Отмена крепостного права в России: глобальная перспектива (пер. с англ. Татьяны Пирусской)

Alessandro Stanziani. The Abolition of Serfdom in Russia: A Global Perspective

 

Алессандро Станциани (Высшая школа соци­альных наук (Париж); профессор; Национальный центр научных исследований Франции (Париж); старший научный сотрудник Центра исторических исследований; PhD) alessandro.stanziani@ehess.fr.

УДК: 326+342.721+94

Аннотация:

В центре внимания в статье Алессандро Стан­циа­ни находится проблема отмены крепостно­го права в России XIX века, взятая в компаративной перспективе — в сравнении с процессами освобождения в Европе, Африке и обеих Америках. На таком широком сопоставительном фоне автор стремится выявить закономерности и изменения в долговременном процессе освобождения и рассмотреть взаимодействие различных понятий и практик, связанных с категорией «свободы». Произошедшая во второй половине XIX века отмена крепостного права в Российской империи, рабства в США, порабощающих законов в британских и французских колониях и др. наводила многих современников на мысль, что эти взаимосвязанные изменения говорят о необратимом общеми­ровом движении по направлению к свободе. Станциани подробно описывает социально-политические, юридические и экономические предпосылки этой отмены и возникновения
такого взгляда. также он показывает, как представления о поступательном освобождении человечества не оправдались и на смену рабству пришли иные формы человеческой зависимости.

Ключевые слова: крепостное право, рабство, личная зависимость, крестьянская реформа в России, Манифест об отмене крепостного права 1861 года

 

Alessandro Stanziani (School for Advanced Stu­di­es in the Social Sciences (EHESS), Paris; full professor; French National Center for Scientific Research (CNRS), Paris; senior researcher, Center for Historical Research; PhD) alessandro.stanziani@ehess.fr.

UDC: 326+342.721+94

Abstract:

Stanziani’s article focuses on the problem of the repe­al of serfdom in nineteenth-century Russia, through a comparative approach incorporating simila­r processes of liberation in Europe, Africa and the two Americas. Against this broad comparative background, Stanziani seeks to reveal the patterns and changes in the long-running process of liberation, and to examine the interaction of various concepts and practices connected with the category of “freedom.” During the second half of the nineteenth century, the repeal of serfdom in Russia, the abolition of slavery in the US and of enslavement laws in the British and French colonies, etc. led many contemporaries to think that these interrelated changes spoke to an irrevocable worldwide movement toward freedom. Stanziani gives a detailed des­cription of the social, political, legal and econo­mic premises of these abolitions and of the emergence of this viewpoint. He also demonstrates how ideas about the progressive liberation of humanity did not bear fruit and how slavery was replaced by other forms of human dependency.

Key words: serfdom, slavery, personal dependency, emancipation reform in Russia, 1861 Emancipation Manifesto

 

 

Дискуссии об отмене рабства всегда строились вокруг двух взаимосвязанных вопросов: 1) Стала ли отмена рабства в XIX и ХХ веках значительным шагом вперед по сравнению с предшествующими веками (или даже тысячелетиями) в истории человечества, когда неволя была преобладающей формой труда и человеческого существования? 2) Является ли эта отмена проявлением особых черт, характерных для западной буржуазии и либеральной цивилизации?

Безусловно, количество законов, упраздняющих рабство, и освобож­денных благодаря им людей в «долгом XIX веке» (с 1780-х годов по 1914-й) мож­но назвать беспрецедентным для истории: за это время получили свободу 30 миллионов русских крестьян, полмиллиона рабов в Сан-Доминго в 1790-х го­дах, четыре миллиона рабов в США в 1860-х, еще миллион на Карибских островах (на момент отмены рабства в 1832—1840 годах), миллион в Бразилии в 1885 году и 250 тысяч человек в испанских колониях. Отмена рабства в Африке в конце XIX века косну­лась, по приблизительным подсчетам, семи миллионов человек [Drescher 2009].

Однако этот довод подвергался критике со стороны тех, кто утверждал: в законах об отмене рабства не учитывается ни большой процент освобожденных от рабства и приобретших свободу в исламских сообществах, включая Африку, Юго-Восточную Азию и Османскую империю (об этом см., в частности: [Finley 1980; Patterson 1982; Meillassoux 1986; Clarence-Smith 1989; Miller 1999; Campbell 2004]), ни процент тех, кто получил вольную в России и Бразилии до отмены крепостной зависимости, ни правовые и социальные ограничения, накладывающиеся на освобожденных рабов и крепостных.

Здесь предпринимается попытка выйти за рамки привычных противо­поставлений: «до» и «после» отмены рабства, с одной стороны, «Запада» и «остального мира» — с другой. В центре нашего внимания будет отмена крепостного права в России, но мы также обозначим связи между различными регионами: Европой, Россией, Африкой и обеими Америками. В качестве отправной точки мы постараемся выявить закономерности и изменения в долговременном процессе освобождения, а также рассмотреть взаимодействие различных понятий и практик, связанных со «свободой».

 

Историография

Традиционные подходы предлагают универсальное обобщенное определение рабов, крепостных и наемных работников. Так, рабство и крепостное право характеризуются отсутствием у рабов и крепостных юридических прав, узаконенным переходом зависимости от поколения к поколению, правом собственности хозяина на них и принудительным изъятием у них излишков. Наиболее существенным оказывается, что, в отличие от рабов, крестьяне были прикреплены к земле [Bush 1996: Introduction; Engerman 1996].

На эти определения опирался Питер Колчин в известной работе, где он сравнивал рабство в Америке с русским крепостным правом [Kolchin 1987]. Майкл Конфино критиковал Колчина за то, что тот изобразил мировую эконо­мику, используя модель Иммануила Валлерстайна, где Россия и Соединенные Штаты рассматриваются как окраины Европы. С этой целью, как утверж­дает Конфино, Колчин преуменьшил различия между американским рабовладением и крепостным правом в России — взять хотя бы тот очевидный факт, что русские крестьяне не происходили из отдаленных стран и не принадлежали к другой расе. Поэтому отношения «хозяин — раб» не имеют аналога в России, где крестьянская община и ее старейшины служили посредниками между владельцем имения и крестьянами. Таким образом, русскому помещику намного больше приходилось договариваться с крестьянами о выполнении тех или иных работ, нежели американскому рабовладельцу [Confino 1990]. Выявление четких различий, каким бы аналитически продуктивным оно ни казалось, необязательно подтверждается эмпирическим исследованием конкретных категорий и практик. Мы попытаемся избежать обычных сопоставлений наемного труда, крепостного права и рабства, четко разграниченных на основе скорее идеальных типов, чем исторических реалий.

В самом деле, размышления о крепостном праве в России были сосредоточены скорее на происхождении этого явления (кто нес за него ответственность — государство [Gerschenkron 1962; Blum 1964; Hellie 1971] или помещики [Hoch 1986]?) и на проблеме его экономической эффективности [Струве 1913; Ковальченко 1967; Domar, Machina 1984; Melton 1987: 73—81], чем на взаимодействии двух пересекающихся аспектов, составляющих сущность крепостного права: определенного правового строя и специфических экономических отношений. Однако можно вспомнить и несколько заметных исключений, в частности работы таких исследователей, как Конфино, Стивен Хох, Элис Кимерлинг Виртшафтер, Эдгар Мелтон и Дэвид Мун [Confino 1963; 1969; Moon 1996; 2001; Wirtschafter 1994; 1997].

Кроме того, дискуссии об отмене крепостного права в России долгое время находились в плену телеологического подхода к истории; сначала русские марксисты, а затем и советские историографы искали подтверждения «законов капитализма» и, соответственно, рассматривали отмену крепостного права в 1861 году как переход от феодализма к капитализму (очевидным источником является «Развитие капитализма в России» Ленина; см.: [Lyashchenko 1949; Ковальченко 1967; Зайончковский 1968]). В немарксистской западной историографии, наоборот, подчеркивались экономические и политические трудности в России после 1861 года. Таким образом, ограничения, накладываемые реформами, ассоциировались с бедностью крестьянства, медленным развитием русской экономики и противоречиями между динамикой нового рынка и косностью форм правовой и политической изоляции [Gerschenkron 1962; Blum 1964; Robinson 1970].

Начиная с 1980-х годов эти подходы подверглись серьезной критике: возник более позитивный образ реформ 1861 года, постсоветские российские ученые и западные исследователи сделали акцент на демографическом и экономическом росте России между 1861-м и 1914 годами, а также на постепенной эволюции российской институциональной структуры в сторону большей свободы [Захарова 1992; Ekloff 1994]. Согласно этой новой точке зрения, Первая мировая война и неограниченные реформы стали основной причиной революции. Если бы не война, Россия бы пошла «обычным» путем и органично бы встроилась в западный мир.

В целом можно сказать, что мы видим, с одной стороны, тех, кто подчеркивает преемственность между дореформенной Россией и Россией после отмены крепостного права, и, с другой стороны, тех, кто указывает на значимость изменений, произошедших после подписания в 1861 году Манифеста об отмене крепостного права. Лишь некоторые авторы попытались поместить реформы в более широкий контекст с учетом большей длительности периода, включающего несколько предшествующих указов о частичном освобождении и несколько проектов полной отмены крепостного права, которые появились с 1801-го по 1859 год, а также продолжительной эволюции общества и экономики в России между серединой XVII века и Первой мировой войной [Moon 1999; 2001; Stanziani 2014b]. Поэтому при таком подходе на первом плане среди причин отмены крепостного права оказываются структурные факторы и «время большой длительности» (longue durée), а не единичные события вроде Крымской войны [Rieber 1971]. Не отрицая войны как значимого фактора воздействия, такие авторы, как Теренс Эммонс, Дэниел Филд и Уильям Брюс Линкольн, обратили внимание на роль политической напряженности между государством и дворянами, между мелкими и крупными помещиками, а также на роль декабристов и мыслителей-западников и на их влияние на Россию [Emmons 1968; Field 1976; Lincoln 1982]. В соответствии с этим толкованием за отменой крепостного права стояли скорее политические и интеллектуальные дискуссии, чем экономические интересы. Эти авторы пытались бросить вызов марксистскому подходу, сторонники которого настаивали на первостепенной значимости экономического базиса, обусловливающего «надстройку» — политику и мышление. С их точки зрения, даже если крепостное право не приносило выгоды [Ковальченко 1967; Melton 1987], решающий фактор его отмены был не экономическим, а политическим, и импульс исходил сверху (от царя и некоторых просвещенных дворян) [Blum 1964; Hoch 1986; Mironov 1999].

Ниже нам хотелось бы назвать несколько иные интерпретации, отчасти дополняющие уже названные. В частности, как полагают некоторые другие исследователи [Blanchard 1989; Moon 2001] и как было высказано в одной из наши­х предыдущих работ [Stanziani 2014b], прежде всего Манифест 1861 года следует рассматривать как часть длительного процесса реформирования, начавшегося по крайней мере в XVIII веке и завершившегося накануне Первой мировой войны столыпинскими реформами (1906—1911). Таким образом, эффект Манифеста 1861 года будет лучше понятен, если учитывать, что крепостное право к этому моменту не собиралось отмирать. В XVIII — начале XIX века в России был зафиксирован заметный экономический рост, усилившийся после 1861 года.

Эти проблемы подводят нас к двум более широким выводам. С одной стороны, переосмысление истории крепостного права, его отмены и последствий подтверждает то, что уже доказали многие другие исторические исследования [Eltis 1989; Fogel 1994; Engerman 1999]: вопреки утверждениям Адама Смита и других мыслителей, принуждение и капитализм совместимы. С другой стороны, на примере России можно наблюдать, что экономический рост и капитализм возможны, несмотря на отсутствие демократии [Stanziani 2014a]. Если это так, то перед нами выбор: вместо того чтобы способствовать развитию какого бы то ни было «капитализма» в надежде на то, что он освободит людей, мы можем поставить на первое место свободу и права человека.

 

Истоки освободительной реформы: экономическое развитие России в XVIII—XIX веках

Начнем с экономической стороны: противостояло ли крепостное право капитализму? Находился ли он в кризисе до 1861 года?

Известно, что помещик мог взимать с крестьянина оброк или облагать его трудовой повинностью (барщиной). Большинство западных, русских и советских историков утверждали, что оброк способствовал развитию торговли и экономическому росту, в то время как барщина препятствовала и тому, и другому [Gerschenkron 1962; Crisp 1976]. Другие, однако, придерживаются мнения, что развитие торговли и экономики возможно и при системе, основанной на трудовой повинности или даже рабстве в строгом смысле слова [Blanchard 1989; Dennison 2011]. И в самом деле, в России в XVIII веке рост цен на сельско­хозяйственную продукцию (подорожавшую в 2,5 раза) делал барщину более продуктивной, чем оброк [Mironov 1999]. Вырос экспорт зерна, и, как пока­зал Борис Миронов, российский рынок все больше интегрировался в международный и европейский. Но увеличение объема экспорта происходило не за счет внутренних рынков; к 1760 году спрос на зерно в центральном регионе страны вызвал рост цен [Mironov 1999]. В результате российские региональные рынки в течение второй половины XVIII века начали все сильнее встраиваться во внутренний рынок страны [Миронов 1981; Mironov, Leonard 1985]. Крестьяне в большей степени были задействованы на сельских рынках, нежели купцы и мелкие городские торговцы [Миронов 1981: 153—154]. Поэтому, вопреки традиционным доводам, роль торговли в помещичьем хозяйстве с введением барщины выросла, причем одновременно происходило не только увеличение объема экспорта и торговли с далекими территориями, но также развитие внутригосударственного и региональных рынков.

Так продолжалось на протяжении первой половины XIX века — периода, который обычно истолковывают как усугубление «кризиса крепостничества», связанного с ростом доходов, демографическими тенденциями и социальной не­ста­бильностью. Однако в последние десятилетия этот подход столкнулся с серьезной критикой в свой адрес, когда историки, пересмотрев темпы развития сельского хозяйства и промышленности, оценили выше и уровень этого развития, и уровень экономики в целом [Gregory 1982]. Они постарались учесть недооценку рождаемости в переписях XVIII—XIX веков, а также присоединение новых территорий и случаи переселения крестьян (законного и незаконного). Когда эти погрешности были исправлены, естественный прирост населения оказался весьма существенным: в крестьянских хозяйствах он составил около 0,70% между 1678-м и 1719 годами, 0,62% — в 1719—1744 годах и 0,96% — в течение следующих двадцати лет. Между 1782-м и 1795 годами он упал до 0,60%, вновь поднялся до 0,86% между 1795-м и 1811-м, но в ходе Напо­леоновских войн обрушился до – 0,42%. За первую половину XIX века естест­венный прирост населения среди русского крестьянства вновь вырос до 0,94% в 1815—1833 годах, 0,59% — между 1833-м и 1850-м и 0,54% — между 1850-м и 1857 годами [Moon 1999: 27]. В десятилетия, предшествующие отмене крепостного права, население некоторых территорий выросло в основном за счет снижения уровня смертности и меньшей подверженности детей заболевани­ям [Hoch 1986]. Оба эти явления свидетельствуют об улучшении уровня жиз­ни и гигиены.

Если мы теперь обратимся к статистике начиная с первой половины XIX ве­ка, то увидим, что, даже если средние показатели производства ниже, чем у крупных хозяйств, в целом картина представляется не такой мрачной, какой она виделась исследователям прежде. Во-первых, статистика недооценивает полученное крестьянином и помещиком: ее данные основаны на разговорах с работниками и косвенных свидетельствах и искажены желанием крестьян утаить часть своей продукции и доходов, чтобы не платить лишний налог [Stanziani 1992]. Составители статистики сосредоточились на «бедности крестьянства», преувеличивая убытки и бедствия, чтобы иметь возможность критиковать самодержавие и продвигать социальные реформы в поддержку крестьян [Stanziani 2000]. Даже если собранные данные не были исправлены (по некоторым подсчетам, недооценка составила около 20%), итоговая картина все равно демонстрирует рост производительности, повышение уровня жизни и расширение торговли с XVIII века. В 1718—1788 годах совокупный национальный доход России увеличился впятеро — на 85% на душу населения. Присоединение плодородных южных областей после 1788 года еще усилило этот рост (подробнее об этом см.: [Blanchard 1989, ch. 5, appendix 2]; переработано в: [Blanchard 1998]).

К 1788 году среднестатистический русский по состоятельности не уступал рядовому англичанину и был лишь на 15% беднее среднестатистического француза, переживавшего в этот период время финансового благополучия. Более того, в годы Французской революции и Наполеоновских войн эконо­мическое положение русских оставалось неизменным, благодаря чему они обошли французов и вместе с британцами поднялись на международную верши­ну по показателю уровня жизни [Blanchard 1998]. Это означает, что, вопреки традиционным для исторической науки представлениям, экономичес­кий рост в России между серединой XVIII века и отменой крепостного пра­ва отнюдь нельзя назвать незначительным. Крестьяне уже были вовлечены в рыноч­ную активность, а протопромышленность необязательно была остаточной (т.е. такой, кото­рая вступает в действие только по истечении некоторого времени, ког­да сельскохозяйственный потенциал полностью исчерпал себя). «Антиэкономические» культурные ценности использовались, чтобы противопоставить воображаемых крестьян пролетариям или помещиков — капи­талистам. В действительности русские помещики были заинтересованы в прибыли, а крестьяне были в разной степени интегрированы в рыночные отношения. То, что эти процессы не происходили в соответствии с какой-то западной моделью, не означа­ет отставания, а говорит лишь о том, что исторические изменения рын­ка и общест­ва могут принимать различные формы. В двух словах: нет доказательств, что крепостное право претерпевало кризис на момент освободительной реформы; таким образом, экономическая составляющая может дать объяснение лишь малой части Манифеста об отмене крепостного права. Чтобы понять его полностью, следует обратиться к социальным и политическим силам.

 

Законодательные преобразования

Нередко говорят, что в России реформы проводились в основном «сверху», т.е. задумывались и внедрялись государством. Так оно и было, но мы должны с большой осторожностью говорить о значении этого процесса. Со строго политической и юридической точки зрения любое освобождение от принудительного труда, по определению, происходило сверху, за исключением Гаитянской революции (Сан-Доминго). Однако верно и то, что в Великобритании участие гражданского общества в этом процессе было намного более заметным, чем во Франции [Drescher 1987; 2009]. В этом плане роль российского гражданского общества несравнима с ролью британского: частные кружки и политические движения отсутствовали. Крепостное право обсуждалось в интеллектуальных кругах — в Академии наук, Императорском Вольном экономическом обществе или в более-менее закрытых, если не секретных, государственных комитетах.

Сами понятия «сверху», «снизу» и «гражданское общество» требуют пристального рассмотрения. Мы не можем здесь заниматься общим анализом этих терминов, но можем подробнее остановиться на том, кто именно в Рос­сии поддерживал освободительную реформу и почему. На самом деле рефор­мы, связанные с крепостным правом, сочетали в себе осторожные административные действия сверху и некоторое ограниченное число возможностей для помещиков и самих крестьян защищать свои права — снизу. Политическая стабиль­ность, экономическое развитие, патерналистская критика крепостничества, а также конкретные экономические интересы государства и части дворянства — все это сыграло роль в проведении реформ [Dukes 1967; Pintner 1967; Jones 1973; Becker 1985; Lieven 1994; Lincoln 1990]. Историки также говорили о крестьянских волнениях и страхе перед процессом освобождения, который эти волнения вызвали среди представителей знати и чиновной элиты. Некоторые советские ученые особо акцентировали эти события, стремясь показать революционную природу поражения феодализма в России, однако большинство волнений произошло после 1861 года. Стоит отметить, что заметный вклад в эволюцию крепостного права внесло развитие судопроизводства, совершенно обойденное историками. Уточним: мы не утверждаем, что в России существовала правовая норма и что дореформенная Россия с политической и юридической точек зрения была сопоставима со странами Запада. Мы лишь хотим сказать, что можно говорить не об отсутствии законодательных оснований, а только о принуждении со стороны государства и дворян в ответ на крестьянские волнения и проявления жестокости. Мы придерживаемся мнения, что определенный правовой порядок в России существовал, крестьяне обладали некоторыми правами: они не могли обвинить помещика в физических оскорблениях, но могли поставить под сомнение его имущественные права и таким образом оспорить свои обязательства перед ним. В то же время права крестьян и их способность эти права отстаивать были явно неравноценными и урезанными по сравнению с правами помещиков. Последние занимали привилегированное положение во внутренней судебной системе, но, в свою очередь, могли запросто лишиться всех своих прав и привилегий по распоряжению царя. Поэтому следует попытаться понять, как эта правовая иерархия отражалась на социальных взаимоотношениях[1].

На протяжении первой половины XIX века конфликты между крестьянами, сельскими наемными работниками и помещиками по поводу обязанностей крестьян и права собственности помещика разбирались во всех судах [ПСЗРИ 1830—1884, т. 20: № 19283]. Как правило, крестьяне, выигрывавшие процесс, превращались в государственных или переселялись в город[2]. Дово­ды истцов свидетельствуют в первую очередь об осведомленности крестьян о юридических нормах, регулировавших имущественное право. Например, распространены случаи, когда истцы подчеркивали, что передача имения происходила при посредстве лица недворянского происхождения (что было за­пре­щено); в других случаях истцы заявляли, что помещик является не дворянином, а скорее купцом и поэтому не имеет права на собственных крепостных[3]. На этих основаниях они опровергали свои обязательства перед хозяевами[4]. Процессы, начатые крестьянами, действительно стали такими многочисленными, что между 1837-м и 1840 годами Сенат решил прекратить слушание дел, касающихся крестьян, которые все еще живут у своего помещика[5]. В целом в 1833—1858 годах Сенат зафиксировал 15 153 случая незаконного владения собственностью и крепостными, в то время как в волостных судах, которые мы изучили (всего в нескольких волостях), слушалось 22 тысячи подобных дел[6].

Разумеется, благоприятные для крестьян судебные решения не должны вводить в заблуждение относительно того, с какими трудностями они сталкивались, возбуждая дело против помещика. Нередко во главе судопроизводства на местах стояли очень разные люди, и некоторые судьи объявляли прошения крестьян недействительными или даже отказывали им в праве начинать процесс[7]. Также были зафиксированы случаи подкупа судей родовитыми помещиками. Наконец, рассмотрение таких дел двигалось медленно, и часто проходило лет десять, прежде чем бывало вынесено какое-то решение [ПСЗРИ 1830—1884, т. 22: № 20825]. В конечном счете количество крестьян, получивших свободу в результате выигранной тяжбы, составляло в лучшем случае 3—5%. Однако это намного превосходит показатели других стран до отмены рабства: во Франции и Великобритании рабы выигрывали тяжбу лишь в исключительных случаях, хотя эти судебные дела широко обсуждались и таким образом оказали огромное влияние на процесс освобождения. На самом деле общественный резонанс юридических вопросов, особенно в Великобритании и в гораздо меньшей степени — во Франции, был следствием скорее развитого гражданского общества, чем законодательства, которое было бы в большей степени благоприятно для рабов. Иными словами, в России мы наблюдаем у крепостных больше прав, чем у рабов в США и Британской империи, но намного менее развитое гражданское общество, которое бы поддержало их требования (Францию можно рассматривать разве что как промежуточный случай).

До 1861 года предоставление крестьянам свободы в основном происходи­ло по административным указам. На протяжении первой половины XIX века дейст­вительно было принято много законов, нацеленных на упрощение адми­нист­ративных процедур по изменению статуса помещичьих крестьян. В 1803 го­ду был издан указ о вольных хлебопашцах; в 1842 году появилась особая категория крестьян («обязанные») с временными обязательствами по отношению к помещику. Многие крестьяне-работники, прикрепленные к частным мануфактурам, в 1840—1851 годах тоже были освобождены от обязательств перед их владельцами [Рындзюнский 1958]. В 1841 году вышел закон, запрещающий безземельным дворянам или безземельным собственникам передавать по наследству крепостных. Наконец, огромное влияние на изменение правового стату­са крестьян оказали набор в армию и воинская повинность. Как только воен­нообязанный отслужил срок в армии, он считался принадлежащим к разночинцам (т.е. к категории представителей самых разных слоев населения, включая крестьян, купцов, чиновничьи элиты и духовенство) и мог свободно передвигаться, селиться в городах и т.д. Юридический статус новобранцев сказывался и на их семьях; в частности, дети, рожденные после поступления солдата в армию, оказывались под опекой Военного министерства и предназначались к военной службе. Число крестьян, чей правовой статус изменился в связи с тем, что они служили в армии или были солдатскими детьми, составило около 450 тысяч человек.

В целом в 1833—1858 годах около миллиона мужчин были освобождены от крепостной зависимости от помещиков в результате административных указов (включая армию и другие упомянутые случаи), при том что общее количество крепостных равнялось примерно десяти миллионам. Более четверти всех крестьян мужского пола перешли в другие категории, став либо государственными крестьянами, либо городскими жителями. В то же время лишь половина из всех оставшихся крепостных все еще работала на барщине.

С этой точки зрения, хотя «отмена крепостного права» в 1861 году и не была таким серьезным прорывом, каким ее часто изображали, тем не менее она стала важной вехой длительного процесса, начавшегося в конце XVIII века и завершившегося лишь накануне Первой мировой войны. Основная новизна этих реформ заключалась не в «свободе» как таковой и не в переходе от «феодализма» к «капитализму», а в том факте, что право на владение жилыми поместьями теперь появилось и у других классов, а именно у горожан и купцов. Крестьяне покупали землю и продавали на рынке сельскохозяйственную и протопромышленную продукцию. Уровень жизни крестьянства заметно вырос, и, как показывают недавние исследования, в 1861—1914 годах Россия в плане развития сельского хозяйства, торговли и промышленности не уступала крупнейшим странам Запада [Gregory 1982].

Эти заключения подтверждают недавние исследования сельского хозяйства при крепостном праве в Восточной Европе [Harnisch 1989]. Суммированный опыт России, Пруссии, Литвы и отдельных частей Польши наводит на мысль, что в целом крепостная зависимость была не столько формой рабст­ва, сколько прежде всего набором законодательно зафиксированных ограничений трудовой мобильности. Эти правила были в меньшей степени продиктова­ны нехваткой населения при забрасывающих свои имения и отсталых помещиках и в большей — растущим спросом на сельскохозяйственную продукцию и протопромышленное производство, способствующим экономическому развитию. Вопреки утверждению Валлерстайна, Россия и Восточная Европа не представляли собой мнимую периферию Европы, входящей в эпоху индустриализации. Зерно из Восточной Европы было не феодальной поддержкой западного капитализма, а важным компонентом его преобразования.

Отнюдь не исчерпывая тему, эти проблемы вызывают новые вопросы. Если мы соглашаемся, что крепостное право в России было более гибким и рыночно ориентированным, чем принято считать, и что его отмена являлась частью длительной эволюции, тогда параллели и различия с европейским колониальным рабством тоже следует оценивать иначе.

 

Манифест 1861 года в глобальной перспективе

Пять лет разделяют принятие Александром II решения отменить крепостное право (1856) и приведение его в исполнение (1861). Эту меру поддержали прежде всего некоторые из приближенных к царю именитых дворян, например братья Милютины, видевшие в освобождении крестьян решение военного вопроса и проблем внутренней безопасности (в частности, крестьянских волнений). Реформаторы завоевали поддержку многих просвещенных чиновников, присоединившихся к подготовке проекта освободительного манифеста в предыдущие годы и тщательно изучивших вопрос с экономической, социальной и юридической точек зрения [Lincoln 1982]. Большей частью они опирались на вышеупомянутые указы о частичном освобождении 1801-го, 1842 годов и др.

Радикально настроенные интеллектуалы и западники в целом по разным причинам увидели в реформе способ упразднить принуждение и сделать Россию ближе к Европе. С конца XVIII века русские последователи Адама Смита, такие, как Андрей Карлович Шторх (родом из Пруссии, работал в Санкт-Петербургском университете), поддерживали постепенную отмену крепостного права. При поэтапном введении этот процесс мог способствовать созданию мате­риальных и культурных условий для освобождения крестьян [Storch 1815, 5: 255, 258, 261, 279, 291—292]; см. также: [Stanziani 2008]. Затем, после декабристского восстания в 1825 году, споры между западниками и славянофилами вновь привлекли внимание общественности к проблеме крепостного права. Обе группы стояли за его ликвидацию; однако первые настаивали на необходимости просвещать отсталых крестьян и брать курс на освоение форм индивидуальной собственности, в то время как вторые видели институт, способный примирить местные обычаи с современностью, в коммуне (об этом споре см., в частности: [Vucinich 1976; Kingston-Mann 1999]).

Противники реформы тоже не образовывали единого лагеря. Во-первых, неверно утверждение, будто дворянство в целом было против отмены кре­пост­ного права. Наоборот, владельцы многих крупных имений сразу же поддер­жали его, руководствуясь гуманитарными, политическими и экономически­ми соображениями. Как помещики, они отлично понимали, что им выгодна свобода крестьян; еще в предшествующие десятилетия крестьяне нередко уходи­ли из маленьких хозяйств, где условия были тяжелее, и перебирались либо в города, либо — чаще — в более крупные поместья. В первой половине XIX ве­ка этот процесс концентрации ускорился, чему способствовала все бóльшая свобода передвижения, полученная крестьянами, эффективное развитие торговли, рынка и протопромышленности, а также усугубившиеся экономические проблемы мелких помещиков. Из этого можно понять, почему хозяева большинства мелких сельских имений были настроены к освободительной реформе враждебно. В отличие от владельцев крупных поместий, мелкие помещики едва выживали с несколькими крепостными; отмена крепостного права должна была повлечь за собой их окончательное разорение [Emmons 1968].

Возражения многих помещиков вызвало и другое обстоятельство: хотя в предшествующие десятилетия проводились частичные реформы, но монополия на землю, связь между земельной собственностью и социальным, политическим и правовым статусом дворянства никогда не подвергались сомнению. Теперь, при полном освобождении, возник риск, что «буржуа», купцы и городские нувориши смогут тоже претендовать на землю [Emmons 1968].

Таким образом, в 1855—1861 годах обсуждались в основном вопросы, связанные с порядком проведения реформы и ролью помещиков: должны ли реформы быть постепенными или разовыми? Какого рода компенсацию должны получить поместные дворяне и из каких средств она должна выплачиваться: крестьян, государства или совместных? Другие вопросы касались статуса освобожденных крестьян: должны ли они теперь получить доступ к земле и если да, то каким образом? Или они должны превратиться в пролетариев? Какая форма собственности будет установлена — общинное владение или индивидуальная собственность? Последний ряд вопросов относился к масштабу реформ и их видоизменениям: нужно ли проводить единую реформу по всей России или на местах должны действовать свои критерии?

Царь принял решение организовать региональные комиссии для изучения местных особенностей, чтобы на основе их выводов разработать соответствующие критерии проведения реформы. Провинциальные дворяне активно участвовали в этих комиссиях; несомненно, они считали реформу неизбежной и пытались таким образом играть заметную роль в ее внедрении, чтобы иметь возможность влияния. В результате во многих комиссиях возникли разногласия, и они предоставили по два отчета — мнение большинства и меньшинства. Взгляды и предложения существенно различались от одной комиссии к другой. Например, помещиков из центральных сельскохозяйственных регионов больше всего волновало, сколько земли им удастся сохранить и какую работу крестьяне обязаны будут выполнить после получения свободы. Наоборот, на территориях, где существовали зачатки промышленности, дворяне особую важность придавали выкупу крестьянами их земель и взносам, которые те должны будут выплатить помещикам, чтобы получить доступ к рынку, инструменты труда и кредит [Emmons 1968; Saunders 1992].

Однако противоречивость этих отчетов и разногласия внутри комиссий и между ними преодолевались за счет параллельно происходившей эволюции центральной комиссии. Пока шла работа на местах, эта комиссия готовила проект нового плана, согласно которому освобожденные крестьяне постепенно превратятся в землевладельцев и будут подчиняться уже не прежним хозяевам, а государству. Таким образом, выбор пал на возможность продолжать действия без согласия большинства местных собственников. Это было сделано и потому, что, в отличие от провинциального дворянства, государственные реформаторы постепенно пришли к согласию по плану отмены крепостного права [Emmons 1968; Захарова 1992].

Столкнувшись с этим движением, представители местного дворянства начали посылать прошения царю, протестуя против действий «чиновников». Однако они так и не договорились об альтернативной программе. Несмотря на разногласия и политическую неубедительность, дворяне все же добились некоторых уступок; в частности, размер участка, который должны были получить освобожденные крестьяне, был сокращен до минимума. Также провинциальному дворянству удалось получить гарантию, что государство не предоставит отпущенным на волю крестьянам финансовой поддержки для ведения собственного хозяйства. С их точки зрения, отсутствие средств означало, что крестьянам понадобится помощь их бывших хозяев и, таким образом, их зависимость продлится. Столичные государственные чиновники, ответственные за проведение реформы, приняли такое решение, поскольку 1859 год был годом серьезного экономического кризиса и внешний государственный долг продолжал расти [Hoch 1991].

Официальная отмена крепостного права 19 февраля 1861 года была объявлена в длинном сложном тексте, сопровождавшемся еще несколькими указами, где разъяснялись основные пункты. Еще сильнее усложняло ситуацию то, что несколько последующих указов относились к различным частям империи. В основном процесс освобождения крестьян предполагал три этапа. Во-первых, двухгодичный переходный период, в течение которого следовало применить на практике основные положения об отмене крепостного права и определить главные критерии для следующего этапа (касающиеся земельных наделов, причитавшегося крестьянам количества земли и т.д.). Затем следовал второй этап, продолжительность которого не оговаривалась и в ходе которо­го крестьяне должны были платить выкуп за свободу и предоставленный им участок. Наконец, после выкупа наступал третий этап — весь процесс планировалось завершить за 49 лет. В действительности размеры полученных крестьянами земельных наделов, указанные для разных местностей, сильно варь­ировались в зависимости от плодородности почвы, плотности населения и сельскохозяйственных особенностей. Больше земли получали крестьяне в степных и нечерноземных регионах, а не в местностях с черноземной поч­вой, где земля была более плодородной и потребность из-за многочисленности населения была выше. Вместо фиксированного участка земли на душу населения (или на семью, или на общину) в каждом из указов определялся срок, в течение которого размеры наделов должны были быть окончательно определены. В целом провинциальные дворяне стремились максимально сократить этот срок.

В местных указах был зафиксирован также объем труда и денежной компенсации, который крестьяне обязаны были предоставить в течение второго этапа. Объем труда составлял 40 дней для мужчин, 30 — для женщин, работа должна была выполняться в первую очередь летом и в другие периоды тяжелых сельскохозяйственных работ. Предписывался сложный порядок, менявшийся в зависимости от плодородности почвы, размеров участка и т.д. Еще более сложные правила денежного выкупа зависели от расстояния до Петербурга, крупнейших городов и рынков, а также от размера земельного надела. Поскольку до полной выплаты выкупа крестьяне считались должниками, государство и помещики сохраняли за собой право ограничивать свободу их передвижения и требовали обращаться к ним за официальным разрешением на любую торговую операцию (продажу, предложение труда и т.п.).

На практике во многих регионах дворяне злоупотребляли своими правами и навязывали крестьянам неравные условия; нередко помещики отдавали худшую землю, которую крестьянам приходилось выкупать по самым высоким ценам [Литвак 1972; Кащенко 1995]. Означает ли это, что положение крестьянства ухудшилось после отмены крепостного права и что Манифест не принес никаких реальных изменений?

 

Последствия освободительной реформы

Важно разграничить влияние реформы на политические и гражданские права, с одной стороны, и на экономику — с другой. На первый взгляд, отмена крепостного права не сопровождалась распадом традиционной социальной иерархии, характерной для прежнего государственного строя (т.е. сословной систе­мы в России). Население и его права делились на несколько основных групп (крестьяне, помещики, священники, купцы) и десятки тысяч подгрупп [Freeze 1986]. Дворяне продолжали пользоваться особым статусом и привилегиями, а у крестьян, хотя и появлялось больше юридических прав, все еще было мало политической свободы. Купцы и горожане получили некоторые местные пра­ва, но права на национальном уровне у них почти отсутствовали до революции 1905 года, когда царь был вынужден принять Конституцию. В частности, в ходе реформ 1861—1864 годов были учреждены органы местного управления — земства, которые могли взимать налоги на подведомственных им территориях и принимать политические решения в области здравоохранения, социального благосостояния, образования и региональной экономики. Они играли заметную роль в эволюции политической, социальной, интеллектуальной и экономической жизни России вплоть до революции [Emmons, Vucinich 1992]. Они достигали этих целей, несмотря на множество ограничений в правах и представительстве. Земства изначально связывали политические права и количест­во выборных представителей от каждого сословия (крестьянство, купечество, духовенство, дворянство и т.д.) с земельной собственностью. Крестьяне и куп­цы, как мы скоро увидим, приобретали все больше имущества, что в 1890 году побудило царское правительство и наиболее реакционно настроенные группы дворян изменить избирательный принцип. Земельная собственность как единственное условие права на избрание и участие в местной политической жизни была уравновешена сначала минимальным размером земельного участка и требованиями к доходу (если объем был недостаточным, человек не получал права на избрание), а затем и фиксированным количеством представителей от каждого сословия. Это означало, что представителей дворянства было боль­ше, чем представителей купечества, которое, в свою очередь, располагало бóль­шим числом голосов и, соответственно, мест, нежели крестьяне.

Однако эти ограничительные политические меры столкнулись с растущей социальной и экономической мобильностью. В традиционной историографии подчеркивались недостатки реформ, растущая бедность крестьянства и по­стоянная отсталость России [Gershenkron 1962; Robinson 1970]. Следующее по­коление историков предложило совершенно иную картину. Россия в 1861—1914 годах пережила большие социальные изменения и экономический подъ-­
ем; пересмотр демографических показателей продемонстрировал, что уровни смертности и рождаемости были ниже, чем считалось раньше [Hoch 1982; 1994; 1998]. Приостановилось обеднение крестьян, периоды масштабного голо­да стали более редкими и не такими суровыми [Wheatcroft 1991]. 1861—1914 го­ды были временем стабильного улучшения как сельского хозяйства, так и общего уровня жизни [Simms 1977; 1982; Kingston-Mann 1981; Wilbur 1983].

Выросли также уровень экономического развития и роль сельского хозяйства [Gregory 1982; Gatrell 1986; Stanziani 1998]. В 1880—1900-х годах капитализм за счет торговли зерном распространился до самых отдаленных уголков империи [Ковальченко, Милов 1974], и рынок пшеницы в России полностью встроился в глобальные рынки [Goodwin, Grennes 1998]. Вклад сельского хозяйства в национальный доход увеличивался с заметной скоростью, сопоставимой с показателями европейских государств в тот же период. По оценке Пола Грегори, уровень роста в России приближался к показателям Германии, Франции, США, Японии, Норвегии, Канады и Великобритании — в среднем 1,35% ежегодного роста производительности в сельском хозяйстве с 1883-го по 1887-й и с 1909-го по 1913 год, что составляло ¾ от показателей роста промышленного производства и почти 1,5% экономики в целом [Gregory 1982: 126—130, 168—194].

В 1885—1913 годах чистое производство зерна выросло до 3,1% ежегодно; в 1861 году Россия производила зерна больше, чем какая-либо другая страна, а в 1913 году уступала только Соединенным Штатам [Allen 2003]. В среднем ежегодный прирост производства предназначенных для массовой продажи зерна и картофеля в европейской части России составлял 2,5% в 1870—1913 годах: 1,6% — первые тридцать лет, 4,4% — после рубежа веков. Грегори оценивает общий уровень экономического роста по всей Российской империи, включая приграничные регионы, с 1883—1887 годов и до 1909—1913 годов в 2,8% с некоторыми колебаниями [Gregory 1982: таблица 6.3]. Стоимость затраченного труда в 1861—1913 годах выросла на 42,6%, или в среднем на 1,7% ежегодно.

В основе экономического роста лежала эволюция ключевых социальных институтов России, таких, как крестьянская община. Не случайно в последние десятилетия, когда была пересмотрена история сельского хозяйства в Европе и огораживания общинных земель в Англии [McCloskey 1989], представления об общине в России также подверглись переосмыслению [Kingston-Mann 1991; Зырянов 1992; Pallot 1999]. Последние исследования России подтверждают, что особенности перераспределения земель никак не соотносились с экономическими показателями [Nafziger 2006]. Происходившее время от времени перераспределение намного меньше сказывалось на производительности, чем внутренние решения о вложении средств. При перераспределении земельных наделов община нередко отталкивалась от таких факторов, как качество почвы и какие-либо попытки его улучшения, предпринятые предыдущим арендатором. Повторное деление земли позволяло общинам быть готовыми к внезапным, неожиданным изменениям своей численности вследствие эпидемий или миграции, перепланировать открытые поля и упорядочивать узкие участки, сокращая их количество [Pallot 1999: 81].

Земельные владения крестьян увеличились более чем вдвое в период между 1870-ми годами и Первой мировой войной, причем приобретения делали не только общины, но все чаще индивидуальные собственники. В 1863—1872 годах крестьяне прикупали землю в дополнение к своим общинным наделам. Более чем ¾ всех покупок, которые совершали крестьяне на открытом рынке, делались именно единичными собственниками. Эта тенденция усилилась после основания Государственного крестьянского поземельного банка, нацеленного на предоставление займов крестьянам, которые хотят приобрести землю. В 1877—1905 годах земельная собственность крестьян выросла в два раза. В 80% случаев сделка была заключена крестьянской общиной или группой крестьян. В 1906—1914 годах государство продало им полтора миллиона десятин (одна десятина составляет 1,10 га), помещики продали им 1/5 своих земель, т.е. 10,2 млн. из 49,7 млн. десятин; ⅔ покупок было совершено объединениями крестьян и земельными общинами, ⅓ — единичными собственниками [Ежегодник ГУЗиЗ 1907—1916]. Таким образом, динамика приобретения земельных владений также доказывает, что благосостояние крестьян в 1861—1914 годах возросло.

Переосмыслению представлений о сельском хозяйстве в России соответствует и новая оценка процесса индустриализации. Согласно последним данным, в 1881—1913 годах доля промышленности в национальном доходе увеличилась с 25% до 32%. Производительность промышленного труда на 28% превышала тот же показатель в сельском хозяйстве [Gregory 1982: 132]. Значительным был и уровень урбанизации [Gatrell 1986] — во многом благодаря притоку мигрировавших крестьян, составлявших 93% всех заводских рабочих в Москве в 1902 году [Pretty 1997], большинство из них работали в текстильном производстве. С географической точки зрения промышленность по-прежнему была сосредоточена вокруг Москвы и Владимира, а также в столице империи и ее окрестностях. Это означает, что, несмотря на растущий уровень урбанизации и разделения областей промышленности по регионам, работник из крестьян оставался ведущей фигурой российской экономики [Burds 1998]. Согласно переписи 1897 года, 23,3% населения было занято в несельскохозяйственных секторах, половина из них — в протопромышленных и прикладных областях, другая половина — в сфере промышленности и услуг. Протопромышленность, в особенности сельская, все еще являлась серьезным конкурентом городской промышленности не только в производстве, но и в размерах рынка труда [Gatrell 1986]. Поэтому относительно низкие показатели промышленной рабочей силы объяснялись не требованиями к внутренним паспортам или законодательными ограничениями свободы передвижения, а укреплением сельского хозяйства, его прибыльностью и тем, что людям было выгодно оставаться в сельской местности и уезжать в город лишь на временную работу [Borodkin, Granville, Leonard 2008].

 

Отмена личной зависимости и ее последствия в глобальной перспективе

Отмена крепостного права в России по большей части не была следствием глобальной массовой кампании, инициированной гражданским обществом. В этом плане она обычно противопоставляется другим явлениям, таким, как аболиционистское движение в Британской империи и Гражданская война в Америке. Конечно, в первых британских антирабовладельческих кампаниях, которые действительно строились иначе, сочетались моральные, политические, религиозные и экономические доводы. Последние, вероятно, были наиболее слабыми не только из-за объективной выгоды рабства, но и потому, что и в самой Англии идеи Адама Смита не получили распространения вплоть до середины XIX века. На самом деле религиозные антирабовладельческие объединения спорили и с материализмом, и с утилитаризмом, используя те же доводы и для критики рабовладельческой системы [Fogel 1994: 203—204]. Однако во Франции, где никогда не было публичных кампаний против рабства, дело обстояло по-другому: рабство было запрещено во время Французской революции, впоследствии восстановлено и окончательно отменено решением сверху лишь в 1848 году [Eltis 1989: 59].

Важно отметить преемственность между периодами до и после освобождения в каждом из этих контекстов. Запрет работорговли не способствовал сокращению общего числа рабов, перевозимых через Атлантику, но даже на некоторое время увеличил его. Благодаря растущему в Северной Америке и Европе спросу на сахар и кофе в Бразилию и на Кубу везли все больше рабов из Африки [Eltis, Richardson 2008]. Что еще хуже, по меньшей мере 90% произведенных товаров, связанных с работорговлей с Бразилией и Кубой, доставлялись из Британии, и Британия же наполовину финансировала эту работорговлю.

Для самой Африки экспортная торговля рабами с мусульманскими странами на севере продолжала играть важную роль и составляла около 30% всего экспорта рабов из Африки в XVII веке, 20% — в XVIII веке и около 30% — с XVII по начало XIX века. В общей сложности в 1500—1800 годах торговля с мусульманскими странами составила примерно 40% африканского экспор­та рабов. На протяжении первой половины XIX века полмиллиона рабов из Африки были отправлены по Индийскому океану, еще 420 тысяч — по Красному морю [Lovejoy 2002: 137]. В результате аболиционистского движения начинающее­ся в Британии падение цен на рабов спровоцировало внутренний спрос. Грани­ца территории, где было распространено рабство, отодвинулась вглубь дальше, чем когда-либо прежде. Введение так называемой «законной торговли» (пальмовым маслом, какао-бобами) также способствовало восстановлению рабовладения в Африке и в регионе Индийского океана. В большинстве случаев предоставление рабам свободы играло огромную роль, особенно в исламских стра­нах. С другой стороны, не существовало аналога британским понятию и практике аболиционизма, которые все сильнее проявляли себя в XIX веке.

В Англии многие полагали, что запрет работорговли приведет к посте­пен­ной отмене рабства. Это не соответствовало действительности, поскольку Фран­ция, Испания и Португалия продолжали ввозить рабов, в то время как вест-индские плантаторы сопротивлялись любой попытке улучшить рабам условия. Было основано новое антирабовладельческое общество; сначала вы­сту­пая за постепенную отмену рабства, постепенно оно пришло к пониманию необходи­мости немедленной его отмены. Был введен период (обычно 6—7-летний, что как раз соответствовало времени после индивидуального освобождения и сроку договора об обучении ремеслу), в течение которого якобы бывшие рабы получали статус подмастерьев [Drescher 1987; Blackburn 1988]. Рабы не пользовались полноценными правами, поскольку еще не были «цивилизованы» [House of Commons 1830—1831]. Подмастерья работали на своих бывших хозяев 45 часов в неделю в обмен на еду, одежду, жилье и медицинский уход. Уклонение от работы или ее некачественное (в соответствии со стандартами, установленными самими плантаторами) выполнение влекли суровые меры, увеличивая число обязанностей подмастерья и продлевая срок его зависимос­ти. Физические наказания, которые были пресечены во времена рабовладения в 1820-х годах, теперь вновь вводились в отношении подмастерьев. Поэтому случаи жестокого обращения были очень распространены [Ward 1988].

Как и в Англии, американские квакеры присоединились к борьбе за отмену рабства главным образом потому, что их волновали проблемы трудовой дисциплины в стране. Однако, в отличие от Англии и Франции, в США для успеха освободительного движения потребовалась Гражданская война, причины которой были в намного большей степени политическими, нежели чисто экономическими. Хотя международная таможенная политика (протекционизм против свободной торговли), структура экономики (сельское хозяйство против промышленности), денежная и налоговая политика (стабильность против инфляции) и доступность труда (актуальная и для Севера, и для Юга) действительно являлись причинами разногласий между северными и южными штатами, главным яблоком раздора стала равная представленность в конгрессе рабовладельческих и свободных штатов [Davis 2003].

Однако этот вывод не объясняет, почему бывшие рабы в итоге получили так мало прав. Прочность рабовладельческого наследия в американском обществе после отмены рабства — о которой часто упоминают историки — лишь отчасти объясняет ситуацию. Бывшим рабам предоставили не «свободу понарошку», но степень свободы, в те времена считавшуюся нормой для таких социальных групп, как слуги, подмастерья или дети. В США разница между наемным трудом и работой подмастерья была огромна. В 1800 году наемный труд отличался от английского аналога, по крайней мере для местных взрослых белых, тем, что взыскания уже были отменены; самой распространенной мерой борьбы с нарушениями контракта была невыдача заработной платы. При этом уголовные наказания играли важную роль при выполнении договоров с подмастерьями и матросами. После отмены рабства они распространились и на всех бывших рабов. В сельском хозяйстве, особенно на хлопковых полях, нанимателям становилось все труднее удержать освобожденных работников в течение целого года [Shlomovitz 1984]. Система с фиксированной заработной платой и годовым контрактом помогала предотвратить безработицу в разгар сезона и сократить количество увольнений за пренебрежение своими обязанностями. При этом она не давала плантатору достаточного контроля над сезонными изменениями объема трудовых ресурсов. Лучшим выходом из положения считалась испольная система (sharecropping). Благодаря ей сокращались затраты на контроль и обеспечивался необходимый объем труда на протяжении всего года.

Иначе обстояло дело в регионах выращивания сахарного тростника. В Луизиане плантаторы пытались компенсировать ограниченность кредита и финансовых средств за счет долгосрочных контрактов с бригадами рабочих, а впоследствии, после падения цен на сахар в 1870-е годы, — за счет увеличения нагрузки. В ответ работники стали чаще покидать место работы, что вызвало попытку ввести более строгие правила применения уголовных наказаний. Другим следствием стало то, что мелкие плантаторы перестали сами производить сахар, который «центральные станции» обычно получали из нескольких источников. Столкнувшись с усиливающимся гнетом, рабочие ответили коллективным протестом и забастовками, которые были жестоко подавлены. Это привело к концентрации населения и механизации труда [Scott 1994].

Недавно стало можно с уверенностью говорить о том, что отмена рабства в США имела международное влияние [Beckert 2004]. Недостаток хлопка на международных рынках стимулировал рост его производства в других регионах, таких, как Египет, Русский Туркестан, Индия и Бразилия. Однако долгосрочное влияние местных форм труда и экономический рост зависели, с одной стороны, от восстановления производства в США, а с другой — от динамики местных рынков. В 1877 году, к концу периода реконструкции, производство в Соединенных Штатах почти на 25% превышало показатели за 1860 год, а объем экспорта почти равнялся полному объему урожая 1860 года. В 1877—1900 годах объем экспорта увеличился более чем в два раза. В то же время проявления российского империализма в Средней Азии и культивирование хлопковых полей в Ферганской долине были не только реакцией на Гражданскую войну в Америке, но также ответом на продолжительные (с XVII века) попытки России стабилизировать свои юго-восточные границы, одновременно угрожая Британской Индии [Becker 2004]. Внимание к хлопку, безусловно, возросло в 1860-е годы, но по-настоящему начало усиливаться лишь двадцать лет спус­тя в результате российской таможенной политики и строительства железных доро­г [Рожкова 1963].

Напряжение между свободой и независимостью увеличилось на рубеже XIX—XX веков. В период между 1890-ми и Первой мировой войной европейские державы постановили отменить рабство в Африке. Кроме того, европейцы оправдывали свой захват африканской территории тем, что было необходимо избавиться от рабства, продолжавшего существовать в этих местах. Общественное мнение и представители административной власти в Европе подчеркивали «варварство» и отсталость африканской элиты, стремившейся обратить в рабство других африканцев, и требовали «цивилизационной миссии» с Запада [Cooper 1989]. Этот процесс должен был состоять из двух основных этапов: следовало, во-первых, освободить «рабов» и прекратить работорговлю; во-вторых, организовать жизнеспособный рынок труда. Однако на практике эти наме­рения требовали более конкретных действий. Британские чиновники пытались избегать конфликтов с властями исламских стран; внебрачное сожительство не наказывалось, его оправдывали традиционным исламским правом. На самом деле колониальная политика состояла в отказе от немедленной отмены рабства из страха, что местное сообщество быстро придет в упадок, а может быть, и контроль Европы ослабнет [Lovejoy, Hogendown 1993]. Предполагалось, что колониальные государства должны вмешаться, чтобы облегчить переход к свободному труду и поддержать дисциплину. Чиновники считали, что для развития Африки требуется, чтобы ее жители не работали так, как, когда и где они хотят. И во Французской, и в Британской Африке проводилась кампания против бродяжничества, воровства, пьянства и насилия над личностью. Намерения колонистов, однако, не стоит путать с достижениями. Процесс освобождения рабов от африканских рабовладельцев происходил по модели, которую необязательно одобрили бы англичане или французы. Вместо того чтобы стать «капиталистами», «землевладельцами», «рабочими» (на что рассчитывали британцы в Кении и Танзании) или «крестьянами» (как надеялись французы), большинство африканцев трудились как «крестьяне-рабочие», курсируя между своими собственными участками и плантациями или работой в городе [Cooper 1989].

Подобные противоречия существовали и во Французской Африке [Conklin 1997; Stoler, Cooper 1997]. В 1887 году кодекс «аборигенов» предусматривал уголовную ответственность и пресечение бродяжничества. Обязательный труд был введен и для частных компаний, и для общественных, и для плантаций [Miers, Roberts 1988; Fall 1993]. При этом «обязательный труд» тщательно отграничивался от рабства; в какой-то степени он даже позиционировался как способ избежать рабства. Ограничение свободы во имя свободы стало привычным лозунгом и не казалось никому противоречием в терминах. Повиннос­ти — так называемые «престации» (prestations) — были узаконены в 1912 году, но на практике они существовали с конца XIX века. Местные жители были вынуж­дены работать, чтобы выплатить налоги, отбыть свое наказание или в качестве воинской повинности. Под давлением правительства африканцам приходилось выращивать на экспорт определенные культуры и работать на концессионные компании, особенно во Французской Экваториальной Африке. В свою очередь, местные концессионеры и плантаторы могли просить часть этих трудовых ресурсов для себя; политика Франции в этом смысле была намного более жесткой в Центральной Африке (Французской Экваториальной Африке), чем во Французской Западной Африке. Причины были сложными: недостаток контроля, малочисленность населения и большая зависимость от концессионных компаний. Сам регион также характеризовался высокой степенью внутреннего напряжения. В Сенегале рабов часто находили и выкупали родственники; многие уезжали далеко.

В целом освободительные реформы не только в России, но и в США, во Французской и в Британской империях не были продиктованы экономически­ми соображениями. Мало кто верил утверждению Адама Смита, что свободный оплачиваемый труд эффективнее принуждения. И они были правы, по­сколь­­ку, как нам теперь известно, на большей части территорий, где существовало рабство или крепостное право, все же удавалось получать прибыль вплоть до его отмены. Принуждение и развитие рынка были совместимы. Но освободительные процессы начинались большей частью из политических соображений, иногда с акцентом на стабильности, иногда — на моральных нормах (как в случае с квакерами). Это объясняет, почему в результате освобождения бывшие хозяева, нередко при поддержке государства, возвращались к принуждению под видом формально «свободного» контракта. Так происходило потому, что, несмотря на изменения в законодательстве, официально неравенство продолжало существовать, организация производства зависела от социальных, а не только технических, условий, а изменить их было очень трудно. В какой-то мере после освободительной реформы царская Россия вышла из положения гораздо лучше, чем американский Юг или британские колонии.

 

Заключение: восстановление и инерция рабства в ХХ веке

Крепостное право было отменено в 1861 году, рабство в Америке — в 1865-м, законы о хозяине и слуге аннулированы в 1875-м, кабальные договоры в Индии отменили в 1916-м. В период между 1890-ми и Первой мировой войной европейские державы приняли решение об отмене рабства в Африке, а в самой Европе почти повсеместно вводилось новое трудовое законодательство. Многим наблюдавшим этот процесс современникам, а впоследствии и исследователям, казалось, что эти взаимосвязанные изменения говорят о необратимом общеми­ровом движении по направлению к свободе. Но было ли это действительно так?

С 1870-х годов снижение цен одновременно с процессом механизации труда привели к уменьшению количества иммигрантов из Индии, Китая и Африки на многие производственные участки Антильских островов и Индийского океана. Однако поток мигрантов в последней четверти XIX века увеличился. В Европе механизация труда и высокая плотность населения вынуждали людей мигрировать, а массовый приток людей помогал создать единую глобальную экономику как в плане труда, так и в плане капитала. Поэтому в 1840—1940-х годах 55—58 млн. европейцев и 2,5 млн. выходцев из Африки и Азии переселились в Северную и Южную Америку; в этот же период 29 млн. индийцев, 19 млн. китайцев, 4 млн. африканцев и европейцев переселились в Юго-Восточную Азию, на тихоокеанские острова и на берега Индийского океана. Наконец, от 46 до 51 млн. человек из Северо-Восточной Азии и России уеха­ли (или должны были уехать) в Сибирь, Маньчжурию и Центральную Азию [Treadgold 1957: 33—35; Gottschang, Lary 2000: 171; McKeown 2004].

Экономические факторы были важной, но не единственной причиной этого явления. Транспортная революция (неоспоримый успех пароходов и железных дорог) дала огромный толчок глобальным миграциям, которые, в свою очередь, сильно изменили распределение населения по планете. Во всех трех ранее упомянутых регионах был отмечен огромный прирост населения, коэффициент которого составил от 4 до 5,5 в 1850—1950-х годах. На этих территориях население выросло более чем вдвое по сравнению с ростом населения всего мира в целом и примерно на 60% больше, чем в Африке, — регионе, для которого характерен невысокий показатель чистой иммиграции. Для сравнения: прирост населения в регионах эмиграции был ниже, чем в целом по миру, и не насчитывал даже половины по сравнению с приростом в регионах иммиграции. На три основных направления миграции, вместе взятых, в 1850 году приходилось 10% мирового населения, а в 1950 году — 24% [McKeown 2004].

Если имели значение перемещения внутри одной империи (в частности, Российской и Британской), то не менее важны были и межимперские, межконтинентальные, региональные и местные формы миграции — и они явно указывают на несостоятельность европоцентристской парадигмы, объясняющей миграцию как экспансию Запада [O’Rourke, Williamson 1996].

В действительности миграция была разнонаправленной и охватывала почти все части земного шара. Около 4 млн. индийцев переехали в Малайзию, более 8 млн. — на Цейлон, более 15 млн. — в Бирму и около 1 млн. — в Африку, другие части Юго-Восточной Азии и на острова Индийского и Тихого океанов. До 11 млн. китайцев (в основном из южных провинций) переехали в Малакку, хотя более трети из них пересели на пароходы, идущие в Голландские Индии, на остров Борнео, в Бирму и страны, расположенные дальше к западу. Около 4 млн. из Китая переехали в Таиланд, 2—3 млн. — во Французский Индокитай, больше 1 млн. — в Голландские Индии (в сумме более 4 млн., если учитывать тех, кто затем пересел на пароходы в Сингапур) и немногим менее 1 млн. — на Филиппины [Sandhu 1969]. Тогда же проложенные железные дороги и относительное спокойствие на границах между Россией и Китаем дали возможность 28—33 млн. жителей Северного Китая переселиться в Сибирь и Маньчжурию [Lee 1970].

Миграция внутри каждой территории увеличивалась, сочетаясь с эмиграцией на большие расстояния. Одни мигранты ехали из Ирландии в Англию в поисках работы, другие перебирались из восточных и южных регионов Европы в промышленные северные, в первую очередь во Францию и в Германию. В России ехали в расширяющиеся города и южные сельскохозяйственные об­ласти. В Индии — на чайные плантации на юге и северо-востоке, на месторождения и в текстильные регионы Бенгалии, а также на земли с новой оросительной системой и городские территории полуострова Индостан [de Haan 1999].

Поэтому было бы упрощением объяснять происходившую в ХХ веке эмиграцию просто как «экспансию Запада» и торжество свободного труда и свободы передвижения над рабством. Конечно, все необходимые законы в защиту «свободы» были приняты по всему миру. Свободная миграция получила распространение параллельно с растущим ограничением кабальных договоров и их окончательной отменой в 1920 году. В США принятый в 1867 году закон о запре­те рабства делал рабскую зависимость (добровольную или принудительную) недопустимой во всех штатах страны. Индийское правительство сначала огра­ни­чило, а затем, в 1916 году, запретило в Индии кабальные договоры. В 1874 году в соответствии с соглашением между правительствами Китая и Португалии был прекращен экспорт китайского наемного труда из Макао. Китайские власти изучили условия, в которых жили выходцы из Китая на Кубе, в Перу и в США, и это привело к приостановке действия большинства подобных договоров.

Но официальные условия эмиграции не всегда соответствовали действительным законным правам иммигрантов, прибывших на новую территорию. Важно отметить, что различные формы зависимости и долговых обязательств сохранялись на протяжении значительной части ХХ века. Мигранты из Китая, Индии и — в какой-то мере — даже Европы по-прежнему были связаны различными контрактами и скрытым принуждением [de Haan 1999; McKeown 2004]. То же самое можно сказать об африканцах, которые, даже будучи формально свободными от рабства, все еще находились в различных формах зависимости — как в местных, так и от Европы. Местные формы принуждения сосуществовали с межконтинентальными миграциями свободных и менее свободных людей. Так происходило по разным причинам: на рынках труда все еще существовало четкое распределение, поскольку наряду с существенными институциональными ограничениями мигранты обладали неравноценными навыками. На деле иммиграция никогда не была свободной; законы, взаимные и многосторонние соглашения между государствами обуславливали и, таким образом, контролировали поток мигрантов. Так было между странами Европы и американскими штатами (как северными, так и южными); между Китаем и Австралией, а также другими территориями Британской империи; между государствами Северной и Южной Америки; между Индией и другими британскими колониями; между французскими и британскими колониями в Африке; между Османской империей и странами Запада; между Россией, Османской империей и США. Поэтому «шествие к свободе», казавшееся в начале ХХ века непреложным достижением, в реальности не подтвердилось. Наоборот, на протяжении Первой мировой войны обязательный труд, официальные требования к нему и его милитаризация широко практиковались в Европе и еще больше — в ее колониях [Gatrell 2005; Fischer 2010]. Первая мировая война наложила на историю Европы заметный отпечаток: лидеры Германии и Советского Союза, ориентируясь на опыт, полученный ими в ходе нее (и Гражданской войны в России), изобрели новые формы принуждения [Bacon 1994; Herbert 1997; Applebaum 2003; Gregory, Lazarev 2003; Khlevniuk 2004].

Пер. с англ. Татьяны Пирусской

 

Библиография / Reference

[Ежегодник ГУЗиЗ 1907—1916] — Ежегодник Главного управления землеустройства и земледелия по Департаменту земледелия и Лесному департаменту. СПб.: Типография В.Ф. Киршбаума, 1907—1916.

(Ezhegodnik Glavnogo upravleniya zemleustroystva i zemledeliya po Departamentu zemledeliya i Lesnomu departamentu. Saint Petersburg, 1907—1916.)

[Зайончковский 1968] — Зайончковский П.А. Отмена крепостного права в России.
3-е изд., перераб. и доп. М.: Просвещение, 1968.

(Zayonchkovskiy P.A. Otmena krepostnogo prava v Rossii. 3rd ed. Moscow, 1968.)

[Захарова 1992] — Великие реформы в России, 1856—1874 / Под ред. Л.Г. Захаровой. М.: Наука, 1992.

(Velikie reformy v Rossii, 1856—1874 / Ed. by L.G. Zakharova. Moscow, 1992.)

[Зырянов 1992] — Зырянов П.Н. Крестьянская община европейской России 1907—1914 гг. М.: Наука, 1992.

(Zyryanov P.N. Krest’yanskaya obshchina evropeyskoy Rossii 1907—1914 gg. Moscow, 1992.)

[Кащенко 1995] — Кащенко С.Г. Реформа 19 февраля 1861 г. на северо-западе России: (Количественный анализ массовых источников). М.: Мосгосархив, 1995.

(Kashchenko S.G. Reforma 19 fevralya 1861 g. na severo-zapade Rossii: (Kolichestvennyy analiz massovykh istochnikov). Moscow, 1995.)

[Ковальченко 1967] — Ковальченко И.Д. Русское крепостное крестьянство в первой половине XIX в. М.: МГУ, 1967.

(Koval’chenko I.D. Russkoe krepostnoe krest’yanstvo v pervoy polovine XIX v. Moscow, 1967.)

[Ковальченко, Милов 1974] — Ковальченко И.Д., Милов Л.В. Всероссийский аграрный рынок, XVIII — начало XX в.: Опыт количест­венного анализа. М.: Наука, 1974.

(Koval’chenko I.D., Milov L.V. Vserossiyskiy agrarnyy rynok, XVIII — nachalo XX v.: Opyt koli­chestvennogo analiza. Moscow, 1974.)

[Литвак 1972] — Литвак Б.Г. Русская дерев­ня в реформе 1861 года: Черноземный центр 1861—1895 гг. М.: Наука, 1972.

(Litvak B.G. Russkaya derevnya v reforme 1861 goda: Chernozemnyy tsentr 1861—1895 gg. Moscow, 1972.)

[Миронов 1981] — Миронов Б. Внутренний рынок России во второй половине XVIII — первой половине XIX в. Л.: Наука, 1981.

(Mironov B. Vnutrenniy rynok Rossii vo vtoroy polovi­ne XVIII — pervoy polovine XIX v. Leningrad, 1981.)

[Правилова 2000] — Правилова Е.А. Законность и права личности: Административная юстиция в России, вторая половина XIX в. — октябрь 1917 г. СПб.: Образование—Культура; Издательство СЗАГС, 2000.

(Pravilova E.A. Zakonnost’ i prava lichnosti: Administrativnaya yustitsiya v Rossii, vtoraya polovina XIX v. — oktyabr’ 1917 g. Saint Petersburg, 2000.)

[ПСЗРИ 1830—1884] — Полное собрание законов Российской империи. [Серия] II: (1825—1881). СПб.: II-е отделение Собственной Е.И.В. канцелярии, 1830—1884. Т. 1—55.

(Polnoe sobranie zakonov Rossiyskoy imperii. [Seri­es] II: (1825—1881). Saint Petersburg, 1830—1884. Vol. 1—55.)

[Рожкова 1963] — Рожкова М. Экономичес­кие связи России со Средней Азией: 40—60-е годы XIX в. М.: Издательство АН СССР, 1963.

(Rozhkova M. Ekonomicheskie svyazi Rossii so Sredney Aziey: 40—60-e gody XIX v. Moscow, 1963.)

[Рындзюнский 1958] — Рындзюнский П.Г. Город­ское гражданство дореформенной России. М.: Издательство АН СССР, 1958.

(Ryndzyunskiy P.G. Gorodskoe grazhdanstvo doreformennoy Rossii. Moscow, 1958.)

[Струве 1913] — Струве П.Б. Крепостное хозяйство: Исследования по экономичес­кой истории России в XVIII и XIX вв. СПб.: М. и С. Сабашниковы, 1913.

(Struve P.B. Krepostnoe khozyaystvo: Issledovaniya po ekonomicheskoy istorii Rossii v XVIII i XIX vv. Saint Petersburg, 1913.)

[Allen 2003] — Allen R. Farm to Factory: A Reinterpretation of the Soviet Industrial Revolution. Princeton: Princeton University Press, 2003.

[Applebaum 2003] — Applebaum A. Gulag: A His­tory. New York: Random House, 2003.

[Bacon 1994] — Bacon E. The Gulag at War: Stalin’s Forced Labor System in the Light of the Archives. New York: New York University Press, 1994.

[Becker 1985] — Becker S. Nobility and Privilege in Late Imperial Russia. DeKalb: Northern Illinois University Press, 1985.

[Becker 2004] — Becker S. Russia’s Protectorate in Central Asia, Bukhara and Khiva, 1865—1924. London: Routledge, 2004.

[Beckert 2004] — Beckert S. Emancipation and Empire: Reconstructing the Worldwide Web of Cotton Production in the Age of the American Civil War // American Historical Review. 2004. Vol. 109. № 5. P. 1405—1438.

[Blackburn 1988] — Blackburn R. The Overthrow of Colonial Slavery, 1776—1848. London: Verso, 1988.

[Blanchard 1989] — Blanchard I. Russia’s “Age of Silver”: Precious Metal Production and Economic Growth in the Eighteenth Century. New York; London: Routledge, 1989.

[Blanchard 1998] — Blanchard I. Le développement économique en perspective historique: L’avenir de la Russie à la lumière de son évo­lution à l’époque moderne (1700—1914) // Les enterprises et leurs réseaux: Hommes, capitaux, techniques et pouvoirs XIXe—XXe siècles: Mélanges en l’honneur de François Caron / Ed. par M. Merger et D. Barjot. Paris: Presse de l’Université de Paris-Sorbonne, 1998. P. 381—392.

[Blum 1964] — Blum J. Lords and Peasants in Russia from the Ninth to the Nineteenth Century. New York: Atheneum, 1964.

[Borodkin, Granville, Leonard 2008] — Borodkin L., Granville B., Leonard C.S. The Rural / Urban Wage Gap in the Industrialisation of Russia, 1884—1910 // European Review of Economic History. 2008. Vol. 12. № 1. P. 67—95.

[Burbank 2004] — Burbank J. Russian Peasants Go to Court: Legal Culture in the Countryside, 1905—1917. Bloomington: Indiana University Press, 2004.

[Burds 1998] — Burds J. Peasant Dreams and Market Politics: Labor Migration and the Russian Village, 1861—1905. Pittsburgh: University of Pittsburgh Press, 1998.

[Bush 1996] — Serfdom and Slavery: Studies in Legal Bondage / Ed. by M.L. Bush. Manchester: Longman, 1996.

[Campbell 2004] — The Structure of Slavery in the Indian Ocean, Africa and Asia / Ed. by G. Camp­bell. London: Frank Cass, 2004.

[Clarence-Smith 1989] — The Economics of the Indian Ocean Slave Trade / Ed. by W.G. Clarence-Smith. London: Frank Cass, 1989.

[Confino 1963] — Confino M. Domaines et seigneurs en Russie vers la fin du XVIIIe siècle: Étu­de de structures agraires et de mentalités économiques. Paris: Mouton, 1963.

[Confino 1969] — Confino M. Systèmes agraires et progrès agricole en Russie aux XVIIIe—XIXe siècles: Étude d’économie et de sociologie rurales. Paris: Mouton, 1969.

[Confino 1990] — Confino M. Servage russe, esclavage américain // Annales ESC. 1990. Vol. 45. № 5. P. 1119—1141.

[Conklin 1997] — Conklin A. A Mission to Civilize: The Republican Idea of Empire in France and West Africa, 1895—1930. Stanford: Stanford University Press, 1997.

[Cooper 1989] — Cooper F. From Free Labour to Family Allowances: Labour and African Soci­e­ty in Colonial Discourse // American Ethnologist. 1989. Vol. 16. № 4. P. 745—765.

[Crisp 1976] — Crisp O. Studies in Russian Economy before 1914. London: Basingstoke, 1976.

[Davis 2003] — Davis D.B. Challenging The Boundaries of Slavery. Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 2003.

[de Haan 1999] — Haan A. de. Migration on the Border of Free and Unfree Labor: Workers in Calcutta’s Jute Industry, 1900—1990 // Migration, Migration History, History: Old Paradigms and New Perspectives / Ed. by J. and L. Lucassen. Bern: Peter Lang, 1999. P. 197—222.

[Dennison 2011] — Dennison T. The Institutional Framework of Russian Serfdom. Cambridge: Cambridge University Press, 2011.

[Domar, Machina 1984] — Domar E.D., Machina M.J. On the Profitability of Russian Serfdom // Jour­nal of Economic History. 1984. Vol. 44. № 4. P. 919—955.

[Drescher 1987] — Drescher S. Capitalism and Anti-slavery. London: Palgrave, 1987.

[Drescher 2009] — Drescher S. Abolitions: A His­tory of Slavery and Antislavery. Cambridge: Cambridge University Press, 2009.

[Dukes 1967] — Dukes P. Catherine the Great and the Russian Nobility. Cambridge: Cambridge University Press, 1967.

[Ekloff 1994] — Russia’s Great Reforms, 1855—1881 / Ed. by B. Ekloff. Bloomington: Indiana University Press, 1994.

[Eltis 1989] — Eltis D. Economic Growth and the Ending of Transatlantic Slave Trade. Oxford: Oxford University Press, 1989.

[Eltis, Richardson 2008] — Extending the Frontiers: Essays on the New Transatlantic Slave Trade Database / Ed. by D. Eltis and D. Richardson. New Haven: Yale University Press, 2008.

[Emmons 1968] — Emmons T. The Russian Lan­ded Gentry and the Peasant Emancipation of 1861. Cambridge: Cambridge University Press, 1968.

[Emmons, Vucinich 1992] — The Zemstvo in Russia: An Experiment in Local Self-Government / Ed. by T. Emmons and W.S. Vucinich. New York; Cambridge: Cambridge University Press, 1992.

[Engerman 1996] — Engerman S.L. Slavery, Serfdom and Other Forms of Coerced Labor: Similarities and Differences // Serfdom and Slavery: Studi­es in Legal Bondage / Ed. by M.L. Bush. Man­chester: Longman, 1996. P. 18—41.

[Engerman 1999] — Engerman S.L. Terms of Labor: Slavery, Serfdom, and Free Labor. Stanford: Stanford University Press, 1999.

[Fall 1993] — Fall B. Le travail force en Afrique Occidentale Française, 1900—1946. Paris: Karthala, 1993.

[Field 1976] — Field D. The End of Serfdom: Nobility and Bureaucracy in Russia, 1855—1861. Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 1976.

[Finley 1980] — Finley M. Ancient Slavery and Modern Ideology. New York: Viking Press, 1980.

[Fischer 2010] — Fischer C. Civilians in a World at War. New York: New York University Press, 2010.

[Fogel 1994] — Fogel R. Without Consent or Contract: The Rise and Fall of American Slavery. New York: Norton, 1994.

[Freeze 1986] — Freeze G. The Soslovie (Estate) Paradigm in Russian Social History // Ame­rican His­torical Review. 1986. Vol. 91. № 1. P. 11—36.

[Gatrell 1986] — Gatrell P. The Tsarist Economy, 1850—1917. New York: St Martin’s Press, 1986.

[Gatrell 2005] — Gatrell P. Russia’s First World War: A Social and Economic History. London: Pear­s­on Education, 2005.

[Gerschenkron 1962] — Gerschenkron A. Economic Backwardness in Historical Perspective: A Book of Essays. Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 1962.

[Goodwin, Grennes 1998] — Goodwin B.K., Grennes T.J. Tsarist Russia and the World Wheat Market // Explorations in Economic History. 1998. Vol. 35. № 4. P. 405—430.

[Gottschang, Lary 2000] — Gottschang T., Lary D. Swallows and Settlers: The Great Migration from North China to Manchuria. Ann Arbor: University of Michigan, Center for Chinese Studies, 2000.

[Gregory 1982] — Gregory P. Russian National Income, 1885—1913. Cambridge: Cambridge University Press, 1982.

[Gregory, Lazarev 2003] — The Economics of Forced Labor: The Soviet Gulag / Ed. by P. Gregory and V. Lazarev. Stanford: Hoover Institution Press, 2003.

[Harnisch 1989] — Harnisch H. Bäuerliche Öko­no­mie und Mentalität unter den Bedingungen der ostelbischen Gutsherrschaft in den letzen Jahrzehnten vor Beginn der Agrarreformen // Jahrbuch für Wirtschaftsgeschicht. 1989. Bd. 30. № 3. S. 87—108.

[Hellie 1971] — Hellie R. Enserfment and Military Change in Muscovy. Chicago: University of Chicago Press, 1971.

[Herbert 1997] — Herbert U. Hitler’s Foreign Workers. Cambridge: Cambridge University Press, 1997.

[Hoch 1982] — Hoch S.L. Serfs in Imperial Russia: Demographic Insights // Journal of Interdisciplinary History. 1982. Vol. 13. № 2. P. 221—246.

[Hoch 1986] — Hoch S.L. Serfdom and Social Control: Petrovskoe, a Village in Tambov. Chicago: University of Chicago Press, 1986.

[Hoch 1991] — Hoch S.L. The Banking Crisis, Peasant Reform, and Economic Development in Russia, 1857—1861 // American Historical Review. 1991. Vol. 96. № 3. P. 795—820.

[Hoch 1994] — Hoch S.L. On Good Numbers and Bad: Malthus, Population Trends and Peasant Standard of Living in Late Imperial Russia // Slavic Review. 1994. Vol. 53. № 1. P. 41—75.

[Hoch 1998] — Hoch S.L. Famine, Disease and Mortality Patterns in the Parish of Borshevka, Russia, 1830—1932 // Population Studies. 1998. Vol. 52. № 3. P. 357—368.

[House of Commons 1830—1831] — House of Commons. Papers in Explanation of the Condition of the Slave Population, 5 Nov. 1831 // British Parliamentary Papers. 1830—1831. Vol. 230. № 16.1. P. 59—88.

[Jones 1973] — Jones R.E. The Emancipation of the Russian Nobility, 1762—1785. Princeton: Princeton University Press, 1973.

[Khlevniuk 2004] — Khlevniuk O. History of the Gulag: From Collectivization to the Great Terror. New Haven: Yale University Press, 2004.

[Kingston-Mann 1981] — Kingston-Mann E. Marxism and Russian Rural Development: Prob­lems of Evidence, Experience and Culture // American Historical Review. 1981. Vol. 86. № 4. P. 731—752.

[Kingston-Mann 1991] — Kingston-Mann E. Peasant Communes and Economic Innovation: A Preliminary Inquiry // Peasant Economy, Culture, and Politics of European Russia, 1800—1921 / Ed. by E. Kingston-Mann and T. Mixter. Princeton: Princeton University Press, 1991. P. 23—51.

[Kingston-Mann 1999] — Kingston-Mann E. In Search of the True West. Princeton: Princeton University Press, 1999.

[Kolchin 1987] — Kolchin P. Unfree Labor: American Slavery and Russian Serfdom. Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 1987.

[Lee 1970] — Lee R.H.G. The Manchurian Frontier in Ch’ing History. Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 1970.

[Lieven 1994] — Lieven D. The Aristocracy in Europe, 1815—1914. New York: Columbia University Press, 1994.

[Lincoln 1982] — Lincoln W.B. In the Vanguard of Reforms: Russian Enlightened Bureaucrats, 1825—1861. DeKalb: Northern Illinois University Press, 1982.

[Lincoln 1990] — Lincoln W.B. The Great Reforms: Autocracy, Bureaucracy and the Politics of Change in Imperial Russia. DeKalb: Northern Illinois University Press, 1990.

[Lovejoy 2002] — Lovejoy P. Transformations in Slavery. Cambridge: Cambridge University Press, 2002.

[Lovejoy, Hogendown 1993] — Lovejoy P., Hogen­down J. Slow Death of Slavery: The Course of Abolition in Northern Nigeria, 1897—1936. Cambridge: Cambridge University Press, 1993.

[Lyashchenko 1949] — Lyashchenko P. History of the National Economy of Russia to the 1917 Revolution. New York: Macmillan, 1949.

[Martin 2001] — Martin V. Law and Custom in the Steppe: The Kazakhs of the Middle Horde and Russian Colonialism in the Nineteenth Centu­ry. Richmond: University of Maryland, 2001.

[McCloskey 1989] — McCloskey D. The Open Fields of England: Rent, Risk, and the Rate of Interest, 1300—1815 // Markets in History: Economic Studies of the Past / Ed. by D. Ga­lenson. Cambridge: Cambridge University Press, 1989. P. 5—51.

[McKeown 2004] — McKeown A. Global Migrati­on, 1846—1940 // Journal of World History. 2004. Vol. 15. № 2. P. 155—189.

[Meillassoux 1986] — Meillassoux C. Anthropologie de l’esclavage. Paris: PUF, 1986.

[Melton 1987] — Melton E. Proto-industrialization, Serf Agriculture and Agrarian Social Structure: Two Estates in Nineteenth-century Russia // Past & Present. 1987. Vol. 115. P. 69—106.

[Miers, Roberts 1988] — The End of Slavery in Afri­ca / Ed. by S. Miers and R. Roberts. Madison, Wis.: University of Wisconsin Press, 1988.

[Miller 1999] — Miller J.C. Slavery and Slaving in World History: A Bibliography, 1900—1996. Armonk, N.Y.: M.E. Sharpe, 1999.

[Mironov 1999] — Mironov B. The Social History of the Russian Empire: In 2 vols. Boulder, Co.: Westview, 1999.

[Mironov, Leonard 1985] — Mironov B., Leonard C.S. In Search of Hidden Information: Some Issues in the Socio-Economic History of Russia in the Eighteenth and Nineteenth Centuries // Social Science History. 1985. Vol. 9. № 4. P. 339—359.

[Moon 1996] — Moon D. The Russian Peasantry, 1600—1930. London: Longman, 1996.

[Moon 1999] — Moon D. The Russian Peasantry, 1600—1930: The World the Peasants Made. London; New York: Addison Wesley Longman, 1999.

[Moon 2001] — Moon D. The Abolition of Serfdom in Russia, 1762—1907. London; New York: Pearson; Longman, 2001.

[Nafziger 2006] — Nafziger S. Communal Institutions, Resource Allocation, and Russian Economic De­velopment: PhD dis. New Haven: Yale University, 2006.

[O’Rourke, Williamson 1996] — O’Rourke K., Williamson J. Globalization and History: The Evolution of a Nineteenth-century Atlantic Econo­my. Cambridge, Mass.: MIT Press, 1996.

[Pallot 1999] — Pallot J. Land Reform in Russia 1906—1917: Peasant Responses to Stolypin’s Project of Rural Transformation. Oxford: Clarendon Press, 1999.

[Patterson 1982] — Patterson O. Slavery and Social Death: A Comparative Study. Cambridge: Cambridge University Press, 1982.

[Pintner 1967] — Pintner W.M. Russian Economic Policy under Nicholas I. Ithaca, N.Y.: Cornell University Press, 1967.

[Pretty 1997] — Pretty D. Neither Peasant nor Proletarian: The Workers of the Ivanovo-Voznesensk Region: PhD dis. Providence, R.I.: Brown University, 1997.

[Rieber 1971] — Rieber A. Alexander II: A Revisionist View // Journal of Modern History. 1971. Vol. 43. № 1. P. 42—58.

[Robinson 1970] — Robinson G.T. Rural Russia under the Old Regime. Berkeley: University of California Press, 1970.

[Sandhu 1969] — Sandhu K.S. Indians in Malaya: Immigration and Settlement, 1786—1957. Cambridge: Cambridge University Press, 1969.

[Saunders 1992] — Saunders D. Russia in the Age of Reaction and Reform, 1801—1881. London; New York: Longman, 1992.

[Scott 1994] — Scott R. Defining the Boundaries of Freedom in the World of Cane: Cuba, Brazil, and Louisiana after Emancipation // American Historical Review. 1994. Vol. 99. № 1. P. 70—102.

[Shlomovitz 1984] — Shlomovitz R. “Bound” or “Free”? Black Labor in Cotton and Sugarca­ne Farming, 1865—1880 // Journal of Sou­thern History. 1984. Vol. 50. № 4. P. 569—596.

[Simms 1977] — Simms J.Y., Jr. The Crisis in Russian Agriculture at the End of the Nineteenth Century: A Different View // Slavic Review. 1977. Vol. 36. № 3. P. 377—398.

[Simms 1982] — Simms J.Y., Jr. The Crop Failure of 1891: Soil Exhaustion, Technological Backward­ness, and Russia’s “Agrarian Crisis” // Slavic Re­view. 1982. Vol. 41. № 2. P. 236—250.

[Solomon 1997] — Reforming Justice in Russia, 1864—1994: Power, Culture, and the Limits of Legal Order / Ed. by P. Solomon. New York: Armonk, 1997.

[Stanziani 1992] — Stanziani A. Les statistiques des récoltes en Russie, 1905—1928 // Histoire et mesure. 1992. Vol. VII. № 1/2. P. 73—98.

[Stanziani 1998] — Stanziani A. L’économie en ré­volution: Le cas russe, 1870—1930. Paris: Albin Michel, 1998.

[Stanziani 2000] — Stanziani A. Les enquêtes orales en Russie, 1861—1914 // Annales ESC. 2000. Vol. 55. № 1. P. 219—241.

[Stanziani 2008] — Stanziani A. Free Labor — Forced Labor: An Uncertain Boundary? The Circulation of Economic Ideas between Russia and Europe from the 18th to the Mid-19th Century // Kritika: Explorations in Russian and Eurasian History. 2008. Vol. 9. № 1. P. 27—52.

[Stanziani 2014a] — Stanziani A. After Oriental Despotism: Warfare, Labour and Growth in Eurasia, 17th—20th Centuries. London: Bloomsbury, 2014.

[Stanziani 2014b] — Stanziani A. Bondage: Labor and Rights in Eurasia, 17th—20th Centuries. New York; Oxford: Berghahn Press, 2014.

[Stoler, Cooper 1997] — Tensions of Empire: Colonial Cultures in a Bourgeois World / Ed. by A.L. Stoler and F. Cooper. Berkeley: University of California Press, 1997.

[Storch 1815] — Storch H. Cours d’économie politique ou exposition des principes qui déterminent la prospérité des nations: En 5 vols. Saint Petersburg: A. Pliushar, 1815.

[Treadgold 1957] — Treadgold D. The Great Siberian Migration: Government and Peasant in Resettlement from Emancipation to the First World War. Princeton: Princeton University Press, 1957.

[Vucinich 1976] — Vucinich A. Social Thought in Tsarist Russia. Chicago: University of Chica­go Press, 1976.

[Wagner 1994] — Wagner W. Marriage, Property and Law in Late Imperial Russia. Oxford: Oxford University Press, 1994.

[Ward 1988] — Ward J.R. British West India Slave­ry, 1750—1834: The Process of Amelioration. Oxford: Oxford University Press, 1988.

[Wheatcroft 1991] — Wheatcroft S.G. Crises and the Condition of the Peasantry in Late Imperial Russia // Peasant Economy, Culture, and Politics of European Russia, 1800—1921 / Ed. by E. Kingston-Mann and T. Mixter. Princeton: Princeton University Press, 1991. P. 128—172.

[Wilbur 1983] — Wilbur E.M. Was Russian Peasant Agriculture Really That Impoverished? New Evidence from a Case Study from the “Impoverished Center” at the End of the Nineteenth Century // Journal of Economic History. 1983. Vol. 43. № 1. P. 137—144.

[Wirtschafter 1994] — Wirtschafter E.K. Structures of Society: Imperial Russia’s “People of Various Ranks”. DeKalb: Northern Illinois University Press, 1994.

[Wirtschafter 1997] — Wirtschafter E.K. Social Identity in Imperial Russia. DeKalb: Northern Illinois University Press, 1997.

[Wortman 1976] — Wortman R. Development of a Russian Legal Consciousness. Chicago: University of Chicago Press, 1976.