купить

«Необходимая оборона общества»: язык суда над Засулич*

«THE NECESSARY DEFENSE OF SOCIETY»: THE LANGUAGE OF THE ZASULICH TRIAL

Татьяна Борисова (НИУ ВШЭ СПб., доцент, факультет истории, кандидат исторических наук) tborisova@hse.ru / Tatiana Borisova (HSE, St. Petersburg; associate professor, Department of History; PhD) tborisova@hse.ru.

УДК: 93/94+34.02+34.03      UDC: 93/94+34.02+34.03

Ключевые слова: общество и государство, законность, власть и произвол, необходимая оборона, Анатолий Кони, Вера Засулич

Key words: society and the state, legality, authority and tyranny, the necessary defense, Anatoly Koni, Vera Zasulich

Аннотация

В статье рассматривается обойденная вниманием исследователей связь теории права необходимой обороны Анатолия Кони (1866) и оправдания Веры Заcулич (1878). Следуя расширенному пониманию необходимой обороны, председательствовавший в суде Кони построил процесс таким образом, что победили аргументы в пользу защиты общества от произвола, пусть и путем преступления. В условиях отсутствия других законных форм общественного участия в принятии важных политических решений оправдание Засулич стало важным актом политической солидарности. Вместе с тем эта победа «общественной совести» над законом способствовала эскалации произвола и насилия и утверждению эгалитарного начала в понимании социальной справедливости в пореформенной России.

Abstract

Tatiana Borisova examines the connection, heretofore neglected by scholars, between Anatoly Koni’s theory of the right to necessary defense (1866) and the acquittal of Vera Zasulich (1878). Adhering to an expanded understanding of necessary defense, Koni, who presided over the trial, organized it such that arguments in favor of the defense of society from despotism prevailed, even if this aim was achieved through crime. Given the absence of other legal forms of societal participation in making important political decisions, the acquittal of Zasulich became an important act of political solidarity. At the same time, this victory of «societal conscience» over the law enabled both the escalation of despotism and violence and the affirmation of the egalitarian element in the understanding of social equality in post-reform Russia.

 

 

Нельзя ставить на сцене заряженное ружье, если никто не имеет в виду выстрелить из него.

А.П. Чехов — А.С. Лазареву-Грузинскому
(1 ноября 1889 года)

Если представить, что отдельные исторические события работают как пружины, ускоряющие ход истории, и являются катализаторами «современнос­ти», то оправдание Веры Засулич, чудом не застрелившей петербургского градоначальника Федора Трепова в 1878 году, безусловно, было такой пружиной. Наиболее остро понимание оправдания Засулич как важной исторической развилки передал Лев Толстой: «Засуличевское дело не шутка. Это бессмыслица, дурь, нашедшая на людей не даром. Это первые члены из ряда, еще нам непонятного; но это дело важное. <…> Это похоже на предвозв[естие] революции» [Толстой 2003: 423—424].

В исторической литературе о деле Засулич исследователи традиционно разрабатывают политическую, гендерную и этическую проблематику дела [Смолярчук 1982; Карпиленко 1994; Siljak 2008; Pipes 2010]. Меня, в свою очередь, интересует юридическая сторона процесса Засулич[1]. Победителем в этом судебном процессе столичные газеты называли русское общество, представители которого на суде присяжных оправдали террористку. Я постараюсь показать, что у такого понимания общественной победы был автор — молодой юрист, литератор и общественный деятель Анатолий Федорович Кони, председательствовавший на процессе. Почему этот видный юрист приветствовал «юридически неправильное оправдание» [Кони 1933: 228] как победу российского суда?

В непрекращающемся споре о готовности российского общества к рецепции западных судебных институтов исследователи отмечают, что влиятельная критика интеллектуалами судов и позитивного права в Российской импе­рии должна учитываться как весомый фактор, требующий самостоятельного исследования [Burbank 2004; Rosenshield 2005; Borisova 2012]. С этой точки зрения оправдание Засулич нельзя обойти вниманием, так как это ключевой момент в истории утверждения эгалитарных начал в понимании социальной справедливости в России предреволюционного периода[2]. В то же время процесс Засулич отчетливо обозначил тенденцию поддержки русскими интеллектуалами терроризма как политической практики [Geifman 1995: 14; Morrissey 2011]. В чем были идеологические и правовые корни этой поддержки?

Кембриджская школа истории понятий разработала методологию, позволяющую рассматривать политическую философию в качестве своеобраз­но­го двигателя политического процесса. В рамках этого подхода политичес­­кий язык анализируется как инструмент политической борьбы и одновременно как своеобразная матрица, в которой уже заложен определенный набор ва­ри­антов политического действия. Понимание политических идей и исполь­зова­ние их  потенциала зависят от интеллектуального и политичес­кого кон­тек­ста конкретного исторического момента. При этом политический язык развивается в дискуссиях о политическом: истории, политэкономии и праве [Pocock 1999].

Процесс Засулич представляет собой яркий пример политического дейст­вия юридической науки. Я исследую приговор присяжных 31 марта 1878 года как практический итог научной работы Кони «О праве необходимой обороны» [Кони 1866a; 1866b]. Другими словами, в моем представлении, процесс Засулич стал сценой, на которой научное сочинение блестящего студента-юриста Анатолия Кони стало «ружьем» — в чеховском, конечно, смысле, — выстрелившим повторно в градоначальника Трепова. Понятие общественной власти, проблематизированное Кони в научной работе, из юридической категории превратилось в политическое действие. Значение этого действия повлияло на политический язык пореформенной России.

Кони приступил к обязанностям председателя Санкт-Петербургского окружного суда 24 января 1878 года, в день, когда Засулич стреляла в Трепова, и почти 12 лет спустя после издания труда «О праве необходимой обороны», опубликованного осенью 1866 года. В начале речи перед присяжными он, по сути, подтолкнул их к вердикту о невиновности, введя понятие самообороны: «Убийство — есть лишение жизни. Оно является преступным, когда совершается не для самообороны» [Процесс 1906: 95]. Засулич покушалась на убийство, и тому были все доказательства. Однако Кони и защитник Александров фактически сформулировали тезис, что покушение Засулич являлось жертвенным актом самообороны общества против преступной власти, нарушавшей закон. Суд над Засулич стал судом над Треповым, над государством, которое олицетворял Трепов, и над обществом, которое терпело произвол государства в виде «краснорожего фельдфебеля». Символический «выстрел» оправдательного приговора суда наиболее емко передается в шут­ке, которую приводит Кони в воспоминаниях о деле Засулич, изданных в 1908 году — к тридцатилетней годовщине процесса. По его словам, живший с Треповым на одной лестнице Салтыков-Щедрин опасался, что тот в него «выстрелит», — пулю Засулич доктора не сумели извлечь, и общество жило в страхе ответной стрельбы [Кони 1933: 61].

Ключевой проблемой вооруженного этапа противостояния власти и общества стала проблема законных форм общественной солидарности и гражданской активности. Именно эту проблему в рамках права на самооборону исследовал студент Кони. Как человек может защититься, если на его права посягают, а государство и общество не могут предоставить ему защиту? Где заканчиваются государство и общественные интересы и начинается произвол их представителей и органов — чиновников и учреждений?

Важной предысторией, определившей позицию Кони по этим вопросам, и предысторией покушения Засулич стало первое покушение на Александра II 4 апреля 1866 года. Бывший студент Дмитрий Каракозов, обучавшийся одновременно с Кони в Московском университете, стрелял в императора у Летнего сада. По легенде, крестьянин Александр Комиссаров помешал покушению, вовремя выбив пистолет из руки террориста [Verhoeven 2009]. Пять лет спустя после отмены крепостного права бывший крепостной спасает царя. При этом в газетах мы ни слова не найдем о том, что общество / народ защитили своего государя: рукою крестьянина двигало Провидение. И это неудивительно, потому что фигура царя сакральна, как показал историк, автор концепции сценариев царской власти Ричард Уортман [Wortman 1990]. Действующие лица 4 апреля 1866 года — Комиссаров и Каракозов — в газетных сообщениях выступали олицетворениями добра и зла, к обществу отношения не имея. Публицисты решительно отказывали Каракозову в том, что он русский человек, тогда как Комиссарова, наоборот, за его поступок, так сказать, «возводили» в общество: ему были пожалованы дворянство и шпага. Само же общество присутствовало в описании событий покушения и спасения в виде публики, в итоге бурно праздновавшей счастливый конец истории и выступавшей с инициативами благодарности Комиссарову[3].

Покушение на высочайшую особу, совершенное среди бела дня у Летнего сада, ставило серьезные вопросы о проблеме безопасности в государстве. Своеобразным ответом на них было сочинение студента-юриста Кони о праве необходимой обороны. Это была первая научная работа в российской юриспруденции на эту тему, и ее тематика явным образом была политической. Говоря о необходимой обороне, Кони изучал проблему частного насилия в государстве как необходимой меры для защиты прав в случае непосредственной угрозы прямого посягательства на них со стороны кого бы то ни было, включая государственных чиновников. В тексте последовательно проводилась мысль об общественном значении сопротивления произволу, допустимом и даже обязательном, если общество и государство не могут защитить попираемые права.

Аргументы в пользу допустимости и полезности права на самооборону приводились в двух частях этого объемного — свыше ста страниц — сочинения: теоретической и практической. В теоретической части Кони опирался на сочинения немецких правоведов, утверждавших, что право необходимой обороны нужно и полезно для государства:

[Необходимая оборона] есть состояние самоуправства. По-видимому, существование необходимой обороны в этом смысле противоречит судебному началу, и они оба не могут существовать совместно. Казалось бы, что существование и допущение права необходимой обороны отрицает бытие государственной власти, отрицающей самосуд. Но в самом деле это начало показывает на существование и господство государственной идеи [Кони 1866b: 9].

Какую государственную идею воплощало право необходимой обороны? Основная идея — это идея права: «право не должно уступать неправу». Для усиления воздействия на читателя студент Кони высказывает этот тезис не от своего лица, а в более авторитетных формах, преподнося его то как «афоризм», то как слова известного немецкого правоведа Бернера. Кони подчеркивает, что необходимая оборона есть «правозащищение», поэтому она может использоваться и для защиты других людей. Здесь Кони приводит емкое определение Фейербаха:

Правом необходимой обороны называется употребление частной силы гражданина для защиты своих прав или прав другого, против начатого нарушения, в тех случаях, когда защита общественной властью невозможна [Кони 1866b: 15—16].

В условиях невозможности неотступно охранять гражданина государство обеспечивает ему право на самооборону как гарантию юридического равенства в обществе, — равенства в праве, что гарантирует справедливость государственного устройства. Именно этот момент подчеркивает Кони:

Отнять у человека защиту в тех случаях, когда общество ее дать не может, значило бы совершенно уничтожить объективное равенство между людьми. Один сделался бы полновластным владыкой, а другой беззащитною жертвой. Вот в чем заключается основание допущения необходимой обороны [Кони 1866b: 10].

Все вышесказанное представляло собой вполне приемлемые политико-правовые рассуждения для императорской России середины XIX века. Однако насколько тепло труд Кони был встречен его наставниками по университету и насколько стремительно опубликован в приложении к университетскому изданию [Кони 1866а], а потом и отдельной книгой [Кони 1866b], настолько же быстро последовали репрессии властей [Смолярчук 1982: 30—33]. Эти репрессии стали следствием усиления мер безопасности и борьбы с революционной пропагандой, которые, как справедливо заметил известный правовед и учитель Кони Борис Чичерин, в конечном итоге и инициировали дело Засулич и его развязку:

Настоящий процесс раскрыл более существенное зло, заключающееся в нашем общественном строе, именно то коренное несовместимое противоречие, которое лежит между преобразованиями нынешнего царствования и сис­темой произвола, внесенной в полицейскую деятельность после прискорбного события 4 апреля 1866 г. (курсив мой. — Т.Б.) [Чичерин 1933: 377].

В памфлете «О деле Засулич» Чичерин говорит о невозможности дальнейшего сосуществования двух государственных политик — «правового порядка» и произвола. Обе политики были формализованы, т.е. закрепле­ны в законодательстве, и, как писала историк Лора Энгельштейн, приводили к сосуществованию в императорской России двух государств — правового и административного (rule of law и rule of administration) [Engelstein 1992]. Процесс над Засулич под председательством Кони стал той площадкой, где оба государства столкнулись[4], и это ясно зафиксировал Чичерин:

И самый суд представлял полное противоречие: с одной стороны — действия, возможные при полном бесправии; с другой стороны — обличение этих самых действий пред лицом общества, пред высшими сановниками государства [Чичерин 1933: 377].

Противоречие было артикулировано в форме спора о понимании законности и справедливости. В этом споре «срабатывала» запрещенная цензурой часть сочинения Кони о самообороне, в соответствии с которой преступление Засулич могло рассматриваться как единственная форма самообороны общества от произвола чиновников.

Действительно, как сообщали свидетели, сразу же после покушения Засулич объявила, что ею двигала так называемая «боголюбовская история» [Процесс 1906: 28][5], случившаяся за полгода до этого. Речь шла о незаконном распоряжении Трепова сечь розгами осужденного за участие в демонстрации у Казанского собора студента Боголюбова, не снявшего шапки перед Треповым во дворе тюрьмы Кресты. Телесное наказание ссыльнокаторжного разрешалось законом только по прибытии на место каторги или во время следования по этапу[6]. Наказание Боголюбова вызвало беспорядки в тюрьме, о которых написали петербургские газеты. По поводу применения насилия в ходе пресечения беспорядков прокуратура возбудила расследование, но треповский вклад в историю не получил никакого официального осуждения до процесса Засулич.

По итогам судебного разбирательства председатель Кони так сформулировал вопрос для присяжных: «Виновна ли Засулич в том, что, решившись отомстить градоначальнику Трепову за наказание Боголюбова и приобретя с этой целью револьвер, нанесла 24 января, с обдуманным заранее намерением, генерал-адъютанту Трепову рану в полость таза пулею большого калибра?» [Процесс 1906: 94]. Незаконное наказание Боголюбова по инициативе защиты подробно рассматривалось на суде как решающее обстоятельство покушения Засулич. Включение боголюбовского наказания как повода для покушения в формулировку вопроса присяжным, по сути, определило оправдательный приговор — вердикт был «не виновна». Как писал Чичерин, присяжные «сво­им обвинительным приговором, казалось, оправдали бы тот самый произвол, против которого возмущается общество» [Чичерин 1933: 383].

Принципиальной позицией председателя Кони было включить факт незаконного наказания Боголюбова в судебное разбирательство в качестве существенного обстоятельства дела, инициировавшего покушение. Стоит отметить, что, как следует из стенограммы процесса, обвинитель Кессель всячески стремился избежать такого поворота дела, зная, что защитник Александров вызвал на заседание суда свидетелей боголюбовской истории. Кессель настаивал на том, что Трепов проходит по делу исключительно как свидетель. Ключевой тезис обвинения звучал в форме призыва защитить право на жизнь: «Я защищаю жизнь человека» [Процесс 1906: 65].

Как показывают исследования американских историков Гириша Бата и Луизы Макрейнольдс, моральная оценка личности стала важной чертой российского суда присяжных [Bhat 1997; 2004; McReynolds 2013]. На процессе Засулич защищаемые законом права были представлены в тесной связи с моральной оценкой Трепова и Засулич. Первый был представлен как инициатор преступления Засулич, тогда как она сама, «почти ребенок», как называл ее защитник, была доведена до крайности произволом власти и потому действовала почти невменяемо.

Здесь, как будет показано далее, работала запрещенная властями к распространению концепция самообороны Кони. Исходя из всех источников — стенограмм процесса в газетах[7], воспоминаний участников [Федоров 1905; Глаголь 1918; Перетц 1927] и даже правительственных документов, — хорошо видно, что на процессе Засулич покушение на жизнь генерал-адъютанта Трепова было представлено как защита от произвола Трепова, осуществленная в форме мести. В основе этой интерпретации лежит расширительное понимание тезиса Кони о «моральном принуждении сопротивляться неправу».

В теоретической части работы, написанной на основе немецкой правовой литературы, есть несколько вопросов, по которым Кони вступает в спор с иностранными авторами и настаивает на том, что понимание права на самооборону надо расширить. Один из авторов касается вопроса о вине и преступности действий лица, совершающего насилие в процессе обороны:

Некоторые писатели, например Цепфль, требуют, чтобы противозакон­ное действие, совершаемое в состоянии необходимой обороны, считалось только извинительным. Но это неверно. Сила морального принуждения здесь часто так велика, что отнимает у воли всякую свободу, а у действия характер вменяемости. Ответственность лежит на лице нападавшего, который и есть главный виновник всего случившегося. Притом, обороняющийся самим законом управомочен к противозаконным последствиям своего действия [Кони 1866b: 10—11].

Таким образом, преступление нападавшего абсолютно снимает вопрос о преступности насилия обороняющегося. Обороняющийся не может быть виновен, потому что моральное принуждение бороться с неправом лишает его свободы воли. Закон наделяет его правом активно сопротивляться беззаконию. Исполняя закон, обороняющийся не может быть виновен.

Это теоретическое построение было использовано защитой Засулич. Трепов же стал олицетворением такого произвола, которому, как писал Кони, могли и должны были противостоять граждане:

Всякий гражданин, имеющий обязанность исполнять закон, имеет и право не допускать противозаконных действий. В этом смысле необходимая оборона составляет не только право, но и священную обязанность всякого гражданина. Непользованием таким своим правом гражданин будет допускать совершаться несправедливостям со стороны общественных лиц [Кони 1866b: 26].

Кого Кони называет «общественными лицами»? Уже из контекста цитаты понятно, что речь идет не просто о гражданах. Особый термин вводится для обозначения лиц, исполняющих в государстве функции «общественной влас­ти». Надо отметить, что в тексте Кони 1866 года понятия «общественная» и «го­сударственная» власть используются как синонимические. В этом просле­живается общая тенденция российской юридической печати начала 1860-х го­дов. Например, в небольшом разделе о необходимой обороне в очерке о теории уголовного права неизвестного автора оба термина также используются как взаимозаменяемые [Д. 1860: 126—130][8]. Как будет показано ниже, у Кони право необходимой обороны должно обеспечить тождество понятий «общест­венная» и «государственная» власть. Эта тема детально раскрывается в разделе о несправедливости незаконного нападения как основании для законной необходимой обороны.

Кони подробно обсуждает законную и необходимую оборону против незаконных действий чиновников, когда поднимает вопрос о критериях законности применения насилия как обороны. Таких критериев-условий два, и они относятся к нападению: оно должно быть несправедливым и, как пишет Кони, «современным». Сопротивление несправедливому нападению — незаконному посягательству на права — основной критерий законности обороны, которому Кони уделяет большое внимание. «Современность» нападения означала, что оно должно совершаться именно в настоящем, а не в прошлом или будущем, когда у гражданина есть возможность обратиться в государственные органы за защитой, в полицию и суд. В немецкой и французской литературе о праве необходимой обороны, на которой основывал свою теорию Кони, также называются эти признаки, но приводятся и другие — дополнительные формальные условия, например необходимость бегства жертвы нападения.

Таким образом, важной особенностью труда Кони является то, что в нем несправедливое и «современное» нападение становится единственно важным признаком необходимой обороны. Особый акцент на несправедливости незаконного нападения — отличительная черта подхода Кони. Понятие незаконного нападения у него предполагает и обратное понятие законного нападения в форме законного нарушения прав. Говоря о последнем, Кони пишет, что применение необходимой обороны будет незаконно в двух случаях: (а) про­тив родителей, опекунов, воспитателей и (b) против чиновников и агентов правительства как представителей общественной власти.

Но есть два условия, когда оборона против действий общественной власти допустима. Во-первых, если власть действует «вне границ своей компетентности» и, следовательно, не имеет права на такие действия. Во-вторых, когда она «действует даже в границах своей компетентности, но противозаконна в материальном отношении» [Кони 1866b: 24]. В контексте суда над Засулич первое условие, отсылающее нас к русской традиции либерального понимания естественного права, кажется не таким важным. На первый план выходит второе условие незаконности действий власти: нарушение чиновниками зако­нов, допущенное в отношении осужденного Боголюбова. Именно такого рода нарушения и законная необходимая оборона против них интересуют Кони, и он подробным образом останавливается на теории этого вопроса. Пристальное внимание Кони к проблеме законности противодействия незаконным действиям чиновников объясняется новизной предлагаемого им юридического механизма правовой защиты от злоупотреблений власти. В отли­чие от немецкой и французской юриспруденции, правовое урегулирование этой проблемы было новой и мало разработанной темой в России 1860-х годов[9].

Доказывая пользу необходимой обороны против неправовых действий чиновников, Кони приводит три аргумента:

(а) неприменение необходимой обороны может быть гибельно для гражданской свободы;

(b) допущение необходимой обороны ведет к большей осмотрительности со стороны чиновников;

(с) достоинство государственной власти не умалится, если она не признает неправильно действующих агентов своими слугами [см.: Кони 1866а: 216][10].

 

Далее он отдельно и подробно развивает мысль о том, что государству полезно поддержать гражданина в борьбе с произволом, включая самостоятельную и несанкционированную борьбу в ситуации необходимой обороны. Необходимая оборона в таком случае не только законна, но и целесообразна, потому что поддерживает идею справедливости и законности в государстве:

Говорят, что если государственная власть допустит возможность незаконных действий со стороны чиновников и будет дозволять сопротивление таким действиям, то она уронит свое достоинство. Это несправедливо, потому что достоинство государственной власти, напротив, выиграет, если она будет строгой блюстительницей закона и будет всегда одинаково строго смотреть на отступников от закона, невзирая на их общественное положение. Власть не может требовать уважения к закону, если она его сама не соблюдает [Кони 1866b: 24—25].

На процессе Засулич требование равенства всех перед законом возобладало над задачей защиты жизни граждан. Такой ход дела не предугадал министр юстиции Пален, когда принял решение, что дело Засулич можно и нужно рассматривать судом присяжных как всеми осуждаемое покушение на жизнь, угрожающее безопасности любого обывателя. Он не мог предположить, что идеи о законе и справедливости Кони в принципе подразумевают расширительное толкование второго ключевого условия законности необходимой обороны (после несправедливости) — «современности».

Как уже говорилось, от момента наказания Боголюбова до выстрела Засулич прошло полгода. Безусловно, по формальным признакам ее действие классифицировалось как самосуд и покушение на убийство. Действия Засулич никак нельзя назвать необходимой обороной Боголюбова, потому что нападение не было «современным». В отношении прошедшего нападения гражданин должен был искать защиту в суде. В случае готовящегося нападения гражданин должен был использовать «возможность предупредить общест­венную власть и таким образом встать под ее защиту». Однако будущее легко переходит в настоящее: «Как только нападающий стал в такое положение, что если его не предупредить, то он нарушит право — так можно начинать защищаться (курсив мой. — Т.Б.)» [Кони 1866b: 21].

Приказ Трепова о наказании Боголюбова можно рассматривать как незаконное нападение на личность Боголюбова, которое не могло быть пресечено общественной властью, что как будто дозволяло необходимую оборону. Действительно, могла ли Засулич искать защиты от произошедшего нападения в суде? Нет. Известно ли ей было о том, что общественная власть вступилась за права Боголюбова в какой-либо форме? Нет. Таким образом, сам факт безнаказанности Трепова мог рассматриваться если не как незаконное действие, то как незаконное «положение», угрожающее обществу. Безнаказанность Трепова ставила его в положение потенциально нападающего, положение, при котором «если его не предупредить, то он нарушит право», что как будто санкционировало необходимую оборону в виде предупреждения дальнейших незаконных действий.

Этот теоретический сценарий, несмотря на его уязвимость, косвенно использовала защита. Адвокат Александров развивал ключевые слова Засулич на суде:

Тогда, не видя никаких других средств к этому делу (произволу в отношении Боголюбова. — Т.Б.), я решилась, хоть ценою собственной гибели, доказать, что нельзя быть уверенным в безнаказанности, так ругаясь над чело­веческой личностью, я не нашла, не могла найти другого способа обратить внимание на это происшествие [Процесс 1906: 48].

Целью защиты было показать, что Засулич не вершила самосуд, она защищалась от произвола. Засулич не судья, а жертва общества — покалеченная женщина-ребенок. Она взяла в руки оружие, чтобы обличить законный порядок, допускавший произвол и его безнаказанность. Здесь Александров противопоставляет остро переживаемую Засулич несправедливость наказания Боголюбова «законному» порядку: «Законник подвел бы приличную статью закона, прямо оправдывающую случай с Боголюбовым: у нас ли не найти статьи закона, коли нам нужно ее найти» [Процесс 1906: 83—84].

Приведенные слова защитника ставят под сомнение саму идею законнос­ти, утверждая, что закон — это бездушный и несправедливый инструмент, который искалечил жизнь самой Засулич после ее злосчастного знакомства с известным революционером Нечаевым. В своей речи адвокат подробно и ярко рассказывает о ее скитаниях, связанных с делом Нечаева, по которому она не была осуждена, но провела два года в тюрьме (1869—1871).

После заключения Засулич в Петропавловской крепости ее дело не было передано в суд и было прекращено. Но на свободе она была недолго — ее поместили в пересыльную тюрьму «по предписанию начальства». Мать и сестра ожидали, что ее скоро освободят, и приносили ей в тюрьму «конфеты и книжки». Двадцатилетняя Засулич предстает в виде обиженного ребенка. Александров развивает этот образ дальше, рассказывая о том, как в легкой одежде ее выслали по этапу. Она просила отложить поездку, чтобы родные принесли ей теплые вещи. Но в этом ей было отказано — «нельзя по закону». Жандарм, сопровождавший ее, «снял свою шинель и одел барышню» [Процесс 1906: 71—72]. Человеколюбие на секунду восторжествовало над бездушным законом.

В итоге Александров доводит противопоставление самосуда Засулич законному суду до крайности: она оказывается страстной поборницей законнос­ти. Для большей убедительности Александров облекает этот тезис в форму мысли Засулич:

Когда я совершу преступление, думала Засулич, тогда замолкнувший вопрос о наказании Боголюбова восстанет; мое преступление вызовет гласный процесс, и Россия в лице своих представителей будет поставлена в необходимость произнести приговор не обо мне одной, а произнести его, по важности случая, в виду Европы, той Европы, которая до сих пор любит называть нас варварским государством, где атрибутом правительства служит кнут [Процесс 1906: 88].

Здесь следует обратить внимание на призыв адвоката соотнести преступление Засулич с преступлением Трепова, которое является позором для государства и косвенно для общества, терпящего произвол. Эту мысль повторял в своих воспоминаниях Кони, отвечая на нападки в пристрастности его позиции на процессе. Он писал, что хотел дать присяжным возможность вынести справедливое решение, соотнеся оба преступления:

…В виду признания присяжными, что одно насилие (со стороны власти) не уполномачивает на другое (со стороны подвластных), суд получил бы полное основание, особо оттенив первое из этих насилий, почерпнуть в произведенном им впечатлении и в житейской обстановке подсудимой поводы для ходатайства перед государем о дальнейшем смягчении, о милосердии… Представление суда — подробное и твердое — указывало бы государю на то, как беззастенчиво преступают его сановники границы законности и уважения к человеческому достоинству… [Кони 1933: 212].

Таким образом, Александров и Кони всячески подчеркивали «общественное» значение судебного процесса и важность принимаемого решения для общест­ва. Под «обществом» тогда скорее понималась читающая публика [Долгих 2006: 54—56; Калугин 2011: 374—376; Каплун 2011]. Речь в первую очередь идет о столичной публике, которая была обеспокоена своим недостаточно цивилизованным образом в Европе. Стоит отметить, что публичность в деле Засулич играла очень важную роль — публика была активным действующим лицом процесса. Из объемных воспоминаний Кони о деле Засулич видно, что он хорошо понимал ценность фактора публичности для процесса и успешно использовал его, выступая и как режиссер, и как администратор в театральном смысле слова[11].

Для начала особое внимание он уделил распространению «билетов» на процесс среди влиятельных светских персон из столичной публики. Надо сказать, что формально процесс был открытым, но допуск публики без билетов, как писал Кони, мог «вызвать всевозможные беспорядки, скандалы и, может быть, даже увечья» [Кони 1933: 94—95]. По его собственным словам, он был завален письмами и просьбами о билетах. Допуск сочувствующей публики был крайне важен, потому что во многом именно от точки зрения присутствовавших на заседании зависела трактовка приговора в Петербурге. Как пишет сам Кони, «некоторые сановные негодяи», допущенные на закрытый для публики политический процесс над пропагандистами 1877 года, распространяли слухи о том, что «подсудимые, стесненные на своих скамьях и пользуясь полумраком судебной залы, совершают во время следствия половые соития» [Кони 1933: 57]. Зная о стигматизации женщин, принимавших участие в революционном движении, значительную часть билетов на процесс Засулич раздали образованным и прогрессивным женщинам Петербурга. Присяжные, со своей стороны, также относились к Кони как к своего рода театральному режиссеру. Накануне заседания они обращались к нему через судебного пристава с вопросом, «не следует ли им в виду важности заседания 31 марта надеть фраки, у кого есть, и белые галстухи». Кони просил передать им, что не находит это нужным [Кони 1933: 96].

Современники, которые не поддерживали оправдательный приговор, указывали на неприличную «театральность» процесса и ставили ее в вину председателю суда. Этот факт был отмечен и в кассационной жалобе обвинителя. Обвинитель Кессель жаловался на то, что когда речь защитника сопровождалась аплодисментами, то председатель Кони должен был не только прекратить «беспорядок», но и «пригласить присяжных заседателей не обращать ни малейшего внимания на такое обстоятельство, которое не должно иметь никакого влияния на разрешение дела» [Кони 1933: 403]. Таким образом, суд и судебная процедура были скомпрометированы не только театральностью, но и эффектом, который публичность оказывала на ход и результат дела.

Кроме того, в кассационной жалобе обвинитель жаловался и на другую форму незаконного, по его мнению, влияния публики на процесс: председатель на процессе допустил чтение газеты «Новое время» как источника информации о наказании Боголюбова, подтолкнувшего Засулич к мысли о покушении. Обвинитель оспаривал объективность газетной публикации как свидетельства, указывая на то, что официальные источники сведений о случившемся должны были иметь приоритет на суде [Кони 1933: 391—392]. Действительно, чтение заметки было важным приемом в пользу Засулич, если учесть, что, как уже говорилось, российское общество того времени формировали определенные культурные практики, прежде всего чтение. Тем самым все присутствовавшие на процессе представители читающей публики могли соотнести себя с Засулич, которая, в отличие от других читателей столичной газеты, не смирилась с противозаконным унижением человеческого достоинства и отважилась принести себя в жертву.

Режиссерский замысел Кони в принципе сработал — петербургские газеты писали о процессе как минимум с сочувствием. Наиболее эмоционально радость по поводу оправдательного приговора выражала влиятельная газета «Голос». В судебном репортаже присутствовавший на процессе публицист Григорий Градовский так передал основной эффект судебного процесса: «...Это не ее, а меня, всех нас — общество судят» [Градовский 1878: 2]. И дальше он пояснял, за что:

Нам даны уставы, законы, положения, созданы учреждения; но кто же их не соблюдает, кто проповедует систему всевозможных охранений и усмотрений, запретов и недоверий, кто прямо или косвенно потворствует разладу между словом и делом, что делало общество, отчего молчала печать, не раздавались ли, наоборот, протесты против малейших поползновений обуздать наше своеволие, не находились ли публицисты, которые извергали ругательства, требовали публичных экзекуций, розог и плетей на площадях [Градовский 1878: 2].

Как видно из репортажа, на процессе чувства возобладали над разумом. Имен­но так сформулировал дилемму процесса председатель суда Кони: сострадание милостивого суда или разум закона. Но были ли у закона в лице обвинения шансы убедить общество в своей справедливости, требующей защиты суда?

Основным аргументом обвинения обвинитель Кессель избрал противопоставление «своевольного» суда Засулич «суду законному». Это противопоставление должно было, по всей видимости, убедить в первую очередь ключевых участников процесса — коллег-юристов Кони и Александрова — со всей ответственностью подойти к своим речам на суде. Действительно, от реше­ния присяжных зависела репутация суда, в престиже которого были заинтересованы все действующие лица. Вопреки обвинениям Кесселя в слабом выступлении на процессе, надо отдать должное обвинителю: он очень четко сформулировал невозможность оправдания Засулич путем убедительного противопоставления самосуда Засулич «суду законному»:

…Самоуверенно предположив, что ее взгляд вполне солидарен со взглядами общества, <…> Засулич сочла возможным устроить какой-то тайный суд.

Устроив тайный суд, она сочла возможным соединить в своем лице и прокурора и защитника и судью; она считала возможным постановить смертный приговор, который она же, молодая женщина, привела в исполнение, к счастию неудавшееся [Процесс 1906: 64].

То, что молодая женщина может взять на себя властные функции основных фигур судебного процесса, выглядело как полный абсурд. В подтверждение своей правоты обвинитель Кессель напоминал, что средства Засулич преступны, потому как они подрывают законность как важное условие общественной жизни. Здесь стоит обратить внимание на терминологический выбор обвинителя: речь идет не о государстве, а об обществе. Жертва Засулич, градоначальник Трепов, представлен как «общественный деятель»:

Я вполне уверен в вашем согласии с тем, что каждый общественный деятель, кем бы он ни был, имеет право на суд законный, а не суд Засулич. Я уверен также в вашем согласии, что никакая общественная жизнь, никакая общественная организация не возможна там, где общественные деятели, администраторы, судьи, земские деятели, публицисты вынуждены были бы помнить, что как бы они ни поступали, а с той или с другой стороны на них все-таки будет направлен револьвер. Я думаю, что эти общественные деятели имеют право на то, на что имеет право каждый человек, право на жизнь [Процесс 1906: 64].

Кессель косвенным образом рассматривает тему защиты общества. Он разоблачает возможные аргументы в пользу нравственных целей общественной защиты. В них он видит только неубедительное и безнравственное средство оправдания преступных деяний:

Она говорит, что хотела доказать, что нельзя безнаказанно производить подобного рода действий. Из этих слов Засулич видно, что ее действия служили как бы выражением обязанности устранить явления, которые, по ее мнению, были вредны обществу [Процесс 1906: 61].

Действия градоначальника Трепова Кессель не рассматривал, потому что, как отдельно подчеркивал обвинитель, Трепов на процессе выступал в ка­честве свидетеля, а не подсудимого. Против «общественно значимого» по­нимания покушения Засулич обвинитель выдвигал несколько доводов. Каждый из них выглядел разумно, но в совокупности они как будто скорее подтверждали право Засулич на самооборону от произвола, пусть и преступными методами.

Первый довод ставил под сомнение легитимность претензий частного действия на выражение общественной воли. Только судебный приговор «выражает общественную совесть». Право на применение насилия имеет только государственный институт, который Кессель обозначал как суд: «…Какое право она имела присваивать своим взглядам те последствия, которое имеет только судебный приговор?» [Процесс 1906: 61].

Засулич являлась частным, не уполномоченным на выражение общественного мнения лицом. Чтобы подчеркнуть этот факт, Кессель требовал предъявления «полных, несомненных и не подлежащих опровержению фактов, доказывающих, что взгляд данного лица на известное общественное явление вполне солидарен со взглядом общества» [Процесс 1906: 61]. Умозрительность приведения таких фактов очевидна. По сути, это требование звучит как настоящая провокация для коллегии присяжных как общественного института. Только они — присяжные — в этой ситуации могли принять политичес­кое решение от лица общества и признать преступными действия Трепова.

Действительно, какие существовали общественные механизмы для пресечения произвола градоначальника? По сути, никаких, кроме писем и прошений. Были ли у Засулич с единомышленниками легальные способы бороться за право выражать общественную волю, например в форме борьбы политических партий на выборах? Нет. Поэтому суд присяжных как общест­венный институт мог трактовать как издевательское требование представить дополнительные факты, подтверждающие, что противозаконное наказание осужденного недопустимо для общества. Своим оправдательным приговором присяжные как бы заявляли: мы являемся представителями солидарной общественной воли, и она готова простить Засулич покушение на Трепова, потому что та действовала в интересах общества против произвола власти, который не был подвергнут преследованию в законном порядке.

Второй довод против общественного понимания действий Засулич был направлен на обличение якобы высокой нравственности ее поступка. Против защитницы общества Кессель приводил максиму Канта, формулируя ее так: «Поступай всегда так, чтобы то правило, на основании которого ты действуешь, могло быть признано за обязательное всеми разумными существами». Далее он пояснял, что нравственные нормы зафиксированы в законе:

В практической жизни общие положения, принципы нравственности <...> выражаются законом, который путем отрицательным, путем определения: чего нельзя делать, указывает границы, за пределами которых начинается область безнравственности [Процесс 1906: 62].

И в заключение он повторял то, с чего начинал: единственно возможный и законный метод улучшения общественного устройства следует искать в суде, «решающем, что есть право и что не право». Общественные деятели не могут исключаться из числа тех, кого защищает суд.

Как было сказано, Кесселя обвиняли в слабом выступлении на суде. Возможно, именно в этой «нравственной» части обвинения и видели его слабое место. Следует отметить, что «фактическая», первая часть его речи, с которой он начал, выглядела менее уязвимо. Кессель убедительно опроверг тезис Засу­лич, что она не хотела убивать Трепова[12]. Само выбранное ею оружие и обсто­ятельства стрельбы позволяли обвинителю усомниться в искренности ее слов.

Серьезность этого довода со стороны обвинения отметил в своей речи перед присяжными и председатель суда Кони. Стоит заметить, что с точки зрения содержательных аргументов нет особой необходимости останавливаться подробно на речи Кони перед присяжными, в которой он резюмировал все сказанное на суде. Можно только подчеркнуть общую тенденцию его выступления, которая заключалась в том, чтобы представить в качестве адекватных и равных доводы обвинения и защиты. Эта тенденция проявилась и в постановке вопроса присяжным, в котором говорилось о покушении Засулич из мести, что формально не могло считаться необходимой обороной. Так проявлялась беспристрастность Кони. Но присяжные не были знакомы с формальными критериями преступного и неприступного нападения, и поэтому тезис о непреступности убийства для необходимой обороны мог рассматриваться ими как юридическое основание для оправдания. В то же время нравственная значимость действий присяжных («представителей общественной совести» [Процесс 1906: 108]), постоянно педалируемая в речи Кони, подталкивала к тому, чтобы обратить большее внимание на нравственную аргументацию обвинения и защиты.

Нравственный спор обвинение проиграло. Более того, именно нравственные аргументы обвинителя сыграли с ним злую шутку, несмотря на то что каждый из них был нацелен на доказательство необходимости осудить За­сулич. Однако в результате все стало выглядеть следующим образом. За­конными средствами противодействовать произволу Трепова были рапорты проку­ратуры, которые, как сообщает Кони, ни к чему не привели. Обществу о них ничего не сообщалось. Судебное разбирательство преступления Засулич становилось единственной возможностью общественного и государственного признания того, что Трепов совершил преступление. В случае такого признания общество и государство действовали как единое целое в соответствии с теорией необходимой обороны Кони, однако судить при этом должны были Засулич, «благодаря» которой состоялся суд над Треповым. Правда торжествует путем оправдания покушения на жизнь преступника. Покушение Засулич, представленное в том числе как единственно возможный акт необходимой обороны Боголюбова и всего общества от произвола чиновника, оправдано. Возвращаясь к первоначальному вопросу о причинах политического выбора общества между справедливым насилием и преступным законом на процессе Засулич, стоит сказать о роли российских общественных деятелей и юристов. Юридический язык того времени изобиловал нравственными категориями. Сам Кони в воспоминаниях пишет, что оправдательный приговор стал «нравственной победой» теории над практикой [Кони 1933: 230]. В деле Засулич стало отчетливо понятно, что теоретические представления Кони и других ярких образованных юристов того времени о том, какими должны быть право и государство, не соответствовали официальной законности. И здесь они выступали как наиболее квалифицированные критики существующих порядков от имени всего общества.

Ключевой проблемой, остро переживаемой юристами, было бюрократическое законотворчество, т.е. невозможность общественного участия в законодательной власти, которая при отсутствии общественного контроля могла санкционировать любой произвол [Borisova 2012]. Публичный судебный процесс стал общественным механизмом противодействия «законному произволу». Он позволил обществу выйти из «пассивной роли»[13], как писал Кони [Кони 1933: 230], и указать на безнравственность законного порядка, в создании которого общество не принимало участия и потому охранять и поддерживать который не считало необходимым.

В этой связи разрабатывались специфическая теория нравственных задач права и специфический язык обличения бесправия. Призванием российских юристов объявлялось правовое просвещение граждан, которое должно было показать истинность начал права через критику действующих законов. В опубликованной на заре реформ статье «О необходимости приобретения обществом юридических и политических сведений» правовед Николай Нелидов из Казанского университета так обращался к читателям «Юридичес­кого журнала»:

…Люди поддадутся добрым внушениям, только докажите им ясно и последовательно, что такое-то действие незаконно, и почему оно незаконно. А известно, что именно этого сознания незаконности многого, совершаемого нами, и недостает нашему обществу [Нелидов 1860: 42].

Обличая незаконность происходящего в государстве, предполагалось вызвать интерес к инструментам правовой защиты от беззаконий и произвола — например, путем использования права необходимой обороны или судебной защиты. Более того, задачи правового просвещения становились политическими задачами:

Безнравственно нарушать закон и правила чести. А что такое закон по понятиям значительного большинства людей? Одна из статей свода законов Российской империи. Для многих лиц, неразвитых образованием, закон представляет что-то фатальное, запрещающее или дозволяющее то или другое, неизвестно почему (курсив мой. — Т.Б.) [Нелидов 1860: 43].

Суд над Засулич стал судом над законом в Российской империи, законом, который не гарантировал защиты от произвола. Для юристов он стал возможностью привлечь общественное внимание к проблеме законности как общего дела и занять при этом позиции лидеров общественного движения. Для публики суд и приговор стали политическим действием, в котором общественная солидарность выразилась новым способом, более значимым, чем существовавшие культурные практики объединения. Эта новая форма создавала иллю­зию солидарности с более широкими слоями населения. Став ареной борьбы за понимание тождественности государственного и общественного в Российской империи, суд ясно продемонстрировал, что сопротивление произволу, опасному для всех социальных групп, является мощным катализатором солидарности, потребность в которой отчетливо ощущалась элитами того времени. Во многом благодаря участию передовых юридических сил солидарность в деле защиты личности от произвола приобрела отчетливые черты эгалитарной «необходимой обороны», обороны, ради которой через права личности можно в итоге переступить.

Процесс Засулич представляет собой важный момент формирования политического языка пореформенной России и специфического понимания разграничения понятий государственного и общественного. Во многом это разграничение было выгодно либеральной российской юриспруденции пореформенной поры, которая искала поддержки общества и задействовала язык «общественной власти». В деле Засулич широкое толкование юридического понятия «необходимая оборона» стало мощным политическим средством выражения солидарного действия общества против произвола и несправедливости.

 

БИБЛИОГРАФИЯ / REFERENCES

[Будницкий 1998] — Будницкий О.В. Терроризм в российском освободительном движении: Идеология, этика, психология: (Вторая половина XIX — начало XX в.). М., 1998.

(Budnitskiy O.V. Terrorizm v rossiyskom osvoboditel’nom dvizhenii: Ideologiya, etika, psikhologiya: (Vtoraya polovina XIX — nachalo XX v.). Moscow, 1998.)

 

[Глаголь 1918] — Глаголь С. Процесс первой русской террористки // Голос минувшего. 1918. № 7-9. С. 152—155.

(Glagol’ S. Protsess pervoy russkoy terroristki // Golos minuvshego. 1918. № 7—9. P. 152—155.)

[Градовский 1878] — Градовский Г.К. Фельетон // Голос. 1878. № 92. С. 2.

(Gradovskiy G.K. Fel’eton // Golos. 1878. № 92. P. 2.)

 

[Д. 1860] — Д. Очерк теории уголовного права // Юридический журнал, издаваемый П.А. Салмановым. 1860. № 2. С. 76—138.

(D. Ocherk teorii ugolovnogo prava // Yuridicheskiy zhurnal / Ed. by P.A. Salmanov. 1860. № 2. P. 76—138.)

 

[Долгих 2006] — Долгих Е.В. К проблеме менталитета российской административной элиты первой половины XIX века: М.А. Корф, Д.Н. Блудов. М., 2006.

(Dolgikh E.V. K probleme mentaliteta rossiyskoy administrativnoy elity pervoy poloviny XIX veka: M.A. Korf, D.N. Bludov. Moscow, 2006.)

 

[Калугин 2011] — Калугин Д.Я. История понятия «общество» от Средневековья к Новому времени: Русский опыт // От общественного к публичному: Коллективная монография / Науч. ред. О.В. Хархордин. СПб., 2011. С. 305—394.

(Kalugin D.Ya. Istoriya ponyatiya «obshchestvo» ot Srednevekov’ya k Novomu vremeni: Russkiy opyt // Ot obshchestvennogo k publichnomu: Kollektivnaya monografiya / Ed. by O.V. Kharkhordin. Saint Petersburg, 2011. P. 305—394.)

 

[Каплун 2011] — Каплун В.Л. Общество до общественности: «Общество» и «гражданское общество» в культуре российского Просвещения // От общественного к публичному: Коллективная монография / Науч. ред. О.В. Хархордин. СПб., 2011. С. 395—486.

(Kaplun V.L. Obshchestvo do obshchestvennosti: «Obshchestvo» i «grazhdanskoe obshchest­vo» v kul’ture rossiyskogo Prosveshcheniya // Ot obshchestvennogo k publichnomu: Kollektivnaya monografiya / Ed. by O.V. Kharkhordin. Saint Petersburg, 2011. P. 395—486.)

 

[Карпиленко 1994] — Карпиленко Ю.С. «Дело» Веры Засулич: Российское общество, самодержавие и суд присяжных в 1878 году. Брянск, 1994.

(Karpilenko Yu.S. «Delo» Very Zasulich: Rossiyskoe obshchestvo, samoderzhavie i sud prisyazhnykh v 1878 godu. Bryansk, 1994.)

 

[Кони 1866a] — Кони А.Ф. О праве необходимой обороны: Рассуждение студента Анатолия К., написанное для получения степени кандидата по Юридическому факультету // Московские университетские известия. 1866. № 7. С. 193—294.

(Koni A.F. O prave neobkhodimoy oborony: Rassuzhdenie studenta Anatoliya K., napisannoe dlya polucheniya stepeni kandidata po Yuridicheskomu fakul’tetu // Moskovskie universitetskie izvestiya. 1866. № 7. P. 193—294.)

 

[Кони 1866b] — Кони А.Ф. О праве необходимой обороны: Рассуждение студента Анатолия К., написанное для получения степени кандидата по Юридическому факультету. М., 1866.

(Koni A.F. O prave neobkhodimoy oborony: Rassuzhdenie studenta Anatoliya K., napisannoe dlya polucheniya stepeni kandidata po Yuridicheskomu fakul’tetu. Moscow, 1866.)

 

[Кони 1933] — Кони А.Ф. Воспоминания о деле Веры Засулич / Ред. текста и примеч. М.Ф. Теодоровича. М.; Л., 1933.

(Koni A.F. Vospominaniya o dele Very Zasulich / Ed. by M.F. Teodorovich. Moscow; Leningrad, 1933.)

 

[Нелидов 1860] — Нелидов Н.К. О необходимости приобретения обществом юридичес­ких и политических сведений // Юридический журнал, издаваемый П.А. Салмановым. 1860. № 1. С. 36—58.

(Nelidov N.K. O neobkhodimosti priobreteniya obshchestvom yuridicheskikh i politicheskikh svedeniy // Yuridicheskiy zhurnal / Ed. by P.A. Salmanov. 1860. № 1. P. 36—58.)

 

[Перетц 1927] — Дневник Е.А. Перетца (1880—1883) / Подгот. к печати А.А. Сергеев. М.; Л., 1927.

(Dnevnik E.A. Perettsa (1880—1883) / Ed. by A.A. Sergeev. Moscow; Leningrad, 1927.)

 

[Правилова 2000] — Правилова Е.А. Законность и права личности: Административная юстиция в России. СПб., 2000.

(Pravilova E.A. Zakonnost’ i prava lichnosti: Administrativnaya yustitsiya v Rossii. Saint Petersburg, 2000.)

 

[Процесс 1906] — Процесс Веры Засулич: (Суд и после суда) / Ред. Г.А. Галланин. СПб., [1906].

(Protsess Very Zasulich: (Sud i posle suda) / Ed. by G.A. Gallanin. Saint Petersburg, [1906].)

 

[Смолярчук 1982] — Смолярчук В. Анатолий Федорович Кони (1844—1927). М., 1982.

(Smolyarchuk V. Anatoliy Fedorovich Koni (1844—1927). Moscow, 1982.)

 

[Толстой 2003] — Толстой Л.Н. Письмо Н.Н. Страхову, 8 апреля 1878 г. // Л.Н. Толстой — Н.Н. Страхов: Полное собрание переписки / Сост. Л.Д. Громова, Т.Г. Никифорова; ред. А.А. Донсков. М.; Оттава, 2003. С. 423—424.

(Tolstoy L.N. Pis’mo N.N. Strakhovu, 8 aprelya 1878 g. // L.N. Tolstoy — N.N. Strakhov: Polnoe sobranie perepiski / Ed. by L.D. Gromova, T.G. Nikiforova and A.A. Donskov. Moscow; Ottawa, 2003. P. 423—424.)

 

[Федоров 1905] — Федоров М. Из воспоминаний по управлению С.-Петербургским домом предварительного заключения // Русская старина. 1905. № 1. С. 92—93.

(Fedorov M. Iz vospominaniy po upravleniyu S.-Peterburgskim domom predvaritel’nogo zaklyucheniya // Russkaya starina. 1905. № 1. P. 92—93.)

 

[Чичерин 1933] — Чичерин Б.Н. О деле Засулич // Кони А.Ф. Воспоминания о деле Веры Засулич / Ред. текста и примеч. М.Ф. Теодоровича. М.; Л., 1933. С. 376—384.

(Chicherin B.N. O dele Zasulich // Koni A.F. Vospominaniya o dele Very Zasulich / Ed. by M.F. Teodorovich. Moscow; Leningrad, 1933. P. 376—384.)

 

[Bhat 1997] — Bhat G. The Moralization of Guilt in Late Imperial Russian Trial by Jury: The Early Reform Era // Law and History Review. 1997. Vol. 15. № 1. P. 77—113.

[Bhat 2004] — Bhat G. The Particulars of Guilt: Final Questions for the Jury under the 1864 Judicial Reform // Slavic Studies. 2004. Vol. 38. P. 251—272.

[Borisova 2012] — Borisova T. The Digest of Laws of the Russian Empire: The Phenomenon of Autocratic Legality // Law and History Review. 2012. Vol. 30. № 3. P. 901—925.

[Burbank 2004] — Burbank J. Russian Peasants Go to Court: Legal Culture in the Countryside, 1905—1917. Bloomington; Indianapolis, 2004.

[Engelstein 1992] — Engelstein L. The Keys to Happiness: Sex and the Search for Modernity in Fin-de-siècle Russia. Ithaca, N.Y., 1992.

[Geifman 1995] — Geifman A. Thou Shalt Kill: Revolutionary Terrorism in Russia, 1894—1917. Princeton, 1995.

[McReynolds 2013] — McReynolds L. Murder Most Russian: True Crime and Punishment in Late Imperial Russia. Ithaca, N.Y., 2013.

[Morrissey 2011] — Morrissey S.K. Terrorism, Modernity, and the Question of Origins // Kritika. 2011. Vol. 12. № 1. P. 213—226.

[Pipes 2010] — Pipes R. The Vera Zasulich Trial // Russian History. 2010. Vol. 37. № 1: A special issue. P. 1—82.

[Pocock 1999] — Pocock J.G.A. Barbarism and Religion, II: Narratives of Civil Government. Cambridge, 1999.

[Pravilova 2014] — Pravilova E. A Public Empire: Property and the Quest for the Common Good in Imperial Russia. Princeton; Oxford, 2014.

[Rosenshield 2005] — Rosenshield G. Western Law, Russian Justice: Dostoevsky, the Jury Trial, and the Law. Madison, 2005.

[Siljak 2008] — Siljak A. Angel of Vengeance: The «Girl Assassin», the Governor of St. Petersburg, and Russia’s Revolutionary World. New York, 2008.

[Verhoeven 2009] — Verhoeven C. The Odd Man Karakozov: Imperial Russia, Modernity, and the Birth of Terrorism. Ithaca, N.Y., 2009.

[Wortman 1976] — Wortman R. The Development of a Russian Legal Consciousness. Chicago, 1976.

[Wortman 1990] — Wortman R. Scenarios of Power: Myth and Ceremony in Russian Monarchy. Princeton, 1990. Vol. 2.

[Wortman 2005] — Wortman R. Russian Monarchy and the Rule of Law: New Considerations of the Court Reform of 1864 // Kritika. 2005. Vol. 6. № 1. P. 147—148.

 

* Исследование выполнено при поддержке Программы фундаментальных исследований Национального исследовательского университета Высшая школа экономики (ТЗ-61: История технологий и инфраструктур в России и СССР: процессы и практики стандартизации и их участники). Автор благодарит коллег и друзей, любезно способствовавших этой работе: Гарриса Рогоняна, Марианну Муравьеву, Марию Шклярук, Екатерину Правилову, Дмитрия Серова, Виктора Каплуна, Джейн Бёрбанк, Максима Дёмина, Игоря Христофорова. Все возможные недостатки — исключительная ответственность автора.

 

[1] Понимание идей абстрактного rule of law c точки зрения государства частично рассматривает Ричард Пайпс: [Pipes 2010: 40—61].

[2] Эта тенденция особенно заметна на примере негативного отношения российских либералов к частной собственности. См. подробнее: [Pravilova 2014].

[3] О проблеме политической субъектности российского общества и о терроризме как способе ее утверждения см.: [Будницкий 1998; Verhoeven 2009].

[4] Проблемы разного правосознания обоих государств час­тично касался Уортман [Wortman 1976; 2005: 147—148].

[5] Здесь и далее я буду ссылаться на стенограмму процесса, опубликованную в этом сборнике документов.

[6] Решение Уголовного кассационного департамента Сената № 37 от 3 февраля 1877 года.

[7] Стенографические отчеты судебного заседания были опубликованы в газетах «Северный вестник», «Санкт-Петербургские ведомости» и «Новое время».

[8] Кони в своем труде развивал основные положения, касающиеся обороны, этой более ранней работы. Текстуальная близость обоих источников и то, что очерк вышел под псевдонимом, позволяют даже предположить, что они оба написаны Кони. Однако это предположение опровергается сведениями, которые нам известны из его подробно изученной биографии; см.: [Cмолярчук 1982].

[9] Подробнее об этом см. в исследовании проблемы адми­нистративной юстиции в России: [Правилова 2000].

[10] Это место было опущено в отдельном издании [Кони 1866b].

[11] Мать Кони была актрисой, и поэтому театральные практики были ему хорошо знакомы.

[12] Этот тезис ей помог высказать председатель суда Кони. Отвечая на его вопрос, желала ли она убить Трепова, Засулич отвечала: «Нет, мне было все равно, убить или ранить» [Процесс 1906: 48].

[13] См. сноску 3.