О счастье в личной жизни (карамзинский подтекст стихотворения «Из Пиндемонти»)

ON HAPPINESS IN PERSONAL LIFE (The Karamzinian Subtext in Pushkin’s From Pindemonti)

Игорь Немировский (независимый исследователь; Бостон; д. филол. н.) shlomo58@mail.ru/ Igor Nemirovsky (independent researcher; Boston; PhD) shlomo58@mail.ru

УДК: 82+821.161.1                                               UDC: 82+821.161.1

Ключевые слова: А.С. Пушкин, Н.М. Карамзин, «История государства Российского», историография, подтекст

Keywords: A.S. Pushkin, N.M. Karamzin, History of the Russian State, historiography, subtext

Аннотация

В статье исследуется карамзинский подтекст стихотворения Пушкина «Из Пиндемонти» (1836) и указывается на то, что его ключевая строка «Зависеть от царя, зависеть от народа» имеет в своем подтексте заключительную фразу из «Посвящения импе­ра­тору Александру» Карамзина («история народа принадлежит Царю») и острейшую дискуссию, вызванную этой фразой. Связь слов Пушкина с высказыванием Карам­зина основывается отнюдь не только на упоминании двух его ключевых действующих лиц, царя и народа, а на целом комплексе карамзинских «следов» в этом стихотворении, равно как и в других произведениях Пушкина этого периода. Фраза «история принадлежит Царю», осмысляемая Пушкиным на протяжении всей его жизни и трансформированная в стихотворении «Из Пиндемонти» в строки «зависеть от царя, зависеть от народа — / Не все ли нам равно», стала своебразным фокусом пушкинского карамзинизма.

Abstract

Igor Nemirovsky investigates the Karamzinian subtext in Pushkin’s poem and points to the fact that its key line, “To depend on the tsar, to depend on the people” carries in its subtext the concluding phrase from Karamzin’s Dedication to Emperor Alexander (“the history of the people belongs to the Tsar”) and the highly controversial discussion provoked by this phrase. The connection between Pushkin’s words and Karamzin’s statement is not at all based merely on the mention of two key figures, the tsar and the people, but involves a whole complex of Karamzinian “traces” in the poem, as well as in other works by Pushkin during the same period. Pushkin spent his whole life making sense of the phrase “history belongs to the Tsar,” and transformed it in “From Pindemonti” into the line “to depend on the Tsar, to depend on the people / Isn’t it all the same to us”; this can be seen as a focal point of Pushkin’s Karamzinianism.

 

В обширной исследовательской литературе о стихотворении Пушкина «Из Пиндемонти» нигде не указывалось на его карамзинский подтекст[1].

Между тем к Карамзину отсылает одно из ключевых двустиший, которое первоначально, в черновом автографе, выглядело так:

 

Зависеть от царя, зависеть от народа

Равно мне тягостно: бог с ними — я желал...

                                               [Пушкин 1949 — 1: 1031]

 

Эти строки имеют в своем подтексте заключительную фразу из «Посвящения императору Александру» Карамзина — «история народа принадлежит Царю» [Карамзин 1989: I, 12] — и острейшую дискуссию, вызванную этой фразой. Их связь с высказыванием Карамзина основывается отнюдь не на простом упоминании двух его ключевых «действующих лиц», царя и народа, а на целом комплексе «карамзинских следов» в этом стихотворении, равно как и в других произведениях Пушкина данного периода. Фраза «история принадлежит Царю», осмысляемая Пушкиным на протяжении всей его жизни и трансформированная в стихотворении «Из Пиндемонти» в строки «зависеть от Царя, зависеть от Народа / Не все ли нам равно», стала своебразным фокусом пушкинского карамзинизма. Об этом — наша статья.

Датированное 1815 годом, «Посвящение» открывало публикацию первых восьми томов «Истории государства Российского», осуществленную Карамзиным в начале февраля 1818 года. Полемические отклики на утверждение Карамзина: «история народа принадлежит Царю» стали появляться сразу после его обнародования. Одним из первых отозвался декабрист Никита Муравь­ев и сформулировал ему антитезу: «История принадлежит наро­дам» [Муравьев 1954: 582]. Ему вторил другой декабрист, Н.И. Тургенев: «Ис­тория принадлежит народу — и никому более! Смешно дарить ею царей. Добры­е цари никогда не отделяют себя от народа» [Архив 1921: 115]. Пушкин, хорошо знакомый с обоими, знал об их реакции на слова Карамзина. В «<Автобиографических записках>» (1826) об этом говорится так: «Молодые якобинцы негодовали; несколько отдельных размышлений в пользу самодержавия, красноречиво опровергнутые верным рассказом событий, — казались им верхом варварства и унижения <...> Некоторые из людей светских письменно критиковали Кара<мзина>. Ник<ита> Муравьев, молодой человек умный и пылкий, разобрал предисловие или введение: предисловие!..» [Пушкин 1949—2: 306] Не желая цитировать фразу историка, вызвавшую раздражение «молодых якобинцев», Пушкин определяет ее по месту в тексте, «предисловие или введение: предисловие!». Этого достаточно, чтобы понять, что речь идет о фразе «История народа принадлежит Царю».

Карамзинская фраза была воспринята декабристами как имеющая исключительно политический смысл. Они видели в ней утверждение превосходства воли «царя» над волей «народа», что противоречило всем приемлемым в либеральной среде социологическим теориям, от теории общественного договора до легитимизма. Такое ее понимание не соответствовало смыслу, вложенному в нее Карамзиным. В «Предисловии», которое следовало непосредственно после «Посвящения», он утверждает: «Правители, Законодатели действуют по указаниям Истории и смотрят на ее листы как мореплаватели на чертежи морей» [Карамзин 1989: I, 13]. Таким образом, очевидно, что для Карамзина дело правителя — следовать воле истории, а не навязывать ей свою. Датируя свое «Посвящение» 1815 годом, историк возвращает читателя в контекст побед над Наполеоном. Последний в программном стихотворении Карамзина «Освобождение Европы и слава Александра I» (1814), написанном примерно в то же время, что и «Посвящение», изображен как тиран именно потому, что он навязывал миру свою роковую волю: «Хотел всемирныя державы, / Лишь небо богу уступал» [Карамзин 1966: 302].

В издании 1818 года фраза «история принадлежит Царю» завершала «Посвящение» и стояла непосредственно перед следующим утверждением, открывающим «Предисловие»: «История в некотором смысле есть священная книга народов, главная, необходимая; зерцало их бытия и деятельности; скрижаль откровений и правил; завет предков к потомству; дополнение, изъяснение настоящего и пример будущего» [Карамзин 1989: I, 13]. При последовательном прочтении обе фразы образовывали связный текст.

Определение истории как «священной книги народов» и «скрижали откровений» метафорически уподобляло «книгу истории» — Библии. К похожему осмыслению истории придет Пушкин, о чем ниже. Здесь же отметим, что библейский подтекст «Предисловия» придает всему концепту «история принадлежит Царю» особый смысл, ведь в Библии к числу главнейших обязанностей царя относится следующая: «Когда придешь в Землю, которую Господь, Бог твой, дает тебе, и овладеешь ею и заселишь ее, и скажешь: “Постав­лю над собой царя...”, то из среды братьев твоих поставь царя, не можешь поставить над собой человека из народа другого. И когда воссядет он на престол, то пусть перепишет он себе Свиток Торы, и пусть постоянно носит с собой и читает ежедневно, чтобы точно осуществить слова ее» (Два­рим <Второзаконие> 17:14). А поскольку история объявляется Карамзи­ным «священной книгой народов» и «скрижалью», то именно ее «свиток» царь должен постоянно иметь при себе для ежедневного поучительного чтени­я, наставляющего на истинный путь и позволяющего избежать роко­вых ошибок. Итак, утверждая, что «история принадлежит Царю», Карамзин имел в виду, что царь, чтобы следовать урокам истории, должен ее хорошо знать. В свете такого понимания образ Карамзина как придворного историографа, своими руками передающего императору это священное знание, приобретает не слишком завуалированный профетический подтекст. В «Посвящении» сам Карамзин указывает на это: «В 1811 году, в счастливейшие, незабвенные минуты жизни моей, читал я Вам, Государь, некоторые главы сей Истории... Вы слушали с восхитительным для меня вниманием; сравнивали давно минувшее с настоящим, и не завидовали славным опасностям Димитрия, ибо предвидели для Себя еще славнейшие» [Карамзин 1989: I, 11]. Так историк, передающий Царю «скрижаль откровения», чтобы тот следо­вал ее настав­лениям, становится фигурой, уподобленной библейскому пророку. Это предполагало отношения особой конфиденциальности между Царем и Исто­риком, основанные на том, что Царь всецело доверяет Историку, а Историк никогда не лжет. Именно такие взаимоотношеия, исполненные взаимного до­верия, установились между императором Александром и историком Карамзиным, в особенности после переезда последнего в Царское Село в 1816 году. Эти взаимоотношения сделались объектом интенсивной рефлексии современников. Главный вопрос, который их волновал, состоял в том, был ли Карамзин действительно честен, отстаивая самодержавие, или он действовал в угоду власти[2].

В 1826 году, когда писались «<Автобиографические записки>», включавшие в себя воспоминания о Карамзине, Пушкин, имея своей целью защитить Карамзина, все-таки отмечает, что «несколько отдельных размышлений (Карамзина. — И.Н.) в пользу самодержавия» были «опровергнуты верным рассказом событий» [Пушкин 1949—2: 306]. Смысл этого замечания — в том, что Карамзин правдив в изложении событий даже тогда, когда это противоречит утверждаемым им принципам. При этом Пушкин осторожно указывает на то, что «молодые якобинцы», критикуя Карамзина, были в определенном отношении правы. Осторожность не лишняя, вызванная в том числе тем, что Пушкин вскоре после публикации первых томов «Истории» сам оказался в числе критиков Карамзина.

На сегодняшний день исследователи сходятся на том, что именно Пушкину принадлежит по крайней мере одна из двух знаменитых эпиграмм на Карамзина: «В его Истории изящность, простота...»[3]. Другую эпиграмму, написанную по поводу выхода «Истории» («Решившись хамом стать пред самовластья урной...»), Л.Н. Лузянина атрибутирует Н.И. Тургеневу[4]. Хорошо известно, что после октября 1818 года дружеские отношения между Пушкиным и Карамзиным пресеклись вследствие ссоры, причины которой не впол­не ясны[5]. Сам Пушкин в письме к Вяземскому (10 июля 1826 года) отрицал, что его антикарамзинская эпиграмма (без уточнения, какая именно) была причиной ссоры: «Во-первых, что ты называешь моими эпиграммами противу Карамзина? довольно и одной, написанной мною в такое время, ког­да Карамзин меня отстранил от себя, глубоко оскорбив и мое честолюбие, и сердечную к нему приверженность. До сих пор не могу об этом хладнокровно вспомнить. Моя эпиграмма остра и ничуть не обидна, а другие, сколько знаю, глупы и бешены: ужели ты мне их приписываешь?» [Пушкин 1937: 286].

Отметим, что в «<Автобиографических записках>» Пушкин, осознанно или нет, фактически признается в том, что и эпиграмма, и упрек, сделанный им историку, выражают одно и то же обвинение: «Оспоривая его, я сказал: Итак вы рабство предпочитаете свободе. Кара<мзин> вспыхнул и назвал меня своим клеветником. Я замолчал, уважая самый гнев прекрасной души. Разговор переменился. Скоро Кар<амзину> стало совестно, и, прощаясь со мною как обыкно<венно>, упрекал меня, как бы сам извиняясь в своей горячности. Вы сегодня сказали на меня <то>, что ни Ших<матов>, ни Кутузов на меня не говорили» [Пушкин 1949—2: 306]. Достаточно сравнить вопрос Пушкина Карамзину «Вы рабство предпочитаете свободе?» с концовкой эпиграммы: «Доказывают нам без всякого пристрастья / Необходимость самовластья / И прелести кнута», — и станет ясно, что из-за эпиграммы и поссори­лись, поскольку звучала она, вопреки тому, что Пушкин писал Вяземскому, очень обидно.

Приведенный Пушкиным эпизод показывает, что Карамзин гораздо острее реагировал на критику «Истории», исходившую из либерального лагеря (именно ее отразил Пушкин в своем вопросе), чем на доносы консерваторов, таких, например, как попечитель Московского университета П.И. Голенищев-Кутузов (1767—1829) и поэт С.А. Ширинский-Шихматов (1783—1837)[6]. Причина состояла в том, что многие либералы не просто оспаривали его поли­тические взгляды, а усматривали в его позиции желание угодить власти, отказывая историку в «честности».

Фраза Карамзина «история принадлежит Царю» воспринималась либеральной публикой как важное, если не главное, доказательство ангажированности историка. И если Николай Тургенев и Никита Муравьев, связанные близким знакомством с Карамзиным и знавшие о независимом поведении историка по отношению к императору Александру, увидели в этих словах только заблуждение, то определенная часть общества усмотрела в них «царедворную подлость», как высказался двоюродный брат Никиты Муравьева, М.И. Муравьев-Апостол[7]. Будущий биограф Карамзина и сотрудник Пушкина в работе над «Историей Петра» М.Н. Погодин выражал такое же мнение, когда сле­дующим образом характеризовал «Посвящение» Карамзина в своем «Днев­нике»: «Мне и на Карамзина мочи нет досадно за подносительное пись­мо государю. Неужели он не мог выдумать с приличием ничего такого, в чем бы не видно было такой грубой, подлой лести? Этого я ему не прощаю. Притом, кроме лести, связано с целым очень дурно» [Барсуков 1888: 80][8].

Авторы критических статей об «Истории», первым из которых был Каченовский, прозрачно намекали на то, что Карамзин, как придворный историограф, был не свободен в изложении своих взглядов и выполнял, как сказали бы в наши дни, «государственный заказ»[9].

В отношении Пушкина к «Истории» и к личности Карамзина прослеживается определенная эволюция. Непосредственно после публикации первых томов «Истории», весной 1818 года, в силу личных связей и членства в «Арзама­се», Пушкин оказался в стане друзей и защитников Карамзина и откликнулся на ста­тью Каченовского эпиграммой, включающей в себя цитату из И.И. Дмитриева:

 

Бессмертною рукой раздавленный зоил,

Позорного клейма ты вновь не заслужил!

Бесчестью твоему нужна ли перемена?

Наш Тацит на тебя захочет ли взглянуть?

Уймись — и прежним ты стихом доволен будь,

Плюгавый выползок из гузна Дефонтена!

                                              [Пушкин 1949—3: 61].

 

Соположение имен Тацита и Вольтера (Дефонтен упомянут здесь как критик Вольтера) представляется мне двусмысленным[10] в силу того, что репутация Тацита как «грозы царей» (в восприятии Пушкина она была в значительной степени определена стихотворением Карамзина «Тацит») входила в противоречие с репутацией Вольтера. Современники Пушкина обвиняли «фернейского философа» в «ласкательстве» по отношению к царям, Фридриху и Екатерине[11]. О том, что этот взгляд не был чужд Пушкину, свидетельствуют его «Заметки по русской истории» (1821): «Простительно было фернейскому философу превозносить добродетели Тартюфа в юпке и в короне, он не знал, он не мог знать истины, но подлость русских писателей для меня непонятна» [Пушкин 1949—4: 17]. По предположению Томашевского, под «русскими писателями», чья «подлость» ему «непонятна», Пушкин имеет в виду Карамзина, автора «Исторического похвального слова Екатерине Второй» (1802)[12].

Эпиграмма на Каченовского была написана в первой половине 1818 года, и в ее двусмысленности проявляется еще не вполне выраженное, но уже осознанное движение Пушкина в сторону от Карамзина, определенное общением с теми, кто Карамзина критиковал: сначала с Н.И. Тургеневым, а затем, во второй половине 1818 года, с П.П. Катениным. Последний относился к Карамзину много хуже, чем Николай Тургенев, и был центром антикарамзинского кружка, куда со второй половины 1818 года входил и Пушкин. Скорее всего, именно это знакомство, вкупе со значительно более скандальными связями Пушкина с членами оргиастического общества «Зеленая лампа» (которым Вацуро приписывает пародийное переложение «Истории» слогом Тита Ливия)[13], а также стихотворение «Ноэль», направленное против личного друга Карамзина, императора Александра, — все эти обстоятельства, пришедшиеся на вторую половину 1818 года, и привели к тому, что Карамзин «оттолк­нул» от себя Пушкина. Эпиграмма «В его Истории изящность, прос­тота…», вероятно, только усугубила разрыв. Личные отношения между Пушкиным и Карамзиным после нее стали невозможны, что не помешало Карамзину вступиться за Пушкина весной 1820 года.

Новый этап в осмыслении фразы Карамзина «История народа принадлежит Царю» приходится на 1825 год, когда Пушкин работает над трагедией «Борис Годунов» (начата в декабре 1824 года, закончена в ноябре 1825 года). Именно тогда в письме Н.И. Гнедичу Пушкин перефразирует эти ставшие к тому времени знаменитыми слова следующим образом: «История народа при­надле­жит Поэту» (письмо Гнедичу от 23 февраля 1825 года) [Пушкин 1937: 145]. Несмот­ря на то что основную событийную канву «Бориса» Пушкин взял из 10-го тома «Истории» Карамзина, незадолго до того вышедшего из печати, в своем понимании того, «кому принадлежит история», он на тот мо­мент отстоял от Карамзина очень далеко — пожалуй, еще дальше, чем в 1818 году, когда вышли первые тома «Истории». При этом именно к 9-му и 10-му томам «Истории», посвященным правлению Ивана Грозного и описанию Смутного времени, более всего можно было бы отнести слова Пушкина про «верный рассказ событий», который опровергает «несколько соображений в пользу самодержавия». Потрясение, которое испытало русское общест­во от прочтения этих томов, заслонило или, во всяком случае, намного усложнило впечатление от первых восьми. Общество, возбужденное карамзинским описа­нием ужасов царствования кровавого тирана Ивана Грозного, гудело: либеральная его часть от восторга, консервативная — от негодования. Народ в обо­их томах «Истории» — активное действующее лицо, его реакции — это вы­ражение нравственного императива и Высшего суда[14]. И можно не сомневаться, что, по мысли Карамзина, история в описанную эпоху принадлежит имен­но «народу», а не злодею Грозному и не детоубийце Годунову, в том смысле, что именно воля народа и его нравственный суд выражали волю Провидения.

В «Борисе Годунове» коллизия «царь — народ» также очень важна, а проблема того, кому «принадлежит» история в карамзинском смысле, — одна из основных. Народ в трагедии, так же как в «Истории» Карамзина, выступает как коллективное действующее лицо, а царь Борис, Самозванец и бояре легко манипулируют его мнением. Можно сказать, что в редакции трагедии 1825 го­да народ изображен легковерным и равнодушным, нравственный императив ему чужд. Заканчивается эта редакция тем, что народ, не ужаснувшись смерти детей Бориса, провозглашает здравицу Самозванцу: «Да здравствует царь Димитрий Иванович!» Только в 1831 году появляется дидактический и всем нам известный вариант окончания трагедии: «Народ безмолвствует» — «Народ в ужасе молчит»[15]. Можно, таким образом, определенно утверждать, что на вопрос, принадлежит ли история народу, в 1825 году Пушкин дает отрицательный ответ. И это совершенно естественно, поскольку незадолго до начала работы над «Борисом» в стихотворении «Свободы сеятель пустынный» (декабрь 1823 года) Пушкин заключил:

 

Паситесь, мирные народы!

Вас не разбудит чести клич,

К чему стадам дары свободы?

Их должно резать или стричь.

Наследье их из рода в роды

Ярмо с гремушками да бич.

      [Пушкин 1949—3: 302]

 

Личные отношения поэта и историка в 1825 году были по-прежнему сложны; Пушкин отказывается от творческих советов Карамзина и отходит от событийной канвы десятого тома во многих деталях пьесы. Главное же, в чем Пушкин не сходился тогда с Карамзиным, — это оценка роли народа. Разница подходов особенно сильно проявилась в описании избрания Бориса на царство: у Карамзина оно исполнено высочайшего пафоса, определенного активным переживанием народа. У Пушкина народ пассивен и равнодушен, и эта сцена в трагедии Пушкина — едва ли не пародия на аналогичную сцену в «Истории» Карамзина[16].

При всех различиях в позициях Пушкина и Карамзина, поэт и исто­рик сближались в главном: в убеждении, что «история принадлежит» тому, кто в ту или иную эпоху своими словами и поступками выражает Высшую волю и Высший суд. Именно в этом смысле для Пушкина, преодолевавшего в 1825 году религиозный скептицизм предыдущих лет, выразителем такой Воли являлся Поэт. Основанием для этого стало усвоенное Пушкиным из Библии представление о том, что Высшая воля открывается не «народу» или «царю», а пророку через откровение (в случае Давида и Соломона цари сами были пророками и поэтами). Во время работы Пушкина над «Борисом Годуновым» Библия становится для Пушкина одной из самых насущных книг. «Библия для христианина то же, что история для народа. Этой фразой (наоборот) начиналось прежде предисловие Ист<ории> Кар<амзина>. При мне он ее и переменил» [Пушкин 1937: 127], — писал Пушкин брату Льву в конце 1824 года, в самый разгар работы над «Годуновым». Здесь имеется в виду уже приведенная нами выше фраза из «Предисловия» к «Истории». Есть сведения, что Пушкин действительно присутствовал при его чтении в феврале 1818 года[17].

Таким образом, в пушкинском письме Гнедичу слово «поэт» синонимично слову «пророк» (при всей условности такого соотнесения), и сама сентенция «история принадлежит Поэту» обращена к Гнедичу не случайно. Последний уподоблялся Пушкиным пророку Моисею в стихотворении «С Гомером долго ты беседовал один…» (1832)[18]. Интересно, что труд Гнедича по переводу на русский язык «Илиады» и исторические труды Карамзина Пушкин оценивает одинаково — как подвиг: «...с чувством глубоким уважения и благодарности взираем на поэта, посвятившего гордо лучшие годы жизни исключительному труду, бескорыстным вдохновениям, и совершению единого, высокого подвига» [Пушкин 1949—4: 88]. И очень похоже пишет о Карамзине: «...зато почти никто не сказал спасибо человеку, уединившемуся в ученый кабинет во время самых лестных успехов, и посвятившему целых 12 лет жизни безмолвным и неутомимым трудам. <...> Повторяю, что Ист<ория> Гос<ударства> Российского есть не только создание великого писателя, но и подвиг честного человека» [Пушкин 1949—2: 305—306].

Определяя труды своих современников как подвиги, Пушкин прежде всего имеет в виду огромность усилий и высочайшую степень самоотвержения, которую те проявили, однако по отношению к Карамзину Пушкин не довольствуется определением его труда как подвига, а называет совершенное историком «подвигом честного человека».

За этим словосочетанием в творческом сознании Пушкина было закреплено некоторое устойчивое значение, о чем свидетельствует то, что Пушкин употребляет его дважды, во второй раз — по отношению к Р. Саути в статье «Последний из свойственников Иоанны д’Арк» (1836): «Поэма лауреата не стоит конечно поэмы Вольтера в отношении силы вымысла, но творение Соуте есть подвиг честного человека и плод благородного восторга» [Пушкин 1949—2: 155].

А.А. Долинин объясняет эту оценку Пушкина так: «“Подлым” французам Пушкин нередко противопоставляет “благородных” англичан — великого Мильтона... Вальтера Скотта... P. Саути, чью антивольтерьянскую поэму о Жанне д’Арк он назвал “плодом благородного восторга” и, повторив свою оценку “Истории государства Российского” Карамзина, “подвигом честного человека”» [Долинин 2007: 44—45]. Принимая это объяснение, мы бы хотели внести в него некоторое уточнение. В статье «Последний из свойственников» Пушкин, действительно, противопоставляя Саути Вольтеру, объясняет это тем, что вдохновение английского поэта имело «девственный... (еще не купленный) характер». Таким образом, быть «честным человеком» для писателя — означало, по Пушкину, быть «некупленным», то есть независимым в своих суждениях. Для Пушкина, всего лишь за несколько лет до этого указывавшего на «подлость» Карамзина, признание за ним «честности» знаменовало полное изменение отношения к историку и его «Истории».

Важно отметить, что тезис о том, что Карамзин был «честен», стал прог­раммным для его друзей, когда пришло время отстаивать посмертную ре­путацию историка[19]. При этом нужно принять во внимание, что в 1826 году, когда Пушкин писал свои «Воспоминания» о Карамзине, отношение либеральной публики к «Истории» продолжало оставаться очень сложным. Даже публикация последних двух томов не исключила самых резких оценок: «Не о косе времени надо спорить, а о благодарности, которою все русские якобы обязаны Карамзину; вопрос за что? История его подлая и педантическая, а все прочие его сочинения жалкое детство...» [Катенин 1911: 612]. Это мнение человека либерального круга, каким был П.П. Катенин, относящееся к 1828 году, в известной степени определялось реакцией официозной литературы на смерть историка. В многочисленных некрологах давался портрет Карамзина-царедворца или, в лучшем случае, друга императора Александра[20]. Доминировал мотив личной преданности Карамзина Александру I и упоминалось «истинное великодушие» к историку. Вацуро назвал это «канонизацией» Карамзина[21].

Об особых отношениях между историком и императором говорилось и в «Манифесте», адресованном умирающему Карамзину от имени Николая. Манифест был написан Жуковским и содержал фразу, ставшую очередной рефлексией на тему «история — народ — царь»: «Русский народ достоин знать свою историю... История, Вами написанная, достойна русского народа!» [Жуковский 1885: 2].

Возможно, современники просто не решились противоречить императорскому Манифесту и отраженному в нем мнению.

Именно поэтому в год смерти Карамзина у его близких друзей возникла необходимость, в противовес официозной канонизации его облика, описать историка как независимую личность, как человека, говорящего императору Александру в лицо горькую правду[22].

О независимом поведении Карамзина по отношению к власти было хорошо известно и Пушкину, о чем свидетельствует оставшийся неопубликованным эпизод из «Воспоминаний»: «Однажды, отправляясь в Павловск и надевая свою ленту, он посмотрел на меня наискось и не мог удержаться от смеха. Я прыснул, и мы оба расхохотались...» [Пушкин 1949—2: 307]. Это знание не мешало Пушкину критиковать историка и писать на него эпиграммы. Очевидно, что в 1826 году ситуация изменилась, и поведение Карамзина превратилось для Пушкина из объекта инвектив в образец писательского служения, в «подвиг честного человека». Эту перемену невозможно объяснить исключительно обстоятельствами, открывающими новое царствование, и смертью историка. Об этом свидетельствует, например, то, что Пушкин, сразу после смерти Карамзина сокрушаясь о том, что никто из близких последнего не оставил достойных его воспоминаний, сам не торопился публиковать то немногое, что о нем написал и что все-таки отличалось от официозных панегириков. Публичное возвратное движение Пушкина к Карамзину началось лишь спустя три года после публикации в «Северных цветах на 1828 год», включающей утверждение, что Карамзин «честен».

Почему это произошло именно тогда, в 1829 году, а не раньше? Возможно, Пушкин опубликовал свои «Воспоминания» о Карамзине в тот момент, когда в его собственный адрес стали звучать упреки читающей публики в сервилизме[23], так же (если не более) горько и часто, как в адрес Карамзина. Так, подчеркнуто автобиографически звучит следующий пассаж из воспоминаний о Карамзине: «Многие забывали, что Карамзин печатал свою Историю в России, в государстве самодержавном; что государь, освободив его от цензуры, сим знаком доверенности налагал на Карамзина обязанность всевозможной скромности и умеренности. Повторяю, что История Государства Российского есть не только создание великого писателя, но и подвиг честного человека. (Извлечено из неизданных записок.)» [Пушкин 1949—4: 57].

В 1829 году, когда эти строки были опубликованы, все приведенное выше можно было отнести не только к Карамзину, но и к Пушкину. Ведь незадолго до того, как были написаны эти строки, император освободил от цензуры его самого, после чего он стал, к огорчению и разочарованию современников, придерживаться несвойственной ему «скромности и умеренности» в политичес­ких оценках. При этом в сознании читателей продолжала укрепляться параллель «Пушкин — Карамзин», возникшая после знаменитой встречи Пушкина и императора, в результате которой Николай принял на себя обязанности цензора, то есть первого читателя всего того, что Пушкин напишет. Современники почувствовали это сходство еще до того, как сам Пушкин стал его педалировать. Показательно, например, что Катенин в стихотворении «Старая быль», направленном против Пушкина, задевал и Карамзина[24]. Соответственно, Пушкин, оправдываясь и представляя себя не льстецом и придвор­ным поэтом, а «Небом избранным певцом», примеривает на себя роль, которую играл при императоре Александре Карамзин. Стихотворение «Друзьям» («Нет, я не льстец, когда царю / Хвалу свободную слагаю») в обществе распространялось одновременно с публикацией «Отрывков из пи­сем, мыслей и замечаний», содержавших цитированные выше воспоминания о Карамзине. Отметим, что эпиграф к этому стихотворению Пушкина от­сылает к строке из 138-го Псал­ма: «Еще нет слова на языке моем» — в том виде, который придал этой строке Карамзин, поставив ее эпиграфом к «Записке о древней и новой России»: «Несть лести в языце моем» (церковнославянский вариант: «Яко несть льсти в языце моем: се, Господи, Ты познал еси» (Псал. 138)).

Хотя Пушкин, скорее всего, не был знаком с текстом «Записки», отмеченное пересечение может свидетельствовать о том, что какое-то общее представление о критическом характере этого документа, адресованного импе­ратору Александру, у него было. Конечно, соотнесенность пушкинского стихотворения с карамзинским эпиграфом могла быть открыта только самому тесному кругу их общих друзей. Это, прежде всего, Жуковский и Вяземский.

Несомненно, главной причиной переоценки Карамзина был неожиданный личный опыт Пушкина, когда он в одночасье из ссыльного поэта стал собеседником императора и, как ему казалось, поэтом у трона, то есть пророком. Поэтому журнальная публикация стихотворения «Пророк» датирована 8 сентября. Именно в этот день, как хорошо было известно современникам, состоялась встреча Пушкина с императором Николаем. И хотя власть тогда только присматривалась к поэту и примерялась к тому, как использовать его талант, Пушкину казалось, что его роль как пророка уже определилась и что в своих взаимоотношениях с новым императором он может стать тем, кем был по отношению к императору Александру Карамзин.

В 1831 году, став государственным историографом, то есть официально получив должность, которую до него занимал Карамзин, Пушкин, казалось бы, окончательно утвердился в его роли. Это впечатление было оправдано важностью порученного ему императором труда — написать историю Петра, а также тем, что Пушкину, как до него Карамзину, были открыты все архивы. В том же году, закрепляя союз между императором и поэтом, был разрешен без переделок «Борис Годунов», вышедший в свет с посвящением «незабвенной для Россиян памяти Карамзина».

Хрупкий союз был нарушен именно тогда, когда Пушкин решил, что ему позволено то, что было позволено Карамзину, а именно оказывать влияние на императора, а не быть «полезным» орудием последнего. Конфликт произошел, когда Пушкин попытался дать новую оценку важнейшего в политической мифологии империи лица — Петра Великого. Выражением этого нового для официальной литературы взгляда на основателя Петербурга стала поэма «Медный всадник», не пропущенная в печать царственным цензором. Важно отметить, что император Николай, поняв и не приняв инновации Пушкина в осмыслении образа Петра, справедливо почувствовал профетические претензии автора. Чтобы в дальнейшем пресечь их, император сделал поэта камер-юнкером. Этот жест имел фоном реакцию императора Александ­ра на представление ему «Записки о древней и новой России», за которую Карамзин получил анненскую ленту[25]. Можно определенно утверждать, что, поступая совершенно иначе по отношению к Пушкину, император Николай не просто отказывал Пушкину в одобрении, но и сводил на нет усилия поэта стать «вторым Карамзиным». Одновременно император сложил с себя обязанности цензора и первого читателя Пушкина и «разрешил» произведениям поэта проходить обычную цензуру. Таким образом, прямой диалог между Пушкиным и императором стал невозможен[26].

События 1834—1835 годов, включавшие в себя жандармскую перлюстрацию писем Пушкина к жене и просьбу об отставке, едва не подвели черту под личными отношениями поэта с императором, в котором Пушкин видел с тех пор «больше прапорщика, чем Петра Великого» [Пушкин 1949—2: 330]. Однако полного разрыва все-таки не произошло. Царь продолжал поддерживать поэта тогда, когда считал, что тот действует в интересах власти, как при публикации «Истории пугачевского бунта»[27].

В то же время после «камер-юнкерства» в жизни Пушкина начинается новая эпоха, когда он пытается вести жизнь частного человека, а не пророка и певца у трона. Практически это подразумевало необходимость зарабатывать на жизнь литературным трудом, чему мешали цензурные трудности, отягощенные недоброжелательством министра просвещения Уварова. Сложности в отношениях с ним, вполне приязненных до публикации «Истории Пугачева», начались у Пушкина именно тогда, когда Уваров стал видеть в Пушкине конкурента на идеологическом поле и во влиянии на императора. Вмешательство последнего в цензурное прохождение «Истории Пугачева» Уваров оценил как покушение на свои права и, не имея возможности спорить с императором, мстил Пушкину[28].

В январе 1836 года Пушкин получает разрешение издавать ежеквартальник «Современник», который, как надеется поэт, откроет ему путь к финансовой независимости и станет местом публикации писателей его круга. Незадолго же до этого Пушкин поместил в журнале «Московский наблюдатель» стихотворение «На выздоровление Лукулла», которое представляло собой злую сатиру на Уварова. Разгоревшийся скандал привел Пушкина к необходимости объясняться с Бенкендорфом, который выразил ему неудовольствие императора. Все висело на волоске. И в этот момент Жуковский сообщил Пушкину и узкому кругу друзей о том, что «Записка о древней и новой России» Карамзина появилась из небытия[29].

Обстоятельства, при которых она нашлась, до сих пор не ясны, но появилась она очень вовремя, и у Пушкина сразу возникла идея обнародовать ее в новом журнале, хотя Жуковский и Вяземский, знакомые с содержанием «Записки», считали, что вероятность ее публикации весьма невысока[30]. Тем не менее они сделали все для ее осуществления. Прежде всего они получили разрешение на публикацию от вдовы историка, Е.А. Карамзиной, послав ей рукопись на прочтение. Именно из ее рук в марте 1836 года сокровенный труд Карамзина попадает к Пушкину.

Представляется, что Пушкин решил с помощью этого документа дать обществу пример доверительных отношений, которые могут существовать между писателем и властью. Для этого, не вполне надеясь даже на частичную публикацию «Записки», поэт торопится обнародовать историю ее представления. С этой целью в свою статью «Российская академия», написанную на основе официального протокола заседания Российской академии от 18 января 1836 года[31], Пушкин вставляет отсутствующий в протоколе сюжет: «Карамзин написал свои мысли о древней и новой России, со всею искренностию прекрасной души, со всею смелостию убеждения сильного и глубокого. Государь прочел эти красноречивые страницы... прочел, и остался по-прежнему милостив и благосклонен к прямодушному своему подданному. Когда-нибудь потомство оценит и величие государя и благородство патриота...» [Пушкин 1949—2: 45]. Поскольку никакой отрывок из «Записки» не цитировался, очевидно, что Пушкин упомянул о ней только для того, чтобы иметь возможность привести пример великодушия имератора Александра, принявшего от своего историографа нелицеприятную правду. Предполагалось, что осведомленные читатели статьи знали, насколько эта правда была горька. Рассказывая об этом, Пушкин надеялся на то, что вновь заработает спасительная параллель «Пушкин — Карамзин», и для того, чтобы это наверняка произошло, начинает статью с упоминания о другом заседании Российской академии, имевшем место в 1818 году, на котором в действительные члены был выбран Карамзин. Необходимо отметить, что на заседании 1836 года в академики был избран Пушкин. Оба заседания были посвящены разным изданиям Академического словаря. Чтобы подчеркнуть это сходство, Пушкин обильно цитирует речь Карамзина, произнесенную на заседании 1818 года.

Эта речь Карамзина уже становилась объектом творческой рефлексии Пушкина. Как убедительно показала С.В. Березкина, стихотворение — эпиграмма «От многоречия отрекшись добровольно» (1825?) — было реакцией на это выступление[32]:

 

От многоречия отрекшись добровольно,

В собранье полном слов не вижу пользы я;

Для счастия души, поверьте мне, друзья,

Иль слишком мало всех, иль одного довольно.

 

Пушкинское выражение «собранье полном слов» исследовательница, совершенно, на наш взгляд, справедливо, интерпретирует как характеризую­щее лексикографический словарь. Написанная примерно за десять лет до «Из Пин­демонти», эта эпиграмма уже содержит характерную для этого стихотворения иронию по отношению к «словам» и убеждение в том, что не в них «счастье».

Соотнесенность эпиграммы, написанной не позднее 1825 года, с речью Карамзина, произнесенной в 1818 году, и возвращение к осмыслению этой речи в 1836 году — свидетельства того, что та оставалась предметом рефлексии Пушкина на протяжении всего последнего десятилетия его жизни. Этот интерес определялся тем, что Карамзин не только говорил об очередном издании академического словаря, но и сформулировал — ни больше, ни меньше — свое представление о том, каким должно быть счастье для «писателей... не всегда ласкаемых славою». По мысли историка, это — «сильная мысль, истина, красота образа, выразительное слово», то есть творчество. «Мысль, истина и красота образа» заменяют писателю, — заканчивает свою мысль Карамзин, — «всякое иное земное счастие» [Карамзин 1984: 175].

Конечно, представление о том, что для писателя радость творчества — это и есть счастье, опосредовано для Пушкина не только Карамзиным. Но именно Карамзин в своей «Речи» обрисовал путь, который ведет к этому счастью. Таким путем для «великого поэта, для великого оратора или великого живописца природы», по мнению историка, является уединенность или, точнее говоря, отъединенность от мира: «Удаленный от света и — сказал мне, в юности моей, старец Виланд — не имея ни читателей, ни слушателей, в дикой пустыне, среди необитаемого острова, я в восторге беседовал бы с уединенною музою, неутомимо исправляя стихи мои, хотя бы и неизвестные миру» [Карамзин 1984: 175]. И от такого понимания «счастья» для «великого поэта» всего один шаг до концепции «счастья», выраженной Пушкиным в стихотворении «Из Пиндемонти»:

 

По прихоти своей скитаться здесь и там,

Дивясь божественным природы красотам,

И пред созданьями искусств и вдохновенья

Трепеща радостно в восторгах умиленья.

— Вот счастье! вот права...

 

В числе многочисленных параллелей Пушкин — Карамзин, возвращающих осведомленного читателя в 1818 год, в статье «Российская академия» приводится и цитата из «Посвящения», которое своей фразой «История народа принадлежит Царю» вызвала резкую реакцию современников. Пушкин приводит оттуда значимое для него место о «внимании», которое император оказывал историографу: «Вы слушали, пишет историограф в своем посвящении государю, с восхитительным для меня вниманием; сравнивали давно минувшее с настоящим» [Карамзин 1989: I, 11].

В сравнении «минувшего с настоящим» — 1818 года, когда вышли первые тома «Истории» Карамзина, с 1836 годом, когда писалась «Российская академия», — заключается важнейший подтекст статьи. И это сравнение было не в пользу Пушкина. К моменту написания статьи (апрель 1836 года) от надежд Пушкина стать вторым Карамзиным не осталось и следа. Об этом свидетельствовали, с одной стороны, цензурные сложности с прохождением второй книги «Современника», говорящие о недоверии и жестком контроле со стороны власти, и, с другой стороны, коммерческий неуспех главных начинаний Пушкина этого времени, «Истории пугачевского бунта» и первого тома «Современника». Последнее означало, что, не обретя независимости от «царя», Пушкин попал в зависимость от «народа», если под народом понимать читающую публику.

Несмотря на это, статья «Российская академия» — замечательное свидетельство идейной и биографической близости Пушкина к Карамзину. В момент, когда отношения поэта с властью портятся и Пушкин теряет свою роль поэта у трона, Карамзин продолжает оставаться для него идеалом поведения «частного человека» — «частного и честного», по выражению В.Э. Вацуро.

Одновременно со статьей «Российская академия» Пушкин писал статью «Александр Радищев». В его сознании Радищев и Карамзин составляли своего рода контрастную пару. Отношение поэта к ним менялось в течение его жизни, и положительное отношению к одному предполагало отрицательное отношение к другому. Так, годы обострения отношений с Карамзиным и написания эпиграммы на него ознаменованы повышенным интересом Пушкина к творчеству и личности Радищева. Тогда же, когда Карамзин стал определять жизненное и творческое кредо Пушкина, тот свое отношение к Радищеву пересмотрел.

В статье Радищеву достается от Пушкина за «невежественное презрение ко всему прошедшему; слабоумное изумление перед своим веком, слепое пристрастие к новизне; частные поверхностные сведения, наобум приноровленные ко всему».

Осуждение Пушкина вызывает не только мировоззрение Радищева, но сама публикация «Путешествия из Петербурга в Москву» как поступок, сделавший это мировоззрение достоянием широкой публики и ставший вы­зовом «общему порядку»: «Он написал свое Путешествие из Петербурга в Москву, сатирическое воззвание к возмущению, напечатал в домашней типографии и спокойно пустил его в продажу. <...> Мелкий чиновник, человек безо всякой власти, безо всякой опоры, дерзает вооружиться противу общего порядка, противу самодержавия, противу Екатерины!»

За этим осуждением явно стоит Карамзин, поэтому статья и открывается словами историка о том, что «порядочный человек не должен подвергать себя опасности быть повешенным» («Il ne faut pas qu’un honnête homme mérite d’être pendu. Слова Карамзина в 1819 году» [Пушкин 1949—2: 30]). Пушкину, конечно, было известно мнение Карамзина о том, что менять «общий порядок», сложившийся в обществе, бессмысленно и наивно и что это не путь к «счастью»: «Либералисты! Чего вы хотите? Счастья людей? Но есть ли счастие там, где есть смерть, болезни, пороки, страсти? Основание гражданских обществ неизменно: можете низ поставить наверху, но будет всегда низ и верх, воля и неволя, богатство и бедность, удовольствие и страдание. Для существа нравственного нет блага без свободы; но эту свободу дает не Государь, не Парламент, а каждый из нас самому себе, с помощью Божиею. Свободу мы должны завоевать в своем сердце миром совести и доверенностию к провидению!» [Карамзин  1862: 194—195]. Эти слова Кармзина (Пушкину, скорее всего, в точности неизвестные) очень близки к концепции «истинного счастья», выраженной в стихотворении «Из Пиндемонти».

Пушкин отдельно порицает Радищева за борьбу с цензурой и попытку ее обмануть: «Он <Радищев> злится на ценсуру; не лучше ли было потолковать о правилах, коими должен руководствоваться законодатель, дабы с одной стороны сословие писателей не было притеснено и мысль, священный дар божий, не была рабой и жертвою бессмысленной и своенравной управы; а с другой — чтоб писатель не употреблял сего божественного орудия к достижению цели низкой или преступной?» [Пушкин 1949—2: 36].

Карамзин, как известно, противником цензуры не являлся. Современникам был известен его «парадокс» о том, что если бы у нас была свобода книгопечатания, то он с женой и детьми уехал бы в Константинополь. Известно также, что несколько парадоксальное отношение Карамзина к цензуре было опосредовано «Письмом о цензуре» аббата Гальяни[33]. Утверждение аббата, что искусство писателя состоит в том, чтобы сказать «все» и не попасть в Бастилию, было особенно близко Карамзину, который верил, что цензура защищает от дураков и возмутителей общественного порядка[34]. При этом сам Карамзин, как никто из современников, умел сказать «все» и при этом в «Бастилию» не попасть[35]. Пушкину в этом отношении до Карамзина было очень далеко.

Вызывает удивление то обстоятельство, что статья «Александр Радищев» исполнена строгой критики автора «Путешествия», предваренной Карамзиным, и при этом содержит оценку Радищева, которая парадоксально сближает его с автором «Истории»: «Мы никогда не почитали Радищева великим человеком. Поступок его всегда казался нам преступлением, ничем не из­виняемым, а Путешествие в Москву весьма посредственною книгою; но со всем тем не можем в нем не признать преступника с духом необыкновенным; политического фанатика, заблуждающегося конечно, но действующего с удивительным самоотвержением и с какой-то рыцарскою совестливостию» [Пушкин 1949—2: 32—33]. Представляется, что «рыцарская совестливость» Радищева вполне сродни «подвигу честного человека» Карамзина, и оба писателя, каждый по-своему, реализуют близкий Пушкину тип писательского поведения, в основе которого лежит независимость от власти и читательской публики, залогом которой является писательская «честность».

В настоящее время общепризнано, что очень многие оценки, которые Пушкин дал Радищеву в своей статье, имели автобиографический характер[36]. Получается, что бедный, гонимый и неразумный Радищев воспринимался Пушкиным как не менее близкий ему персонаж, чем «мудрец» Карамзин (Ксенофонт Полевой вспоминал, что «Пушкин находил <Карамзина> безус­ловно мудрым и совершенным» [Записки 1888: 292]).

Стихотворение «Из Пиндемонти», написанное в самый разгар цензурных неприятностей Пушкина, отражает, в числе прочего, усталость, наступившую после борьбы за первые тома «Современника»:

 

И мало горя мне, свободно ли печать

Морочит олухов, иль чуткая цензура

В журнальных замыслах стесняет балагура.

 

Вместе с тем, цитированные выше строки характеризуют недостижимый для Пушкина и доступный одному Карамзину идеал. Именно тем обстоятельством, что Карамзин олицетворял для Пушкина и писателей его круга идеал писательского счастья, и определяется, на наш взгляд, глубина ка­рамзинского подтекста стихотворения. Именно Карамзин был воплощени­ем идеала счастья для Пушкина и его ближайших друзей, А.И. Тургенева, П.А. Вяземского и В.А. Жуковского, потому что он не только манифестировал этот идеал (кто только его не манифестировал!), но единственный из русских писателей его воплотил. «Мне кажется, что одному Карамзину дано жить жизнью души, ума и сердца. Мы все поем вполголоса и живем не полною жизнью; оттого и не можем быть вполне довольны собою», — писал Александр Тургенев Вяземскому. Вяземский соглашался: «Карамзин... создал себе мир светлый и стройный посреди хаоса тьмы и неустройства»[37]. Эту же мысль выразил Жуковский: «Я благодарен ему (Карамзину. — И.Н.) за счас­тие особенного рода: за счастие знать и (что еще более) чувствовать настоящую ему цену. Это, более нежели что-нибудь, дружит меня с самим собою. И можно сказать, что у меня в душе есть особенное хорошее свойство, которое называется Карамзиным: тут соединено все что есть во мне доброго и лучшего» [Жуковский 1866: Стлб. 1630]; «Карамзин — в этом имени было и будет все, что есть для сердца высокого, милого, добродетельного. Воспоминание об нем есть религия. Такие потери могут делать равнодушным только к житейскому счастию, а не к жизни. Кроме счастия есть в жизни должность» [Жуковский 1895: 214 (1-й паг.)].

Гоголь, написавший о Карамзине в «Выбранных местах», оставил портрет писателя, как будто составленный из концептов стихотворения «Из Пиндемонти»: «Карамзин первый показал, что писатель может быть у нас независим и почтен всеми равно, как именитейший гражданин в государстве. Он первый возвестил торжественно, что писателя не может стеснить цензура, и если уже он исполнился чистейшим желанием блага в такой мере, что желанье это, занявши всю его душу, стало его плотью и пищей, тогда никакая цензура для него не строга, и ему везде просторно <...> Имей такую чистую, такую благоустроенную душу, какую имел Карамзин, и тогда возвещай свою правду: все тебя выслушает, начиная от царя до последнего нищего в государстве. И выслушает с такою любовью, с какой не выслушивается ни в какой земле ни парламентский защитник прав, ни лучший нынешний проповедник...» [Гоголь 1952: 266—267].

Независимость «от царя» и от «народа», понимаемого как читательская публика, составляли программу творческого поведения Карамзина, утверждавшуюся им в кругу близких друзей. Историк выражал ее в письмах к старейшему из них, И.И. Дмитриеву. Так, о своей независимости от читателя Карамзин писал: «Знаю, что и как пишу: в своем тихом восторге не думаю ни о современниках, ни о потомстве; я независим и наслаждаюсь только своим трудом, любовию к отечеству и человечеству. Пусть никто не будет читать моей Истории: она есть, и довольно для меня» [цит. по: Погодин 1866: 442—443]. К этому можно добавить наблюдение А. Долинина о том, что концеп­ция личной независимости, отраженная в «Из Пиндемонти», перекликается с максимой Саути «чтить самого себя», переведенной Пушкиным из «Гимна Пенатам» Саути[38]. Формула «подвиг честного человека», отнесенная впервые к Карамзину, актуализируется в статье «Последний из свойственников Иоан­ны д’Арк», написанной спустя несколько месяцев после создания стихотворения, не позднее января 1837 года. И это обстоятельство еще более проясняет, почему Карамзин и Саути оказываются в одном ряду «подвижников», а их произведения называются Пушкиным «подвигом честного человека», что в контексте 1836 года понимается поэтом как выражение двойной независимости — от «царя» и от «народа»:

 

Никому отчета не давать,

Себе лишь самому служить и угождать,

Для власти, для ливреи

Не гнуть ни совести, ни помыслов, ни шеи.

 

Очень может быть, что карамзинский подтекст стихотворения определялся еще и тем, что оно создавалось в десятую годовщину со дня смерти Карамзина, «по странному сближению» почти совпавшую с днем рождения Пушкина. Беловой автограф стихотворения, датированный 5 июля 1836 года, свидетельствует о том, что начато стихотворение было вскоре после дня памяти Карамзина, 29 мая, и дня рождения Пушкина, 26 мая.

Вместе с тем, как представляется, в момент работы над стихотворением поэт сознательно не ставил перед собой задачи воссоздать идеал жизненного счастья, воплощенный Карамзиным. Этому идеалу Пушкин хотел придать вид обобщенный и лишенный автобиографических аллюзий. Поэтому, как нам представляется, Пушкин и «приписывает» свое стихотворение то Мюссе[39], то Пиндемонти. Но это были тщетные усилия. Размышления о том, что такое счастье для писателя, неизменно приводили Пушкина к идеалу жизни, воплощенному Карамзиным. Пытаясь ослабить эту соотнесенность, Пушкин изменяет строки «Зависеть от царя, зависеть от народа / Равно мне тягостно», слишком явно отсылающие к Карамзину, и придает им более нейтральное звучание: «Зависеть от властей, зависеть от народа — / Не всё ли нам равно? Бог с ними» [Пушкин 1949—1: 420]. Переделки давались поэту нелегко, о чем свидетельствует наличие промежуточного варианта: «Зависеть от властей, зависеть от народа / Равно мне тягостно: бог с ними: никому...» [Пушкин 1949—1: 1032].

Судя по тому, что Пушкин не сделал попытки опубликовать стихотворение «Из Пиндемонти» в «Современнике», оно его чем-то не удовлетворило. Возможно, тем, что строка «Зависеть от царя, зависеть от народа» была невозможна, а строка «Зависеть от властей, зависеть от народа» звучала слишком обобщенно и пресно. Интересно и заслуживает быть отмеченным, что в свое собрание стихотворений, которое Пушкин задумал в ноябре 1836 года, стихотворение должно было войти под заглавием «Не дорого ценю я громкие права», то есть Пушкин не предполагал обозначать его «принадлежность» Пиндемонти. Характерно, что обсуждаемая нами строка должна была иметь следующий вид: «Зависеть от царя, зависеть от народа»[40]. Как известно, это отдельное собрание пушкинских стихотворений не вышло, но издатели посмертного собрания сочинений поэта, Жуковский и Плетнев, сделали отобранные и подготовленные Пушкиным стихи основой IX тома. При этом «Из Пиндемонти» туда не вошло. Возможно, издателей испугало звучание этой строки.

В заключение выскажем предположение о том, почему карамзинский подтекст стихотворения не был отмечен ни современниками поэта, ни исследователями. Возможная причина состоит в том, что с интересующей нас строкой «Зависеть от царя, зависеть от народа» стихотворение стало доступно только в публикации 1922 года[41], а первая «полная» публикация стихотворения, осуществленная в 1857 году П.В. Анненковым, была сделана с цензурным искажением этих слов[42].

Есть и более веская причина: на момент этой публикации стихотворения Карамзин перестал быть воплощением независимого писателя. Для большей части русского общества он выражал, скорее, симбиоз писателя с властью. Это свидетельствует о том, что друзьям историка не удалось сломать тот стереотип личности писателя, который утверждался в официальной литературе о нем.

Для тех же немногих, для кого Карамзин оставался идеалом поведения писателя, параллель «Пушкин — Карамзин» была решительно неприемлема. Интересно, что в этом отношении были солидарны как друзья Карамзина и Пушкина, составлявшие примерно один и тот же круг, так и власть.

К моменту полной публикации «Из Пиндемонти» канонизация Карамзина как «друга Царя» уже состоялась, а канонизация Пушкина как «друга Народа» вступила в активную фазу и впоследствии увенчалась юбилеем 1937 года. Для того чтобы связь между Пушкиным и Карамзиным проявилась во всей своей глубине и очевидности, потребовались большие усилия по деканонизации как Карамзина, так и Пушкина.

 

БИБЛИОГРАФИЯ / REFERENCES

[Алтунян 2003] — Алтунян А.Г. «Эта свобода и есть счастье...» // Вопросы литературы. 2003. № 4.

(Altunyan A.G. «Eta svoboda i est’ schast’e...» // Voprosy literatury. 2003. № 4.)

 

[Анненков 1854] — Анненков П.В. А.С. Пушкин. Материалы для его биографии. М., 1854. Т. II.

(Annenkov P.V. A.S. Pushkin. Materialy dlya ego biografii. Moscow, 1854. Vol. II.)

 

[Анненков 1892] — П.В. Анненков и его друзья. СПб., 1892.

(P.V. Annenkov i ego druz’ya. Saint Petersburg, 1892.)

 

[Архив 1921] — Архив братьев Тургеневых: В 7 вып. Вып. 5. Дневники и письма Николая Ивановича Тургенева за 1816—1824 годы. Пг.: Отделение русского языка и словесности Академии наук, 1921.

(Arkhiv brat’ev Turgenevykh: V 7 vyp. Vyp. 5. Dnevniki i pis’ma Nikolaya Ivanovicha Turgeneva za 1816—1824 gody. Petrograd: Otdelenie russkogo yazyka i slovesnosti Akademii nauk, 1921.)

 

[Барсуков 1888] — Барсуков Н.П. Жизнь и труды М.П. Погодина. СПб.: Изд. А.Д. и П.Д. Погодиных, 1888. Кн. 1.

(Barsukov N.P. Zhizn’ i trudy M.P. Pogodina. Saint Petersburg: Izd. A.D. i P.D. Pogodinykh, 1888. Kn. 1.)

 

[Березкина 2007] — Березкина С.В. Из истории полемики Пушкина с Карамзиным: Эпиграмма «От многоречия отрекшись добровольно» // Пушкинский музеум: Альманах. СПб.: Петербургское Пушкинское общество, 2007. Вып. 4—5.

(Berezkina S.V. Iz istorii polemiki Pushkina s Karamzinym: Epigramma «Ot mnogorechiya otrekshis’ dobrovol’no» // Pushkinskiy muzeum: Al’manakh. Saint Petersburg: Peterburgskoe Pushkinskoe obshchestvo, 2007. Vyp. 4—5.)

 

[Вацуро 1986] — Вацуро В.Э. «Подвиг честного человека» // Вацуро В.Э., Гиллельсон М.И. Сквозь «умственные плотины». Очерки о книгах и прессе пушкинской поры. 2-е изд. М., 1986.

(Vatsuro V.E., Gillel’son M.I. Skvoz’ «umstvennye plotiny». Ocherki o knigakh i presse pushkinskoy pory. 2-e izd. Moscow, 1986.)

 

[Вацуро 1991] — Вацуро В.Э. Поэтический манифест Пушкина // Пушкин: Исследования и материалы / АН СССР. Ин-т рус. лит. (Пушкин. Дом). Л.: Наука, Ленингр. отд-ние, 1991.

(Vatsuro V.E. Poeticheskiy manifest Pushkina // Pushkin: Issledovaniya i materialy / AN SSSR. In-t rus. lit. (Pushkin. Dom). Leningrad: Nauka, Leningr. otd-nie, 1991.)

 

[Вацуро 2000] — Вацуро В.Э. Эпиграммы Пушкина на Карамзина // Вацуро В.Э. Пушкинская пора. СПб.: Академический проект, 2000.

(Vatsuro V.E. Epigrammy Pushkina na Karamzina // Vatsuro V. E. Pushkinskaya pora. Saint Petersburg: Akademicheskiy proekt, 2000.)

 

[Велижев 2011] — Велижев М.Б. С.С. Уваров в начале николаевского царствования: Заметки к теме // Пушкинские чтения в Тарту 5: Пушкинская эпоха и русский литературный канон: К 85-летию Ларисы Ильиничны Вольперт: В 2 ч. / Отв. ред. Р. Лейбов. Ч. 2. Тарту: Tartu University Press, 2011.

(Velizhev M.B. S.S. Uvarov v nachale nikolaevskogo tsarstvovaniya: Zametki k teme // Pushkinskie chteniya v Tartu 5: Pushkinskaya epokha i russkiy literaturnyy kanon: K 85-letiyu Larisy Il’inichny Vol’pert: V 2 ch. / Ed. by R. Leybov. Ch. 2. Tartu: Tartu University Press, 2011.)

 

[Вяземский 1868] — П.А. Вяземский. Письмо к И.И. Дмитриеву от 15 марта 1836 го­да // Русский архив. 1868. № 4—5.

(P.A. Vyazemskiy. Pis’mo k I.I. Dmitrievu ot 15 marta 1836 goda // Russkiy arkhiv. 1868. № 4—5.)

 

[Вяземский 2003] — Вяземский П.А. Старая записная книжка. 1813—1877. М.: Захаров, 2003.

(Vyazemskiy P.A. Staraya zapisnaya knizhka. 1813—1877. Moscow: Zakharov, 2003.)

 

[Глухов 1998] — Глухов В.И. Лирика Пушкина в ее развитии / Иваново: Иванов. гос. ун-т, 1998.

(Glukhov V.I. Lirika Pushkina v ee razvitii / Ivanovo: Ivanov. gos. un-t, 1998.)

 

[Гоголь 1952] — Гоголь Н.В. Выбранные места из переписки с друзьями // Гоголь Н.В. Полн. собр. соч.: В 14 т. М., 1937—1952. Т. 8.

(Gogol’ N.V. Vybrannye mesta iz perepiski s druz’yami // Gogol’ N.V. Poln. sobr. soch.: V 14 t. Moscow, 1937—1952. Vol. 8.)

 

[Голенищев-Кутузов 1997] — Голенищев-Кутузов П.И. Письмо министру народного просвещения гр. Разумовскому // Лотман Ю.М. Карамзин. СПб.: Искусство—СПБ, 1997.

(Golenishchev-Kutuzov P.I. Pis’mo ministru narodnogo prosveshcheniya gr. Razumovsko­mu // Lotman Yu.M. Karamzin. Saint Petersburg: Iskusstvo—SPB, 1997.)

 

[Гофман 1922] — Гофман М.Л. Посмертные стихотворения Пушкина 1833—1836 гг. Пг.: Российская государственная академическая типография, 1922.

(Gofman M.L. Posmertnye stikhotvoreniya Pushkina 1833 — 1836 gg. Petrograd: Ros­siyskaya gosudarstvennaya akademicheskaya tipografiya, 1922.)

 

[Грехнёв 1995] — Грехнёв В.А. «Самостоянье» свободы («Из Пиндемонти» А.С. Пушкина) // Болдинские чтения: [1994] / Музей-заповедник А.С. Пушкина; Hижегород. гос. ун-т им. H.И. Лобачевского. H. Hовгород: Изд-во Hижегород. ун-та, 1995.

(Grekhnev V.A. «Samostoyan’e» svobody («Iz Pindemonti» A.S. Pushkina) // Boldinskie chteniya: [1994] / Muzey-zapovednik A.S. Pushkina; Nizhegorod. gos. un-t im. H.I. Lobachevskogo. N. Novgorod: Izd-vo Nizhegorod. un-ta, 1995.)

 

[Грот 1867] — Грот Я.К. Очерк деятельности и личности Карамзина // Сборник статей, читанных в отделении русского языка словесности Императорской АН. СПб., 1867. Т. 1.

(Grot Ya.K. Ocherk deyatel’nosti i lichnosti Karamzina // Sbornik statey, chitannykh v otdelenii russkogo yazyka slovesnosti Imperatorskoy AN. Saint Petersburg, 1867. Vol. 1.)

 

[Долинин 2007] — Долинин А. Пушкин и Англия: Цикл статей. М.: Новое литературное обозрение, 2007.

(Dolinin A. Pushkin i Angliya: Tsikl statey. Moscow: Novoe literaturnoe obozrenie, 2007.)

 

[Жолковский 2005] — Жолковский А К. Счастье и права sub specie infinitivi («Из Пиндемонти») // Пушкин и его современники: Сб. науч. тр. / ИРЛИ РАН (Пушкинский Дом) / Под ред. Е.О. Ларионовой. СПб.: Нестор-История; Академический проект, 2005. Вып. 4 (43).

(Zholkovskiy A.K. Schast’e i prava sub specie infinitivi («Iz Pindemonti») // Pushkin i ego sovremenniki: Sb. nauch. tr. / IRLI RAN (Pushkinskiy Dom) /Ed. by. E.O. Larionova. Saint Petersburg: Nestor-Istoriya; Akademicheskiy proekt, 2005. Vyp. 4 (43).)

 

[Жуковский 1866] — В.А. Жуковский. Письмо к И.И. Дмитриеву от 18 февраля 1816 года // Русский архив. 1866. № 11—12.

(V.A. Zhukovskiy. Pis’mo k I.I. Dmitrievu ot 18 fevralya 1816 goda // Russkiy arkhiv. 1866. № 11—12.)

 

[Жуковский 1885] — Жуковский В.А. Сочинения. СПб., 1885. Т. 6.

(Zhukovskiy V.A. Sochineniya. Saint Petersburg, 1885. Vol. 6.)

 

[Жуковский 1895] — В.А. Жуковский. Письмо к А.И. Тургеневу от [последние числа июня 1826 года] // Русский архив. 1895. № 9.

(V.A. Zhukovskiy. Pis’mo k A.I. Turgenevu ot [poslednie chisla iyunya 1826 goda] // Russkiy arkhiv. 1895. № 9.)

 

[Заборов 1978] — Заборов П.Р. Русская литература и Вольтер. XVIII — первая треть XIX века. Л.: Наука, 1978.

(Zaborov P.R. Russkaya literatura i Vol’ter. XVIII — pervaya tret’ XIX veka. Leningrad: Nauka, 1978.)

 

[Записки 1888] — Записки К.А. Полевого. СПб.: А.С. Суворин, 1888.

(Zapiski K.A. Polevogo. Saint Petersburg: A.S. Suvorin, 1888.)

 

[Заседание 1836] — Заседание, бывшее в Императорской Российской Академии 18 января 1836 г. СПб.: Типография Имп. Росс. Академии, 1836.

(Zasedanie, byvshee v Imperatorskoy Rossiyskoy Akademii 18 yanvarya 1836 g. Saint Petersburg: Tipografiya Imp. Ross. Akademii, 1836.)

 

[Иванов 1997] — Иванов Вяч.Вс. Об изоморфизме двух поздних стихотворений Пушкина («Нет, я не дорожу мятежным наслажденьем» и «Из Пиндемонти») // Лотмановский сборник / Сост. Е.В. Пермяков. Тарт. ун-т; Рос. гос. гуманит. ун-т. М.: О.Г.И.; Изд-во РГГУ, 1997. Т. 2.

(Ivanov Vyach.Vs. Ob izomorfizme dvukh pozdnikh stikhotvoreniy Pushkina («Net, ya ne dorozhu myatezhnym naslazhden’em» i «Iz Pindemonti») // Lotmanovskiy sbornik / Eb. by E.V. Permyakov. Tart. un-t; Ros. gos. gumanit. un-t. Moscow: O.G.I.; Izd-vo RGGU, 1997. T. 2.)

 

[Карамзин 1862] — Карамзин Н.М. Мысли об истинной свободе // Неизданные сочинения и переписка Николая Михайловича Карамзина. Ч. 1. СПб.: Тип. Н. Тиблена и К̊, 1862.

(Karamzin N.M. Mysli ob istinnoy svobode // Neizdannye sochineniya i perepiska Nikolaya Mikhaylovicha Karamzina. Ch. 1. Saint Petersburg: Tip. N. Tiblena i Ko, 1862.)

 

[Карамзин 1966] — Карамзин Н.М. Полн. собр. стихотворений. М.; Л.: Советский писатель, 1966.

(Karamzin N.M. Polnoe sobranie stikhotvoreniy. Moscow; Leningrad: Sovetskiy pisatel’, 1966.)

 

[Карамзин 1984] — Карамзин Н.М. Речь, произнесенная на торжественном собрании императорской Российской Академии 5 декабря 1818 года // Карамзин Н.М. Сочинения: В 2 т. Л.: Художественная литература, 1984. Т. 2.

(Karamzin N.M. Rech’, proiznesennaya na torzhestvennom sobranii imperatorskoy Rossiyskoy Akademii 5 dekabrya 1818 goda // Karamzin N.M. Sochineniya: V 2 t. Leningrad: Khudozhestvennaya literatura, 1984. Vol. 2.)

 

[Карамзин 1989] — Карамзин Н.М. История государства Российского: В 12 т. / Под ред. А.М. Сахарова. М.: Наука, 1989.

(Karamzin N.M. Istoriya gosudarstva Rossiyskogo: V 12 t. / Ed. by A.M. Sakharov. Moscow: Nauka, 1989.)

 

[Катенин 1911] — П.А. Катенин. Письмо к Н.И. Бахтину от 9 января 1828 года // Русская старина. 1911. № 6.

(P.A. Katenin. Pis’mo k N.I. Bakhtinu ot 9 yanvarya 1828 goda // Russkaya starina. 1911. № 6.)

 

[Кибальник 2012] — Кибальник С.А. Пушкин и Гораций: (О стихотворении «Из Пиндемонти») // Кибальник С.А. Античная поэзия в России. XVIII — первая половина XIX века: Очерки / ИРЛИ РАН (Пушкинский Дом). СПб.: ИД «Петрополис», 2012.

(Kibal’nik S.A. Pushkin i Goratsiy: (O stikhotvorenii «Iz Pindemonti») // Kibal’nik S.A. Antichnaya poeziya v Rossii. XVIII — pervaya polovina XIX veka: Ocherki / IRLI RAN (Pushkinskiy Dom). SPb.: ID «Petropolis», 2012.)

 

[Киселева 1998] — Киселева Л.Н. Карамзинисты — творцы официальной идеологии (заметка о российском гимне) // Тыняновский сборник. Вып. 10. Шестые — Седьмые — Восьмые Тыняновские чтения. М., 1998.

(Kiseleva L.N. Karamzinisty — tvortsy ofitsial’noy ideologii (zametka o rossiyskom gim­ne) // Tynyanovskiy sbornik. Vyp. 10. Shestye — Sed’mye — Vos’mye Tynyanovskie chteniya. Moscow, 1998.)

 

[Козлов 1989] — Козлов В.П. «История государства Российского» Н.М. Карамзина в оценках современников. М.: Наука, 1989.

(Kozlov V.P. «Istoriya gosudarstva Rossiyskogo» N.M. Karamzina v otsenkakh sovremennikov. Moscow: Nauka, 1989.)

 

[Козлов 1999] — Козлов В.П. Народ безмолвствовал... // Пушкинские материалы в архивах России. К 200-летию со дня рождения А.С. Пушкина: Материалы научно-практической конференции 16 февраля 1999 г., Москва / Федеральная архивная служба России. М., 1999.

(Kozlov V.P. Narod bezmolvstvoval... // Pushkinskie materialy v arkhivakh Rossii. K 200-le­tiyu so dnya rozhdeniya A.S. Pushkina: Materialy nauchno-prakticheskoy konferentsii 16 fevralya 1999 g., Moskva / Federal’naya arkhivnaya sluzhba Rossii. Moscow, 1999.)

 

[Кулагин 1996] — Кулагин А.В. Карамзин как герой документально-критической прозы Пушкина (К проблеме ее автобиографизма) // Карамзинский сборник: Творчество Н.М. Карамзина и историко-литературный процесс. Ульяновск: Ульяновск. гос. ун-т, 1996.

(Kulagin A.V. Karamzin kak geroy dokumental’no-kriticheskoy prozy Pushkina (K prob­leme ee avtobiografizma) // Karamzinskiy sbornik: Tvorchestvo N.M. Karamzina i
istoriko-literaturnyy protsess. Ul’yanovsk: Ul’yanovsk. gos. un-t, 1996.)

 

[Ларионова 1997] — Ларионова Е.О. Н.М. Карамзин по материалам архива братьев Тургеневых // НЛО. 1997. № 27.

(Larionova E.O. N.M. Karamzin po materialam arkhiva brat’ev Turgenevykh // NLO. 1997. № 27.)

 

[Лотман 1998] — Лотман Ю.М. Сотворение Карамзина. М.: Молодая гвардия, 1998.

(Lotman Yu.M. Sotvorenie Karamzina. M.: Molodaya gvardiya, 1998.)

 

[Лотман 1999] — Лотман Л.М. Историко-литературный комментарий // Пушкин А.С. Борис Годунов. СПб.: Академический проект, 1999.

(Lotman L.M. Istoriko-literaturnyy kommentariy // Pushkin A.S. Boris Godunov. Saint Petersburg: Akademicheskiy proekt, 1999.)

 

[Лузянина 1975] — Лузянина Л.Н. Эпиграмма на Карамзина // Литературное наследие декабристов. Л.: Наука, 1975.

(Luzyanina L.N. Epigramma na Karamzina // Literaturnoe nasledie dekabristov. Leningrad: Nauka, 1975.)

 

[Макаров 1997] — Макаров А.А. Последний творческий замысел Пушкина. М.: Наследие, 1997.

(Makarov A.A. Posledniy tvorcheskiy zamysel Pushkina. Moscow: Nasledie, 1997.)

 

[Михайлова 1999] — Михайлова Н.И. Из комментария к лирике Пушкина (Пушкин и Карамзин) // Болдинские чтения: [Юбил. сб.] / Музей-заповедник А.С. Пушкина; отв. ред. Н.М. Фортунатов. Н. Новгород: Изд-во Нижегород. ун-та, 1999.

(Mikhaylova N.I. Iz kommentariya k lirike Pushkina (Pushkin i Karamzin) // Boldinskie chteniya: [Yubil. sb.] / Muzey-zapovednik A.S. Pushkina; ed. by N.M. Fortunatov. N. Novgorod: Izd-vo Nizhegorod. un-ta, 1999.)

 

[Муравьев 1954] — Муравьев Н.М. Мысли об Истории государства Российского Н.М. Карамзина // Литературное наследство. Т. 59. Кн. I. М., 1954.

(Murav’ev N.M. Mysli ob Istorii Gosudarstva Rossiyskogo N.M. Karamzina // Literaturnoe nasledstvo. Vol. 59. Kn. I. Moscow, 1954.)

 

[Муравьева 2012] — Муравьева О.С. (Из Пиндемонти) // Пушкинская энциклопедия. Произведения. Вып. 2. СПб.: Нестор-История, 2012.

(Murav’eva O.S. (Iz Pindemonti) // Pushkinskaya entsiklopediya. Proizvedeniya. Vyp. 2. Saint Petersburg: Nestor-Istoriya, 2012.)

 

[Немировский 2003—1] — Немировский И.В. Историко-биографический фон стихотворения «Стансы» // Немировский И.В. Творчество Пушкина и проблема публичного поведения поэта. СПб.: Гиперион, 2003.

(Nemirovskiy I.V. Istoriko-biograficheskiy fon stikhotvoreniya «Stan­sy» // Nemirovskiy I.V. Tvorchestvo Pushkina i problema publichnogo povedeniya poeta. Saint Petersburg: Giperion, 2003.)

 

[Немировский 2003—2] — Немировский И.В. Швейцарская тема в «Вестнике Европы» Н.М. Карамзина // Немировский И.В. Творчество Пушкина и проблема публичного поведения поэта. СПб.: Гиперион, 2003.

(Nemirovskiy I.V. Shveytsarskaya tema v «Vestnike Evropy» N.M. Karamzina // Nemirovskiy I.V. Tvorchestvo Pushkina i problema publichnogo povedeniya poeta. Saint Petersburg: Giperion, 2003.)

 

[Немировский 2003—3] — Немировский И.В. Автобиографизм и статья Пушкина «Александр Радищев» // Немировский И.В. Творчество Пушкина и проблема публичного поведения поэта. СПб.: Гиперион, 2003.

(Nemirovskiy I.V. Avtobiografizm i stat’ya Pushkina «Aleksandr Radishchev» // Nemirovskiy I.V. Tvorchestvo Pushkina i problema publichnogo povedeniya poeta. Saint Petersburg: Giperion, 2003.)

 

[Немировский 2014] — Немировский И. Зачем был написан «Медный всадник» // НЛО. 2014. № 126.

(Nemirovskiy I. Zachem byl napisan «Mednyy vsadnik» // NLO. 2014. № 126.) 

 

[Петрунина 1969] — Петрунина Н.Н. Вокруг «Истории Пугачева» // Пушкин: Исследования и материалы / Ин-т рус. лит. АН СССР (Пушкин. Дом). Л.: Наука, Ленингр. отд-ние, 1969. Т. 6.

(Petrunina N.N. Vokrug «Istorii Pugacheva» // Pushkin: Issledovaniya i materialy / In-t rus. lit. AN SSSR. (Pushkin. Dom). Leningrad: Nauka, Leningr. otd-nie, 1969. Vol. 6.)

 

[Письма 1911] — Письма Н.М. Карамзина к его супруге из Петербурга в Москву 1816 г. // Русский архив. 1911. № 8.

(Pis’ma N.M. Karamzina k ego supruge iz Peterburga v Moskvu 1816 g. // Russkiy аrkhiv. 1911. № 8.)

 

[Погодин 1866] — Погодин М.П. Николай Михайлович Карамзин по его сочинениям, письмам и отзывам современников. Материалы для биографии. М., 1866. Т. 2.

(Pogodin M.P. Nikolay Mikhaylovich Karamzin po ego sochineniyam, pis’mam i otzyvam sovremennikov. Materialy dlya biografii. Moscow, 1866. Vol. 2.)

 

[Проскурин 1999] — Проскурин О.А. Поэзия Пушкина, или Подвижный палимпсест. М.: Новое литературное обозрение, 1999.

(Proskurin O.A. Poeziya Pushkina, ili Podvizhnyy palimpsest. Moscow: Novoe literaturnoe obozrenie, 1999.)

 

[Пугачев 1992] — Пугачев В.В. Пушкин, Радищев и Карамзин. Саратов: Изд-во Сарат. ун-та, 1992.

(Pugachev V.V. Pushkin, Radishchev i Karamzin. Saratov: Izd-vo Sarat. un-ta, 1992.)

 

[Пушкин 1811] — Пушкин В.Л. Два послания. СПб., 1811.

(Pushkin V.L. Dva poslaniya. Saint Petersburg, 1811.)

 

[Пушкин 1937] — Пушкин А.С. Полн. собр. соч.: В 16 т. Л.: АН СССР, 1937—1959. Т. 13.

(Pushkin A.S. Poln. sobr. soch.: V 16 t. L.: AN SSSR, 1937—1959. Vol. 13.)

 

[Пушкин 1949 — 1] — Пушкин А.С. Полн. собр. соч.: В 16 т. Л.: АН СССР, 1937—1959. Т. 3. (Ч. 2.)

(Pushkin A.S. Poln. sobr. soch.: V 16 t. L.: AN SSSR, 1937—1959. Vol. 3. (Ch. 2.))

 

[Пушкин 1949 — 2] — Пушкин А.С. Полн. собр. соч.: В 16 т. Л.: АН СССР, 1937—1959. Т. 12.

(Pushkin A.S. Poln. sobr. soch.: V 16 t. L.: AN SSSR, 1937—1959. Vol. 12.)

 

[Пушкин 1949 — 3] — Пушкин А.С. Полн. собр. соч.: В 16 т. Л.: АН СССР, 1937—1959. Т. 2. (Ч. 2.)

(Pushkin A.S. Poln. sobr. soch.: V 16 t. L.: AN SSSR, 1937—1959. Vol. 2. (Ch. 2.))

 

[Пушкин 1949 — 4] — Пушкин А.С. Полн. собр. соч.: В 16 т. Л.: АН СССР, 1937—1959. Т. 11.

(Pushkin A.S. Poln. sobr. soch.: V 16 t. L.: AN SSSR, 1937—1959. Vol. 11.)

 

[Пушкин 1989—1999] — Пушкин А.С. Письма. Т. 2. М.; Л.: Государственное издательство, 1928. С. 170. (Факсимильное издание: М.: Книга, 1989—1999. Т. 2.)

(Pushkin A.S. Pis’ma. T. 2. M.; L.: Gosudarstvennoe izdatel’stvo, 1928. P. 170.) (Faksimil’noe izdanie: Moscow: Kniga, 1989—1999. Vol. 2.)

 

[Сапченко 1998] — Сапченко Л.А. Пушкин и Карамзин. Современное состояние проб­лемы // Ученые записки Казанского университета. Т. 136. Казань, 1998.

(Sapchenko L.A. Pushkin i Karamzin. Sovremennoe sostoyanie problemy // Uchenye zapiski Kazanskogo universiteta. Vol. 136. Kazan’, 1998.)

 

[Сапченко 2006] — Сапченко Л.А. Карамзин в движении времени // Карамзин: pro et contra / Сост., вступ. ст. Л.А. Сапченко. СПб.: РХГА, 2006.

(Sapchenko L.A. Karamzin v dvizhenii vremeni // Karamzin: pro et contra / Ed., introduction by L.A. Sapchenko. Saint Petersburg.: RHGA, 2006.)

 

[Смирнов 1992] — Смирнов А.А. Психологизм в культурной традиции русской лирики (Карамзин — Пушкин — Фет) // Традиции в контексте русской культуры: Материа­лы к науч. конф. Череповец: Череповец. гос. пед. ин-т им. А.В. Луначарского М-ва образования РСФСР, 1992.

(Smirnov A.A. Psikhologizm v kul’turnoy traditsii russkoy liriki (Karamzin — Pushkin — Fet) // Traditsii v kontekste russkoy kul’tury: Materialy k nauch. konf. Cherepovets: Cherepovets. gos. ped. in-t im. A.V. Lunacharskogo M-vа obrazovaniya RSFSR, 1992.)

 

[Сочинения 1857] — Сочинения Пушкина. [СПб.:] Изд. П. Анненкова. 1857. Т. VII.

(Sochineniya Pushkina. [Saint Petersburg:] Izd. P. Annenkova. 1857. Vol. VII.)

 

[Степанищева 2000] — Степанищева Т. К проблеме литературного наставничества: Карамзин — Жуковский — Пушкин // Пушкинские чтения в Тарту. [Вып.] 2. Материалы международной научной конференции 18—20 сентября 1998 г. Тарту: Тартуский ун-т, 2000.

(Stepanishcheva T. K probleme literaturnogo nastavnichestva: Karamzin — Zhukovskiy — Pushkin // Pushkinskie chteniya v Tartu. [Vyp.] 2. Materialy mezhdunarodnoy nauchnoy konferentsii 18—20 sentyabrya 1998 g. Tartu: Tartuskiy un-t, 2000.)

 

[Томашевский 1956] — Томашевский Б.В. Эпиграммы Пушкина на Карамзина // Пушкин: Исследования и материалы / Ин-т рус. лит. АН СССР. (Пушкин. Дом). М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1956. Т. 1.

(Tomashevskiy B.V. Epigrammy Pushkina na Karamzina // Pushkin: Issledovaniya i materialy / In-t rus. lit. AN SSSR (Pushkin. Dom). Moscow; Leningrad: Izd-vo AN SSSR, 1956. Vol. 1.)

 

[Тынянов 1968] — Тынянов Ю.Н. Архаисты и Пушкин // Тынянов Ю.Н. Пушкин и его современники. М.: Наука, 1968.

(Tynyanov Yu.N. Arkhaisty i Pushkin // Tynyanov Yu.N. Pushkin i ego sovremenniki. Moscow: Nauka, 1968.)

 

[Уваров] — Уваров С.С. De la littérature russe // ОПИ ГИМ. Ф. 17. Оп. 1. Ед. хр. 104. Л. 103—104.

(Uvarov S.S. De la littérature russe // OPI GIM. F. 17. Op. 1. Ed. khr. 104. Р. 103—104.)

 

[Фомичев 1999] — Фомичев С.А. Творческая история пьесы // Пушкин А.С. Борис Годунов. СПб.: Академический проект, 1999. Комментарии.

(Fomichev S.A. Tvorcheskaya istoriya p’esy // Pushkin A.S. Boris Godunov. Saint Petersburg: Akademicheskiy proekt, 1999. Kommentarii.)

 

[Хлодовский 1993] — Хлодовский Р.И. Пушкин и «Италия златая» // Россия и Италия: Сб. статей / Отв. ред. Н.П. Комолова. М.: Ин-т всеобщ. истории, 1993.

(Khlodovskiy R.I. Pushkin i «Italiya zlataya» // Rossiya i Italiya: sb. statey / Ed. by N.P. Komolova. Moscow: In-t vseobshch. istorii, 1993.)

 

[Шакирова 2009] — Шакирова Л.Г. Пушкин и «Записка о древней и новой России». Диалог с Карамзиным // Московский пушкинист. Вып. 12. М.: ИМЛИ РАН, 2009.

(Shakirova L.G. Pushkin i «Zapiska o drevney i novoy Rossii». Dialog s Karamzinym // Moskovskiy pushkinist. Vyp. 12. Moscow: IMLI RAN, 2009.)

 

[Шмидт 1992] — Шмидт С.О. Пушкин и Карамзин // Николай Михайлович Карамзин. Юбилей 1991 года: Сб. науч. трудов. М.: [издательство не указано], 1992.

(Shmidt S.O. Pushkin i Karamzin // Nikolay Mikhaylovich Karamzin. Yubiley 1991 goda: Sb. nauch. trudov. M.: [izdatel’stvo ne ukazano], 1992.)

 

[Шмидт 1997] — Шмидт С.О. Пушкин: Диалог с Карамзиным // Шмидт С.О. Путь историка: Избр. тр. по источниковедению историографии. М.: РГГУ, 1997.

(Shmidt S.O. Pushkin: Dialog s Karamzinym // Shmidt S. O. Put’ istorika: Izbr. tr. po istochnikovedeniyu istoriografii. Moscow: RGGU, 1997.)

 

[Эйдельман 1986] — Эйдельман Н.Я. Карамзин и Пушкин. Из истории взаимоотношений // Пушкин: Исследования и материалы / Ин-т рус. лит. АН СССР (Пушкин. Дом). Л.: Наука. Ленингр. отд-ние, 1986. Т. 12.

(Eydel’man N.Ya. Karamzin i Pushkin. Iz istorii vzaimootnosheniy // Pushkin: Issledovaniya i materialy / In-t rus. lit. AN SSSR (Pushkin. Dom). Leningrad: Nauka. Leningr. otd-nie, 1986.)

 

[Lettres 1881] — Lettres de l’abbé Galiani à madame d’Epinay... etc. Т. II. Paris, 1881.