Демоны в зоопарке: Современное искусство и колонизация Севера в России 1890-х годов

Evgeniy Savitskiy. Demons at the Zoo: Contemporary Art and the Colonization of the Far North in 1890s Russia

 

Евгений Савицкий (РГГУ; доцент кафедры истории и теории культуры Отделения социокультурных исследований; ИВИ РАН; старший научный сотрудник Центра сравнительной истории и теории цивилизаций; кандидат исторических наук) e.savitski@gmail.com.

УДК: 7.036+930.85+94(47).083

Аннотация:

В статье на примере павильона Крайнего Север­а на Всероссийской выставке 1896 года в Нижнем Новгороде исследуется значение совре­менного для того времени искусства (М.А. Врубель, В.А. Се­ров, К.А. Коровин) и фото­графии (М.П. Дмитриев) для рекламы коло­низационных усилий, направленных на строительство железных дорог и освоение хозяйственных ресурсов окраинных территорий. Реконструируются условия экспонирования художественных произведений и рассматриваются способы их ви´дения как на рубеже XIX—XX веков, так и в наше время.

Ключевые слова: искусство, фотография, колонизация, империя, этнография, ненцы, выставка, зоопарк, Нижний Новгород

 

Evgeniy Savitskiy (RSUH, assistant professor, Depart­ment of Cultural History and Theory; IGH RAS, senior researcher, Department of Comparative His­tory and Theory of Civilizations, PhD) e.savitski@gmail.com.

UDC: 7.036+930.85+94(47).083

Abstract:

Savitskiy takes as his starting point the Far North Pavilion at the 1896 All-Russian Exhibition in Nizhny Novgorod, examining the significance of contemporary art (M. Vrubel, V. Serov, K. Korovin) in advertising the State’s colonizing efforts directed at building railroads and claiming natural resources in Russia’s most distant territories. Savitskiy reconstructs the conditions for exhibiting artworks, while also exa­mining the ways they can be seen both at the turn of the nineteenth century and in our own time.

Key words: art, photography, colonization, empire, ethnography, Nenets people, exhibition, zoo, Nizhny Novgorod

 

 

*

На открытие Всероссийской выставки в Нижний Новгород приехало много знати, министры — Витте и другие, деятели финансов и промышленных отделов, вице-президент Академии художеств граф И.И. Толстой, профессора академии.

На территории выставки митрополитом был отслужен большой молебен. Было много народу — купцов, фабрикантов (по приглашению).

Когда молебен кончился, Мамонтов, Витте в мундире, в орденах и многие с ним, тоже в мундирах и орденах, направились в павильон Крайнего Севера.

Мы с Шаляпиным стояли у входа в павильон.

— Вот это он сделал, — сказал Мамонтов, показав на меня Витте, а также представил и Шаляпина [Коровин 1993: 18].

 

Искусство рубежа XIX—XX веков, помещенное в нейтральное музейное прост­ранство, нередко оказывается лишено коннотаций, связанных с его изначальным культурным бытованием. Это касается и вовлеченности новейших художественных течений того времени в пропаганду колонизационных предприятий на окраинах Российской империи. Реконструкция таких контекстов, с одной сторо­ны, позволит увидеть иначе многие значимые художественные произведения, которые, особенно в советское время, по идеологическим причинам редуцировались к их сугубо техническим художественным достоинствам, а во-вторых, выявит пересечения между различными сферами имперской культуры, обычно рассматриваемые вне связи друг с другом (искусство, железные дороги, этнография, зоопарки и др.). Не менее важно и то, что более широкая контекстуализация российской художественной культуры рубежа XIX—ХХ веков будет способствовать переосмыслению места этого культурного наследия в современной ситуации.

Эти вопросы, возникающие в контексте современных исследований имперского прошлого, встречаются с другими, гораздо более традиционно-истори­ческими, — с попытками понять, что сообщает нам тот или иной истори­чес­кий документ, как его следует интерпретировать. Одно из таких довольно загадочных свидетельств прошлого — фотография, сделанная М.П. Дмитриевым в том самом павильоне Крайнего Севера, у входа в который 28 мая 1896 го­да К.А. Ко­ро­вин с Ф.И. Шаляпиным ждали С.И. Мамонтова и С.Ю. Витте. В отличие от других павильонов Всероссийской промышленной и художественной выставки, Отдел Крайнего Севера был не государственным, а частным, созданным на средства Мамонтова, строившего тогда железную дорогу до Архангельска, и архангельского губернатора А.П. Энгельгардта, также активно участвовавшего в колонизации северных территорий. Именно поэтому Мамонтов сопровождал Витте при осмотре павильона, и именно поэтому Дмитриеву удалось снять здесь довольно необычную композицию.

Ил. 1. Отдел Крайнего Севера. Внутренний вид (фотограф М.П. Дмитриев.1896). Фрагмент [Дмитриев 1996: 228]

На фотографии (ил. 1) видна женщина, одетая в национальный костюм и с ненецкими чертами лица. Она вроде бы занимается самым обычным делом — каким-то шитьем. В то же время, хотя на дворе лето, женщина одета в довольно теплый, с меховым воротником, национальный костюм, паницу; на голове у нее меховая шапка. На стене висит еще зимняя ягушка с рукавицами. Можно представить себе, что это некий домашний интерьер, однако женщина сидит на своеобразном помосте, она — экспонат выставки. Ее статус — такой же, как и у выстроившихся на полках кукол, также одетых в национальные костюмы[1]. Вероятно, это она (или ее соотечест­венницы) их изготовили. Можно задаться вопросом: насколько удобно ей сидеть в таком теплом наряде летом, может ли она по сво­ему усмотрению снять его? Как будет видно, летняя жара едва не стоила жизни ей и некоторым другим экспонатам павильона Севера. Или зачем ей так много кукол — может быть, хватило бы одной-двух для своих детей? Очевидно, кукол должно быть много для продажи. Жительница Крайнего Севера демонстрирует свои навыки, в том числе готовность участвовать в общероссийской капиталистической экономике, производить больше, чем нужно ей самой, чтобы предлагать это все на рынок. Примечательно также, что она вышивает, сидя в одиночестве «дома», — приучение дикарей к домашности, к различению частной и публичной сфер, было одним из лейтмотивов цивилизаторского дискурса того времени, подвергавшего критике неупорядоченные отношения в домах аборигенов, где проживало порой до двадцати человек [Сomaroff, Comaroff 1997: 274—323]. Фотография Дмитриева изолирует изображенное пространство, заставляя его казаться небольшим, домашним, хотя это всего лишь угол огромного выставочного зала[2].

Один объект на этой фотографии, однако, никак не относится к «традиционной культуре» ненцев. Он не сразу виден, но, как заметили О. Наумова и Е. Кузнецов, авторы недавно изданной книги «Старый Нижний в деталях» [Кузнецов, Наумова 2013: 7—9], из-за ног сидящей женщины выглядывает не кто иной, как врубелевский «Демон» (1894). Каким образом работа Врубеля оказалась в таком странном окружении, в которое ее вряд ли поместит современный музейный куратор? Наумова и Кузнецов предполагают, что фотография, возможно, представляет собой шутку Дмитриева, он «послал нам свою загадку с улыбкой» [Кузнецов, Наумова 2013: 9], которая и сегодня способна порадовать тех, кто пусть не сразу, но находит на этой фотографии врубелевский шедевр. Кроме того, авторы книги напоминают о ряде обстоятельств устройства выставки, отчасти объясняющих, как работа Врубеля могла оказаться в павильоне Крайнего Севера. Врубелю при участии Мамонтова было заказано два панно для располагавшегося рядом с павильоном Севера Художественного отдела выставки, где должны были быть представлены также многие другие достижения российских художников и скульпторов. Однако незадолго до открытия в павильоне появилась комиссия от Академии художеств (в состав ее входили В.А. Беклемишев, А.Н. Бенуа, М.П. Боткин, П.А. Брюллов, А.А. Киселев и К.А. Савицкий), которая приняла решение панно Врубеля («Принцессу Грезу» и «Микулу Селяниновича») не выставлять. Появление академической комиссии было неожиданным, а ее вмешательство многим представлялось совершенно неуместным. Так, М. Горький писал в статье для «Одесских новос­тей»: «Какое дело академии до работ лиц, к ней не причастных и являющихся на выставку в роли экспонентов? Чем объясняется этот странный и совершенно произвольный поступок?» [Горький 1953: 222]. Враждебный поступок академиков не остался без ответа — поддерживавший Врубеля Мамонтов способст­вовал тому, что история получила огласку в прессе как скандальная. Горячая поле­мика по поводу запрещенных картин на страницах «Нижегородского лист­ка» вызвала большой интерес публики к ним [Коган 1980: 232—234]. Инцидент привел к конфликту между вице-президентом Академии художеств графом И.И. Толстым и покровительствовавшим Мамонтову министром финансов Витте, устроителем выставки; на ситуацию пришлось обратить внимание великому князю Владимиру Александровичу, президенту Академии. В итоге Мамонтов возвел перед главным входом на выставку специальный павильон, на котором большими буквами было написано: «Панно художника Врубеля, забракованные комиссией Академии художеств», где кроме отвергнутых демонстрировался еще целый ряд других работ художника. Видимо, что-то из них могло быть размещено и в мамонтовском Отделе Крайнего Севера, и как раз «Демон», чьи волосы производят впечатление грубо сделанных, не законченных мастером, соответствовал эстетике оформленного Коровиным павильона:

Вводя в экспозицию грубые канаты, мешковину, связывая в гирлянды рыбу, группируя птиц, животных, Коровин эстетически утверждал изобилие и красоту Северного края в плане «робинзонады». Здесь граница между искусством и неискусством готова была стереться. Эстетизация подчеркнуто грубых предметов, олицетворяющих северное начало, — дань тому же стилю, к которому причастны панно Врубеля. <…> Особенно же союзниками врубелевским идеям были исполненные Коровиным панно, посвященные Северу, висящие рядом с экспонатами. Подчеркнутая скупость в выборе художественных средств, дымный, серый колорит, обобщенность форм в решении этих панно были данью тому же стилю, к которому имел отношение Врубель [Коган 1980: 230—231].

Надо сказать, что, хотя этого не видно на фотографии Дмитриева, одно из панно Коровина, изображающее охоту самоедов на моржей, висело ровно над головой ненецкой женщины[3]. Дело на картине происходит в прибрежных льдах, два охотника с копьями и сетью подкрадываются к отдыхающим на берегу моржам, на заднем фоне виднеется высокий скалистый берег, при этом частично скрытые дымкой скалы кажутся возносящимися за облака. Можно сопоставить эту сцену с акварелью Врубеля 1891 года из киевского Музея русского искусства, где та же самая голова демона изображена как раз на фоне обледенелых гор. К тому же, 1891 году относятся и первые эскизы Врубеля к картине «Демон поверженный», где на заднем плане — снова обледенелые скалы, на переднем — горизонтально распростертое тело Демона, и как будто немного позади этого тела стоит та же самая его голова, над которой, повто­ряя форму скал, острым углом запрокинута рука. На фотографии Дмитриева над головой Демона нет изогнутой руки, зато перед его носом находятся согнутые в коленях ноги ненецкой женщины, а чуть правее распростерта шкура белого медведя.

Здесь мы возвращаемся к переднему плану фотографии, который как бы отступает, как только мы заметили врубелевскую скульптуру, становится фоном для нее. Сидящая здесь женщина оказывается не важна, как только зритель замечает на снимке подлинно существенное, посланную нам Дмитриевым «загадку с улыбкой». Создавая визуальную игру переднего и заднего планов, фотография разрешает ее в очень четкой культурной иерархии — важным оказывается произведение русского искусства, а не ненецкая женщина. Причем этот трюк так же хорошо срабатывает сегодня, как и сто двадцать лет назад. Одновременно, однако, фотография показывает не только контраст между фигурами, но и тесную связь между пропагандой колонизационных усилий, что было целью павильона Севера, и работами ведущих художников и фотографов конца XIX века. Примечательно, что мирно шьющая женщина связана тут с грубым и демоническим, не случайно и Д. Коган в приведенной выше цитате говорит о «подчеркнуто грубых предметах, олицетворяющих северное начало». При этом дело вовсе не в том, что сам Север как таковой груб, а в желании Коровина и Врубеля работать с эстетикой грубости, и уже производным от этого оказывается образ северной дикости. Но выглядит все так, будто объект и способ изображения просто идеально подходят друг другу.

Ненецкую женщину можно увидеть не только на этой фотографии, но и на нескольких других, также сделанных Дмитриевым. Взятые вместе, они позволяют лучше представить, как могла прочитываться жизнь экспонируемой женщины. На одной такой фотографии (ил. 2) женщина изображена уже не одна, а рядом с мужчиной, тоже ненцем, точнее, «самоедом», как их тогда называли, и именно это этническое обозначение использует в своих текстах Коро­вин. Они стоят на окружающей павильон Севера открытой галерее и соседствуют уже не с куклами, а с бочками и чучелами оленей. Мужчина по-хозяйски положил руку на спину одного из оленей и смотрит прямо в камеру. Очевидно, где народы Севера, там должны быть и олени, не с томиком же Гуссерля фотографировать этого дикаря. При этом есть некоторая ирония в уверенной позе того, кто не является хозяином самому себе, кто не может определять тот образ, в рамки которого он помещается. В то же время наряду с «традиционностью» мужчина и женщина снова воплощают здесь собой и цивилизационный прогресс. Они выглядят как нормальная моногамная семья (с мужчиной-хозяином, жена сидит рядом), возможно, даже крещеная. Об этом нельзя судить по фотографии, но Коровин в воспоминаниях сообщает, что у самоеда (о женщине он вообще не упоминает) есть христианское имя — Василий [Коровин 2016: 398]. Конец XIX века — это время, когда у самоедов, которых тут представляют эти мужчина и женщина, под воздействием русской колонизации происходит разрушение старой структуры семьи, допускавшей среди прочего многоженст­во, покупку жен, кровосмесительные с христианской точки зрения браки (например, с сестрой матери) [Хомич 1966]. До этого браки у самоедов — точнее, то, что русские этнографы, мысля европейскими и христианскими категориями, называли браком, — легко расторгались. Но одновременно у них су­ществовали и строгие правила, касавшиеся принадлежности жениха и невесты к тому или иному роду, довольно абсурдные с европейской точки зрения. На выставке, как мы видим, не стали представлять дикаря, живущего, скажем, с сестрой матери и десятком других жен разного возраста, — у него одна жена, более-менее его ровесница. Неприятная для «цивилизованного» взгляда действительность приведена к благопристойному образу.

 

Ил. 2. Самоеды на террасе у павильона
Крайнего Севера (фотограф
М.П. Дмитриев. 1896). Фрагмент
[XVI Всероссийская 2016: 111]

 

Ил. 3. У Отдела Крайнего Севера
(фотограф М.П. Дмитриев. 1896).
Фрагмент [Дмитриев 1996: 228]

 

Еще на одной фотографии Дмитриева (ил. 3) эти же самые мужчина и женщина изображены уже не кочевниками-оленеводами, а рыбаками, они позируют на увешанной снастями большой лодке-шняке. Как сообщает о «самоедах» Энциклопедия Брокгауза и Ефрона (1900), большинство из них — кочевники-оленеводы, другие — рыболовы. Ровно это мы и видим. При этом на выставке одни и те же люди изображают как оленеводов, так и рыбаков. Выходцы с Севера не важны в своей индивидуальности: они могут одина­ково хорошо служить изображению чего угодно — и оленеводства, и рыбо­ловства, и надомных кустарных промыслов. Это тип человека Севера вообще, так же как само понятие Севера объемлет тут гигантские пространства от Белого моря до Западной Сибири — пространства, которые, однако, делаются обозримыми, репрезентируемыми в пространстве выставки. Нам по силам с ними справиться[4].

Примечательно, что на всех трех фотографиях жители Севера изображены за своими хозяйственными занятиями — они воплощают собой экономичес­кую функцию, определенное предложение на рынке. Это люди-ресурсы, такие же, как и помещенные тут в виде чучел олени и бочки. За рамками такой художественно-хозяйственной и этнографической репрезентации остается история этих людей, не только индивидуальная, но и коллективная, в частности такая, которую называют военной и политической. Если Кавказу на Всероссийской выставке 1896 года был посвящен среди прочего павильон Ф. Рубо с панорамой «Покорение Кавказа: Штурм Ахульго», то о военных столкновениях русских и самоедов не упоминалось никак. Впрочем, даже сегодня Ваули Пиеттомин отнюдь не так знаменит, как имам Шамиль. Между тем в саму географию современного расселения народов Севера вписана история:

Противостояние российским властям и стремление самоедов сохранить независимость вызвали обострение межэтнических конфликтов на Уральском Севере и отход оленеводов в отдаленные тундры. В этот период подвижность кочевников резко возросла: они «легко меняли места своих стойбищ и необычайно быстро перебрасывались с одного конца тундр к другому». <…> Для освоения отдаленных тундр и долгих миграций требовались большие стада оленей, и самоеды наращивали их всеми доступными средствами, включая торговлю, военные грабежи и захват оленей у соседей [Гемуев, Молодин, Соколова 2005: 408].

Таким образом, в образе жизни самоедов рубежа XIX—XX веков не было ни­че­го этнографически-аутентичного и внеисторичного, сама потребность в больших стадах оленей и подвижный кочевой образ жизни были следствием давления со стороны русских колонизаторов.

В свое время, сравнивая расистские стереотипы, существующие в отношении евреев и африканцев, Ф. Фанон [Fanon 1952] отмечал, что у еврея никто не отнимает его историю и культуру и, даже уничтожая евреев (или подвергая их стерилизации), уничтожают их род, генеалогию; африканец же воспринимается как человек без культуры и истории, и потому, когда его кастрируют, борются с био­логичностью отдельного живого существа. Отношение к африканцам как к людям без истории проявляется, по мнению Фанона, и в распространенной фамильярно-сюсюкающей манере разговаривать с ними, как если бы они были не имеющими долгого прошлого детьми, нуждающимися в снисхождении. С этим связаны и расистский страх перед биологичностью «детей природы», фантазии об их неуемной сексуальности, особенно больших пенисах и т.п. Нельзя ли увидеть элементы схожего расистского воображения в случае с фотографи­ями самоедов на выставке — в соседстве людей с куклами, в помещении их в иг­ру­шечный дом под названием «Отдел Крайнего Севера», в изъятии их из истории? В отличие от войны на Кавказе, известной каждому школьнику хотя бы по каноническим литературным текстам, события, происходившие тогда же, в 1825—1856 годах, на Севере, и сегодня мало кому известны[5]. Даже если бы художник Рубо решил создать к выставке панораму «Оборона Обдорска», в отсутствие литературных образцов воображению зрителей было бы не на что опереться.

18 июля выставку посещает сам император Николай II в сопровождении императрицы Александры Федоровны и великого князя Алексея Александровича. В павильон Севера царь направляется после того, как осмотрел расположенный рядом Художественный отдел:

В 5 часов 30 минут Их Императорские Величества изволили выйти из покоев Царского павильона и в открытой коляске проследовать к зданию Художественного отдела Всероссийской выставки <…>. Далее Их Величества прошли в Отдел Крайнего Севера, у входа в который были встречены заведующим отделом Саввой Ивановичем Мамонтовым [Виноградова, Авдеев 2013: 65—66].

Последовательность посещения, конечно, была связана с близостью расположения павильонов, но тут можно увидеть и содержательную логику — павильон Севера дополнял программу Художественного отдела демонстрацией нового искусства (рядом располагались также павильон Г.К. Маковского с эпическим полотном «Воззвание Минина» и упоминавшаяся уже панорама Рубо; напротив, «колониальные» отделы вроде Сибирского, Среднеазиатского, павильона кяхтинских чаеторговцев или кожевенно-войлочных изделий Адельханова и др. располагались в другой части выставки). Таким образом, худо­жественный контекст оказывался доминирующим над территориальным.

По выставке государя сопровождал Витте — не только инициатор проведения выставки, но и активный сторонник строительства новых железных дорог, в том числе к северным портам. В 1894 году Витте лично предпринимает поездку на Север, чтобы убедить Александра III вкладывать средства в развитие именно северных, а не балтийских портов, которые в случае войны с Германией могли быть блокированы германским флотом. Вместе с Витте в поездке участвует и Мамонтов, который в том же году решает командировать на Север для создания его живописных образов Коровина и В.А. Серова. Именно на договоренности с Витте ссылается Мамонтов в разговоре с художниками. Как вспоминает Коровин, во время одной из дружеских встреч с художниками он внезапно перешел от обсуждения «Ковра-самолета» Васнецова к планам устройства павильона Севера на нижегородской выставке:

…Мы вас приговорили в Сибирь, в ссылку. Вот что, в Нижнем будет Всероссийская выставка, мы решили предложить вам сделать проект павильона «Крайний Север», и вы должны поехать на Мурман. Вот и Антон[6] Серов хочет ехать с вами. Покуда Архангельская дорога еще строится, вы поедете от Вологды по Сухоне, Северной Двине, а там на пароходе «Ломоносов» по Ледовитому океану. Я уже говорил с Витте, и он сочувствует моей затее построить этот отдел на выставке [Коровин 2016: 397].

Развитие Мурманска и Архангельска, по мнению Витте, было важно потому, что должно было обеспечить бóльшую свободу морских коммуникаций в случае войны, чем балтийские порты, в частности военно-морская база в Либаве, строительство которой было начато при Александре III. Вопрос, будет ли развиваться Либава, расположенная в 30 км от границы и удобная для поддержки сухопутных наступательных операций против Германии, или удаленный от германских границ Мурманск, был связан и с различными взглядами на внешнеполитическую ориентацию России. Основными сторонниками развития Либавского порта и, соответственно, противниками Витте были начальник генерального штаба Н.Н. Обручев, а также управляющий морским министерством Н.М. Чихачев, по поводу которого Витте пишет, что он был «умным преимущественно в делах коммерческих, а не военных» [Витте 1960: 10]. Впрочем, и за инициативой Витте стояли интересы потенциальных подрядчиков, не в последнюю очередь Мамонтова. 18 мая 1896 года, через шесть дней после москов­ской коронации и ровно за два месяца до посещения императором вы­став­ки, адмирал Чихачев был смещен со всех должностей и определен в Го­сударственный совет. Именно поэтому государя сопровождает главный начальник флота и морского ведомства великий князь Алексей Александрович: как пишет в воспоминаниях Витте, если государь «причинял своим близким какое-нибудь огорчение, то старался и старается загладить это ласками» [Вит­те 1960: 79]. В конце 1897 года в отставку уйдет и генерал Обручев, а в 1898 году Витте резко сократит финансирование стройки в Либаве. Новый сокращенный план развития порта будет разработан к 1901 году, но и его реализация будет тормозиться в Министерстве финансов.

Среди других лиц, сопровождающих государя, — генерал Н.М. Баранов, нижегородский губернатор в 1882—1897 годах, у которого тоже были плохие отношения с Алексеем Александровичем еще со времен Русско-турецкой войны 1877—1878 годов, когда Баранов, служивший на флоте и прославившийся после героического боя вверенного ему парохода «Веста» с турецким броненосным корветом «Фетхи-Булендом», посмел написать жалобу на великого князя из-за его несправедливых действий как командующего и оказался за это под судом. Спасло Баранова покровительство министра внутренних дел М.Т. Лорис-Меликова, благодаря которому командир «Весты» был помилован, но уволен с флота и переведен в полицию с переименованием из капитанов 1-го ранга в полковни­ки. В начале 1881 года Баранов был назначен исполняющим должность губернатора Ковенской области, но уже в марте после убийства Александра II занял пост петербургского градоначальника и в этой должности успешно выполнял всю грязную работу, связанную с арестами и казнями народовольцев и сочувствующих им. Быстро ставший, таким образом, одиозной фигурой, Баранов в том же, 1881 году был переведен на должность архангельского губернатора — в глушь, куда еще не скоро Мамонтов приведет железную дорогу. Впрочем, архангельским губернатором Баранов пробудет недолго, уже на следующий год получив назначение в Нижний Новгород, где и проведет последующие пятнадцать лет, сохранив при этом связи с Архангельском. Как показывают журна­лы заседаний нижегородской Распорядительной комиссии по устройству выставки, Баранов проявлял особую заинтересованность в том, чтобы в Нижнем Новгороде, в отличие от московской выставки 1882 года, был особый Отдел Севе­ра. Успешное проведение выставки позволит престарелому уже Баранову в 1897 году вернуться в Петербург в качестве члена Государственного совета.

Таким образом, в создании павильона Крайнего Севера как особого ХХ отдела выставки и в его посещении государем не было ничего само собой разумеющегося, тут соединялись самые разные коммерческие, военно-политические и придворные фракционные интересы, заставлявшие Витте, Баранова и Мамонтова действовать заодно.

Еще один важный аспект функционирования павильона Севера позволяет увидеть продолжение рассказа о его посещении Николаем II и Александрой Федоровной:

На террасе, окружающей павильон, Их Величества изволили обратить милостивое внимание на двух самоедов в национальных костюмах и на дрессированного тюленя, а затем проследовали внутрь павильона, где, ознакомившись с экспонатами, относящимися до вновь строящейся Архангельской железной дороги, и с промыслами Крайнего Севера, вышли и, сев в поданную к павильону коляску, в 6 ч. 20 мин. изволили отбыть при родных кликах народа в сопровождении лиц свиты со Всероссийской выставки [Виноградова, Авдеев 2013: 66].

Здесь мы снова встречаем упоминание о самоедах, а кроме того, сообщается и о дрессированном тюлене, который тоже приветствует государя. Упоминание о самоедах и тюлене в одном ряду выглядит расистской шуткой, но, возможно, автор статьи ничего такого не подразумевал, и тем более здесь трудно судить, подразумевалась ли такая шутка самими устроителями павильона. Однако если обратиться к воспоминаниям Коровина, то в них нетрудно найти прообраз этой шутки. Когда в 1894 году Коровин вместе с Серовым посещает Новую Землю, они встречают там австрийского барона[7], приехавшего в эти места поохотиться на белых медведей, — подобно тому как другие бароны ездили охотиться на тигров в Индию или на крокодилов в Гамбию. Однажды Коровин с Серовым увидели такую сцену:

Кругом барона сидели самоеды — ребятишки и подростки. Глотая шампанское, барон доставал из жестяной коробки печенье и бросал его в толпу самоедов. Те мгновенно набрасывались и мгновенно уничтожали все, как… ну как тюлени брошенную им рыбу [Коровин 2016: 282].

Это уподобление самоедов тюленям — не единственное у Коровина. Другой показательный эпизод связан еще с подготовкой к отъезду, когда знакомый Коровина по имени Вася пугает его подстерегающими человека на Севере опасностями. Вася говорит:

— А если вы случайно попадете на льдину в Бело море? Ведь там такие голубчики ходят… Тогда вы без штуцера что будете делать?

— Какие голубчики? — удивляюсь я.

Вася прищурил на меня один глаз.

— Белые медведи и моржи — вот какие… Моржей вы видали? Нет? Так у него клыки в два аршина… Да-с… Встретит он, знаете, рыбаков, клыками расшибает лодку, рыбаки, конечно, в воду, а морж и начнет кушать их по очереди… [Коровин 2016: 239].

За этой ужасной картиной моржей-людоедов всего через несколько строчек следует другая, возникающая в разговоре с Серовым:

— Я к тебе, — сказал Серов. — Знаешь, я решил ехать с тобой на Север.

— Отлично! — обрадовался я.

— Савва Иванович Мамонтов говорил, что там дорога строится, но по ней ехать еще нельзя… Как-нибудь с инженерами проедем до Двины, а там — пароход есть.

— Как я рад, что ты едешь. Вот только Вася все пугает, говорит, что нас самоеды съедят [Коровин 2016: 239].

Действительно, перед этим Вася говорит, отвечая на предложение Коровина присоединиться к поездке: «Ну уж нет… Хорошо, если самоеды себя или друг дружку едят, а как им влезет в башку меня скушать… Нет уж, я туда не поеду...» [Коровин 2016: 239].

Все это говорится как шутка, и, скорее всего, собеседники прекрасно знают, что никакого людоедства среди самоедов нет, они просто обыгрывают стереотипные представления о дикарях, бытовавшие в то время благодаря рассказам путешественников, а этническое обозначение «самоеды» дает к этому до­полнительный повод. Откуда на самом деле взялось обозначение «самоеды» в русском языке — неизвестно, но с определенного времени в нем начинают слышать отсылки к каннибализму — «сами себя едят». И среди этих шуток непримет­но возникает параллель между моржами, которые могут съесть Коровина, и самоедами, которые якобы тоже вполне на это способны. То есть та расистская параллель между самоедами и тюленями, которая появляется в описании визита Николая II на Всероссийскую выставку, видимо, не была спонтанной фантазией репортера, она появляется в шутливых фантазиях Коровина и его друзей еще задолго до того, как они увидели настоящих моржей и самоедов, задолго до открытия выставки.

В дальнейшем Коровин то и дело играет с образом самоеда-каннибала, например в истории о мертвой голове:

Из чума вышел молодой самоед. На его открытой груди висел медный крест. Он пристально посмотрел на нас большими глазами и внезапно завыл, как собака. И ужас — у его сыромятного пояса была привешена за волосы голова человека. Вытекшие глаза и оскаленные зубы сверкали от костра… [Коровин 2016: 282].

Тут, казалось бы, оправдались опасения Коровина и его друга Васи — от дикого взгляда молодого самоеда не стоит ожидать ничего хорошего. Возможно, он воет в поисках новой жертвы. Коровин ставит здесь в тексте многоточие, он задерживает внимание читателя, прежде чем продолжить: «Это была голова его отца. Он отрезал ее у умершего, не желая расстаться. Он так любил отца, что оставил себе голову, которую целовал и клал на ночь рядом с собой. “Хорошая жизнь”, — подумал я» [Коровин 2016: 282]. Коровин тут снова шутит — и по поводу «хорошей жизни», и по поводу ожиданий читателя, которые предполагают встречу с людоедом, а все оказывается еще отвратительнее: с этим молодым человеком, целующим и обнимающим полуразложившуюся голову. Одновременно читатель видит странную, дикую манеру поведения самоеда, лишь по видимости крещеного, с медным крестом на груди. Впрочем, шутка Коровина оказывается шуткой лишь отчасти, поскольку подкрепляется его авторитетом свидетеля, того, кто там был, кто это действительно видел. Именно поэтому коровинский анекдот способен воздействовать на читателя гораздо сильнее, чем фантазии о моржах и самоедах перед отъездом. Трудно судить, что видел Коровин на самом деле и видел ли он вообще что-нибудь. Профессиональные этнографы не только не подтверждают наличие у самоедов каннибализма, но и скучно пишут об издавна принятом у них погребении трупов в земле, с особой ориентацией по сторонам света, но в общем эти народы Севера хоронят умерших так же, как и русские. Тем не менее Коровину нравится нагнетать страх и уподоблять самоедов диким животным, еще чуть ниже он пишет: «Кругом темные, красно-бурые горы: ночное солнце освещает их. Есть неизъяснимо таинственное в этом полярном свете. И страшно-таинственны плоские лица самоедов, а глаза, как черные пуговицы. Что-то есть в них звериное…» [Коровин 2016: 282]. Описание это, однако, снова оказывается литературным приемом, используемым для конструирования расистской шутки:

Утром, только мы вышли с ночлега, как я увидел на пригорке много оленьих костей и рогов. На рогах висели красные и беленькие тряпочки-лоскутки. Оказалось, что это самоедское кладбище. Посреди них стоял деревянный идол, выпиленный из доски, с несколькими нарисованными глазами. Проходя под идолом, самоеды внезапно запели. — Они поют: «Приедет пароход, привезет нам водки», — перевел мне с усмешкой урядник [Коровин 2016: 282].

Надо отметить, что переполненные такого рода расистскими шутками воспоминания Коровина переиздаются сегодня без всяких комментариев, которые проблематизировали бы такие колониальные непристойности, так, как будто и сегодняшние исследователи творчества Коровина не видят проблем в таких высказываниях.

Тут, может быть, надо еще отметить, что используемое в тексте обозначение «самоеды» уже в то время, в конце XIX века, не соответствовало уровню этнографических знаний. По давней традиции так обобщенно называли ненцев, энцев, нганасан, селькупов, камасинцев, койбал, тайгийцев, карагосов, сойотов и ряд других народов, при этом такие частные обозначения — во многом сами по себе тоже обобщения этнографов. По сути, самоед — образ северного дикаря вообще, без привязки к чему-то конкретному, подобно негру как обобщенному образу африканца или папуасу как жителю островов южных морей[8]. Можно сказать, что в случае «самоеда» речь идет о воображаемом в русской культуре того времени северянине, а не о чем-то реальном, связанном с массой частных отличий. Ненецкая женщина в теплой меховой шапке и «ее муж» Василий еще до того, как они были сфотографированы, уже были помещены в образ, уже стали продуктом этнографического воображения[9].

Другое обстоятельство, которое тут важно отметить, — это что самоеды, в отличие, скажем, от представителей среднеазиатских ханств, не имели на выставке статуса экспонентов, они являлись экспонируемыми, наряду с тю­ленем. При этом если привезенного на выставку самоеда звали Василием, то тюлень, как сообщает Коровин, звался Васькой[10], что, впрочем, могло быть просто совпадением.

Тюлень Васька сам по себе не выглядит в этой истории особо значимой фигурой; биографы Коровина, Серова, Врубеля, более или менее пространно говоря о значении павильона Севера для истории искусства, не считают Ваську заслуживающим упоминания. Между тем рассказы о Ваське занимают огромное место не только в воспоминаниях Коровина, но и в газетных публикациях того времени. Одновременно обнаруживаются новые умолчания в рассказах Коровина: он забывает не только про женщину-самоедку, но и про то, что Васька был отнюдь не единственным животным, демонстрировавшимся в Отделе Крайнего Севера. Вообще, газеты того времени, ориентируясь на интересы читателей, всего несколько раз сообщают о панно Коровина и Врубеля, зато изо дня в день следят за судьбой экспонируемых в павильоне Крайнего Севера птиц и зверей. Если судить по газетным публикациям, то павильон функционировал главным образом как временный зоопарк. Так, 3 июня 1896 года, на шестой день работы выставки, нижегородская газета «Волгарь» сообщает:

Со вчерашнего дня в павильоне крайнего Севера привлекают внимание публики привезенные на днях чайка и два тюленя. Чаек привезено 8 штук. Как чайки, так и тюлени помещены в гроте, устроенном подле павильона. Чайки приручены и находятся в гроте на свободе.

Впрочем, «Нижегородский листок» в тот же день говорит о прибывших как о моржах, а число чаек сокращает до пяти. 8 июня «Волгарь» рассказывает читателям: «Вчера в павильон крайнего Севера доставлен новый тюлень, и кроме того ожидается еще несколько штук тюленей», но ниже отдельной новостью говорится и об убывании экспонатов: «Как известно, в павильон крайнего Севера было доставлено недавно 8 штук северных чаек. В настоящее время из всех чаек осталось три; четыре чайки улетели, а одна погибла». Сообщения о животных, впрочем, касаются не только павильона Севера. 7 июня «Нижегородский листок» сообщает: «Сибирские олени, 10 штук, размещены очень тесно в своей клетке, на демонстративных полях министерства земледелия. Бедные животные до одурения вертятся на одном месте». 10 июня в «Волгаре» рассказывается о гибели одного из трех тюленей в Отделе рыбоводства и рыболовства и тут же, чуть ниже, — о прибытии в Отдел Севера Васьки: «В отделе Крайнего Севера появился дрессированный тюлень, который исполняет целый ряд номеров по приказу своего хозяина. Экспонирует тюленя какой-то грек». В последующие дни газеты информируют читателей о смерти всех тюленей в Отделе рыболовства, а также о том, что тюлени начали умирать и в Отделе Крайнего Севера. Со ссылкой на администрацию павильонов утверждается, что животные прибыли уже больными, но одновременно в газетах появляются жалобы на нестерпимую жару как на улице, так и, особенно, в самих павильонах выставки с их стеклянными крышами. К 21—22 июня все привезенные тюлени, кроме Васьки, были мертвы. 2 июля становится известно, что в больницу доставлен самоед — без упоминания имени. Дальнейшая судьба самоеда газеты не интересует, хотя мы знаем, что уже 18 июля он был в состоянии приветствовать государя императора при посещении им павильона Севера. Зато газеты в подробностях сообщают о мерах, предпринимаемых к спасению Васьки. В «Нижегородском листке» за 23 июня говорится:

В аквариуме Северного отдела поставлен особый бак с водой для известного тюленя «Васьки», который так потешает публику своими незатейливыми выходками (он говорит что-то вроде «мама», «благодарю», перевертывается по требованию служителя и т.д.). Так как «Васька» из Ледовитого океана, то в бак кладется лед.

Чуть ниже отдельной заметкой сообщается:

Ввиду того, что с 20 на 21 июня в бассейне отдела Крайнего Севера пали два тюленя, администрация отдела, особенно дорожа дрессированным тюленем, изолировала его, поместив в особый ящик, в который 3—4 раза в день кладутся два куска льда с целью поддерживать ту температуру воды, в которой всегда жил пойманный в Ледовитом океане тюлень.

Кстати сказать, тут же, вслед за второй заметкой о Ваське, говорится о прибытии на выставку осетин, для которых будет устроен специальный павильон, где они будут знакомить публику с национальной музыкой, танцами и играми. В двух отдельных новостях про бак с водой и ящик тоже с водой видна некоторая путаница, которая разъясняется в последующие дни: сообщается об устройстве под зданием павильона ледника, откуда берут лед для аквариума с «ученым» тюленем. О чем не сообщают газеты, но о чем упоминает Коровин (возможно, сочиняя очередную шутку), так это о том, что в леднике вместе с тюленем любил поспать и самоед. Коровин рассказывает, что как-то вечером, отобедав, они с Саввой Ивановичем уже собирались ехать в театр, но решили перед этим проведать Ваську и Василия:

Мы пошли смотреть, открыли крышку погреба. На снегу лежал Василий, спал, а рядом с ним, распластавшись на льду, так же сладко спал Васька.

— Это они у себя дома, — смеясь, сказал Савва Иванович. — Наверное, видят сны и северное сияние, чум, очаг, тундру, океан. Как это все трогательно в жизни и таинственно!.. [Коровин 2016: 399][11].

Предпринимаемые меры, однако, не спасли Ваську: по словам Мамонтова, цитируемым Коровиным, он вскоре тоже умер от разрыва сердца вследствие ожирения[12] — кормление тюленя, как и демонстрация поедающего сырую рыбу самоеда, было одним из основных развлечений в павильоне Севера [Коровин 1993: 15—18].

В нем, однако, демонстрировались не только тюлени / моржи и чайки. 13 июня «Волгарь» информирует, что ожидается прибытие партии живых белых медведей и песцов, 4 июля новость о скором прибытии медведей повторяет «Нижегородский листок». Песцы и правда были доставлены, также сообщалось о доставке в отдел Севера морского орла и двух «птиц-баб» (т.е. пеликанов), относительно же медведей 23 июля «Нижегородский листок» извещает: «Белые медведи доставлены не будут». А 3 августа там же появляется заметка: «В отдел крайнего Севера привезен медвежонок. Он почти все время отчаянно ревет. Его часто поливают холодной водой из тюленьего бассейна. Публика толпами стоит вокруг дикого зверька».

Все это — лишь небольшая часть сообщений о животных в павильоне Севера, и они важны, потому что позволяют лучше представить контекст экспонирования как самоедов, так и живописных репрезентаций Севера, созданных Коровиным. В конце XIX века демонстрация этнических типов в зоопарках была довольно распространенным явлением, связанным с низкой рентабельностью показа одних только животных. Изобретателем совмещенных показов животных и дикарей был гамбургский предприниматель Карл Хагенбек, чья фирма создала целую сеть по вербовке экзотических людей и организации их туров по городам Европы [Hagenbeck 1908; Thode-Arora 1989; Rothfels 2002]. В том числе экспонировались и народы России. Так, в 1880—1890-х годах в зоопарках различных немецких городов можно было увидеть живых калмыков [Dreesbach 2005; Radauer 2011], саамов, самоедов и эскимосов, хотя последние привозились из США [Voges 2001: 308—311]. Подобные показы устраивались и в России, как в увеселительных садах, где этнические типы демонстрировались отдельно от животных, так и в зоопарках. Изданный уже в 1940 году первый том «Трудов Московского зоопарка», рисуя ужасы дореволюционных времен, сообщает о показе в 1907 году группы самоедов, а также о допустимости жестокого обращения с животными для увеселения публики [Островский 1940: 13][13]. Таким образом, Коровин в павильоне Севера воспроизводил хорошо опробованную в Европе модель устройства развлечений.

Другой моделью, на которую мог ориентироваться Коровин, было устройство этнических деревень в рамках европейских же художественно-промышленных и специализированных колониальных выставок. В том же, 1896 году, когда была устроена Нижегородская выставка, проходили Первая колониальная выставка в Берлине, Выставка в честь тысячелетия Венгрии в Будапеште, а также Национальная и колониальная выставка в Руане, и все эти выставки включали в себя этнические деревни[14]. В России в этом году была проведена Латышская этнографическая выставка в Риге [1896. Latviešu 2016]. Странным исключением здесь оказывается Нижний Новгород.

Максим Горький в упоминавшихся уже «Записках с Всероссийской выставки» пишет, что

в частном собрании представителей выставочной администрации, — в котором, между прочим, принимали участие В.И. Ковалевский, В.И. Тимирязев, Н.М. Бара­нов и другие лица, признано желательным, в видах увеличения интереса к выстав­ке и привлечения на нее иногородних и иностранных гостей, устроить ряд поселков этнографического характера, по примеру парижской выставки в 1889 году. Все народности России — предполагается — будут представлены в рамках их быта с возможно более строгим соблюдением всех деталей обычаев, утвари и т.д. Наме­чено собранием: устроить малорусскую хату со всеми к ней хозяйственными пристройками, с волами и всем домашним скарбом, кочевку бессарабских цыган, лопарскую вежу, великорусскую избу из Пскова или с верхней Волги — местностей, где еще уцелели точные стильные избы, финляндскую деревню, юрты кочевников Тургайской области, избы татар из Касимова, Казани и других мест, инородцев Востока и сакли горцев Кавказа. Сеть таких поселков предположено разбросать по всей территории выставки, около каждого разбить площадку, на которой будут демонстрироваться различные обряды, игры, пляски [Горький 1953: 230].

Таким образом, размахом демонстрации этнических типов выставка 1896 года должна была многократно превзойти то, что удалось устроить французам в 1889 году. Ковалевский, Тимирязев и Баранов, если верить Горькому, вынашивали мегаломанские планы имперского этнического музея, где были бы собраны живые представители основных подвластных русскому царю народов, чтобы они пели и плясали — подобно тем осетинам, о прибытии которых на выставку сообщалось в газетах.

Примечательно, конечно, что среди «инородцев Востока» и «бессарабских цыган» предполагалась и «великорусская деревня». На одной из фотографий Дмитриева можно увидеть расположенный в одном из павильонов выставки шатер с надписью «Отдел женских кустарных работ», перед шатром сидит и вяжет женщина в русском национальном костюме (ил. 4). Она сидит точно так же, как и ненецкая женщина в своем павильоне. Ковер и картины за ее спиной, вышитая подушка на тумбочке рядом создают видимость домашнего уголка, хотя она тоже находится в большом открытом пространстве зала[15].

Ил. 4. Витрина женских кустарных
работ (фотограф М.П. Дмитриев. 1896).
Фрагмент [Дмитриев 1996: 227]

 

На Будапештской и Руанской выставках также демонстрировалась соб­ственная региональная этнография, и в этом плане показ «инородцев» в Нижнем Новгороде вовсе необя­зательно сравнивать именно с по­ка­зами дикарей из колоний. В то же вре­мя предполагаемую устроителями выставки демонстрацию великороссов вполне можно сравнить с колониальными показами в одном важном отношении — здесь тоже происходило этнографическое выведение за скоб­ки истории, причем истории совсем недавней, и тут важно вспомнить, почему выставка была устроена имен­но в Нижнем Новгороде, в то время как все предыдущие проводились в Санкт-Петербурге или Москве. Во введе­нии к официальному перечню экспонентов, изданному к открытию выставки в 1896 году, говорится:

Притом же и самые мотивы выбора Нижнего Новгорода для новой Всероссийской выставки были связаны с вопросом о необходимости лучшего выяснения условий развития столь богатых и обширных областей, какими являются Сибирь и Среднеазиатские владения. Особенно важным представляется знакомство с Сибирью… [Шустов 1896: 9].

Таким образом, выбор Нижнего Новгорода объясняется прежде всего колониальными акцентами в концепции выставки, но наряду с этим была и другая причина, о которой не раз упоминается в журналах заседания Нижегородской распорядительной комиссии, но каждый раз эта тема оказывается неприятна для губернатора Баранова и большинства других присутствующих. Так, на заседании 19 декабря 1893 года представитель дворянства А.Д. Краснопольский заявляет:

А.Д. Краснопольский: Как житель Нижнего и Нижегородский дворянин, я считаю нужным сказать следующее. Словами Августейшего Монарха установлена цель выставки — ознакомить посетителей ее с русским производством и его успехами, чтобы эти посетители разнесли почерпнутые ими сведения по всей земле русской. Другая цель выставки — некоторое воспособление Нижегородской губернии, пострадавшей от голодовки…

Председатель: По воле Государя Императора в целях пресечения бедствий от голодовки и холеры, для Нижегородской губернии, как и для других пострадавших местностей, сделано и делается, как Вам известно, чрезвычайно много и в настоящее время на выставку смотреть как на продолжение этих вспоможений не следует [Сборник 1894: 16].

Баранов обрывает Краснопольского на полуслове и дает ему хорошую отпо­ведь, но еще в начале того же года, на заседании 11 января, Баранову пришлось са­мо­му вспомнить о голоде и эпидемии 1891—1892 годов в связи с газетными пуб­ли­кациями, обвинявшими Распорядительный комитет в желании скрыть ре­альное положение дел в российском сельском хозяйстве, показывая лишь положительные его стороны. После обмена мнениями комитет постановляет, что

отделы, посвященные изображению голода, не должны иметь место на выставке как не выражающие нормальной жизни народа, а напротив уклонение от ее, почему такой отдел может быть помещаем в музеях, а не на Выставке, и соглашается с предложением Председателя [Сборник 1894: 45].

Предложение председателя состояло в том, что раз устройство Сельскохозяйственного отдела поручено ведомству государственных имуществ, его рассмотрению и должен подлежать поднятый в прессе вопрос. Соответствующую записку надо поэтому препроводить в петербургскую Высочайше утвержденную комиссию по устройству выставки. В итоге можно сказать, что если бы «великорусская деревня» и правда была устроена, то функционировала бы она примерно так же, как и внеисторичная, внешне деполитизированная демонстрация «самоедов»[16].

В одном из очерков, датированных 30 мая 1896 года, вторым днем работы выставки, Горький обращает внимание на то, что она оказалась скорее собранием диковинок, нежели действительной демонстрацией прогресса промышленности, искусств и ремесел. Горький воспроизводит свою беседу с одним из устроителей выставки, которого не называет по имени, но упоминает, что у него уже был опыт устройства выставок, и, скорее всего, это был В.И. Тимирязев. Собеседник Горького сокрушается:

Мы выставляем продукты труда нации, но где же приемы производства продуктов? Какое образовательное значение для публики и самих экспонентов имеет продукт, раз не показано, из чего и как он возникает? <…> Покажите формы производства, все условия его в их полном объеме, тогда это будет иметь развивающее значение как для публики, так и для самой промышленности [Горький 1953: 223—224].

Горькому вторил автор заметки в «Нижегородском листке», посвященной специально Отделу Крайнего Севера. В ней обращалось внимание на то, что все эти демонстрации шкур белых медведей, чаек, бочек с рыбой, кукол и туфель из оленьих шкур ничего не добавляют к тому, что и так известно о Севере всякому гимназисту-четверокласснику:

В самом деле, перед вами ряд сетей, вы предполагаете о существовании рыбного промысла, но на какую площадь распространяется этот промысел, как обставлен он, каковы условия его, каковы выгоды извлекает из него население — этого ничего не показано. Вы видите оленьи и тюленьи шкуры, но никакие данные об оленеводстве и его современном состоянии не освещают экспонируемые шкуры [Северный Край I 1896: 2—3].

Под конец автор ставит также вопрос о влиянии на жизнь Севера «крупного капитализма», о чем устроенный Коровиным и Мамонтовым павильон тоже не сообщал ничего.

Надо сказать, что значительную часть газетных сообщений с выставки составляют именно описания разных диковинок — от людей-феноменов до «масок идолов» в коллекции по ламаизму Сибирского отдела[17] и довольно архаичных уже показов монструозных отродий. Этнические же деревни, о которых пишет Горький, по какой-то причине так и не были устроены[18], все ограни­чилось временными гастролями музыкантов и танцоров вроде осетинских, а также показом самоедов в Отделе Крайнего Севера. В связи с этими нереализованными планами, однако, можно вспомнить еще о том, что в 1894 году, как раз по окончании голода и в преддверии выставки, нижегородский фотограф М.П. Дмитриев, с чьих фотографий самоедов началась эта история, отправляется в свое знаменитое путешествие по Волге, фотографируя приро­ду, дома местных жителей, их самих — «типы» жителей Поволжья, как тогда говори­ли. С этих фотографий на нас смотрят «Ширковские рыболовы на озе­ре Вселуг» (можно увидеть общий вид озера и Волги с живописным рыбо­ловом или в лодке, или развешивающим сети); рыбаки на оз. Пено, снова рыбак у д. Лохово, рыбак у д. Хотошино, осташковские рыболовы, крестьянин в круглой шапке у села Селижарова и снова круглые шапки, но уже в Нижнем Новгороде, — «типажи нижнего базара»; общий вид ярмарочной стороны и плашкоутного моста. На других фотографиях — «черемисы», «мордва», «мусульмане», «татары» [Дмитриев 2013]. Некоторые из этих фотографий были сделаны уже после выставки, во время второй поездки Дмитриева, состояв­шейся в 1903 году, но те снимки, что были сделаны в 1894-м, во время первой поездки, демонстрировались в собственном павильоне фотографа на выставке 1896 года[19]. Можно сказать, что павильон Дмитриева был частичным виртуальным воплощением тех масштабных планов человеческого зоопарка, что, если верить Горькому, вынашивали Ковалевский, Тимирязев и Баранов.

Сюжеты фотографий Дмитриева схожи с теми, что избрал для своих панно Коровин. После выставки их предполагалось использовать для украшения станций строящейся Архангельской железной дороги, в частности Ярославского вокзала в Москве, и сегодня еще копии коровинских панно (оригина­лы — в Государственной Третьяковской галерее) напутствуют отправляющихся на Север пассажиров. Одно из них называется «Ловля рыбы», и если смотреть на картину саму по себе, то она кажется не особо примечательной и интересной — как и у Дмитриева, какие-то люди заняты рыбным промыслом, только тут они помещены среди бушующего северного моря, что придает больше драматизма борьбе человека и природы, сильнее подчеркивает тяжесть труда рыбаков. Картина получает, однако, гораздо более конкретные значения, если представить ее в том изначальном контексте, для которого она создавалась, а именно в павильоне Крайнего Севера, где она служила демонстрации великих колонизаторских усилий и успехов русских в конце XIX века, рекламируя коммерческий проект Мамонтова. Картина побуждала присоединиться к колонизационным усилиям, окончательно сформировать человека. Другое пан­но, которое тоже можно сегодня увидеть при входе в Ярославский вокзал, изображает крохотную фигуру колониста, разделывающего огромную и белую, как Север, тушу кита на фоне промысловой фактории. Кроме упоминавшейся уже «Охоты на моржей» сохранились также «Прокладка узкоколейной железной дороги в тундре», «Базар у пристани в Архангельске», «Белые медведи», «Северное сияние», а также «Тюлений промысел на Белом море», изображающий самоедов, забивающих палками тюленей в прибрежной полосе. В связи с этой картиной Коровин упоминает единственный случай, когда самоед Васи­лий решился прокомментировать его живопись: «Морской человек, — говорил самоед Савве Ивановичу про тюленя. — Они любят нас, с нами живут, мы их не бьем» [Коровин 2016: 399]. На первый взгляд все это нейтральные карти­ны, как и аналогичные виды Нижнего Новгорода у Дмитриева с паро­ходами у Нижневолжской набережной, видами павильонов Нижегород­ской ярмарки или фотографиями сооружений Нижегородско-Ромодановской желез­ной дороги, которая пройдет через мордовские земли и послужит их включению в общероссийский рынок.

На юбилейной выставке Коровина в ГТГ в 2012 году посвященные Северу панно были представлены в специально огороженном пространстве, напоминающем об Отделе Крайнего Севера, но в комментариях отсутствовали какие-либо упоминания о колониальном контексте этих произведений, о расистских шутках Коровина. Работы демонстрировались на чистых белых стенах[20], что в эстетическом плане было не лишено аутентичности (так же и у Коровина создавалась стереотипная ассоциация севера с белизной[21]), но в итоге изолировало, а не проблематизировало исторический контекст. Годом ранее в Государственном Русском музее демонстрировались другие северные панно Коровина, выполненные им уже для Парижской выставки 1900 года, и снова картины были размещены на белых стенах и с комментариями сугубо искусствоведческого характера[22].

Контекст опущен и в современном издании некоторых фотографий «Волжской коллекции» М.П. Дмитриева, вышедшем в 2013 году. Более того, выполненное в ретростиле, оно предлагает нам как бы снова пережить путешествие по Волге, как это было возможно на рубеже XIX—XX веков. То, что фотографии Дмитриева сегодня наконец издаются, конечно, хорошо, и можно понять издателей, которые хотят акцентировать эстетические, а не политические контексты этих произведений, сделать для нас значимым то хорошее, что есть в них как проявлениях художественного мастерства. Вопрос, однако, в том, насколько действительно удается таким образом нейтрализовать непристойное содержание таких образов, не подразумевает ли сам показ возобновление того взгляда, на который эти произведения были рассчитаны. Скажем, я как посетитель выставки Коровина или же как тот, кто смотрит на фотографии Дмитриева, ощущаю себя вправе иметь перед глазами запечатленных там людей, рассматривать их одежды, заглядывать в их лица, предлагать им встать у оленей (я же знаю, что вы выращиваете оленей) или, вооружившись веслом, занять величественную позу на шняке (я ведь знаю, что у вас там Северный Ледовитый океан и великие северные реки). Мой взгляд возрождает оптику человека конца XIX века.

Иными словами, люди и на фотографиях Дмитриева, и в Gesamtkunstwerk’e Коровина с самого начала представляли собой не только экономический ресурс, но и послушные объекты визуального знания, которыми я и теперь оказываюсь вправе распоряжаться, которые не скрываются от меня, будучи целиком мне предоставлены, — я могу заглянуть во внутренности их чума, я могу даже приобрести фотографию этого внутреннего пространства, сделав его визуально доступным мне и тогда, когда выставка закроется. Можно ли сказать, что фотография соучаствует в том насилии, которое осуществляется по отношению к колонизированным людям? Конечно, это насилие иного рода, чем то, что осуществляется при помощи демонстрируемых на выставке 1896 го­да новейших орудийных стволов, но в определенном смысле оно — не менее опасное, потому что красивые фотографии, которые потом печатались в альбомах и продавались как открытки, культивировали и поддерживали те способы ви´дения, которые делали оправданным применение более прямого насилия, действительно превращали людей в экономические ресурсы, в послушные объекты научного и административного знания.

Важно также, что когда такого рода фотографии воспроизводятся уже в современных альбомах («В фокусе времени» 1996 года, «Нижегородская фотография» 2007 года, «Нижегородские открытия: Код Шухова» 2013 года и др.; они также легко доступны в Интернете), и воспроизводятся без необходимых комментариев, как если бы с этими изображениями было все в порядке, то это проблема уже наших визуальных практик. На такие фотографии предлагается смотреть как на такие же приятные и любопытные, как и на дмитриевские «Вид Благовещенской площади» или «Кремль со Спасо-Преображенским собором», способные даже пробуждать в нас чувство ностальгии по тем временам, когда Нижний Новгород был так красиво благоустроен, — и особенно красиво во время выставки 1896 года. Вот бы вернуться в те дни, пройтись по аллеям выставки, свернуть в Отдел Севера с дрессированным тюленем и са­моедами… Издание снимков из «Волжской коллекции» Дмитриева прямо предлагает читателям как бы снова пережить это увлекательное путешествие. В корот­ком введении задача Дмитриева при создании этих фотографий описывается просто как «запечатлеть Волгу от истоков до устья» [Дмитриев 2013: 5], как будто это производство визуального знания было нейтральным актом, не связанным с современными ему имперскими политикой и экономикой.

Нужно ли сегодня портить себе впечатление от этих прекрасных фотографий воспоминаниями о разных сомнительных контекстах? Что делать с этим колониальным прошлым, которое, впрочем, не так уж чуждо современности[23]: оставлять его за скобками, показывая «хорошую» сторону выставки 1896 года и связанных с ней фотографий Дмитриева? Удивляться «Демону» Врубеля в павильоне Севера, не удивляясь женщине-самоедке там же? Или все-таки обратить внимание и на нее тоже, и не только на нее. Как быть с тем же запечатленным Дмитриевым павильоном «Покорение Кавказа. Штурм Ахульго», где находилась панорама Рубо — того самого Рубо, что и знаменитую «Бородинскую панораму» создал, и «Оборону Севастополя», только тут изображалось сражение, которое сегодня представляется морально весьма сомнительным? В отличие от Бородинской битвы и обороны Севастополя о воинской славе героев Ахульго в наши дни вспоминать не принято. В наше время фотография Дмитриева с павильоном «Покорение Кавказа», над которым развевается большой российский флаг, оказывается напоминанием о ставшей непристойной исторической памяти. В то же время эта хорошо воспроизведенная в современном альбоме ретрофотография не лишена и эстетизации непристойного [Дмитриев 1996: 223].

Здесь, в заключение, может быть, стоит еще упомянуть фотографии Дмитриева совсем иного рода: в 1891—1892 годах он снимает голод в Нижегородской губернии — доставку семян нуждающимся в деревню Урга Княгининского уезда, земскую столовую в селе Большом Мурашкине того же уезда, раздачу крестьянам благотворительного хлеба, детей в «народной столовой», но также и взгляд мальчика на фотографии «Семья крестьянина Тугаева, больная тифом, село Протасово Лукояновского уезда» (ил. 5).

Ил. 5. Семья крестьянина Тугаева,
больная тифом. Село Протасово
Лукояновского уезда (фотограф
М.П. Дмитриев. 1891—1892).
Фрагмент [Дмитриев 1996: 254]

 

Один из комментариев к фотографиям начала 1890-х годов: «Мы по­лучили от нижегородского фотографа г. М. Дмитриева фототипный альбом сцен неурожайного 1891—1892 года в разных местах Нижегородской губернии, заключающий в себе 51 лист фототипий, сделанных этим художником-фотографом с натуры…» [Дмит­риев 1996: 248—249]. И чуть даль­ше: «Правда, фототипии, сделанные в мастерской г. Дмитриева, при всем его желании и старании, не переда­ют всех тех прелестей, которыми ды­шат его оригиналы…» [Дмитриев 1996: 249]. Можно ли представить себе, что­бы сегодня кто-то рассуждал о пре­лести, которой дышат оригиналы фотографий Аушвица? Или публиковал бы их в ностальгических альбомах «наша старина»? В случае с фотографиями Дмитриева, изображающими голод или колониальный зоопарк, это оказывается возможно[24]. Проблема здесь, наверно, двойная: и в том, что фотографии Дмитриева стремятся сочетать документальность с художественностью, в них есть внутреннее противоречие, которое оказывается, с сегодняшней точки зрения, противоречием моральным; и в том, что, несмотря на все катаклизмы ХХ века, не возникло еще достаточной дистанции по отношению к тем временам, когда жили Коровин и Дмитриев. Имперское прошлое не воспринимается как нечто чуждое и непристойное, и это уже проблема сегодняшних способов его репрезентации.

 

Библиография / References

[XVI Всероссийская 2016] — XVI Всероссийская промышленная и художественная выстав­ка 1896 года в Нижнем Новгороде / Сост. Я. Гройсман, М. Храповицкий, С. Пожарская. Нижний Новгород: Деком, 2016.

(XVI Vserossiyskaya promyshlennaya i khudozhest­vennaya vystavka 1896 goda v Nizhnem Novgorode / Ed. by Ya. Groysman, M. Khrapovitskiy, S. Pozharskaya. Nizhny Novgorod, 2016.)

[Атрощенко 2013] — Атрощенко О. Русские художники: путь на Север // Третьяковская галерея. 2013. Специальный выпуск: Норвегия — Россия на перекрестках культур (www.tg-m.ru/articles/norvegiya-rossiya-na-perekrestkakh-kultur/russkie-khudozhniki-put-sever (дата обращения: 30.10.2016)).

(Atroshchenko O. Russkie khudozhniki: put’ na Se­ver // Tret’yakovskaya galereya. 2013. Special issue: Norvegiya — Rossiya na perekrestkakh kul’tur (www.tg-m.ru/articles/norvegiya-rossiya-na-perekrestkakh-kultur/russkie-khudozhniki-put-sever (accessed: 30.10.2016)).)

[Виноградова, Авдеев 2013] — Нижегородские открытия: Код Шухова / Сост. Т.П. Виноградова, С.Н. Авдеев. Нижний Новгород: Покровка 7, 2013.

(Nizhegorodskie otkrytiya: Kod Shukhova / Ed. by T.P. Vinogradova, S.N. Avdeev. Nizhny Novgorod, 2013.)

[Витте 1960] — Витте С.Ю. Воспоминания / Под общ. ред. А.Л. Сидорова. Т. 2: 1894 — октябрь 1905. Царствование Николая II. М.: Соцэкгиз, 1960.

(Vitte S.Yu. Vospominaniya / Ed. by A.L. Sidorov. Vol. 2: 1894 — oktyabr’ 1905. Tsarstvovanie Nikolaya II. Moscow, 1960.)

[Вишленкова 2011] — Вишленкова Е.А. Визуальное народоведение империи, или Увидеть русского дано не каждому. М.: Новое литературное обозрение, 2011.

(Vishlenkova E.A. Vizual’noe narodovedenie imperii, ili Uvidet’ russkogo dano ne kazhdomu. Moscow, 2011.)

[Гемуев, Молодин, Соколова 2005] — Народы Западной Сибири: Ханты. Манси. Селькупы. Ненцы. Энцы. Нганасаны. Кеты / Отв. ред. И.Н. Гемуев, В.И. Молодин, З.П. Соколова. М.: Наука, 2005.

(Narody Zapadnoy Sibiri: Khanty. Mansi. Sel’kupy. Nentsy. Entsy. Nganasany. Kety / Ed. by I.N. Gemuev, V.I. Molodin, Z.P. Sokolova. Moscow, 2005.)

[Горький 1953] — Горький А.М. С Всероссийской выставки: (Впечатления, наблюдения, наброски, сцены и т.д.) // Горь­кий А.М. Собрание сочинений: В 13 т. Т. 23: Статьи 1895—1906. М.: ГИХЛ, 1953. С. 213—254.

(Gorky A.M. S Vserossiyskoy vystavki: (Vpechatleniya, nablyudeniya, nabroski, stseny i t.d.) // Gorky A.M. Sobranie sochineniy: In 13 vols. Vol. 23: Stat’i 1895—1906. Moscow, 1953. P. 213—254.)

[Дмитриев 1996] — Дмитриев М.П. В фокусе времени. Нижний Новгород: Арника, 1996.

(Dmitriev M.P. V fokuse vremeni. Nizhny Novgorod, 1996.)

[Дмитриев 2013] — Дмитриев М.П. Волжская коллекция (1894—1903): По Волге-реке. Нижний Новгород: Деком, 2013.

(Dmitriev M.P. Volzhskaya kollektsiya (1894—1903): Po Volge-reke. Nizhny Novgorod, 2013.)

[Киселев 2011] — Киселев М. Нижегородские панно К.А. Коровина // Русское искусство. 2011. № 4. С. 86—84.

(Kiselev M. Nizhegorodskie panno K.A. Korovina // Russkoe iskusstvo. 2011. № 4. P. 86—84.)

[Кобылин 2016] — Кобылин И.И. Из Нижнего в Горький и обратно: Старая фотография, кино и историческое воображение // Неприкосновенный запас. 2016. № 106. С. 129—149.

(Kobylin I.I. Iz Nizhnego v Gor’kiy i obratno: Staraya fotografiya, kino i istoricheskoe voobrazhenie // Neprikosnovennyy zapas. 2016. № 106. P. 129—149.)

[Коган 1980] — Коган Д. М.А. Врубель. М.: Искусство, 1980.

(Kogan D. M.A. Vrubel’. Moscow, 1980.)

[Коровин 1993] — Коровин К.А. Шаляпин: Встречи и совместная жизнь. М.: Московский рабочий, 1993.

(Korovin K.A. Shalyapin: Vstrechi i sovmestnaya zhizn’. Moscow, 1993.)

[Коровин 2012] — Константин Коровин: Живопись. Театр. М.: Государственная Третьяковская галерея, 2012.

(Konstantin Korovin: Zhivopis’. Teatr. Moscow, 2012.)

[Коровин 2016] — Коровин К.А. «То было дав­но… там… в России…»: Воспоминания, рассказы, письма: В 2 кн. / Сост., вступ. ст. Т.С. Ермолаевой; примеч. Т.С. Ермолаевой, Т.В. Есиной. 4-е изд. Кн. 1. М.: Русский путь, 2016.

(Korovin K.A. «To bylo davno… tam… v Rossii…»: Vospominaniya, rasskazy, pis’ma: In 2 vols. / Ed. by T.S. Ermolaeva. 4th ed. Vol. 1. Moscow, 2016.)

[Коцонис 2006] — Коцонис Я. Как крестьян делали отсталыми: Сельскохозяйственные кооперативы и аграрный вопрос в России, 1861—1914 / Авториз. пер. с англ. В. Макарова. М.: Новое литературное обозрение, 2006.

(Kotsonis Ya. Making Peasants Backward: Agricultural Cooperatives and the Agrarian Question in Russia, 1861—1914. Moscow, 2006. — In Russ.)

[Кузнецов, Наумова 2013] — Кузнецов И., Нау­мова О. Старый Нижний в деталях. Нижний Новгород: Кварц, 2013.

(Kuznetsov I., Naumova O. Staryy Nizhniy v detalyakh. Nizhny Novgorod, 2013.)

[Наумова, Пожарская 2013] — Нижний Новгород и нижегородцы в старинных фотографиях / Сост. О. Наумова, С. Пожарская. Нижний Новгород: Кварц, 2013.

(Nizhniy Novgorod i nizhegorodtsy v starinnykh fotografiyakh / Ed. by O. Naumova, S. Pozharskaya. Nizhny Novgorod, 2013.)

[Островский 1940] — Островский Л.В. Прошлое и будущее зоопарка // Труды Московского зоопарка. Т. 1. М.: Московский зоопарк, 1940. С. 9—31.

(Ostrovskiy L.V. Proshloe i budushchee zooparka // Trudy Moskovskogo zooparka. Vol. 1. Moscow, 1940. P. 9—31.)

[Пайер 1935] — Пайер Ю. 725 дней во льдах Арктики: Австро-венгерская полярная экспедиция 1871—1874 / Пер. с нем. и ред. И. и Л. Ретовских. Л.: Издательство Главсевморпути, 1935.

(Payer J. Die österreichisch-ungarische Nordpol-Expedition in den Jahren 1872—1874 nebst einer Skizze der Polar-Expedition von 1871. Leningrad, 1935. — In Russ.)

[Путеводитель 1959] — Путеводитель по экспозиции «Народы Севера»: Ненцы и эвен­ки, XIX—XX вв. Л.: Государственный музей этнографии народов СССР, 1959.

(Putevoditel’ po ekspozitsii «Narody Severa»: Nen­tsy i evenki, XIX—XX vv. Leningrad, 1959.)

[Саид 2006] — Саид Э. Ориентализм: Западные концепции Востока / Пер. с англ. А. Говорунова. М.: Русский мiр, 2006.

(Said E. Orientalism. Moscow, 2006. — In Russ.)

[Сборник 1894] — Сборник журналов заседаний Нижегородского распорядительного комитета Всероссийской промышленной и художественной выставки 1896 года в Нижнем Новгороде. Вып. 1: С 25 августа 1893 г. по 1 января 1895 г. Нижний Новгород: С.Н. Казачков, 1894.

(Sbornik zhurnalov zasedaniy Nizhegorodskogo rasporyaditel’nogo komiteta Vserossiyskoy promyshlennoy i khudozhestvennoy vystavki 1896 goda v Nizhnem Novgorode. Vol. 1: S 25 avgusta 1893 g. po 1 yanvarya 1895 g. Nizhny Novgorod, 1894.)

[Северный край I 1896] — Северный край: (XX отдел) // Нижегородский листок. 1896. № 155. 7 июня. С. 2—3.

(Severnyy kray: (XX otdel) // Nizhegorodskiy listok. 1896. № 155. June 7. P. 2—3.)

[Северный край II 1896] — Северный край: (XX отдел) // Нижегородский листок. 1896. № 159. 11 июня. С. 2—3.

(Severnyy kray: (XX otdel) // Nizhegorodskiy listok. 1896. № 159. June 11. P. 2—3.)

[Слезкин 2008] — Слезкин Ю. Арктические зеркала: Россия и малые народы Севера / Авториз. пер. с англ. О. Леонтьевой. М.: Новое литературное обозрение, 2008.

(Slezkine Yu. Arctic Mirrors: Russia and the Small Peoples of the North. Moscow, 2008. — In Russ.)

[Хомич 1966] — Хомич Л.В. Ненцы: Историко-этнографические очерки. М.; Л.: Наука, 1966.

(Khomich L.V. Nentsy: Istoriko-etnograficheskie ocherki. Moscow; Leningrad, 1966.)

[Шустов 1896] — Шустов А.С. Альбом участников Всероссийской промышленной и художественной выставки в Нижнем Новгороде 1896 г. СПб.: Типография Министерства путей сообщения, 1896.

(Shustov A.S. Al’bom uchastnikov Vserossiyskoy promyshlennoy i khudozhestvennoy vystavki v Nizhnem Novgorode 1896 g. Saint Petersburg, 1896.)

[1896. Latviešu 2016] — 1896. Latviešu etnogrāfiskā izstāde / Sast. S. Stinkule; tekstu autori: J. Ciglis, T. Ķikuts, S. Stinkule; red. S. Kušnere. Rīga: Neputns, 2016.

[Comaroff, Comaroff 1997] — Cоmaroff J., Comaroff J.L. Of Revelation and Revolution. Vol. 2: The Dialectics of Modernity on a South African Frontier. London; Chicago: University of Chicago Press, 1997.

[Dreesbach 2005] — Dreesbach A. Gezähmte Wilde: Die Zurschaustellung „exotischer“ Menschen in Deutschland 1870—1940. Frankfurt am Main; New York: Campus, 2005.

[Fanon 1952] — Fanon F. Peau noire, masques blancs. Paris: Seuil, 1952.

[Hagenbeck 1908] — Hagenbeck C. Von Tieren und Menschen: Erlebnisse und Erfahrungen. Berlin: Vita, 1908.

[Radauer 2011] — Radauer C.G. Hagenbeck’s anthropologisch-zoologische Kalmücken Ausstellung: Diplomarbeit. Universität Wien, 2011.

[Rothfels 2002] — Rothfels N. Savages and Beasts: The Birth of the Modern Zoo. Baltimore; London: Johns Hopkins University Press, 2002.

[Schimanski, Spring 2002] — Schimanski J., Spring J. Polarwissenschaft und Kolonialismus in österreich-Ungarn: Zur Rezeption der österreichisch-ungarischen Polarexpedition (1872—1874) // Wiener Zeitschrift zur Geschichte der Neuzeit. 2002. Heft 2. S. 53—71.

[Thode-Arora 1989] — Thode-Arora H. Für fünfzig Pfennig um die Welt: Die Hagenbeckschen Völkerschauen. Frankfurt am Main, New York: Campus, 1989.

[Voges 2001] — Voges H. Das Völkerkundemuseum // Deutsche Erinnerungsorte / Hrsg. von E. Fran­çois, H. Schulze. Bd. 1. München: C.H. Beck, 2001. S. 305—321.