Культурные последствия рабства (пер. с англ. Николая Поселягина)

Ron Eyerman. The Cultural Aftermath of Slavery

 

Рон Айерман (Йельский университет; профессор социологии кафедры социологии; содиректор Центра культурной социологии; PhD) ronald.eyerman@yale.edu.

УДК: 326+342.721+316.663+94

Аннотация:

В интервью Рон Айерман очерчивает концептуальные рамки такого феномена, как рабство эпо­хи модерности. Он отвечает на вопрос, как рабство соотносится с основными постулатами модерности, которые, казалось бы, должны были прямо противоречить и препятствовать возникновению человеческого угнетения и сегрегации. Также он обращается к тому, как рабство проявляется в памяти коллектива: создавая культурную травму, оно закладывает основу коллективной идентичности. Даже когда формально рабство уже давно отменено, его последствия продолжают проявляться в этой идентичности на протяжении еще долгого времени.

Ключевые слова: рабство, модерность, коллективная память, культурная (коллективная) травма, публичный дискурс

 

Ron Eyerman (Yale University; professor of socio­logy, Sociology Department; co-director, Center for Cultural Sociology; PhD) ronald.eyerman@yale.edu.

UDC: 326+342.721+316.663+94

Abstract:

In this interview piece, Ron Eyerman sketches out the conceptual framework for the concept of sla­very in the era of modernity. He responds to the question of how slavery correlates with the basic postulates of modernity, which, it would seem, should directly contradict and even prevent human oppression and segregation. He also addresses how slavery is manifested in collective memory: in creating cultural trauma, it lays the foundation for collective identity. Even when slavery has formally been long since abolished, its consequences continue to be manifest in this identity and will do so for some time to come.­

Key words: slavery, modernity, collective memory, cultural (collective) trauma, public discourse

 

 

«НЛО»: Эпоха модерности провозгласила равноправие, свободу индивида, просвещение — и одновременно реанимировала рабство. Каким образом сочетаются эти две, казалось бы, несовместимые, отрицающие друг друга установки? Как бы вы объяснили этот имманентный парадокс модерности — почему такое сосуществование в принципе оказалось возможно?

Рон Айерман: Модерность всегда была революционным проектом, связанным с Французской и Американской революциями — одними из самых ранних национальных революций. Американская революция и ее Билль о правах не распространились на африканских рабов или сервентов (законтрактованных работников) из других частей света. Чтобы отменить рабство, Соединенным Штатам нужно было начать и выиграть Гражданскую войну. Французы принимали участие в работорговле до 1848 года, еще долгое время после славной Революции 1789 года. Как мы объясним и этот парадокс, и продолжающееся существование рабства в современном обществе? Один способ — объявить модерн незавершенным проектом, как это делает Юрген Хабермас. Рабство было формально запрещено во Франции и США (а также в Великобритании и где бы то ни было) благодаря постоянной борьбе против него. Социальные силы модерности и традиции всегда пребывают в конфликте. Но это не сильно нам поможет в понимании того, почему рабство продолжает существовать в современном мире. Будучи незаконным во всех странах, рабство (т.е. покупка и продажа людей) — прибыльная индустрия, оценивающаяся во многие миллионы долларов. Поэтому оно продолжает существовать. А еще оно продолжает существовать, потому что большинство людей его не видят и не знают о нем. Я полагаю, что, за исключением, вероятно, секс-трафика, многие и не подозревают о миллионах людей по миру, кто живет как рабы, чей труд не оплачивается, а сами они считаются собственностью. Поэтому первая задача — наиболее убедительно и демонстративно сделать это видимым.

 

«НЛО»: Считается, что история модерных обществ, в которых существовали институты рабства и работорговли, принципиально отличается от истории обществ, где подобных институтов не было. Какие аргументы вы бы могли привести в поддержку (или, наоборот, в опровержение) такой позиции?

Рон Айерман: Отличаются ли общества, где важную роль играла работорговля, от тех, где этого не было? Если мы рассматриваем модерность как социальный проект, вырастающий из борьбы против традиционных отношений и форм поведения, и рабство как одну из таких традиций, которую, разумеется, необходимо отменить, то тогда можно согласиться с тем, что общества принципиально обусловлены этой борьбой. Аболиционистские движения в Великобритании и США играли центральную роль в формировании и распространении демократии в обоих государствах. С другой стороны, присутствие африканских рабов и дальнейшее появление афроамериканской идентичности оказало фундаментальное влияние на культуру Соединенных Штатов. То же можно сказать в отношении Франции и Великобритании. Потомки рабов в этих странах глубоко и значительно повлияли на их национальные культуры. Трудно представить американскую культуру без афроамериканцев.

 

«НЛО»: Какими способами наследие рабства отражается в практиках коллективной памяти и коллективной травмы в тех обществах, которые прошли через опыт рабства? Какие индивидуальные и коллективные идентичности формируются (и деформируются) под влиянием этого опыта? Не могли бы вы привести несколько конкретных примеров того, как это происходит?

Рон Айерман: Коллективная память рабства преследует те общества, где она центральная часть их истории. В качестве иллюстрации можно обратиться к трем европейским примерам и к США. В Соединенных Штатах память о рабстве вписана в ландшафт, где его присутствие отражается и в маленьких городках, и в больших городах. Здесь ключевой категорией является «раса», разделяющая и изолирующая «белых» и «черных». Эта категоризация восходит к временам рабства и приводит к различию в образе жизни и формах быта. Во многих случаях эти формы жизни неравноправны, и такое неравноправие принимается как что-то само собой разумеющееся. Свежий пример — снисходительный судебный приговор белому юноше, обвиненному в изнасиловании[1]. Если бы он был черным, наказание было бы значительно более суровым. Франция и Нидерланды долгое время отрицали свое историческое участие в работорговле и подавляли воспоминания об этом. Однако можно найти небольшие нидерландские города, чьи богатства, созданные при помощи работорговли, пошли на архитектурные проекты и культурные инициативы. Нидерланды продолжают отрицать влияние рабства на их культуру и общество и подавлять воспоминания. Во Франции и Великобритании работорговля была тесно связана с колониализмом, и многие иммигранты в этих странах происходят из бывших колоний, связанных с рабством. Сегодняшние праворадикальные движения во Франции и Великобритании, противостоящие иммиграции и иммигрантам, укоренены в памяти о рабстве, которая принижает и изолирует отдельные категории людей.

 

«НЛО»: Как рабство репрезентировалось в публичных дискурсах? Какой комплекс философских идей позволил идеологам эпохи модерности легитимировать рабство и как эти философские легитимации сочетались с практиками рабства?

Рон Айерман: С момента появления аболиционистских движений рабство было представлено в публичном дискурсе как зло, которое нельзя оправдать в соответствии с религиозными догматами. Идея, что «все люди созданы равными», имеет теологические корни. Те, кто хотел узаконить рабство, создавали контрнарративы, в которых делались исключения для иных «племен» и «рас»: их представляли за пределами своего сообщества, поэтому они не были «созданы равными». Прочерчивание границ, включающих одних и исключающих других, — общепринятая идеологическая тактика. Именно ее продолжают использовать, чтобы оправдать рабство и иные формы социальной, как и физической, смерти.

 

«НЛО»: Как рабство в модерных обществах формирует габитусы общества и отдельно взятых сообществ внутри него? Какие гендерные роли, этические и моральные нормы, религиозные представления, ритуальные и этикетные коды при этом оказываются задействованы? Какие изменения они претерпевают после отмены института рабства?

Рон Айерман: Древнегреческое общество, считающееся основой современной демократии, зиждилось на рабстве и гендерной сегрегации. Как и рабы, женщины были низведены до круга домашнего хозяйства, для тех и других был закрыт доступ в публичную сферу и исключено признание в ней. Тот факт, что их труд делает возможными публичный дискурс и демократическое правление, не становился предметом публичного интереса или обсуждения. Современное отделение и разделение публичной и частной сфер отражает эти истоки. Борьба женщин и чернорабочих за право полноценно участвовать в публичной жизни заняла не одно столетие. Эта борьба за признание и право на участие продолжается и сейчас во многих частях мира. Систематическое исключение и сегрегация закладывают основу для различий в образе жизни. Разрушение семей, находившихся в рабстве, где взрослые и дети могли быть разлучены и проданы по отдельности, продолжает оказывать влияние на жизнь в определенных сообществах. Накладывает отпечаток и столь длительное низведение людей до граждан второго сорта. В американских тюрьмах и сейчас переизбыток афроамериканцев, и это отражает типы отношения и поведения, восходящие к временам рабства. Истоки страха черной сексуальности, который обнаруживается в американской культуре, и восприятия женщины как сексуальной собственности тоже могут быть прослежены до эпохи рабства. То, что белый или светлый цвет кожи должен быть привилегированным и обладать более высоким статусом, остается само собой разумеющимся, почти бессознательным, условием современного, модерного общества. Это один из самых обескураживающих и опасных видов наследия рабства. Его преодоление находится в самом ядре проекта модерности.

 

Пер. с англ. Николая Поселягина