментальные перемены, чтобы капиталистическое общество могло избежать неумо­лимого сокращения численности населения и апокалиптического финала. Это весьма отличается от постоянного прироста населения по Мальтусу, про­тив которого бессильны все социальные преобразования, но который при этом является частью очень устойчивого status quo. После поражения проле­тарского восстания Гусева прощальные слова инженера Гора, похоже, озна­чают, что Марс упустил возможность устроить справедливую социальную революцию. Гор уверен, что этой возможностью следовало воспользоваться раньше; подразумевается, что жителям Земли еще не поздно преобразовать свое общество:

Прощайте. Если вернетесь на Землю, расскажите о нас. Быть может, вы на Земле будете счастливы. А нам — ледяные пустыни, смерть, тоска... Ах, мы упустили час... Нужно было свирепо и властно, властно любить жизнь… («Аэлита»: 131)

Словно в ответ на слова Гора о любви к жизни, в финале романа Лось тос­кует по Аэлите, чей голос он, кажется, слышит в сигналах из космоса. Опыт, полученный героями романа на Марсе, и упадок этой планеты заставили их отчетливее осознать жизнь на Земле как уникальную и осмысленную даже в самые тяжкие времена.

Мы видим, что в двух романах о Марсе по-разному оспаривается Мальтусово предположение, согласно которому нищета и горе будут существовать всегда. У Богданова получается, что социальное и техническое развитие вполне могут решить проблему перенаселения и привести ко всеобщему счастью, пусть и дорогой ценой, которую, скорее всего, придется заплатить тем, кто будет руководить этим процессом. Своим «дополняющим» мыслен­ным экспериментом Толстой предупреждает, что если не будет установлен справедливый социальный (социалистический?) строй, то человеческая ци­вилизация, вероятно, начнет вырождаться и погибнет от внутренних воору­женных конфликтов и нехватки жизненных сил. В обоих романах политическая «программа» поразительным образом смешивается с мечтами о любви через расстояния и космических путешествиях с приключениями. Тут нет места мальтузианскому унынию: даже если мира и процветания сразу и не достигнуть, перспективы дают надежду на лучшее. Мы также обнаружили некоторые структурные и стилистические средства, благодаря которым мыс­ленные эксперименты приводят к таким выводам: сочетание предсказуемого и неожиданного, реализма и фантастики идет рука об руку с символическими элементами и методом вариации, чтобы систематически воздействовать на читателя и вести его к, возможно, лучшему пониманию будущего и содержа­щихся в нем возможностей. Таким образом, сопоставление теории Мальтуса и ее литературной рецепции в России на примере этих двух романов дает све­жие идеи, в первую очередь на метауровне логического мышления и когни­тивных структур. Анализируемые параллельно, эти художественные тексты вписываются в международную эпистемологическую традицию, связующую литературу с наукой. Взгляд на выбранные тексты с этой новой точки зрения меняет то, как мы их читаем: они больше не кажутся исторически ограничен­ными утопическими или антиутопическими фантазиями, но начинают диа­лог друг с другом, а также с теорией Мальтуса и более широким междисциплинарным полем мысленного экспериментирования. Это диалогическое измерение позволяет нам увидеть в этих по большей части фантастических картинах куда больше, чем бесплодный идеализм или отжившее свой век кру­шение иллюзий. Как мы обнаруживаем, эти тексты могут служить простран­ством эксперимента, способствуя обсуждению, критическому осмыслению и творческому моделированию возможных социоисторических сценариев, что высвечивает актуальность этих произведений и по сей день.

 

Пер. с англ. Дмитрия Харитонова

 

ИЗБРАННАЯ БИБЛИОГРАФИЯ

«Аэлита»: Толстой А.Н. Аэлита // Толстой А.Н. Гиперболоид инженера Гарина. Аэ­лита. М.: Астрель, 2001.

Богданов 1922: Богданов А.А. Очерки организационной науки // http://az.lib.ru/b/ bogdanow_aleksandr_aleksandrowich/text_0030.shtml. Первая публикация: Проле­тарская культура. 1919—1921. № 7—20.

Каприйские лекции: Богданов А.А. Три лекции, прочитанные в Высшей социал-демо­кратической пропагандистско-агитаторской школе для рабочих в 1909 году (Капри, Италия) // Houghton Library (archives), Harvard University. Grigorii Aleksinskii Pa­pers, 1895—1913 (MS Russ 73).

«Красная звезда»: Богданов А.А. Красная звезда: Роман-утопия // Богданов А.А. Крас­ная звезда: Роман-утопия. Инженер Мэнни: Фантастический роман. Hamburg: Hel­mut Buske, 1979.

Мах 2003: Мах Э. Познание и заблуждение: Очерки по психологии исследования. М.: БИНОМ, 2003.

«Тектология»: Богданов А.А. Тектология: всеобщая организационная наука /Tektology: Universal Organization Science. Берлин; С.-Пб.; М.: Изд-во З.И. Гржебина, 1922.

Malthus 1993: Malthus T.R. An Essay on the Principle of Population [1798] / Ed. by Geoffrey Gilbert. Oxford: Oxford University Press, 1993.

Albrecht 2005: Albrecht A. Kosmopolitismus. Weltbiirgerdiskurse in Literatur, Philosophie und Publizistik um 1800. Berlin: De Gruyter, 2005.

Albrecht and Danneberg 2011: Albrecht A., Danneberg L. First Steps Toward an Explication of Counterfactual Imagination // Counterfactual thinking - counterfactual writing / Ed. by Dorothee Birke, Michael Butter, and Tilmann Köppe. Berlin; Boston: De Gruy­ter, 2011.

Andrews 2009: Andrews J.J. Red Cosmos: K.E. Tsiolkovskii, Grandfather of Soviet Roc­ketry. College Station: Texas A & M University Press, 2009.

Dann 1955: Dann A.O. Malthus and the Principle of Population: A Reappraisal. Thesis, Harvard University.

Damasio 2003: Damasio A.R. Looking for Spinoza: Joy, Sorrow, and the Feeling Brain. N. Y.: Harcourt, 2003.

Gamper 2010: Experiment und Literatur. Themen, Methoden, Theorien / Michael Gamper (Hrsg.). Göttingen: Wallstein, 2010.

Grigorian 2013: Grigorian N. Thought Experiments in Vladimir Odoevsky’s «Russian Nights» // Vienna Slavic Yearbook (Wiener Slavistisches Jahrbuch). 2013. New Series 1.

Iser 1974: her W. The Reading Process: A Phenomenological Approach // Reader-Response Criticism: From Formalism to Post-Structuralism / Ed. by Jane P. Tompkins. Baltimore: The Johns Hopkins University Press, 1974.

Krause and Pethes 2005: Literarische Experimentalkulturen. Poetologien des Experiments im 19. Jahrhundert / Marcus Krause, Nicolas Pethes (Hrsg.). Würzburg: Königshausen & Neumann, 2005.

Kiihne 2005: Kühne U. Die Methode des Gedankenexperiments. Frankfurt am Main: Suhrkamp, 2005.

Lewis 1973: Lewis D. Counterfactuals. Oxford: Blackwell, 1973.

Lewis 1978: Lewis D. Truth in Fiction // American Philosophical Quarterly. 1978. № 15.

Literarische Moderne 1995: Literarische Moderne: europäische Literatur im 19. und 20. Jahrhundert / Rolf Grimminger, Jurij Murašov, Jörn Stückrath (Hrsg.). Reinbek: Rowohlt, 1995.

Macho and Wunschel 2004: Science & Fiction. Über Gedankenexperimente in Wissensc-haft, Philosophie und Literatur / Thomas Macho, Annette Wunschel (Hrsg.). Frankfurt am Main: Fischer, 2004.

Maguire 2013: Maguire M. Aleksei N. Tolstoi and the Enigmatic Engineer: A Case of Vica­rious Revisionism // Slavic Review. 2013. № 72. Vol. 2.

Nicolosi 2013: Nicolosi R. Kontrafaktische Überbevölkerungsphantasien. Gedankenexperimente zwischen Wissenschaft und Literatur am Beispiel von Thomas Malthus’ «An Es­say on the Principle of Population» (1798) und Vladimir Odoevskijs Poslednee samoubijstvo (Der letzte Selbstmord, 1844) // Scientia poetica. 2013. № 17.

Paperno 1988: Paperno I. Chernyshevsky and the Age of Realism: a Study in the Semiotics of Behavior. Stanford: Stanford University Press, 1988.

Paperno and Grossman 1994: Paperno I., Grossman J.D. Creating Life: The Aesthetic Utopia of Russian Modernism. Stanford: Stanford University Press, 1994.

Reiss 2011: Reiss J. Empirical Evidence: Its Nature and Sources // The Sage Handbook of the Philosophy of Social Sciences / Ed. by Ian C. Jarvie and Jesús Zamora-Bonilla. London: SAGE, 2001.

Riffaterre 1966: Riffaterre M. Describing Poetic Structures: Two Approaches to Baude­laire’s «Les Chats» // Yale French Studies. 1966. № 36/37.

Riffaterre 1971: Riffaterre M. Critères pour l’analyse du style // Riffaterre M. Essais de stylistique structurale / Translated by Daniel Delas. Paris: Flammarion, 1971.

Robinson 2008: Robinson D. Estrangement and the Somatics of Literature: Tolstoy, Shklovsky, Brecht. Baltimore: The Johns Hopkins University Press, 2008.

Slusser 2011: Slusser G. The Martians among Us: Wells and the Strugatskys // Visions of Mars: Essays on the Red Planet in Fiction and Science / Ed. by Howard V. Hendrix, George Slusser, and Eric S. Rabkin. Jefferson, N.C.: McFarland, 2011.

Stableford 2010: Stableford B. Ecology and Dystopia // The Cambridge Companion to Uto­pian Literature / Ed. by G. Claeys. Cambridge: Cambridge University Press, 2010.

Stites 1984: Stites R. Fantasy and Revolution. Alexander Bogdanov and the Origins of Bol ­she vik Science Fiction // Bogdanov A. Red Star: The First Bolshevik Utopia / Ed. by Loren R. Graham and Richard Stites. Translated by Charles Rougle. Bloomington: In­diana University Press, 1984.

Stites 1989: Stites R. Revolutionary Dreams. Utopian Vision and Experimental Life in the Russian Revolution. New York; Oxford: Oxford University Press, 1989.

Suvin 1971: Suvin D. The Utopian Tradition in Russian Science Fiction // Modern Lan­guage Review. 1971. Vol. 66. № 1. Р. 139-159.

Suvin 1979: Suvin D. Metamorphoses of Science Fiction. New Haven, Connecticut: Yale University Press, 1979.

Бритиков 1970: Бритиков А.Ф. Русский советский научно-фантастический роман. Л.: Наука, 1970.

Дунмэй и Михайлова 2006: Дунмэй В., Михайлова М.В. Героини А.Н. Толстого: типо­логия образов и эволюция характеров. М.: МАКС Пресс, 2006.

Коростелев 1978: Критика мальтузианских и неомальтузианских взглядов: Россия XIX—начала ХХ в. / Под ред. Г.М. Коростелева, П.А. Бакало, Р.А. Башмаковой, Т.П. Нескромной. М.: Статистика, 1978.

Ковский 1990: Ковский В. Реалисты и романтики. М.: Худож. лит., 1990.

Крюкова 1990: Крюкова A.M. А.Н. Толстой и русская литература. Творческая индиви­дуальность в литературном процессе. М.: Наука, 1990.

Кузнецов 1989: В мире фантастики: Сборник литературно-критических статей и очер­ков / Под ред. А. Кузнецова. М.: Молодая гвардия, 1989.

Любутин и Толмачев 2005: Александр Богданов: от философии к тектологии / Под ред. К.Н. Любутина и В.Д. Толмачева. Екатеринбург: Банк культурной информации, 2005.

Михайлов 1984: Михайлов О. Страницы советской прозы. М.: Современник, 1984.

Паперно 1996: Паперно И. Семиотика поведения: Николай Чернышевский — человек эпохи реализма. М.: Новое литературное обозрение, 1996.

Прашкевич 2007: Прашкевич Г. Красный сфинкс: история русской фантастики от В.Ф. Одоевского до Бориса Штерна. Новосибирск: Изд-во «Свиньин и сыновья», 2007.

Толстая 2006: Толстая Е. «Деготь или мед»: Алексей Н. Толстой как неизвестный пи­сатель. 1917—1923. М.: РГГУ, 2006.

Щербина 1956: Щербина В. А.Н. Толстой: Творческий путь. М.: Советский писатель, 1956.

Ягодинский 1989: Ягодинский В. Марсианин, заброшенный на Землю: О А. Богданове (1873—1928) и его утопиях // Кузнецов 1989.