купить

Проект «Мимесис»

Для меня этот проект крайне привлекательный. Это попытка переосвоения русской литературы, а может, и шире — литературы в целом как определенной области смысловой работы. И осуществляется она поверх имеющихся интерпретаций, исходящих из литературной науки и даже со стороны политики или других специализированных дисциплин. Важна оговорка, что речь в этом проекте идет об аналитике творческого сознания. Как социолог, я имею дело с обычным человеком, не творящим, и для меня сложно понять, как осуществляется переход от обычного человека с улицы к человеку творящему.

Я бы для себя определил направление этого проекта как аналитику способности литературного предъявления, или явления чего-либо средствами литературы. И важна не столько сама аналитика текста, сколько аналитика его действия. Таким образом, вопрос не в том, как устроен текст, а в том, как он сделан и как работает. Был такой французский переводчик и теоретик перевода Анри Мешонник, он говорил так: «Я перевожу не то, что слова значат, а то, что они делают». Это очень важный поворот в разговоре о литературе и, может, даже шире — об искусстве. Еще одна литературная цитата из моего любимого польского поэта Болеслава Лесьмяна: «Конечно, в каждом стихотворении есть содержание, но самое важное в стихотворении — это материя, — посредством каких чувств поэт исполняет свое содержание». Вот исполнение содержания и есть та материя, с которой В. Подорога работает в своем проекте.

С одной стороны, здесь для меня есть некая параллель — автор на нее несколько раз указывает, — параллель с тем, что делает феноменология с литературой, включая постклассическую феноменологию, которая радикально ставит под сомнение направленность (интенциональность) сознания, видя в ней определенные структуры, сформированные мышлением. И вторая параллель — это немецкая эстетика воздействия, опять-таки в ее более поздних по отношению к Яуссу работах. Повторяю, что меня здесь интересует сосредоточенность на литературе как действии. И у тех авторов, на которых я сам часто ссылаюсь, помимо тех, на которые ссылается Подорога, делается одна понятная, но редкая вещь — литература берется в ее автономности (автономном бытии). Рассматривается автономность на уровне того, какими средствами движется сама смысловая материя в отдельной литературе. Автономия — это реализованная (воплощенная) самостоятельность литературы на уровне словесного движения в произведении. Вещь довольно редкая, так как работа с тем, что это значит, — она есть, а с тем, что здесь происходит, — вот что редко встречается. И этот уход В.П., совершенно сознательный, от того, что «одно отсылает к другому», к тому, что «здесь делается», представляется мне во многом пионерским для отечественной мыслительной традиции, и в этом для меня — одна из главных заслуг этого проекта.

Второй момент, который мне хотелось отметить, — это работа со временем в тех литературных образцах, которые В.П. для себя выбирает. Вещь чрезвычайно трудная, так как, вообще-то говоря, в фантазировании нет никакой точки начала. В этом смысле, в каждой работе фантазирования есть свое вре­мя. И этот выход из времени, понимаемого по-кантовски как априорная форма созерцания, в свое время литературы мне кажется крайне важным. Это радикальная феноменология — здесь феномен есть феномен, он ни к чему не отсылает и ничего не означает, он действует.

Предпоследний пункт. В «Антропограммах» и в проекте «Мимесис» в целом В.П. не раз возвращается к мысли, как важно заниматься всем тем, что есть в литературе. Никакой проект не может исчерпать то, что в литературе «есть». И это верно. Вот почему важно указать на то, что в нем отсутствует, но, по моему мнению, должно быть. Это несколько пунктов, и все они очень значимы. Для меня было бы интересно, кстати, обсудить, почему этого нет, почему это не потребовалось для аналитической работы. Например, среди тех четырех форм мысли, которые В.П. намечает, — символ, тавтология, метафора и концепт — нет еще одной формы, на мой взгляд крайне важной, — нет пародии. Для литературы, вошедшей в эпоху модерна и ставшей его воплощением, пародия остается неотъемлемой частью литературной работы. И наиболее интересный аспект анализа — это пародия в отсутствие оригинала. Это как в случае с Зощенко — он не пародирует никакую готовую литературу, но мы понимаем, что перед нами пародия. И эта пародия рождает тот образ, который она сама же и пародирует, но которого в реальности не существует.

И еще о том, что мне кажется важным: в проекте «Мимесис» нет анализа поэзии. С моей точки зрения, обращение к поэзии дало бы В.П. прямой выход на временны´е структуры, которые он исследует опосредованно. Даже в случае литературы Ф. Достоевского и Н. Гоголя, когда В.П. вынужден бороться с повествовательностью прозы, чтобы выйти на эти вертикальные структуры временения. Поэзия же это делает на раз. Это ее способ строить смысл. Поэтому поэтический опыт не случайно оказался так значим для философии XX века, особенно второй его половины.

И последнее из того, чего нет. Хотя это не совсем справедливый упрек, поскольку это упрек социолога философу. Для меня как социолога интересно, что в этой книге, проекте с половинным исключением, нет Старобинского. Я понимаю, что это исключено не случайным образом. Но вот это для меня был бы лакомый кусок для обсуждения.

И, наконец, последнее. Я вижу в том, почему В.П. избирает другую литературу, называя ее малой, антиимперской, — а это характеризует замысел «Мимесиса» и его реализацию — иконоборческую процедуру.

Интересно, в частности, как В.П. работает с авторами — не литераторами, а учеными — от медиков до филологов. Вообще-то говоря, он как бы «раскавычивает» их идеи, т.е. не использует, как обычно принято, в виде «случайных» цитат из сочинений специалистов, а берет как выражение уникального опыта, который, собственно, и составляет предмет его исследований. Опыт — чрезвычайно важная часть литературы, это то, без чего ее не бывает. Но есть еще одна составляющая литературы — она называется культура. Отечест­вен­ная классика XIX—XX веков, поддержанная победой советского государства и советской школы, фактически отрезала несколько направлений литературной работы, которые были бы чрезвычайно ценны для современности. Я имею в виду, например, фантастическую линию (Одоевский и др.), а также линию орнаментальной прозы (Вельтман, В. Даль), которая была выведена из культурного оборота в качестве идеалистической. Интересно посмотреть во времени, как обрубался, отбеливался, обрабатывался этот ствол нашей литературы, пока не превратился в нормальное хорошее бревно.