Одно стихотворение Сэмюэля Беккета

A POEM BY SAMUEL BECKETT

Шамшад Абдуллаев (независимый исследователь; Фергана) chekshor@yandex.ru / Shamshad Abdullaev (independent researcher; Ferghana) chekshor@yandex.ru.

УДК: 8  UDC:8

Ключевые слова: Беккет, Сен-Ло, Джойс, война, руины, верлибр

Key words: Beckett, Saint-Lô, Joyce, war, ruins, free verse

Аннотация

Эссе представляет собой вольный герменевтический этюд, в свободной манере ком­мен­т­ирующий стихотворение Сэмюэля Беккета «Сен-Ло». Написанное в 1946 году, пос­ле разрушительной бомбардировки союзников, превратившей небольшой старинный го­род в Нижней Нормандии в «столицу руин», это стихотворение знаменует разрыв и одно­временно начало нового, «зрелого» периода в творчестве ирландского писа­теля. В 1945 году в составе ирландского Красного Креста Беккет работал переводчиком при военном госпитале в Сен-Ло, и разрушенный до основания город стал в его глазах символом крушения рациональности и когито.  

Abstract

This essay presents a liberal hermeneutic study commenting freely on Samuel Beckett’s poem Saint-Lô. Written in 1946 after the devastating Allied bombings that transformed the an­ci­ent town in Lower Normandy into a «capital of ruins», this poem marks a rupture and simul­ta­neous beginning of a new, mature period in Beckett’s work. As an Irish Red Cross vo­lun­teer in 1945, Beckett worked as a translator at a military hospital in Saint-Lô; in his eyes, the utterly devastated town became a symbol of the collapse of rationality and the cogito. 

 

SAINT-LÔ

Vire will wind in other shadows

unborn through the bright ways tremble

and the old mind ghost-forsaken

sink into its havoc

 

1946

 

СЕН-ЛО

Вир будет виться под другими тенями

неродившимися дрожать на освещенном русле

и старый разум покинутый духами

погрузится в руины.

 

Перевод Марии Попцовой

 

По всему видно, текст написан мгновенно. И дело не в том, что в стихотворении словно заранее заложен симптом моментальности, а — в конспиративной щедрости бесцветных владений, откуда выросла эта маленькая поэма, в неиссякаемой укрытости чуткого отщепенства, наделенного избытком наэлектризованных сцен медитативной убедительности, — такое наперед знакомое поэту депрессивное убежище, в котором он всегда пребывал со своей острой восприимчивостью вечно надвигающейся кары за непонятную вину в его предыдущих воплощениях. Ни болотно-слизистая, вязкая, расчетливая дублинская среда двадцатых годов минувшего столетия, ни Лючия[1], ни отвращение странного ирландца к собственным амбициям, ни война не служат здесь настырным предвестием «Сен-Ло», чей тайный персонаж смутно походит на бернхардовского Культерера, что гнет тюремной власти вынужден был покинуть ради более тревожного безвластия свободы, в которой край­не трудно не принимать ничто за свое, как заметил Майкл Палмер в аллюзии на элегический мираж «Орфей. Эвридика. Гермес». Тут слишком много других миров, черпай сколько хочешь, — и трилогия в прозе, и пьесы, и радиопостановки, и наброски о художниках, с которыми дружил, и мирлитонады, и даже фильм «фильм». Этот крошечный верлибр, напечатанный 24 июня 1946 года в «Айриш таймс», создан, скорее всего, в апреле, на два меся­ца раньше своей публикации. Пожалуй, возник он из-за парадоксального упрямст­ва и горького намерения невзрачного наблюдателя — парировать и остудить энтузиазм цветущего восстановления, умножающего излишек, «честной» безоценочностью и нейтральным невмешательством в бесхозную, немую зримость, в увечную достоверность выжатой, бескровной элементарности. Поодаль когито лежит под обломками европейского пожара, и самообман стрельчатого визионерства валяется среди плит рухнувшей готики после «Оверлорда»[2]. Так что Сен-Ло и руины представляют собой явную пару, звучащую как коррелят, как внешнее внутреннего внешнего внутреннего: одно вовсе не противоречит другому и метонимически не прячется в нем, буду­чи тем же предметом, которому оно противостоит или в котором оно якобы скрыто карательной матрешкой (осколки военного крушения, допус­тим, в этой антиномии мстят городу за его местоположение, — тем не менее если что-то из того, что случилось или осуществилось, интересует писателя, то в первую очередь как почерк и следы небывшего, в котором читателю мерещится, наверно, вещдок пакибытия, — как что-то, имевшее или имеющее эффект непроисшедшего, а не только исчезнувшего). В принципе, минималистской пылкости в «Сен-Ло» хватило всего лишь четырех строк, чтобы не поддаться искушению не считаться с выучкой веры в разумные, вековые, всеохватные смыслы, завернувшие однажды вслед войне старое доброе картезианство и надежное, давнее знание о родовой общности в окрестное пепелище, где Безымянному суждено (в усердии снова не родиться) молкнуть в обилии глухой бессуетности. В Бриовере[3], между прочим, жил Жан Фоллен, меджнун лаконичности без лоска, который вполне сносно умел задобрить немногословием собственный голос, брезгующий даже слабой слышимостью в тонких книжках, и который тоже, как секретарь Джойса, слишком поздно в лирике нагрянул к молниеносной краткости, где основные открытия в сыскных модернистских снах уже свершились от паундовского «На станции метро» до «Границ любви» Жильбера-Леконта. Вероятно, в подобной поэтике действует принцип — когда знаешь, говори мало, когда не знаешь, говори много — либо какие-то эльфичные свойства самого ландшафта, самой Нижней Нормандии велят глядящему соблюдать сдержанность и скованность в речи. Вдобавок величие Беккета мешает сейчас нормальному прочтению любых его вещей, включая стихотворные фрагменты, но когда вспоминаешь, что «Сен-Ло» на пришибленном сгибе стылого побережья напротив опаленных своей кажимостью четырнадцати мельниц сочинил в 1946 году один из малоизвестных гениев, коим кругом несть числа, водитель в госпитале ирландского Красного Креста, то все становится на свои места, и поэзия начинает дышать чистым воздухом плодотворного и целительного бесславия. Впрочем, де Голль вроде бы наградил этого худощавого затворника медалью «За отвагу», однако военный подвиг ничего не меняет — Лазарю предстоит еще раз не появиться на свет, дабы всецело не сгинуть. Отсюда, может статься, вызревают (наконец, С.Б. состарился в собственных глазах, отго­рел,  едва ли годный, по крайней мере для маньеристского вихря и медовой верси­фикации, — Данте, Вико, буря и натиск отныне покоятся в прошлом, поза­ди, в ровном блеске довоенной эрудиции в отзвеневшем Тринити) склонность Неумершего не показывать больше, чем таить, и его едкая безошибочность в самоумалении. Посему в его миниатюре за счет маневра, бегущего эмфазы и акцентов, достигается артикуляционная сухость, почти не шелохнувшаяся в близком воздухе над водяными знаками блеклой просодии, — тем самым все тулово текста как бы знобит в костистом оцепенении, в скудном камлании мглистого безлюдья. «Вир» (анаграмма скрадывает мутную реку) и «руины» окатывают слух фрикативно-сонорной страховкой — словно пароль, словно оберег, защищающий читательскую интуицию от вещего эха верленовских позывных для Второго фронта. К тому же в этом Vire will wind вьется неслышный в атмосфере слепых крушений (но просигналенный мембраной тихого ветерка), ничейный дискант абсурдной живучести чего-то зыбкого, что не забыло просто течь к своему устью, к бухте Ве рубцами реки, — правда, за боковым окном санитарной машины слабеющими рывками по-прежнему мерцает черное солнце нормандской меланхолии, так и не дождавшееся по весне сплошного истления  бриоверских развалин. Ангелы оставляют медиумное сознание, не прошедшее проверку на прочность, и селятся в каком-нибудь ином теле, более податливом для исполнения иррациональных приказов, а ты мешкаешь возле каменьев бомбардировочной разрухи у береговой суши — смотришь на польдеры и вспоминаешь фразу Андре Мальро, украшающую «Мерфи» венцом однострочной эпифании, тому, кто находится вне мира, нетрудно найти своих, которых, кстати, в сторонке, в двадцатитысячной коммуне, в этом городке рядом, овеваемом прежде терпкостью привала, с факелами не обнаружишь в яркий полдень. Поэту в дальнейшем предстоит насыщать свой отторгнутый высшими силами пустой череп выцветшей, скупой, шершавой красотой гипнотично тусклой, беспросветной, тесной рутины: в узком тупике нет лучшего выбора, чем вознестись.