Когнитивное литературоведение: От порядка к хаосу и обратно (Рец. на кн.: The Oxford Handbook of Cognitive Literary Studies; Cognitive Grammar in Literature; Armstrong P.B. How Literature Plays with the Brain)

The Oxford Handbook of Cognitive Literary Studies

Ed. L. Zunshine. N.Y.: Oxford University Press, 2015. — XVIII, 656 p. — (Oxford Handbooks).

 

Cognitive Grammar in Literature

Eds. C. Harrison, Ch. Harrison, L. Nuttall, P. Stockwell, W. Yuan. Amsterdam; Philadelphia: John Benjamins, 2014. — XIV, 255 p. — (Linguistic Approaches to Literature. Vol. 17).

 

Armstrong P.B. How Literature Plays with the Brain: The Neuroscience of Reading and Art

Baltimore: Johns Hopkins University Press, 2013. — XVIII, 221 p.

 

 

В хрестоматийной книге известного американского лингвиста Джорджа Лакоффа «Женщины, огонь и опасные вещи» (1987) описывается система категорий, по которым распределяются имена существительные в языке австралийских аборигенов дьирбал (теперь уже практически вымершем). Каждое слово принадлежит к одному из четырех именных классов, выделяемых с помощью использования служебных слов, своего рода артиклей. Внешне распределение существительных по классам выглядит хаотичным. В первый попадают слова, обозначающие мужчин, кенгуру, опоссумов, летучих мышей, большую часть змей, луну, грозы и т.д. Во второй — собаки, утконосы, ехидна, некоторые змеи, некоторые рыбы, все, связанное с водой или огнем, солнцем и звездами, некоторые змеи и т.д. В третий — все съедобные фрукты и растения, на которых они произрастают, клубни, папоротники, мед, сигареты, вино, лепешки. В четвертый входит все, не вошедшее в первые три класса. Опираясь на исследования лингвиста Р. Диксона, Лакофф показывает, что за внешним хаосом прослеживается очень четкая логика, связанная с культурными и мифологическими представлениями аборигенов.

Похожая ситуация многообразия при отсутствии видимой логики наблюдается в бурно развивающейся области когнитивных исследований литературы. Не претендуя на роль систематизатора, я попытаюсь тем не менее обозначить основные направления в этой области на примере двух недавно вышедших сборников и одной монографии.

 За четыре года, прошедших с момента публикации предыдущего обзора работ на эту тему[1], круг явлений, связанных с когнитивным подходом в литературоведении, стал еще разнообразнее. Все больше исследователей литературы в Европе и Северной Америке обращается к когнитивной терминологии и говорит о модели психического, концептуальной интеграции, ментальных пространствах. Те, кто пишет на традиционные для современного литературоведения темы: выдвижение, поэтический синтаксис, возможные миры, — все чаще задаются вопросом: «Как и почему сознание пишущего создает определенные текстовые конструкции, а сознание читателя обрабатывает их?» Возникает необходимость свести эти разнообразные подходы к одному вектору, поэтому неудивительно появление в известной оксфордской серии такой книги, как «Оксфордский справочник по когнитивному литературоведению», с которого я и начну.

Эта книга — едва ли не лучшее свидетельство расцвета когнитивного подхода в науке о литературе или, по крайней мере, моды на него. Если учебник по когнитивной поэтике Питера Стоквелла, попытавшегося очертить направления развития новой научной области, был построен по линнеевскому принципу строгой систематизации явлений (при этом некоторые из этих явлений были вписаны в систему со значительным усилием, за что Стоквелла справедливо критикова­ли)[2], то сборник под редакцией Лизы Заншайн боль­ше напоминает борхесовскую китайскую энцикло­педию — со всеми достоинствами и недостатками, присущими такого рода компендиумам. Разброс тем чрезвычайно широк — от когнитивной нарратологии до когнитивных постколониальных исследований, от истории отдельных образов до эмпирического и количественного литературоведения.

В рамках данного обзора невозможно в деталях рассказать обо всех статьях сбор­ника, поэтому я остановлюсь подробнее на тех из них, в которых наиболее четко отразились магистральные для когнитивного литературоведения темы. Часть из них связана с понятиями, укорененными в науке о литературе. Так, напри­мер, один из часто используемых в этой книге терминов — «выдвижение» («fore­grounding») — перевод чешского термина «aktualisace», введенного примени­тельно к языку художественной литературы еще представителями пражского линг­вис­тического круж­ка[3]. Другие часто используемые понятия пришли из современных нейронауки («сеть пассивного режима работы мозга» и др.) и когнитивной линг­вистики («субъективная интерпретация» и др.).

Определяя в Предисловии область когнитивных исследований литературы, Зан­шайн вслед за Аланом Ричардсоном отмечает, что это достаточно широкое поле, несводимое к одной школе или набору методов, которое тем не менее имеет определенный фокус, или, точнее говоря, точки притяжения. В этом смысле когнитивное литературоведение характеризуется общим интересом исследователей к достижениям когнитивной науки в целом и опорой на конкретные авторитетные исследования в рамках этой науки. Заншайн подчеркивает, что с методологичес­кой точки зрения когнитивное литературоведение не более однородно, чем культурология или феминистские исследования.

Авторы сборника наглядно демонстрируют это многообразие. Статьи сгруппированы в несколько крупных разделов; первый и самый большой из них — «Нарратив, история, воображение». Для авторов этого раздела общим оказывается чрезвычайно широкое понимание того, что такое когнитивный подход. Иногда создается впечатление, что любое обсуждение того, как эпистемологические системы различных эпох отражаются в художественной литературе, делает исследование когнитивным. Но, приглядевшись, можно увидеть, что авторы, выбирая материал для исследования, руководствуются тем, что мы знаем сейчас о том, «как работает сознание» и «как мы думаем» — эти вопросы стали знаковыми для когнитивных исследований на рубеже тысячелетий[4].

Статья Мэри Томас Крейн, автора книги «Мозг Шекспира», посвящена «когнитивному историзму». В ней отмечается, что когнитивный подход к исследованию литературных текстов гораздо более сложен на практике, чем в теории (под практикой имеется в виду герменевтическая практика). Примеры удачного когнитивно-исторического подхода к прочтению текстов редки, если под прочтением мы имеем в виду создание широкого интерпретативного поля текста, а не работу с отдельными примерами, призванными проиллюстрировать то или иное теоретическое положение[5]. Крейн описывает разрыв между эпистемологическими сис­темами на рубеже XVI—XVII вв., о котором говорили Фуко, Башляр и Кун: понятие сходства исчезает из сферы познания — начинаются тщательные поиски тождества и различия. Но если мы подойдем к вопросу с точки зрения когнитивной науки, то увидим, что сходство никуда не исчезает и не может исчезнуть — на нем основаны такие базовые для человеческого сознания операции, как категоризация и оперирование прототипами. Крейн показывает, как когнитивный подход может быть использован при исследовании английской литературы и культуры XVI в., на примере анализа поэмы Эдмунда Спенсера «Королева фей» и описания болезней в литературе этого периода. Она демонстрирует, в частности, как традиция чтения тайных «символов и знаков», отразившаяся, с одной стороны, в поэтике текстов, с другой — в читательских ожиданиях и связанная с противостоянием интуитивных моделей знания в различных областях и формирующейся научной картины мира, определяет специфику художественного произведения.

Элен Спольски в своей статье отмечает, что наряду с биологическими и физическими процессами, обеспечивающими существование человеческого организма, нашу жизнь поддерживает широкий набор культурных практик — от жарки грибов до чтения. В биологической перспективе важность «вымышленных историй» входит в ряд важных социальных конвенций, составляющих преимущество человека. Спольски иллюстрирует это конкретным примером. Популярные в Лондоне в кон­це XVI — начале XVII в. трагедии, главным сюжетом которых являлась месть, были с социально-исторической точки зрения ответом на несовершенство законов и способствовали развитию юридической системы, показывая, как это несовершенство лишает членов общества возможности получить удовлетворение законным путем и дестабилизирует общественную жизнь. Культурные практики перестают нормально работать, и литература реагирует на это. Одним из ведущих конструк­тивных принципов таких трагедий является гротеск, и Спольски показывает когнитивные механизмы действия гротеска: «Уродство и непонимание учат, и мы научаемся» (c. 39).

Статья Натали Филлипс расширяет рамки когнитивно-исторического подхода, демонстрируя возможность применения методов нейронаук в литературоведении. Экспериментальное исследование, которое проводила междисциплинарная группа под руководством Филлипс, было нацелено на выявление различий в работе механизмов внимания при чтении для удовольствия и при аналитическом («медленном») чтении (на материале романов Дж. Остин «Доводы рассудка» и «Мэнсфилд-парк»). Испытуемые, получавшие задание прочесть текст для того, чтобы впоследствии написать аналитическое эссе, демонстрировали значительное увеличение активности не только в отделах мозга, традиционно связываемых с чтением, контролем внимания и исполнительными функциями, но практически во всем мозге.

Одна из самых интересных и методологически последовательных в этом разделе — статья Г. Портера Эббота о том, как мы восполняем отсутствующую в читаемом тексте информацию. Г. Джеймс, когда писал «Женский портрет», отметил, что «все никогда не рассказывается». С точки зрения известного исследователя феномена «текстовых миров» Любомира Долежела, для того чтобы построить законченный текстовый мир, понадобился бы текст бесконечной длины[6]. Однако Долежел имел в виду лакуны в тексте, возникающие из невозможности описать все, а для Эббота, как и для Джеймса, важно, что среди нерассказанного может скрываться что-то, что кардинально изменит сюжет (замечу, что к такой возможности обращался еще Борхес в «Анализе творчества Герберта Куайна»). Он пишет, что эти не реализованные в тексте фрагменты — важная часть нарративной структуры. В своем кембриджском учебнике по нарратологии Эббот назвал их «теневыми историями»[7]. Эти «теневые истории» могут быть эпифеноменом читательского восприятия, но могут быть катализированы в самых разных целях. Исследователи нарратива традиционно интересовались «перманентными разрывами в повествовании» (Мейр Стейнберг), «нулевой степенью эллипсиса» (Жерар Женетт), «нулевой текстурой» (Долежел). Эбботт показывает, что тот же репертуар когнитивных процессов, который необходим для обыденного опыта, позволяет читателю так или иначе восполнять эти разрывы, при этом стратегии могут быть разные. Разрыв может «связываться» (рассказ Э. Хемингуэя «На Биг-Ривер»), создавать намеренно неоднозначную трактовку сюжета (финал фильма иранского режиссера Асгара Фархади «Развод Надера и Симин» (2011)) либо приводить к сосуществованию двух голосов («Бесплодная земля» Т.С. Элиота или песня Леда Белли «Где ты спала этой ночью» (1944)).

Алан Ричардсон, автор книги «Когнитивные теории и романтические тексты», обращается в своей статье к понятию «воображение», которое всегда занимало важное место в литературных теориях (особенно популярным оно стало в эпоху романтизма), а в последнее десятилетие привлекает все более пристальное внимание когнитивной науки. Ричардсон показывает, что есть по крайней мере три области междисциплинарного пересечения, в которых филологи и исследователи познания и мозга могут обогащать представления друг друга.

Первая связана с исследованием конструирования психических образов. Ричардсон не останавливается на ней подробно, отсылая читателя к книге литературоведа Элейн Скарри «Мечтая с помощью книги»[8], где подробно рассматривается «воображение под руководством автора», то есть то, как посредством отдельных ярких образов — визуальных, слуховых, ольфакторных, кинестетических — писатель помогает читателю построить живую образную картину. (Здесь сразу вспоминается знаменитый пассаж о бутылочном осколке из чеховской «Чайки».)

Вторая область задана классической работой Марка Тёрнера и Жиля Фоконье о концептуальной интеграции, фундаментальном когнитивном процессе, позволяющем нам проецировать свой опыт и знания в одной концептуальной области на другую[9]. Рассуждая об исследованиях в этом направлении, Ричардсон ссылается на Марка Бруна, заметившего, что исследователи романтической литературы часто испытывают «сильное и приятное ощущение дежавю», читая работы по концептуальной метафоре и теории концептуальной интеграции. Многие из психических явлений, на которых фокусируется современная наука, были в центре внимания романтиков (прежде всего в статье речь идет о С.-Т. Кольридже и У. Вордсворте, но упоминаются и другие представители английского романтизма). Разумеется, поэтический подход к понятию воображения в XIX в. и современные экспериментальные исследования несопоставимы методологически, но многие из поставленных романтиками вопросов могут стать вызовом для ученых XXI в.

Третья область связана с одним из новых объектов внимания нейронауки — сетью пассивного режима работы мозга. В так называемом «состоянии покоя», когда наш мозг не занят обработкой внешних сигналов или решением каких-то конкретных задач, его энергопотребление практически не снижается, активность лишь перераспределяется между различными зонами. Один из самых интересных вопросов в сегодняшней нейронауке — как и что происходит в это время. Габриэла Старр, опираясь на проведенные вместе со специалистами в области нейронаук исследования, пишет о двунаправленно сфокусированном состоянии при восприятии образов визуального искусства, когда перцептивная активность одновременно генерируется изнутри, с опорой на память и опыт воспринимающего, и снаружи, за счет регулирующих средств текста (таких, например, как ритм и рифма в поэзии или другие средства выдвижения). Мы почти не осознаем этой двунаправленности, но она существует, утверждает Старр. По ее словам, эстетический опыт включает в себя это состояние, в котором соединяются внутренний и внешний модусы познания. Автор связывает его с сетью пассивного режима работы мозга и отмечает, что при восприятии произведений визуального искусства, которые испытуемые отмечают как наиболее нравящиеся им, картина работы головного мозга оказывается наиболее близкой к работе «сети пассивного режима». Эти результаты могут быть спроецированы и на восприятие литературных текстов.

Также в раздел вошли статьи Питера Рабиновича — о том, что часто читатель не воспринимает нарратив как последовательно выстроенные события, а выделяет отдельные его фрагменты, которые могут рассматриваться изолированно («любимые места» в произведениях); Джеймса Фелана — о соотношении традиционной риторики и когнитивного литературоведения на примере рассказа Тони Моррисон «Речитатив»; Алана Палмера — о восприятии звучащего нарратива на примере песен в стиле «кантри»; Моники Флудерник — о концептуальной интеграции в карикатурах и юмористических рисунках; и Лизы Заншайн, которая на примере «Записок о камне» Цао Сюэциня фокусируется на разрыве между психическими состояниями героев, эксплицитно описанными в тексте, и теми, которые мы конструируем имплицитно.

Второй большой раздел называется «Эмоции и эмпатия». Его открывает статья Патрика Хольма Хогана «Чему литература учит нас относительно эмоций». Для Хогана, одного из классиков когнитивного подхода в исследованиях культуры (который написал для этого раздела еще одну статью — о психологии колониализма и постколониализма), важно не столько то, что когнитивная наука может дать исследователям литературы, сколько то, как наши знания о специфике литературных текстов могут помочь понять работу человеческого мозга.

Нейробиология может объяснить эмоции, но и наш опыт переживания эмоций необходим для того, чтобы интерпретировать данные нейробиологии. Сущест­вующие в когнитивной науке методы исследования эмоций имеют свои ограничения. Исследования в лабораторных условиях построены так, чтобы исключить неоднозначность, сложность и нюансы, выделив одну простую ситуацию. Другая стратегия, связанная с использованием дневников и самоотчетов испы­туемых, не может исключить влияния индивидуального опыта, ошибок памяти или самостоятельных интерпретаций испытуемого. Художественная литература, с точки зрения Хогана, дает хороший материал для эмпирических исследований. Литературное произведение вызывает сложную эмоциональную реакцию читателя, отражает сложность различных жизненных ситуаций, и при этом мы имеем зафиксированный текст — точно так же, как мы имеем фиксированное задание в лабораторных условиях. Вместе с тем, поэма, роман или пьеса гораздо сложнее, чем картинка с приятным или отталкивающим изображением, которую обычно используют для исследования эмоциональных реакций. Изучая читательский отклик на эмоционально положительные и отрицательные ситуации, например, в романтических трагикомедиях или лирических произведениях, ученые могут дополнить лабораторные наблюдения. В качестве положительных примеров таких исследований в области на пересечении когнитивной психологии и науки о литературе Хоган называет работы Кита Оутли и Марты Нуссбаум[10].

Авторы этого раздела работают с самым разным материалом. Карл Плантин­га пишет о крупных планах лиц в нарративном кино, в частности в «Молчании ягня­т», показывая преимущества когнитивно-культурного подхода к изучению повест­вовательных фильмов. Такой подход дает возможность соединить знание психо­логических и биологических особенностей восприятия человека, социоэкономических факторов и истории кино. Ноэль Кэрролл посвящает свою главу театру и эмоциям, показывая, как создатели драматических произведений выводят на передний план некоторые события и действия для того, чтобы зрители распознавали их принадлежность к известным схемам, вызывающим определенную эмоциональную реакцию. Кэрролл называет это, используя оптическую метафору, «предварительной фокусировкой по критериям» (criterial prefocusing). Он показывает, как разные авторы — от Еврипида и Шекспира до Брехта, используют такую предварительную фокусировку, впрочем, не освещая подробно ее когнитивные аспек­ты. То же можно сказать и об авторе главы о дискурсе прав человека в пост­ко­ло­ниальной прозе Сюзанне Кин, которая пишет об эмпатии, вызываемой у чита­теля героями литературных произведений, но останавливается на когнитивных аспектах этой эмпатии только вскользь.

В центре внимания Ральфа Саварезе (статья «Что некоторые аутисты могут открыть для нас в поэзии: нейрокосмополитичный подход») — индийский поэт-аутист Тито Мукхопадхьяй и его стихи. Маргрет Брюн Ваге и Фриц Брайтхаупт останавливаются на моральных аспектах эмоционального воздействия, говоря, соот­ветственно, о сценах изнасилования и садизма в художественных текстах и теле­сериалах.

Третья часть сборника («Новое бессознательное») состоит всего из двух глав. Блеки Вермейл дает широкий обзор представлений о бессознательном в художест­венной литературе, показывая, что использование при обращении к этому феноме­ну не только традиционной фрейдовской парадигмы, но и достижений современной когнитивной науки, прежде всего работ Даниела Канемана о внимании и мышлении, может обогатить наши представления как о литературе, так и о специфике человеческого сознания. Статья Джеффа Смита посвящена использованию стереотипов и предрассудков о мышлении и поведении людей в современном кино.

Смысловое ядро четвертого раздела составляют две статьи, написанные совместно Марисой Бортолусси и Питером Диксоном — тандемом, известным прежде всего по монографии «Психонарратология»[11]. Одна из них посвящена критике распространенного в современной когнитивной нарратологии термина «транспортация» (transportation), которым обозначают «перенесение в мир воспринимаемого текста», часто отмечаемое в читательских отчетах. Авторы рассматривают сильные и слабые стороны этого термина, построенного на основе метафо­ры, и приходят к выводу, что зачастую он скорее мешает понять рассматриваемое явление, поскольку объединяет несколько разных процессов, связанных с распределением внимания, эмпатией и восприятием поверхностной структуры текста. Во второй статье исследователи рассматривают флуктуации читательского восприятия, приводя результаты эмпирического исследования, в котором было показано, что, несмотря на невозможность двух идентичных прочтений одного текста, существуют и некоторые универсальные тенденции, связанные, во-первых, с «выделенными» (prominent) при помощи тех или иных средств участками текста, а во-вторых — со спецификой использования когнитивных ресурсов при обработке информации. В этом же разделе Лаура Отис показывает важность не только количественных, но и качественных методов в когнитивном литературоведении на примере исследования построения визуальных психических образов при чтении текста.

В небольшом по объему заключительном разделе («Когнитивная теория и литературная практика») выделяется статья Нэнси Истерлин — последняя в сборни­ке. Вслед за упоминаемыми ею Виктором Шкловским и Хансом Робертом Яуссом исследовательница обращается к проблеме «новизны» в литературе и пытается дать когнитивное объяснение того, почему литературные формы изменяются. С эволюционной точки зрения любая новизна (новое окружение, новые территории и т.д.) одновременно полезна, поскольку дает недоступные ранее возможности, и опасна, поскольку существующих знаний и навыков может не хватить для того, чтобы справиться с неизвестной ситуацией. Новое произведение литературы может оказаться совершенно непонятным, но это не таит в себе непосредственной опасности и тренирует нашу способность обрабатывать неизвестные стимулы.

Кроме этой статьи в раздел входят работы Джошуа Лэнди — об авторефлексивных произведениях литературы и кино; Элейн Оянг — о роли деталей в романе; и Марка Бруна — о времени и пространстве в структуре литературного опыта. Освещаемый в сборнике круг проблем оказывается гораздо шире, чем «когнитивные исследования литературы». Авторы используют самые разные методологические подходы, и статьи-главы построены очень по-разному. Проблематика когнитивного литературоведения последних десятилетий отражена далеко не полностью: практически отсутствуют работы по когнитивной стилистике, непропорционально мало внимания уделено метафоре. Однако это сложно поставить в упрек редакто­ру-составителю, поскольку научная область в целом все еще оформляется.

Исследования литературы во второй половине XX в. были настолько разнообразны, что было бы странным ожидать единства и последовательности в использо­вании достижений когнитивной науки специалистами, принадлежащими к разным школам. Иначе обстоит дело с когнитивной лингвистикой, которая в последние двадцать лет все чаще обращается к литературным текстам как материалу исследования. Лингвисты проявили большую сплоченность, чем литературоведы, и сборник «Когнитивная грамматика в литературе» вполне мог бы быть фестшрифтом Рональду Лангакеру, пионеру исследований в области когнитивной грамматики[12]. Почти в каждой статье так или иначе отражены его взгляды на язык и сознание, а открывает книгу двухстраничное предисловие, в котором Лангакер приветствует применение методов когнитивной грамматики к эмпирическому материалу, но говорит о необходимости осознания границ, до которых возможно использование этих методов при изучении литературного текста.

В сборнике получает развитие подход, намеченный почти пятнадцать лет назад Стоквеллом в уже упомянутом учебнике, в котором была сделана попытка сопоставить основные разделы когнитивной лингвистики с направлениями в науке о литературе. По сравнению с книгой Стоквелла в сборнике значительно меньше места уделяется метафорам и другим тропам; напрямую их касается лишь статья Сэма Брауза — анализ метафор и сравнений в романе Кадзуо Исигуро «Не покидай меня». Но и здесь автор отходит от традиционной теории концептуальной метафоры Лакоффа—Джонсона, представленной в их ставшей уже классической книге «Метафоры, которыми мы живем», повлиявшей на развитие самых разных отраслей знания — от политологии до литературоведения[13]. Брауз делает акцент на выдвижении и резонансных аспектах метафоры, то есть способности метафоры привлекать читательское внимание и усиливать свое действие в сочетании с другими средствами привлечения внимания. Примечательно, что термин «концепт», наиболее часто употребляемый в отечественных работах по когнитивной лингвистике, в предметном указателе книги отсутствует вовсе, а «концептуальная интеграция» (о которой говорится примерно в половине статей сборника, составленного Заншайн) встречается в статьях лишь пять раз.

Во Введении составители сборника — Хлоя Гаррисон, Луиза Наттолл, Питер Стоквелл и Веньюань Юань — отмечают, что литературная лингвистика (в отечественной традиции обычно называемая лингвостилистикой) как часть риторики должна занимать центральное положение в исследованиях литературных текстов. Но, к сожалению, часто эти исследования относятся к разряду культурологических и акцентируют внимание на историческом контексте, биографии автора и идеологическом анализе, игнорируя тот очевидный факт, что литературное произведение невозможно без языка и поэтому лингвистическая составляющая должна быть обязательной в подготовке литературоведа. За таким формалистским вступлением (примечательно, что, хотя предыдущие книги того же Стоквелла указывают на его знакомство с основными работами русских формалистов, в списке литературы к это­му сборнику они не фигурируют) следует краткий обзор теории когнитивной грамматики, использование наработок которой даст возможность литературоведу лучше понять лингвостилистическую специфику текста. Прежде всего речь идет о когнитивной семантике, среди понятий которой авторы выделяют субъективную интерпретацию (construal)[14], выделенность (prominence — концентрация внимания на конкретных аспектах описываемой ситуации), цепочку действий и др. Авторы Введения указывают на наличие точек пересечения интересов науки о литературе и когнитивной лингвистики, которые обещают быть наиболее перспективными для анализа литературных текстов, и выделяют четыре подхода к их применению в конкретных исследованиях.

Первый из них связан с нашей способностью симулировать ситуации, которые мы никогда напрямую не переживали, и преодолевать пределы собственного опыта за счет особенностей естественного языка. Для того чтобы полностью понять то или иное языковое выражение, мы должны до некоторой степени симулировать психический опыт говорящего, который концептуализирует в высказывании свое видение мира. Эта способность важна для осознания того, как мы воспринимаем литературные произведения, и она изучается в когнитивной лингвистике (в частности, в работах Лангакера). В сборнике этот подход лучше всего прослеживается в статье, написанной Питером Стоквеллом (о грамматических средствах, используемых в научно-фантастической литературе).

Второй подход связан с такими расплывчатыми в науке о литературе поняти­ями, как «атмосфера произведения» или «тон повествования». Значительная часть впечатлений читателя связана с ощущением мира литературного произведения, часто возникающим на подсознательном уровне под влиянием языка, на котором обращаются к нему и друг к другу автор, повествователь, персонажи. Когнитивная грамматика может помочь приподнять завесу над этим скрытым процес­сом, объяснив некоторые детали формирования «атмосферы». Наиболее близок к этому подходу Веньюань Юань в статье «Фиктивное движение в вордсвортовской природе»; сюда же можно отнести статью Клары Нири о грамматических особенностях описания полета в «Пустельге» Дж. Хопкинса — это описание рассматривается в традиционных для когнитивной грамматики терминах профиля и базы.

В фокусе внимания третьего — проблема точки зрения в тексте, что неудивительно, учитывая обилие литературоведческих работ на эту тему и важность изуче­ния дейктических проекций для когнитивной лингвистики. Необходимо заметить, что при том понимании когнитивной грамматики в литературе, которого придерживаются авторы, эталонным примером пересечения лингвистики и литературоведения в этой области являются работы Б.А. Успенского, впрочем, не попавшие в поле зрения составителей сборника[15]. (При этом неоднократно отмечается необходимость разрушить существующую стену между лингвистикой и литературоведением, что звучит как анахронизм для отечественной науки, в которой обмен идеями и методами между этими двумя дисциплинами всегда существовал.) Майкл Плейер и Кристиан Шнайдер обращаются в своей статье к проблеме субъек­тивной интерпретации — то есть того, как грамматические формы, используемые в повество­вании, влияют на построение визуальной модели описываемой ситуации читателем, — в графическом романе. Субъективная интерпретация является центральным понятием и в статье Луизы Нат­телл («Субъективная интерпретация текстового мира в “Рассказе служанки” Маргарет Этвуд»). Эльжбета Табаковска показывает специфику передачи точки зрения при переводе — на примере польского перевода «Алисы в Стране чудес». Точка зрения и ее грамматическое оформление в стихотворении Зигфрида Сассуна «Рабочая ко­ман­да» находятся в центре внимания Марчелло Джованелли.

И, наконец, четвертый подход связан с остранением, для исследований которого оказывается важным понятие прототипичности в когнитивной грамматике (ему уделялось много внимания и в учебнике Стоквелла). Сюда же можно отнести грамматические средства выдвижения, используемые для привлечения внимания читателя. Их рассматривает Анна Пяйвяринта, анализирующая граммати­ческую специфику выдвижения в стихотворении Дилана Томаса «После похорон».

Некоторые статьи выходят за пределы указанных областей. Прежде всего это можно сказать о работе Крейга Гамильтона «Когнитивная поэтика “если”». Автор обращает внимание на то, что, несмотря на большое количество лингвистических исследований условных конструкций, в литературной лингвистике они остались практически незамеченными. Используя методы корпусной лингвистики, Гамильтон показывает, что в английской поэзии от Чосера до Этвуд различные типы условных конструкций регулярно используются для противопоставления реального и воображаемого миров.

Майк Пинкомб, анализируя грамматическое время и вид глагола в стихах венгерского поэта Балинта Балашши, показывает и возможности когнитивной грамматики при анализе поэтического текста, и ее ограничения. Он отмечает, что было бы, конечно, интересно представить грамматическую структуру стихотворения Балашши в диаграмматическом виде, в соответствии с принятыми в когнитивной грамматике правилами обозначения, но кто сможет это рашифровать? Этот вопрос можно адресовать и авторам сборника, которые зачастую не выходят за узкие рам­ки грамматической терминологии, тем самым ограничивая круг потенциальных читателей, что для такой междисциплинарной области, как когнитивная наука о литературе, может быть губительным.

В Послесловии Тодд Оукли предлагает рассматривать представленные в сборнике работы как шаг в сторону нового подхода к анализу художественных произведений (и не только художественных — Оукли дает пример работы с юридическими текстами). Этот подход он называет системной стилистикой (system stylistics) и связывает его прежде всего с намеченными в когнитивной грамматике Лангакера понятиями когнитивной области, матрицы когнитивных областей, профиля, базы, активной зоны и т.д.

В целом сборник представляет несомненный интерес для всех, интересующихся лингвостилистикой и когнитивными аспектами грамматики поэзии, но требует предварительного знакомства с основными идеями когнитивной грамматики[16].

Оба рассмотренных сборника рассчитаны на специалистов в той или иной области литературоведения или лингвистики. Это видно и по используемым терминам, и по спискам литературы, и по общей тональности изложения. Специалис­ту же в другой области, например нейрофизиологу, потребовались бы немалые усили­я, чтобы разобраться в терминологии и методологии авторов. Однако существуют работы, нацеленные на облегчение взаимного понимания между представителями гуманитарных и естественных наук. Примером может служить монография Пола Армстронга «Как литература играет с мозгом». Армстронг начинает свою книгу с того, что никакого специаль­ного «нейроподхода» к литературе быть не может, так как нет нейронных ансамблей, предназначенных для восприятия литературных произведений. Однако наука о мозге и наука о литературе могут взаимно обогатить друг друга. Автор книги — литературовед с многолетним опытом работы в междисциплинарной среде — фокусирует внимание читателя на том, каким образом исследования мозга могут быть полезны для филологии.

В начале книги вводится одна из ее главных тем — баланс между гармонией и диссонансом как важнейший фактор литературной эволюции. Произведение становится успешным в том случае, если в процессе его чтения множественные распределенные процессы организуются в мозге новым образом, синхронным и гармоничным, — такова одна из точек зрения нейронауки на литературу[17]. Другая точка зрения состоит в том, что для нашего внимания прежде всего важны искажения, непривычные вещи[18]. Одна из задач книги — показать путь объединения этих точек зрения и дать целостное представление о взаимодействии произведения литературы с читателем[19].

Дискуссия о первостепенности гармонии или искажения не нова и в науке о литературе, и — шире — в эстетике, отмечает Армстронг. Например, для марксистской эстетики Лукача важны репрезентации, которые дают когерентную картину реальности (как писал сам Лукач, литература должна отражать действительность в пропорционально правильной взаимосвязи), а для эстетики Брехта — техники отчуждения. Якобсон писал о предсказуемости и регулярности метра и рифмы, а Шкловский — об остранении.

По мнению Армстронга, современное когнитивное литературоведение, увы, мало имеет дела с собственно нейронаукой и может быть разделено на две основные ветви, представители которых уже упоминались выше. В первой сопоставляются жанровые, стилистические и прочие тренды литературы определенного периода с современными им научными представлениями о когнитивных процессах (Алан Ричардсон, Николас Деймс, Ванесса Райан). Во второй, ориентированной на психологию, применяются экспериментально обоснованные теории понимания текста, эмпатии, модели психического (Л. Заншайн, П. Хоган, А. Палмер).

Во второй главе, носящей, скорее, реферативный характер, речь идет о «читающем мозге». Автор подчеркивает, что в современной нейронауке «вычислительная модель мозга», описывающая его работу как последовательную обработку информации, сменилась на «кустовую», показывающую постоянный взаимный обмен информацией между разными частями мозга в процессе ее обработки. Это может быть соотнесено с представлениями о герменевтическом круге и дает возможность проиллюстрировать существующие модели понимания текста на нейрофизиологическом уровне: исследования показывают, что левая веретенообразная извилина (участок мозга, занятый обработкой информации при чтении, своего рода «почтовый ящик мозга», по определению С. Дехейна) выглядит как сэндвич, находясь между нейронами, отвечающими за распознавание объектов, и нейронами, задействованными в опознании лиц.

Накопленный в области изучения восприятия музыки материал позволяет говорить, что звуковой консонанс и диссонанс различаются низшими отделами мозга, которые есть у всех позвоночных (ствол и дорсальное кохлеарное ядро). При этом есть принципиальная разница между человеком и другими приматами: дети уже в двухмесячном возрасте предпочитают консонанс, а макакам безразлично, консонанс или диссонанс представлены в экспериментальном материале, тогда как на ряд других стимулов дети и макаки реагируют сходным образом.

Армстронг считает, что (как писал В. Изер) некоторые формы искусства тяготе­ют к завершенности (closure) (вспомним значимость формы, которую так любили Якобсон и «новые критики»), другие — к открытости, то есть возможности множественной, или открытой, интерпретации (на которой делали акцент постструктуралисты и постмодернисты). Одна из целей искусства, пишет Армстронг, — дать нам опыт разных способов игры с воспринимаемой информацией — как более гармоничных (упорядочение нового и его связывание с уже известным), так и более диссонирующих (остранение известного), и, таким образом, предоставить нам возможность переключаться между различными когнитивными модусами.

В третьей главе («Нейронаука герменевтического круга») автор показывает, что идея герменевтического круга плохо совместима с линейной моделью мозга как компьютера, но идеально совмещается с «кустовой» моделью, о которой шла речь выше. В качестве одного из примеров нелинейности приводится «Поворот винта» Генри Джеймса: текст будет понят по-разному, если мы прочтем его как повесть с привидениями или как психологическое исследование душевного расстройства. Опираясь на хрестоматийные работы британского нейрофизиолога Семи­ра Зеки, посвященные многозначности, Армстронг сопоставляет принцип рабо­ты герменевтического круга и обработку зрительной информации мозгом. Он пишет, что, сталкиваясь с новым и аномальным, интерпретатор не стирает свои обычные когнитивные привычки и реакции и не начинает с чистого листа, а скорее расширяет представление о знакомом, чтобы понять незнакомое.

Приводимые в главе примеры исследований обработки многозначности в нейронауке могут быть интересны читателю, незнакомому с работами Зеки. Однако если коротко резюмировать построения автора в этой главе, то получится, что критик, привыкший читать литературу исходя из социального и политического контекста, читает ее иначе, чем формалист, который обращает внимание на то, как роман или стихотворение использует, трансформирует или ломает лингвистические конвенции.

Четвертая глава («Временной аспект чтения и децентрализованный мозг») представляет собой попытку описания с помощью инструментария нейронауки психических и физиологических процессов, происходящих при чтении художест­венного текста.

Армстронг приводит данные исследований ритмов мозга и их гиперсинхронизации во время сна и эпилептического припадка, затем переходит к воздействию чтения на мозг и отмечает следующее противоречие. С одной стороны, последовательность повторных предъявлений одинакового или сходного материала формирует привычку. Любая привычка, по Шкловскому и Яуссу, притупляет наше восприятие искусства и жизни. Следуя этой традиции, когнитивные литературоведы отождествляют «литературность» с остранением и «распривычиванием» (Д. Май­алл, Б. Бойд). C другой стороны, в привычке есть и своя прелесть, как показывает нейронаука. Эксперты делают привычную работу без дополнительных усилий. Они достигают этого путем многолетних тренировок. Точно так же и чтение без усилий может доставлять удовольствие. Необходимо многолетнее формирование привычек чтения, чтобы насладиться романами Джойса, Вулф или Джеймса, и это формирование не связано с остранением.

Восприятие литературного произведения читателем или критиком в значительной мере зависит от их предыдущего опыта. Эксперименты показывают, что мозг любителя птиц и ценителя автомобилей по-разному реагирует на птиц или автомобили. Известно исследование, показавшее, что размер задней части гиппокампа (зона мозга, связанная с ориентацией в пространстве, памятью и научением, стимулированным страхом) у лондонских таксистов положительно коррелирует со стажем работы[20]. Но этот рост происходит не сам по себе, а за счет уменьшения передней части гиппокампа. Изучены и типологически сходные изменения в мозге профессиональных музыкантов. Что-то подобное, по мнению Армстронга, может происходить и с мозгом литературных критиков, придерживающихся одного (скажем, психоаналитического или марксистского) подхода. Занятие в течение жизни одним жанром, автором или периодом может вызвать изменения на нейрофизиологическом уровне.

В последней главе («Социальный мозг и парадокс alter ego») автор останавливается на подходах современной когнитивной науки к анализу социальных функций мозга и возможных способах применения этих подходов в исследованиях восприятия литературных текстов.

Человеческий мозг существует не изолированно: многие из наших способнос­тей не смогли бы развиться без общения, взаимодействия сознаний. Однако в картезианской традиции (в том числе и в науке о литературе) об этом часто забывают ради акцента на индивидуальном рефлексирующем сознании (автора, интерпретатора). Армстронг рассматривает различные теории когнитивной науки, которые применимы при анализе социальной специфики чтения, выделяя Theory of Mind (или модели психического состояния, как принято переводить этот термин в русскоязычной литературе), теорию симуляции и теорию, связанную с работой зеркальных нейронов. Автор не дает ответа на вопрос о возможности применения этих теорий в литературоведении, а скорее набрасывает карту территории, на которой могут проводиться междисциплинарные исследования.

Один из основных выводов книги заключается в том, что литература занимает важное место в нашей жизни, потому что чтение романов, пьес, стихов и обсуждение их с другими читателями представляет нам возможность экспериментировать с социальными возможностями мозга. А потому, по мнению Армстронга, литературоведы не могут игнорировать результаты, полученные представителями разных областей когнитивной науки, и должны использовать их в своей работе.

Рассмотренные выше работы интересны прежде всего тем, что показывают различные стратегии вписывания исследований литературы в рамки когнитивной науки. Статьи, вошедшие в сборник под редакцией Заншайн, при всем их разнообразии, объединяет общий принцип организации: авторы берут хорошо известный им литературный материал и пытаются найти точки пересечения исполь­зуемых методов с методами актуальных когнитивных исследований. В списках литературы преобладают ссылки на монографии обобщающего характера. Ссылок на конкретные экспериментальные исследования немного, подробный анализ литературного материала встречается, но далеко не всегда занимает важное место. Создается впечатление, что здесь, как во времена начала золотой лихорадки, важнее застолбить участок и двигаться дальше, чем начать его разрабатывать.

В сборнике о когнитивной грамматике литературы мы видим другой подход: есть четко заданные методы когнитивной грамматики как области когнитивной лингвистики, прежде всего разработанные Лангакером, и можно попытаться применить их к самому разнообразному литературному материалу. Хотя некоторые наблюдения, как было показано, могут быть интересны в междисциплинарном аспекте, авторы почти не стараются навести мосты между естественно-научным и гуманитарным подходами и быть понятными широкому кругу читателей за пределами своей научной области.

Решить эту задачу как раз и пытается Армстронг, но его книге, на мой взгляд, недостает системности, она построена, скорее, по принципу не научного исследования, а симфонии, в разных частях которой варьируется одна и та же тема — борьбы гармонии, привычки и общепринятых форм с деформацией, искажением и абсурдом. Кстати, в эпилоге Армстронг отмечает, что никогда не написал бы этой книги, если бы не работал больше десятка лет деканом в нескольких американских университетах и колледжах, особенно в Университете штата Нью-Йорк в Стоуни-Брук, где он занимал позицию декана с 1996 по 2000. Этот университет известен сильными факультетами математики, физики и биологии, и общение с профессорами и студентами естественнонаучных факультетов дало сильный междисциплинарный толчок развитию научных взглядов Армстронга. Именно там он заметил, что нейрофизиологи часто ошибаются, рассуждая об эстетике на любительском уровне. То же самое случается с представителями гуманитарных наук, игнорирующими современные исследования того, как литература играет с мозгом.

Все работы, о которых шла речь выше, так или иначе пытаются установить прочные связи между естественными и гуманитарными науками в области изучения литературного текста. Разумеется, три рассмотренные книги дают лишь срез общей ситуации в когнитивных исследованиях литературных текстов, но, на мой взгляд, срез довольно показательный. Это цветущее многообразие подходов и методов, могущее показаться хаотичным, еще ждет своего систематизатора, который покажет внутреннюю логику и естественные механизмы развития этой области науки. Тогда станет понятно, что за внешним хаосом прослеживается очень четкая внутренняя логика и это логика междисциплинарного развития науки — в том числе науки о литературе.