«Частная собственность» в языках российского общества конца XVIII — начала XIX веков

«PRIVATE PROPERTY» IN THE LANGUAGESOF LATE EIGHTEENTH-CENTURY AND EARLY NINETEENTH-CENTURY RUSSIAN SOCIETY

Екатерина Правилова (Принстонский университет; доцен­т факультета истории; кандидат исторических наук) kprav@princeton.edu | Ekaterina Pravilova (Princeton University; associate professor, Department of History; PhD) kprav@princeton.edu.

УДК: 93/94+340.15                               UDC: 93/94+340.15

Ключевые слова: частная собственность, крепостничество, российское самодержавие, Екатерина II

Key words: private property, serfdom, Russian autocracy, Catherine the Great

Аннотация

Благодаря реформам Екатерины II к концу XVIII столетия понятие «собственность» укоренилось в российском политическом и правовом дискурсе. Заимствованное, как и прочие значимые термины, из европейских источников, это понятие имело множество толкований. Чем отличалась «собственность» в интерпретации немецких романтиков-консерваторов, английских либералов и французских физиократов? Какую из этих интерпретаций имела в виду Екатерина, когда провозглашала нераздельность «собственности и свободы», и какой смысл вкладывала в эту декларацию?

Abstract

Thanks to the reforms of Catherine the Great, by the end of the eighteenth century the concept of «property» had become firmly established in Russian political and legal discourse. Borrowed (like other significant terms) from European sources, this concept had a multitude of interpretations. How was «property» differently understood by German Romantic conservatives, English liberals and French physiocrats? And which one of these interpretations did Catherine have in mind when she declared the indivisibility of «property and liberty», and with what meaning did she invest this declaration?

 

Историки расходятся в оценке развития права собственности в допетровской и петровской России[1], однако большинство соглашается с тем, что основы модерной системы собственности были положены в царствование Екатери­ны II, которая, подтвердив свободу дворян от бремени обязательной службы, закрепила неприкосновенность частной дворянской собственности[2]. Как бы ни складывалась история этого института в России до середины XVIII века, Екатерина претендовала на роль создательницы собственности в России. В целом претензии Екатерины небезосновательны: идея «собственности как свободы», да и само слово «собственность» в новом значении появились в России именно во времена ее «просвещенного» правления[3].

Иначе и быть не могло: Россия середины XVIII века была открыта идейным влияниям Европы, а идея собственности именно в этот период владела умами европейских политиков и мыслителей. Философы и экономисты всех мастей и убеждений признавали ключевую роль собственности для политического, социального и экономического благоденствия государства. Неудивительно поэтому, что русские интеллектуалы, включая саму императрицу, с готовностью восприняли и усвоили эти идеи. Однако всем известно, насколько избирательна была Екатерина в выборе моделей для заимствования. Из богатого арсенала политических и социальных концепций собственности она выбрала те, которые, по ее мнению, более всего подходили к российским условиям, и даже эти идеи были подвергнуты существенной переработке и адаптации.

Наиболее ярко екатерининское ви´дение собственности выражено в ее извест­ном «Наказе», адресованном законодательной комиссии, созванной в 1767 году для составления нового уложения. Этот документ, представляющий собой компиляцию идей, почерпнутых из трудов европейских мысли­телей, дает возможность оценить, как именно Екатерина видела институт соб­ственности в автократическом государстве. В «Наказе» провозглашалась важность собственности, «честь, имение, жизнь и вольность граждан» связывались с правильным устройством суда и утверждалось, что «там, где никто не имеет ничего собственного», не может процветать земледелие. В другом документе — «Генерал-прокурорском наказе при Комиссии о составлении проекта нового уложения» — почти дословно процитирован фрагмент «Духа законов» Шарля Монтескьё, в котором подчеркивается неприкосновенность собственности[4]. Здесь же речь идет о том, что если «для пользы общей потребна земля, частному человеку принадлежащая», то государство должно, действуя в рамках частного права, а не публичного, компенсировать его убыт­ки, так как права «каждого особого гражданина» равноценны правам «це­лого общества»[5].

Одним из самых важных нововведений наказа генерал-прокурора было появление новой терминологии. Во введении к документу впервые встречается слово «собственность», а не более абстрактные понятия, бывшие в ходу ранее и использованные в основном «Наказе», — такие, как «имение», «богатство» или «свое собственное». Таким образом, Екатерина легитимировала использование слова «собственность» для обозначения правового института и личного права. Контекст, в котором термин «собственность» использовался в генерал-прокурорском наказе, подчеркивал его правовое и политическое значение, например, предостерегая от смешения государственного права и гражданского. Государственное право «подтверждает вольность», а гражданское право — «собственность»[6]. В коротком меморандуме «О собственности» Екатерина впервые добавила для характеристики собственности прилагательное «личная», тогда как «Наказ» использовал выражение «имение людей частных». Стоит заметить, что, по утверждению Тома Бетелла, в английском праве выражение «частная собственность» (private property) появилось лишь в XIX веке; тогда же и российские правоведы и экономисты начали применять это понятие[7].

Труды Уложенной комиссии 1767 года, как известно, остались незавершенными[8]. Однако идея неограниченной частной собственности, появившаяся в «Наказе» и обсуждавшаяся в Комиссии, была успешно применена в последующем законодательстве екатерининского времени. В 1782 году императрица распространила права частной собственности дворян не только на поверхность земли, но и на другие природные ресурсы — недра, воды (реки и озера) и леса. В результате российское дворянство приобрело права, равных которым не было в континентальной Европе. Однако возвышенные идеи свободы собственности были применены в социальной системе, основанной на крепостном праве, что впоследствии, при отмене крепостничества, сказалось на функционировании системы прав собственности. Екатерининские законы о собственности, особенно те, которые касались природных ресурсов, просуществовали почти без изменений до 1917 года. Исключение составляли лишь законы о лесе, подвергнутые пересмотру в 1888 году.

Желание Екатерины во что бы то ни стало наделить дворян собственностью на природные ресурсы может показаться странным и необоснованным. Однако свобода распоряжения богатствами земли имела важный символический смысл и, разумеется, экономическое значение. В Европе Старого порядка владение недрами, водой и лесом символизировало неприкосновенность сеньориальных привилегий, которые исчезли после Французской рево­люции. Статус рек и лесов может поэтому служить индикатором особеннос­тей политического режима. Россия не была исключением в этом смысле, хотя развитие права собственности здесь имело несколько иную траекторию. В то время как в континентальной Европе частное владение ресурсами являло собой символ феодального прошлого, в России введение частной собственности на реки, недра и леса было представлено как щедрый жест просвещенного монарха и как признание свобод дворянства. В континентальной Европе власть частных лиц над природой была либо упразднена, либо сильно огра­ничена в результате политических реформ (Франция) или камералистичес­ких преобразований (немецкие земли), в то время как в России этот режим сохранялся десятилетиями. Таким образом, «изобретение» частной соб­ственности в середине XVIII века привело к «закрепощению» в частных руках природных богатств. Приватизация лесов, недр и рек создала почву для конфликта частных и публичных интересов. Что важнее для общества — сохра­нение частной собственности или предоставление ресурсов в общее пользование? До самой революции 1917 года этот вопрос составлял одну из главных и трудноразрешимых проблем для законодателей, экономистов и предпринимателей.

Как же объяснить страстное желание Екатерины раздать богатства природы в частные руки? В первую очередь, эти реформы преследовали весьма прагматичную цель: приватизация рек, лесов и недр означала признание неспособности государства справиться с их управлением, которое требовало значительных финансовых и прочих ресурсов, и, таким образом, освобождала правительство от этого бремени. Попытки Петра I централизовать государственное управление водными путями и лесами, «национализировать» необходимые для строительства флота леса и регулировать частное пользование природными ресурсами закончились ничем. Государственная власть, особенно на местном уровне, оставалась слабой, и идеи «общего блага», кажется, никто не разделял. Неудача попыток Петра I приостановить стихийную приватизацию ресурсов подчеркивала утопизм его плана: государство претендовало на роль, которую не могло само исполнить.

Екатерининская приватизация являлась признанием де-факто сущест­вующего положения вещей и решала важную проблему: государство избавлялось от того, с чем не могло справиться. Таким же образом Екатерина раздавала земли на новых окраинах дворянам и иностранным поселенцам[9]. Как утверж­дает Роберт Джонс, знаменитая реформа Петра III — дарование «свободы» от службы дворянам — представляла собой не что иное, как попытку сократить затраты на выплату жалованья[10]. Екатерина также пыталась показать приватизацию, которая была острой необходимостью, как щедрый дар. Надо сказать, что и впоследствии, в конце XIX века, правительство отказывалось взять управление природными ресурсами, ссылаясь на неприкосновенность частной собственности: на самом деле оно просто не хотело брать на себя эту обузу. Долгое существование крепостного права тоже, в сущности, во многом объяс­нялось недостатком административных и финансовых ресурсов: приватизация публичной власти позволяла государству полностью возложить местную власть на помещиков, сокращая государственные расходы и обязательства.

С другой стороны, идеологические и политические основания для усиления дворянских прав собственности были едва ли не более важными, чем экономические мотивы. Этим объясняется настойчивость, с которой Екатерина пыталась укоренить идеи собственности в русском обществе. Однако она не была ни философом, ни юристом. Она интуитивно схватывала основные черты современных ей воззрений, разумеется, часто и, возможно, намеренно не обращая внимания на разницу интерпретаций. Заимствуя из разных источников, Екатерина создавала оригинальную модель прав собственности, которая была совместима с самодержавием.

Какая же из европейских моделей более всего подходила для екатерининской концепции? Идея абсолютного, неограниченного характера собственности, выраженная в реформах 1780-х годов, весьма схожа с «фанатичной»[11], по выражению Элизабет Фокс-Дженовезе, защитой собственнических свобод французскими физиократами, которые, провозгласив ценности экономического индивидуализма, вместе с тем отрицали связь между собственностью и политическими правами. Как подчеркивала Фокс-Дженовезе, физиократы пытались освободить собственность от всех политических атрибутов, представляя ее как идеальную основу для иерархического социального порядка. Такое ви´дение «собственнического индивидуализма» оставляло мало места для общего блага и в этом смысле противоречило другим теориям собственности, которые интерпретировали этот институт как основу общества[12].

В то же время частная собственность являлась главной, ключевой концепцией доктрины естественного права, которая составляла этическую основу раннего экономического либерализма. Иштван Хонт, анализируя ранние рабо­ты Адама Смита, показал, что тот, продолжая линию своих предшественников — Гуго Гроция, Пуфендорфа и Локка, — обличал атомистическое, асоциаль­ное ви´дение собственности физиократами как негуманное и технократическое, поскольку оно превращало частную собственность в оружие госу­дарства[13]. Основная предпосылка естественного права — «каждый огра­ничивает свою свободу так, чтобы не стеснять свободу других»[14], — подчеркивала сущностно ограниченный характер частной собственности. В отличие от трудов физиократов, ранние работы по экономическому либерализму фокусировались именно на вопросах справедливости, морали и благодетели[15]. В тот момент дискуссии о собственности в основном касались проблем голода и бедности, которые были своего рода упреком защитникам неограниченных собственнических свобод. В России проблема бедности не пред­став­лялась настолько серьезной, поскольку государство вверило заботу о крестьянах власти помещиков. Таким образом, моральный аспект дискуссий о соб­ственности был значительно менее важным. Частная собственность — как Екатерина представляла ее — была даром, а не социальной ответственностью, данной государыней привилегией, а не естественным правом.

Иную, весьма отличную от естественного права, интерпретацию собственности представляли доктрины раннего европейского консерватизма. Как пишет Джерри Мюллер, ранние консерваторы проповедовали те же ценности, что и философы Просвещения, — разум, частную собственность, свободу[16], — вкладывая, однако, совершенно иной смысл в эти понятия. Юстус Мёзер, один из самых известных консервативных мыслителей Германии XVIII века, воспевал священную собственность как символ свободы личности и индивидуализма. Однако в его теории смысл индивидуализма, как и само значение собственности проистекали из средневекового ви´дения социального порядка, c четко разграниченными сословиями и рангами, разделенными не только уровнем благосостояния, но и наследственными правами. «Свобода» в интерпретации Мёзера идентична чести; собственность тоже оказывается в этом смысле связана с честью, политической свободой и патерналистской властью землевладельцев. Защищая собственность, Мёзер признавал гражданскую ответственность, присущую ей, но это была не ответственность любого собственника перед всем обществом, а долг и обязанность сеньора по отношению к своим слугам и рабам[17].

Теория Мёзера может показаться в чем-то весьма похожей на идеи его либе­ральных современников или предшественников. Он считал, что собственность является основой гражданственности, и, как и сторонники доктрины естественного права, рассматривал ее как воплощение общественного договора. Разница заключена в деталях и риторике. Контракт, о котором писал Мёзер, связывал правителя и дворян-собственников. Работы Мёзера, таким образом, создавали особенную концепцию собственности, пронизанную романтическими идеалами чести и личности и идеализированной привязанностью к объектам владения. В отличие от более гибкой, универсальной и абстрактной либеральной модели собственности, Мёзер утверждал абсолютный характер собственнических прав и выступал против их ограничений.

Надо сказать, что отмеченное противостояние либерально-утилитарной и консервативно-романтической интерпретаций собственности в России проявилось в полной мере в дискуссиях XIX века. Наиболее яркий пример — обсуждение проблемы экспроприации частной собственности для государственных нужд. В 1821 году Комитет министров рассматривал необходимость отчуждения мельницы на Оке, принадлежавшей купчихе Коньковой и ее сыну[18]. Мельница мешала навигации, и ее следовало снести, однако Конькова не соглашалась с предложенными ей условиями компенсации. Рассматривая этот частный случай, Комитет министров решил зафиксировать правила об отчуждении собственности за компенсацию, определив, в каких случаях и на каких условиях государство может лишить собственника владения. Однако против такой «нормализации» экспроприации выступил министр юстиции Дмитрий Лобанов-Ростовский, который не считал возможным ограничить права, дарованные монархом. Министр осудил несговорчивых владельцев, но заявил, что такие случаи редки, так как верные подданные всегда идут навстречу общим интересам[19] (вот пример интерпретации собственности как договора короны и собственников).

Самым ярым оппонентом узаконения экспроприации выступил известный консервативный политический деятель адмирал Александр Шишков[20]. В меморандуме, специально подготовленном по этому поводу, Шишков описывал систему российского государственного устройства, основанную на двух началах — самодержавии и «непоколебимости» частной собственности: «Сии два закона, столь же существенные для блага народного, сколь и противные между собою, тогда только согласуются, когда первый есть самострожайший хранитель второго, и когда второй беспрекословно подчиняет себя первому»[21]. Закон об экспроприации разрушил бы гармонию этих двух элементов: он признал бы возможность такой ситуации, когда собственник ставит свое право выше воли монарха, а монарх оказывается не в состоянии выполнить свое обещание заботиться о неприкосновенности владения.

Еще один аргумент против закона об экспроприации ярко отражает романтическо-консервативную трактовку собственности: экспроприация невозможна, так как никто не в состоянии определить ценность собственности для владельца. Бюрократическая оценка не принимает в расчет настоящую величину потерь — материальных и нематериальных:

Может ли и должен ли оценщик входить в чувствования владельца собственности? Поставит ли он в цену любовь его к родному имению, в кото­ром, может быть, лежат драгоценные для него памятники, прах отца его, мате­ри или детей? Поставит ли он в цену естественную привязанность его к роще, или саду, который он собственными руками своими насадил, развел и разрастил?[22]

Добровольное пожертвование собственности на общие нужды, думал Шишков, нанесло бы значительно меньший моральный урон собственнику, нежели несправедливая денежная компенсация. Поэтому Шишков, так же как и Лобанов-Ростовский, считал, что дела об экспроприации должны решаться в каждом случае индивидуально, а решение об отчуждении может принимать только царь.

Эта логика защиты неприкосновенности частной собственности вполне соответствует екатерининским представлениям: в начале XIX века собственность все еще рассматривалась как недавно приобретенная привилегия дворянства, как дар монарха, а не неотчуждаемое естественное право. В отсутствие прочих личных прав собственность приобрела символическое значение как маркер индивидуальности, одна из ключевых характеристик личности. Для Шишкова собственность была «личностной», неотчуждаемой (в том смысле, как Маргарет Рэйдин интерпретирует два типа собственности — взаимозаменяемый, или отчуждаемый, и личностный, т.е. неотчуждаемый[23]). Собственность в консервативной идеологии — не абстрактное право: это, как писал другой консервативный мыслитель, Адам Мюллер, часть челове­ческого тела, «проекция его конечностей»[24]. В точности как Мёзер, Шишков определял собственность как «особую связь между объектом и личностью (или семьей), которая включала в себя ценности, чувства и отношения немонетарного, нетоварного свойства»[25]. Риторика интимности дворянской собственности предполагала неуместность бюрократической оценки отчуждаемого владения и часто использовалась в дискуссиях об ограничении частновладельческих прав вплоть до начала XX века[26].

Позиция Шишкова и Лобанова-Ростовского получила полную поддержку сановников, в том числе и со стороны Николая Мордвинова, имевшего репутацию убежденного либерала и защитника частной собственности. Однако риторика Мордвинова апеллировала к несколько иному ви´дению отношений между частными собственниками и государством. Он подчеркивал, что общее благо происходит из суммы частных благ всех подданных; именно власть монарха связывает частные воли людей вместе, и поэтому право частной собственности и верховная власть неотделимы друг от друга. В немонархических правлениях («вольных правительствах»), где закон, а не воля монарха, защищает неприкосновенность частной собственности, условия экспроприации могут быть закреплены особым постановлением. В самодержавном государстве монарх определяет, что является общим благом, и решает конфликты между общими и частными интересами; соответственно, нет нужды в узаконивании экспроприации[27].

Таким образом, «первый либерал России» (как назвала Мордвинова его биограф), выступая в защиту частной собственности, связал это право не с естест­венными правами, а с политической властью самодержавия. Несмотря на разницу консервативной и либеральной риторик, и Шишков, и Мордвинов, в сущности, высказывались о необходимости защиты собственности для сохранения существующего социального порядка. Такое понимание собственности представляло собой один из доминирующих смыслов реформ Екатерины в конце XVIII века.

Конечно, консервативно-романтическое и либерально-монархическое ви´­дения собственности не исчерпывали всего богатства смыслов и интерпретаций, скрытых за фасадом лозунга «свобода и собственность», который Екатерина использовала часто, но без объяснений. Екатерина могла заимствовать идеи из любого источника. Мы знаем, что императрица использовала выражения Монтескьё, чтобы объяснить преимущества свободы собственности в «Наказе». Семен Десницкий, один из двух русских учеников Адама Смита, который посещал его лекции в Глазго и потом всю жизнь оставался проводником смитовских идей, участвовал в подготовке «Наказа». Императрица, как установил Марк Раев, читала Уильяма Блэкстона, хотя, возможно, и пропустила раздел о собственности[28]. Идеи Локка, запрещенные в России, проникали в Россию в многочисленных интерпретациях, в том числе в теоретических работах о собственности. Вряд ли возможно реконструировать все источники влияний: интеллектуальный ландшафт Европы этого времени был очень пестр, и вряд ли получится точно определить место Екатерины в этой ментальной системе координат. Возможно также, что императрица, стремясь к достижению нескольких целей одновременно — создать имидж империи как «нормального» государства, заслужить поддержку дворян и решить проблемы экономического управления, — совмещала порой противоречивые элементы из разных концепций и идей. Провозглашение свободы частной собственности было заведомо выигрышным политическим и риторическим ходом, и в то же время оно не влекло никаких социальных рисков и угроз для существования патриархального строя.

Каковы бы ни были источники вдохновения для императрицы, очень важно подчеркнуть, что создание частной собственности в России не являлось проявлением либерального мышления, поскольку в XVIII веке (так же как, впрочем, и в XIX) идея частной собственности представляла собой «общее достояние» и либералов, и консерваторов. Собственность могла быть истолкована и как наследственная привилегия, и как естественное право; она представлялась как проистекающая из монаршей власти и как результат контракта между членами общества. Взгляд Екатерины на собственность и свободу был весьма близок к идеям Мёзера, который сумел связать гражданские свободы с государством. В рамках этой доктрины, как показал Леонард Кригер, «монархическое государство было <…> источником свободы и порядка»[29]. В России XVIII века «свобода и собственность» оказывались неотделимы от власти монарха[30].

«Нету возможности понять права собственности без вольности»[31], — писала Екатерина Великая, самодержец страны, миллионы жителей которой были привязаны или к земле, или к своим владельцам и, соответственно, ли­ше­ны обоих составляющих этой формулы. Несомненно, реформы собственности составляли часть екатерининского проекта «дарования свобод»: подтверждая свободу дворян от службы, Екатерина очищала право собственности от условий и обязательств[32]. Однако укрепление частной собственности неизбежно усиливало крепостное право. В XIX веке историк Иван Беляев писал, что упразднение дворянской службы разрушило пирамидальную структуру, которая поддерживала патримониальную систему собственности[33]. С уничтожением обусловленной служением собственности на землю государство потеряло право претендовать на верховное право собственности, тем самым позволив окончательно превратить крестьян в имущество владельцев[34].

Екатерининские реформы приноровили российские законы к европейским нормам, которые, в свою очередь, основывались на римском праве. В сущности, Екатерина романизировала русскую правовую систему, что предполагало прежде всего стандартизацию и упрощение (римское право ценилось за элегантность и простоту[35]). Попытки Екатерины европеизировать русское законодательство неоднократно анализировались историками. Многие утверждали, что введение абсолютных и исключительных прав собст­венности примитивизировало сложные отношения между государством, дворянами и крестьянами[36]. Как показала Валери Кивельсон, многослойная система отношений, связанных с землей, в XVII веке допускала, что и крестьяне, и землевладельцы одновременно могли считаться собственниками одного и того же куска земли. «Владение землей не воспринималось как единственное, неоспоримое, необремененное личное право». В представлении крестьян, существовало множество совместимых и пересекающихся «степеней владения». По словам Кивельсон, описывая свои права на пашни и пастбища, крестьяне использовали то же самое слово, обозначавшее владение и контроль («иметь»), что и владельцы земли[37]. В этом смысле введение термина «собственность», которая была поставлена выше, чем просто владение (т.е. факт физического обладания вещью), установило иерархию собственнических отношений, в которой дворяне-землевладельцы были наверху, а крестьяне — на дне. Эта иерархия, несомненно, усиливала власть крепостничества. Таким образом, свобода собственности, данная дворянам, закрепила несвободу остальных. Конечно, Россия не была в этом смысле уникальна: введение частной собственности в отношении земли обычно сопровождалось упрощением правил, стандартизацией практик, устранением устного права и другими мерами не в пользу «слабых»[38].

Екатерининскую реформу можно также рассматривать как своего рода реформу переименования, которая, как утверждали Юрий Лотман и Борис Успен­ский, составляла ключевой элемент культурных и политических преобразований XVIII — начала XIX веков в России[39]. Слово «собственность» заменило собой целый ряд терминов, описывающих отношения собствен­ности[40], и вместе с тем приобрело особый смысл, которого не имели все предыдущие выражения: собственность стала синонимом власти[41]. Можно утверждать вслед за Э.П. Томпсоном, анализировавшим и осуждавшим огораживания в Англии, что рационализация собственности разрушала гибкую систему прав и обычаев. Однако у Екатерины, жившей в век Просвещения, камерализма и рационализма, вряд ли был выбор. Упрощение и унификация рассматривались как благо, а многообразие и власть местных обычаев — как знак варварства и отсталости.

 

БИБЛИОГРАФИЯ / REFERENCES

[Екатерина II 2010] — Екатерина II. Избранное / Под ред. А.Б. Каменского и Г.О. Бабковой. М.: РОССПЭН, 2010.

(Ekaterina II. Izbrannoe / Ed. by A.B. Kamenskiy i G.O. Babkova. Moscow, 2010.)

 

[Каменский 1998] — Каменский А.Б. «Крещенная собственность» в законодательстве XVIII века // Представления о собственности в российском обществе XV—XVIII вв.: Проблемы собственности в общественном сознании и правовой мысли феодальной эпохи / Под ред. Н.А. Горской и Е.Н. Швейковской. М.: Институт российской истории РАН, 1998. С. 150—192.

(Kamenskiy A.B. «Kreshchennaya sobstvennost’» v zakonodatel’stve XVIII veka // Predstavleniya o sobstvennosti v rossiyskom obshchestve XV—XVIII vv.: Problemy sobstvennosti v obshchestvennom soznanii i pravovoy mysli feodal’noy epokhi / Ed. by N.A. Gorskaya i E.N. Shveykovskaya. Moscow, 1998. P. 150—192.)

 

[Лотман, Успенский 1996a] — Лотман Ю.М., Успенский Б.А. Миф — имя — культура // Успенский Б.А. Избранные труды / 2-е изд., испр. и доп. М.: Школа «Языки русской культуры», 1996. Т. 1: Семиотика истории. Семиотика культуры. С. 433—459.

(Lotman Yu.M., Uspenskiy B.A. Mif — imya — kul’tura // Uspenskiy B.A. Izbrannye trudy. Moscow, 1996. Vol. 1. P. 433—459.)

 

[Лотман, Успенский 1996b] — Лотман Ю.М., Успенский Б.А. Роль дуальных моделей в динамике русской культуры (до конца XVIII века) // Успенский Б.А. Избранные труды / 2-е изд., испр. и доп. М.: Школа «Языки русской культуры», 1996. Т. 1: Семиотика истории. Семиотика культуры. С. 338—380.

(Lotman Yu.M., Uspenskiy B.A. Rol’ dual’nykh modeley v dinamike russkoy kul’tury (do kont­sa XVIII veka) // Uspenskiy B.A. Izbrannye trudy. Moscow, 1996. Vol. 1. P. 338—380.)

 

[Мордвинов 1858] — Мнение адмирала Мордвинова по случаю препоручения Комиссии сочинения законов изложить правила для отобрания частной собственности в пользу общественной // Чтения в Императорском обществе истории и древностей Российских при Московском университете. 1858. Кн. 4. С. 137—138.

(Mnenie admirala Mordvinova po sluchayu preporucheniya Komissii sochineniya zakonov izlozhit’ pravila dlya otobraniya chastnoy sobstvennosti v pol’zu obshchestvennoy // Chteniya v Imperatorskom obshchestve istorii i drevnostey Rossiyskikh pri Moskovskom universitete. 1858. Vol. 4. P. 137—138.)

 

[Омельченко 1993] — Омельченко О. Законная монархия. М.: Юристъ, 1993.

(Omel’chenko O. Zakonnaya monarkhiya. Moscow, 1993.)

 

[ПСЗРИ 1830] — Полное собрание законов Российской империи. I / [Сост. под руководством М.М. Сперанского]. СПб.: II-е отделение Собственной Е.И.В. канцелярии, 1830. Т. 1—45.

(Polnoe sobranie zakonov Rossiyskoy imperii. I / [Ed. by M.M. Speranskiy]. Saint Petersburg, 1830. Vol. 1—45.)

 

[Тимофеев 2009] — Тимофеев Д.В. Понятие «собственность» в России в первой четверти XIX века: Опыт реконструкции смыслов // Российская история. 2009. № 1. С. 165—180.

(Timofeev D.V. Ponyatie «sobstvennost’» v Rossii v pervoy chetverti XIX veka: Opyt rekonstruktsii smyslov // Rossiyskaya istoriya. 2009. № 1. P. 165—180.)

 

[Трубецкой 1864] — Трубецкой П. Об отчуждении собственности для блага общественного по французскому законодательству. СПб.: Типография Департамента уделов, 1864.

(Trubetskoy P. Ob otchuzhdenii sobstvennosti dlya blaga obshchestvennogo po frantsuzskomu zakonodatel’stvu. Saint Petersburg, 1864.)

 

[Указы 1739] — Указы блаженныя и вечнодостойныя памяти Государя Императора Петра Великого самодержца всероссийского, состоявшиеся с 1714 по кончину Его Императорского Величества. СПб.: Императорская Академия наук, 1739.

(Ukazy blazhennyya i vechnodostoynyya pamyati Gosudarya Imperatora Petra Velikogo samoderzhtsa vserossiyskogo, sostoyavshiesya s 1714 po konchinu Ego Imperatorskogo Velichestva. Saint Petersburg, 1739.)

 

[Шишков 1858] — Мнение вице-адмирала Шишкова о мельнице, понадобившейся в казну и за которую владелец просит дорого // Чтения в Императорском обществе истории и древностей Российских при Московском университете. 1858. Кн. 4. С. 133—136.

(Mnenie vitse-admirala Shishkova o mel’nitse, ponadobivsheysya v kaznu i za kotoruyu vladelets prosit dorogo // Chteniya v Imperatorskom obshchestve istorii i drevnostey Rossiyskikh pri Moskovskom universitete. 1858. Vol. 4. P. 133—136.)

 

[Эльяшевич 1948] — Эльяшевич В.Б. История права поземельной собственности в России. Paris: Société anonyme imprimerie de Navarre, 1948. Т. 1: Юридический строй поземельных отношений в XIII—XVI вв.

(El’yashevich V.B. Istoriya prava pozemel’noy sobstvennosti v Rossii. Paris: Société anonyme imprimerie de Navarre, 1948. Vol. 1: Yuridicheskiy stroy pozemel’nykh otnosheniy v XIII—XVI vv.)

 

[Alexander 1997] — Alexander G.S. Commodifying Humans: Property in the Antebellum Legal Discourse of Slavery // Alexander G.S. Commodity and Propriety: Competing Visions of Property in American Legal Thought, 1776—1970. Chicago: University of Chicago Press, 1997. P. 211—240.

[Bartlett 1979] — Bartlett R.P. Human Capital: The Settlement of Foreigners in Russia, 1762—1804. Cambridge; New York: Cambridge University Press, 1979.

[Bethell 1998] — Bethell T. The Noblest Triumph: Property and Prosperity through the Ages. New York: St. Martin’s Press, 1998.

[Epstein 1966] — Epstein K. The Genesis of German Conservatism. Princeton: Princeton University Press, 1966.

[Fox-Genovese 1983] — Fox-Genovese E. Physiocracy and Propertied Individualism: The Unfolding of Bourgeois Property in Unfree Labor Systems // Fox-Genovese E., Genovese E.D. Fruits of Merchant Capital: Slavery and Bourgeois Property in the Rise and Expansion of Capitalism. Oxford: Oxford University Press, 1983. P. 272—298.

[Getzler 1998] — Getzler J. Roman Ideas of Landownership // Land Law: Themes and Perspec­tives / Ed. by S. Bright and J. Dewar. Oxford: Oxford University Press, 1998. P. 81—106.

[Gurvitch 1932] — Gurvitch G. L’idée du droit social. Notion et système du droit social: His­toire doctrinale depuis 17 siècle jusqu’a fin de 19 siècle. Paris: Librairie de Recueil Sirey, 1932.

[Hont 2005] — Hont I. Jealousy of Trade: International Competition and the Nation-State in Historical Perspective. Cambridge, Mass.: The Belknap Press of Harvard University Press, 2005.

[Jones 1973] — Jones R.E. The Emancipation of the Russian Nobility, 1762—1785. Princeton: Princeton University Press, 1973.

[Kivelson 2006] — Kivelson V. Cartographies of Tsardom: The Land and Its Meanings in Seventeenth-Century Russia. Ithaca, N.Y.: Cornell University Press, 2006.

[Kotsonis 2004] — Kotsonis Y. «No Place to Go»: Taxation and State Transformation in Late Imperial and Early Soviet Russia // The Journal of Modern History. 2004. Vol. 76. № 3. P. 531—577.

[Krieger 1957] — Krieger L. The German Idea of Freedom: History of a Political Tradition from the Reformation to 1871. Chicago: University of Chicago Press, 1957.

[Mannheim 1971] — Mannheim K. Conservative Thought // From Karl Mannheim / Ed. by K.H. Wolff. New York; Oxford: Oxford University Press, 1971. P. 132—222.

[Möser 1842] — Möser J. Von dem echten Eigenthum // Justus Möser’s sämtliche Werke / Neu geordnet und aus dem nachlasse desselben gemehrt durch B.R. Abeken. 3. Theil. Berlin: Verlag der Nikolaischen Bachhandlung, 1842. S. 158—162.

[Muller 1990] — Muller J.Z. Justus Möser and the Conservative Critique of Early Modern Capitalism // Central European History. 1990. Vol. 23. № 2/3. P. 153—178.

[Pipes 1994] — Pipes R. Was There Private Property in Muscovite Russia? // Slavic Review. 1994. Vol. 53. № 2. P. 524—530.

[Pipes 2000] — Pipes R. Private Property Comes to Russia: The Reign of Catherine II // Cultures and Nations of Central and Eastern Europe: Essays in Honor of Roman Szporluk / Ed. by Z. Gitelman et al. Cambridge, Mass.: Ukrainian Research Institute; Harvard University, 2000. P. 431—442.

[Purdy 2010] — Purdy J. The Meaning of Property: Freedom, Community, and the Legal Imagination. New Haven: Yale University Press, 2010.

[Radin 1982] — Radin M.J. Property and Personhood // Stanford Law Review. 1982. Vol. 34. P. 957—1015.

[Raeff 1974] — Raeff M. The Empress and the Vinerian Professor: Catherine II’s Projects of Government Reforms and Blackstone’s Commentaries // Oxford Slavonic Papers: New series. 1974. Vol. VII. P. 18—41.

[Raeff 1975] — Raeff M. The Well-Ordered Police State and the Development of Modernity in Seventeenth- and Eighteenth-Century Europe: An Attempt at a Comparative Approach // American Historical Review. 1975. Vol. 80. № 5. P. 1221—1243.

[Rose 1996] — Rose C.M. Property as the Keystone Right? // Notre Dame Law Review. 1996. Vol. 71. № 3. P. 329—365.

[Thompson 1991] — Thompson E.P. Custom, Law and Common Right // Customs in Common. London: Merlin Press, 1991. P. 97—184.

[Weickhardt 1993] — Weickhardt G.G. Pre-Petrine Law of Property // Slavic Review. 1993. Vol. 52. № 4. P. 663—679.

[Weickhardt 1994] — Weickhardt G.G. Was There Private Property in Muscovite Russia? (Response to Richard Pipes) // Slavic Review. 1994. Vol. 53. № 2. P. 531—538.

[Winkler 2008] — Winkler M. «Eigentum, Heiliges Recht! Seele der Gesellschaft!»: Adel, Eigentum, und Autocratie in Russland um 18. und frühen 19. Jahrhundert // Jenseits der Zarenmacht: Dimensionen des Politischen im Russischen Reich 1800—1917 / Hg. von W. Sperling. Frankfurt am Main; New York: Campus Verlag, 2008. S. 88—91.