П.И. Ковалевский: Уголовная антропология и русский национализм (пер. с англ. Нины Ставрогиной)

Louise McReynoldsP.I. Kovalevskii: Criminal Anthropology and Great Russian Nationalism

 

Луиза МакРейнольдс (Университет Северной Каролины в Чапел-Хилл; профессор кафедры истории; PhD) louisem@email.unc.edu.

УДК: 343.9.01+616.89+340.63

Аннотация:

Статья посвящена выдающемуся психиатру П.И. Ковалевскому, известному прежде всего своим новаторством в сфере уголовной антропологии и приверженностью идее русского национализма. По мнению автора, националистическое мировоззрение Ковалевского можно полнее понять в контексте его опыта работы в психиатрии и судебной психопатологии. Лишь отчасти разделяя ломброзианскую теорию вырождения, Ковалевский боролся за более человечное отношение к преступникам. Изучая алкоголизм и сифилис, ученый все яснее осознавал связь между вырождением индивидуального тела и всего общества. В русском же национализме Ковалевский увидел альтернативу повсеместной деградации, вызванной развитием цивилизации. Заключительная часть посвящена потенциальной важности наследия Ковалевского для современной России.

Ключевые слова: Павел Ковалевский, ломброзианство в России, воспитание, вырождение, криминология, наследственность, национализм, преступность, психические болезни, русское национальное самосознание, судебная психопатология

 

Louise McReynolds (University of North Carolina at Chapel Hill; Department of History; Associate Depart­ment Chair; Professor; PhD) louisem@email.unc.edu.

UDC: 343.9.01+616.89+340.63

Abstract:

This article focuses on the successful psychiatrist P. I. Kovalevsky, known primarily for his innovations in criminal anthropology and his devotion to the idea of Russian nationalism. McReynolds asserts that Kova­levsky’s nationalist worldview can be more fully understood in the context of his experience working in psychiatry and forensic psychopathology. Only partly sharing Lombroso’s theory of degeneration, Kovalevsky fought for a more humane relationship to criminals. Studying alcoholism and syphilis, he came to an ever-clearer awareness of the connection between the degeneration of the individual body and society as a whole. In Russian nationalism, meanwhile, Kovalevsky saw an alternative to the ubiquitous degradation provoked by the development of civilization. The final section of the article addresses the potential importance of Kovalevsky’s legacy for contemporary Russia.

Key words: Pavel Kovalevsky, Lombosianism in Rus­sia, upbringing, degeneration, criminology, here­dity, nationalism, criminality, mental illness, Russian natio­nal identity, forensic psychopathology

 

 

Если бы Павел Иванович Ковалевский узнал, что после революции окажется почти полностью вычеркнут из исторических исследований о дореволюционной эпохе, это явилось бы для него неожиданностью. Имя Ковалевского лишь вскользь упоминается в работах, посвященных теме преступности, в связи с его увлечением теорией Чезаре Ломброзо и концепцией вырождения, которая в конце XIX века пользовалась большой популярностью, особенно в аспекте пересечения уголовной антропологии и судебной психиатрии. Хотя Ломброзо со временем отчасти отказался от своего учения, утверждавшего, что преступники — это от природы атавистические существа, которых можно узнать по внешнему облику, он продолжает оставаться известной исторической фигурой. О Ковалевском же вспоминают лишь изредка и главным образом в контексте той возросшей роли, которую в реакционной политике периода fin de siècle стала играть медицина [McReynolds 2013; Goering 2003; Brown 1987; Beer 2008; Miller 1998].

Ковалевский, который родился на Украине (сам он воспринимал свою роди­ну как Малороссию[1]) в семье сельского священника, в свое время был чрезвы­чайно уважаемым психиатром — первопроходцем в своей области. Он пользо­вался международной репутацией; ряд его книг был переведен на французский и немецкий языки, а сам он вместе с женой переводил на русский новейшие западные труды по психиатрии. Хотя остается неясным, какие из его судебно-психиатрических анализов стали достоянием психиатрической науки в целом, переведены были по меньшей мере его книга об эпилепсии и неко­торые из составленных им психологических портретов исторических личнос­тей. В своих трудах он неизменно ссылался на западных ученых, чувствуя себя с ними на равных в профессиональном отношении. Ковалевский стал и русским Филиппом Пинелем, сняв цепи с обитателей печально знаменитой Харьковской земской психиатрической больницы — Сабуровой дачи; и Жан-Мартеном Шарко, подчеркивая, что душевные болезни имеют неврологическое проис­хождение; наконец, убеждение, что судебная практика должна сместить акцент с преступления на преступника, позволяет говорить о нем и как о русском Ломброзо. Профессиональная биография Ковалевского внушительна: с 1883 года он редактировал и издавал «Архив психиатрии, нейрологии и судебной психопатологии» — первый психиатрический журнал на русском язы­ке[2]; написал русское руководство по психиатрии, тоже первое в своем роде, которое позже дополнил приложением для юристов [Ковалевский 1880; 1905]; был сначала деканом медицинского факультета Харьковского университета, затем ректором Варшавского университета, потом заведовал кафедрой психиатрии Казан­ско­го университета и, наконец, стал старшим врачом психиатрического отделе­ния Николаевского военного госпиталя в Санкт-Петербурге. Таким образом, прежде чем занять в Петербурге свою последнюю должность, он работал в тех губерниях Российской империи, где значительная часть населения не была этни­чески русской. По большому счету он оказал влияние на целое поколение психиатров (а быть может, и не одно) по всей стране, многим из которых впоследствии предстояло вести практику в молодом советском государстве.

При этом воздействие его идей не ограничивалось пределами научного сообщества. Ковалевский достиг значительных успехов и на поприще общественной деятельности, занявшись популяризацией психиатрии и опубликовав серию «Психиатрических эскизов из истории», посвященных историческим личностям, среди которых Иван Грозный, Петр I, Павел I, а также Наполеон и даже Навуходоносор [Ковалевский 1994][3]. В 1890-е годы он выступает c публичными лекциями и выпускает книги, рассчитанные на широкую аудиторию, где излагает свое психиатрическое учение доступным и образным языком, прибегая к чрезвычайно яркой алармистской риторике[4].

Кроме того, Ковалевский написал туристические путеводители по курортным городам Боржому (1892) и Кисловодску (1894). Это заставляет вспомнить о любопытным белом пятне в его биографии, когда «тяжелая болезнь», оставшаяся неназванной, вынудила его в 1897—1903 годах отойти от профессиональной деятельности [Петрюк 1996: 57—61]. Можно предположить, что для укрепления здоровья он проходил водные процедуры, о которых впоследствии рассуждал со знанием дела. Революция 1905 года лишь усиливает его литературный интерес к теме национализма. В 1908 году Ковалевский вступает во Всероссийский национальный союз — политическую партию, которая поддерживала самодержавие и выступала за территориальное единство империи, признавая при этом, что структура современного мира не поддается строгому определению, а научный прогресс необходим — до тех пор, пока не начинает вмешиваться в общественное устройство и монархистскую политику [Коцюбинский 2001]. В популярной биографии Александра III, написанной в 1912 го­ду [Ковалевский 2005], Ковалевский превозносит самодержца за преданность России, не подвергая его личность психиатрическому анализу в отличие от персонажей остальных очерков. Одинокая кончина Ковалевского в бельгийском городке Льеже в 1931 году резко контрастирует с тем положением и авторитетом, которым он некогда пользовался[5].

Чтобы восстановить справедливость в отношении Ковалевского, можно обратиться к имени Ломброзо, однако вовсе не с тем, чтобы представить первого исключительно как ученика последнего. Как замечают Николь Рафтер и Мэри Гибсон в предисловии к своему переводу книги Ломброзо «Женщина: преступница, проститутка и нормальная женщина», написанной им в соав­торстве с Гульельмо Ферреро, Ломброзо по-прежнему «считается одним из тех мыслителей, чьи идеи, пусть им и недостает критичности, оказались для XIX столетия наиболее плодотворными, и автором трудов, которые привели к перелому в восприятии человеческого тела как признака достоинства личности» [Rafter, Gibson 2004: 4]. В основополагающей статье Дэниела Пика, без учета которой невозможен серьезный разговор о Ломброзо, автор напрямую помещает личность итальянского криминолога в контекст итальянской истории эпохи после Рисорджименто; так и деятельность Ковалевского, который застал и реформы Александра II, и время после революции 1905 года, могла бы многое поведать нам о России. Пик отмечает, что «выявление преступника сложнейшим образом связано с процессом пусть и противоположным, однако представляющим собой лишь другую сторону медали: определением добропорядочного гражданина, или добропорядочного подданного, в определенных обществах в определенные эпохи» [Pick 1986: 61]. Это несколько напоминает фуколдианскую философию социальной конструкции политического тела. Как и другие исследователи, Лора Энгельштейн и Дэниел Бир ссылались на французского корифея, чтобы лучше пояснить некоторые проблемы, присущие русскому либерализму [Engelstein 1993; Beer 2008], однако я буду двигаться в другом направлении и обращусь к русскому консерватизму, каким он предстает через призму идей Ковалевского о психопатологии.

Как и у Ломброзо, аналитические работы Ковалевского имели полити­ческую подоплеку, связанную с темой гражданства или, вернее, подданства Российской империи. Мишель Фуко обращает внимание на то, что при либеральном республиканизме преступник лишается гражданских свобод, так как по законам этой политической системы надлежащее наказание для тех, кто нарушил общественный договор, заключается в исключении из политической жиз­ни общества [Foucault 1995]. Ковалевского же в политическом отношении значительно меньше занимают индивидуальные правонарушители; он сосредоточивает внимание на патологии дегенеративного тела таким образом, чтобы сместить акцент с больной личности на социальные и другие внешние причины тех заболеваний, которые считались связанными с головным мозгом. В своих выводах ученый последовательно старался отыскать такие меры, которые позволили бы облегчить положение и сохранить социальный коллектив. «Только общество или община может спасти единицу», — писал он [Ковалевский 1903: 231].

Врачебная карьера Ковалевского началась в 1870-е годы с изучения нейрофизиологии, которая и заложила основы его представления о психиатрии, так как в буквальном смысле позволяла видеть связь между телом и разу­мом. Его диссертация была посвящена органам чувств, причем диагностированные в них физические изменения неизменно находились в центре его исследо­вательской работы[6]. Задачу психиатрии он видел в том, чтобы выявлять душевные болезни и лечить их, а поскольку стремился отыскать соматичес­кие причины безумия, то нет ничего удивительного в том, что его привлекла идея вырождения, ко­торая была столь популярна в эпоху fin de siècle, а Макса Нордау вдохновила посвятить Ломброзо свою знаменитую книгу «Вырождение» (1892). На передовице первого тома «Архива» Ковалевский объявил: «...наш журнал станет прибежищем для статей по патологии, криминологии и судебной психопатологии». Особое внимание предполагалось уделять вопросам «нервной жизни», под которой Ковалевский подразумевал нервную систему — аспект биологии человека, оказывающий влияние на поведение. Кроме того, по убеждениям оставаясь натуралистом, ученый проводил связь между че­ловеком и другими животными, считая, что от последних люди отличаются гораздо более сложной физиологией. Заверив, что в его журнале «не место фило­софским рассуждениям», Ковалевский высказал точку зрения, что «каждый мыслящий человек не может не согласиться с тем, что три фактора вли­яют на образование физической и психической организации человека: наследственности, воспитания, условия, среди которых он развивался» [Архив 1883, т.1: 2—3].

В первом выпуске также была помещена статья А.У. Фрезе, наставника Кова­левского, в которой отношения между душой и телом рассматривались в широком историческом контексте, а истоки современной физиологии возводились к Адаму и Аристотелю [Фрезе 1883]. Впоследствии «Архив» стал площадкой, которой могли воспользоваться и другие врачи, чтобы поделиться откры­тиями — результатами наблюдений над преступниками и душевнобольными. На страницах журнала Ковалевский констатировал присущую русским связь между безумием и порочностью — и почти полную невозможность отделить одно от другого. Я уже писала, что русские криминалисты не делали попыток согласовать, подобно Фоме Аквинскому, религиозную веру с научным знанием [McReynolds 2013: 56—59]. Это хорошо видно на примере употреб­ления слова «душа», которое почти полностью соответствует английскому soul, однако может обозначать и метафорические понятия, имеющие отношение к «душе», в частности «разум» и «дух», а также самого человека. Слово «болезнь», снабженное прилагательной формой «душевная», означает пси­хи­ческое расстройство, болезнь в психиатрическом смысле, что тоже спо­соб­ст­вовало пониманию безумия как явления социального и медицинского. Ковалевского вполне устраивала мысль, что вера и знание происходят из разных источников: первая от сердца, второе от ума, — и он оставался набожным православным, чья религиозность, в частности, проявлялась в сострадании к тем, кто стал жертвой душевной болезни, каковы бы ни были их преступления. Действовавший же уголовный кодекс был «нехристианским», так как расценивал наказание как возмездие [Ковалевский 1903: 272]. Ковалевский впол­не разделял чувства великого физиолога Ивана Михайловича Сеченова:

Общество не может смотреть на пороки своих членов иначе, как на продукт наследственного расположения, невежества, грубости нравов, дурного воспитания, недоумения, бедности, праздности, лени и пр. Поэтому оно не имеет права относиться с злобою к своим порочным членам и тем менее наказывать их в виде возмездия за дурные дела [Ковалевский 1881: 25].

При всей убежденности Ковалевского в биологическом, физиологическом материализме психиатрии как науки, его методы применения судебной психиатрии в сфере криминологии были таковы, что выносимые им медицинские заключения носили в конечном счете политический характер. Ковалевский установил, что преступность чаще всего бывает обусловлена ухудшением социальных условий (которое, по его мнению, объясняется материальными причинами), но ее уровень можно было бы снизить, если бы государство вмешалось в судебную практику и выступило в пользу замены правового принуждения врачебным лечением преступников.

Ковалевский хотел, чтобы во всех губерниях на земские и правительственные средства были построены лечебницы для душевнобольных [Ковалевский 1905: 293]. В своих работах, включая редактируемый им журнал, он вновь и вновь обращался к проблеме отсутствия условий для своевременного выявления и надлежащего лечения психически больных людей, которые в наказание за свои действия, особенно насилие и покушение на убийство, слишком часто попадали не в больницу, а в тюрьму[7].

Ковалевский начинал писать в 1880-е годы, когда Ломброзо уже не уделял концепции атавизма прежнего внимания и в большей степени сосредоточил­ся на идее о «прирожденном преступнике», которого можно выявить по дегенеративным чертам во внешности и поведении. Признавая, что склонность к пре­ступности бывает врожденной, Ковалевский тем не менее считал закоренелых преступников лишь второстепенными персонажами великой социальной драмы. В кратком разделе о «преступнике» в его книге, посвященной вырождению и борьбе с преступностью, использована терминология Ломброзо, однако цитаты из работ итальянского психиатра отсутствуют [Ковалевский 1903: 231—254][8]. Плохая кожа, плохие зубы, плохое отношение к окружающим: распознать преступника смог бы любой тюремщик или антрополог [Ковалевский 1881: 19]. Ковалевский отмечал, что среди законопослушного населения тоже встречаются примеры атавизмов[9], и время от времени писал об атавистических признаках, которые заставляют вспомнить идеи Ломброзо, например о зубах мудрости (Ковалевский ассоциировал их со склонностью к садизму) [Архив 1898, 32/1: 10].

Однако такие индивиды представляли для Ковалевского лишь ограни­чен­ный интерес. Хотя «Архив» проникнут преклонением перед итальянской криминологической школой, русских врачей, по-видимому, больше всего занимало то, что Рафтер и Гибсон называют восприятием «человеческого тела как признака достоинства личности». Итальянское выражение, которое использовал Ломброзо, uomo delinquente — «преступный человек» и русский ана­лог из работ Ковалевского — «прирожденный преступник» тоже попали в совсем разны­е национальные и культурные контексты. В любом случае рассматривать Ковалевского как всего лишь последователя Ломброзо недопустимо, так как раз­ны­ми были не только уголовные уложения России и Италии, но и распространенные в этих странах представления о причинах возникновения преступности.

Складывается впечатление, что Ковалевскому всегда удавалось дать противоправным деяниям соматическое объяснение. В более же общем теоретическом споре о том, являются ли преступники «прирожденными» или же «формируются культурой», он занял промежуточную позицию, которая подразумевала тесную связь между обеими возможностями: черты вырождения, возникшие в результате социальных условий, могут передаваться по наследству и обрекать потенциальную жертву на преступную жизнь [Ковалевский 1903: 282—291]. Подобно многим судебным психиатрам, Ковалевский собрал в тюрьмах внушительный материал, так как считал многих заключенных скорее душевнобольными, чем преступниками. Особенно занимала его проблема родства между преступниками и умалишенными; судя по его высказыванию «такие особы умирают, не оставляя после себя потомство» [Ковалевский 1881: 12—14], более опасную угрозу он усматривал не в самом человеке, а в причинах его столь плачевного положения.

Считая границу между порочностью и безумием чрезвычайно размытой, Ковалевский и в суде, и в больнице всегда искал потенциальных пациентов. Он был убежден, что «цели уголовного правосудия могут быть достигнуты посредством медицинских психиатрических исследований» [Ковалевский 1909: 23]. В своем двухтомном пособии, адресованном «медикам и юристам», он приводит ряд судебных дел, на которых ему доводилось давать показания, и наблюдения из своей врачебной практики, чтобы подкрепить идею о взаимосвязи между преступностью и безумием — лейтмотив его медицинско-политического мировоззрения [Ковалевский 1881]. У обеих групп, умалишенных и преступников, были две общие основополагающие черты: в обоих случаях некоторые поддаются излечению; и безумие, и преступные наклонности могут передаваться по наследству. Задача общества в отношении и тех и других заключается в том, чтобы изолировать их для оказания действенной врачебной помощи. Естественный же вывод о необходимости защитить остальное население, в ту эпоху главенствовавший в американской судебной практике, русский психиатр считал второстепенным[10]. Давая конкретные рекомендации по лечению представителей различных прослоек преступного класса, Ковалевский предусматривал возможность возвращения в общество для всех, кроме незначительного числа неисправимых, но даже для последних поселение считал местом лучшим, чем тюрьма [Ковалевский 1903: 363—370]. Население Петербурга он описывал как потенциальную «армию психопатов» и доказывал, что без лечения остаются, быть может, до 90% умалишенных [Ковалевский 1903: 39; см. также: Ковалевский 1887]. В «борьбе с преступностью» он видел лишь часть всеобщей войны с вырождением, которое, если учесть, что «добрая половина наших знакомых демонстрирует те или иные признаки вырождения», грозило всем и каждому [Ковалевский 1903: 39][11]. Воровство тоже можно рассматривать как симптом душевной болезни [ibid.: 322]. Ковалевский неустанно твердил: «Тюрьмы пережили свое время» [ibid.: 22].

Современное ему общество выступало одновременно в роли преступника и жертвы. Ковалевский усматривал связь между современностью и душевным здоровьем и считал цивилизацию источником вырождения, которое, начинаясь с тела, затем по сосудам и клеткам достигает головного мозга. В сочетании с дурной наследственностью ухудшающиеся социальные условия в долгосрочной перспективе представляли опасность, и начинать решать проблему требовалось незамедлительно [Ковалевский 1886]. Ковалевский выступил инициатором созыва Первого съезда психиатров и невропатологов России (1887) и во вступительной речи уделил особое внимание тем социальным и политическим последствиям, которые ждут страну, если на душевные болезни будут и впредь закрывать глаза. Его план предусматривал, в частности, кампанию за моральное воспитание населения; к этой теме он еще вернется в 1898 году, когда обратится к общественной деятельности и выпустит руководство о необходи­мости здорового и порядочного образа жизни как способа избежать нервных расстройств [Morrissey 2010: 659]. В большинстве случаев нарушение закона объясняется ответной реакцией на перенапряжение, а не врожденными склонностями нарушителя.

Реформы Александра II, положившие начало модернизации страны, увенчались успехом, однако впоследствии этот новый порядок не смог оправдать возложенных на него ожиданий. В результате возникли политические настроения, которым вскоре предстояло привести страну к революции; во многих отношениях созвучны им были и идеи Ковалевского. Рассуждая о соотношении воздействия на человека наследственности и социальной среды, он доказывал, что полученное воспитание влияет на поведение личности сильнее, нежели врожденные качества [Ковалевский 1894: 39]. Основное внимание Ковалевский сосредоточил на двух заболеваниях, которые имеют самое непосредственное касательство как к вырождению индивидуального тела, так и к распаду социального целого, — на алкоголизме и сифилисе. Оба этих недуга особенно страшны своим коварством, поскольку некоторые их опасные последствия могут передаваться по наследству, вынуждая детей расплачиваться за грехи отцов. Поврежденные гены могут «попадать в архив» и передаваться дальше, иногда пропуская целые поколения [Ковалевский 1903: 76].

В работе «Нервные болезни нашего общества» (1894) Ковалевский предлагает вниманию неравнодушных читателей идею, что душевные болезни — проблема скорее социальная, чем индивидуальная. Тремя решающими факторами выступают наследственность, воспитание и «жизненные условия» [Кова­левский 1894: 7]. Однако, упрощая, все это можно свести к последствиям отклонений в работе нервной системы, пораженной, как правило, либо сифилисом, либо алкоголизмом, которые могут быть потенциально унаследованы потомками. Обе болезни, каждая из которых имеет долгую историю, берут начало в социально-деструктивном поведении, которое в условиях современной цивилизации, сделавшей жизнь гораздо более напряженной, стало еще более обыденным явлением [ibid.: 20]. В красках описав все разрушительное воздействие этих болезней, Ковалевский предлагает разумные советы по вопросам воспитания детей и здорового образа жизни: избегать спиртного, табака и морфия; матери должны сами выкармливать своих детей, как бы тягостно это ни было; для здоровья гораздо полезнее жить в деревне, чем в городе; родителям следует избегать «английской системы» питания, при которой детям дают вино и непрожаренное мясо [Ковалевский 1903: 28]. Полное отсутствие стремления проповедовать на каждом шагу воздержание и трезвенность в корне отли­чала его от западных социальных теоретиков того времени. В своих популярных книгах практических советов Ковалевский открыто говорил о сифилисе, прежде всего потому, что многие молодые женщины, заразившись от мужей, во время беременности передавали болезнь ребенку [ibid.: 30]. Болезнь же эту следует считать «страшной, но не постыдной» [ibid.: 50]. Женское половое влечение Ковалевский считал нормальным явлением, существенно расходясь в этом вопросе с Ломброзо [ibid.: 63][12].

Расширяя свой опыт диагноста, Ковалевский описал историю жизни членов одной семьи своих пациентов. Начиная с того момента, когда муж заразился сифилисом во время учебы в Париже, Ковалевский подробно описывает постепенный процесс деградации, затронувший всех пятерых детей и даже внуков [Ковалевский 1894: 57—119]. Болезнь миновала лишь одного ребенка — сына, который переехал в деревню и стал вести здоровый образ жизни на свежем воздухе; к сожалению, его собственный сын унаследовал пораженную нервную систему. В методологическом плане «Вырождение и возрождение» Ковалевского напоминает социологическое исследование американца Ричарда Дагдейла «Семейство Джук: История преступлений, нищеты, болезней и дурной наследственности» («The Jukes: A Study in Crime, Pauperism, Disease, and Heredity»). В отличие от Дагдейла, который в своем сочинении фактически криминализировал низшие классы, Ковалевский, напротив, обращает свой взор на семью обеспеченную и образованную, а не нищую и неграмотную [Dugdale 1910][13]. Однако русский психиатр отнюдь не различал своих пациентов по классовому, гендерному или национальному признаку; крестьянку он обследовал с тем же профессионализмом и вниманием, что и грузинского офицера. Быть может потому, что оба исследователя работали со столь различными контрольными группами, работа Ковалевского, в отличие от книги Дагдейла, не была поднята на щит идеологами евгеники. Впрочем, я полагаю, что разница в отношении к бедным в Америке и России в большей степени обус­ловлена культурными различиями (что будет рассмотрено ниже)[14].

Наиболее общественно порицаемой патологией, которую страдающие ал­ко­голизмом или сифилисом родители могли передать потомству, была эпи­леп­сия — соматическое заболевание, поражающее ни в чем не повинных люде­й. Именно этой болезни Ковалевский отводил важную роль в своем про­све­ти­тельском проекте, целью которого было предотвратить вырожде­ние русско­го народа. Ученый обнаружил патологическую связь между телом и разу­мом при эпилепсии, своего рода эквивалент первородного греха, передающегося детям от беспечных родителей[15]. Ковалевский, который всегда просле­живал проявления той или иной душевной болезни в истории, чтобы установить прецедент, впоследствии усиливающийся по мере развития ци­вилизации, определил и место эпилепсии. Полагая, что болезнь эта возник­ла в Древней Греции, он изучил ее распространение в разных странах и в разные эпохи и пришел к выводу, что эпилепсия повлияла на представление о душевных болезнях в разных культурах. Ковалевский популяризировал эту тему, а многие его читатели наверняка знали, что любимый многими писа­тель Достоевский страдал падучей болезнью. Кроме того, Ковалевский опи­сал ряд знаменитых личностей, которые страдали если не эпилепсией, то различного рода припадками. Среди них Давид, победитель Голиафа, бежавший от гнева впавшего в черную меланхолию царя Саула; силач Геркулес, тоже подверженный припадкам; страдал ими и Мартин Лютер. Некоторых исто­рических личностей, чьи психологические портреты он составил, включая Мухам­меда и Жанну д’Арк, Ковалевский тоже характеризовал как эпилептиков, хотя медицинские исследования не позволяют утверждать этого ни об одно­м из них. Иными словами, все это подводило читателя к мысли, что он, сам того не зная, уже сталкивался с больными эпилепсией, так что ему нечего их бояться.

Социально-медицинское значение эпилепсии заключалось в том, что болезнь плохо поддавалась диагностированию и лечению, а особенно — в непредсказуемости характера и длительности приступов. У разных больных эпилепсия протекала по-разному, и это делало ее предметом самого пристального внимания врачей XIX века, особенно нейробиологов и психиатров — таких, как Ковалевский, который настаивал на том, что душевные болезни имеют неврологическое происхождение. Он входил в международное сообщество врачей, чья деятельность была посвящена изучению эпилепсии и членами которого были такие светила новейшей психиатрии, как Шарко и Рихард фон Крафт-Эбинг [Friedlander 2001]. Участие Ковалевского в общем диалоге важно прежде всего потому, что предоставляет возможность сопоставить те соображения, которые он высказывал об эпилепсии, с идеями, происходящими из иных культурных контекстов. Из-за многочисленности преступлений, совершенных эпилептиками во власти припадков, все психиатры и неврологи относили эпилепсию к сфере уголовной антропологии. Кроме того, эпилепсия оказалась включена в теорию вырождения, а также в ряд других моделей научного изучения влияния, оказываемого на человеческие поступки социальными условиями и окружением.

350-страничный учебник по эпилепсии, написанный Ковалевским, включал в себя раздел о ее «судебно-психиатрическом смысле». Во введении к нему он пишет: «Деятельность наших новых судебных учреждений достаточно убеждает нас в том, что масса преступлений, особенно уголовных, совершается под влиянием приступов эпилепсии» [Ковалевский 1898a: 324]. Далее он разделяет саму болезнь на два типа: «соматическую» эпилепсию и «психотичес­кую». Первая поражает и тело, и разум, а вторая — только разум. Соматическая эпилепсия может быть связана, например, с половым влечением, употреблением кокаина, диабетом и, что более прозаично, состоянием коры головного мозга [ibid.: 93—104; 109]. Психотическая эпилепсия сопровождается «душевным расстройством», являющимся результатом «патологических анатомичес­ких изменений, которые вызывают как эпилепсию, так и психоз». Кроме того, этот вид эпилепсии «может проявляться вместе или независимо от других душевных расстройств» [ibid.: 134]. Психотическую эпилепсию Ковалевский понимал прежде всего как патологическое состояние, которым можно объяснить едва ли не любое необычное поведение.

Хотя эпилепсия нередко носит наследственный и хронический характер, ее диагностику затрудняет то обстоятельство, что приступы могут быть кратковременными или случаться через большие промежутки времени — иногда годы. Поэтому после совершения преступления криминалисты оказываются вынуждены полагаться на свидетельства очевидцев о внешнем облике и поведении обвиняемых. На протяжении всей своей карьеры Ковалевский продолжал отстаивать мнение, что обвиняемые в преступлениях, совершенных под влиянием эпилептического припадка, нуждаются в профессиональной медицинской помощи; длительность же времени, необходимого для клинического наблюдения подозреваемых, говорила в пользу специализированных заведений, за которые он ратовал. Показательно, что Ковалевский исходил из предположения, будто царское правительство и обязано, и в состоянии выделить средства на столь затратный медицинский проект. Это следует понимать в контексте русского консерватизма, который, возлагая на самодержавие ответст­венность за социальную политику, не принимал во внимание финансовый аспект ее проведения. Даже допуская возможность устроить частные лечебницы «для богатых, избалованных жизненными удобствами», Ковалевский предупреждал о необходимости там строгого врачебного надзора, способного пресекать возможные нарушения со стороны привыкших к праздности богачей [Ковалевский 1905: 293].

Еще одной серьезной проблемой, вставшей перед судебной психиатрией в XIX веке, стал патологический аффект, диагностика которого была сопряже­на с рядом тех же трудностей, что и в случае с эпилепсией, поскольку зависела от очевидцев тех физиологических изменений, которые произошли в обвиня­емом. Ковалевский методично описал три стадии «патологического аффек­та» — бурной эмоциональной вспышки, означающей полную потерю памяти, что могло бы избавить обвиняемого от виновности перед законом [Ковалевский 1896: 21—25 et passim][16]. Главное различие между обоими патологическими состояниями заключается, по-видимому, в том, что эпилепсия бывает наследственной, а аффект может возникать вследствие физиологической травмы мозга, например удара по голове[17]. В обоих случаях больной действует рефлекторно, только патологический аффект — результат такого взрыва чувств, который лишает субъекта способности к здравому суждению[18]. Однако Ковалевский был очень осторожен в различении аффекта, состояния болезненного, и эмоциональной страсти: «Страсть может обеспечить почву для развития аффекта, а вот обратное исключено» [ibid.: 92]. Склонность к аффекту может быть «прирожденной» [ibid.: 94].

В обоих случаях больной теряет контроль над своей свободной волей, пони­маемой скорее в физиологическом смысле, нежели в религиозном. Как эпилепсия, так и патологический аффект могут лишить богобоязненного человека способности к моральной оценке собственных действий и толкнуть его на убий­ст­во. Однако западная судебная практика, не разделяя убеждений, которые отстаи­вали русские психиатры, требует от присяжных решить, спосо­бен ли об­ви­няемый отличать дозволенное от недозволенного, не находясь во влас­ти припад­ка. Если вновь обратиться к мнению Пика об обоюдном характере отношений между преступными членами общества и «добропорядочными подданными», то особенности России рубежа веков вообще не позволяли надежно отделить одних от других. Несчастный эпилептик, попавший за решет­ку из-за того, что недостаточно грамотный тюремный врач не смог поставить ему правильный диагноз, не переставал от этого быть «порядочным русским человеком». Ковалевский не уставал твердить: в суде необходимы профес­сиональные судебные психиатры, получающие государственное жалованье, которые могли бы вставать на защиту этих совершенно добропорядочных русски­х людей[19].

Если сопоставить материалы судебных дел, в которых факт эпилепсии использовался стороной защиты, то станет очевидно, что русские действительно относились к эпилептикам более человечно, чем, например, американцы в ту же эпоху. Если американской защите удавалось доказать, что больной совершил убийство во время припадка, то приговор мог быть смягчен и смертная казнь заменялась пожизненным тюремным заключением [Friedlander 2001, ch. 9]. В показаниях Ковалевского было гораздо больше сострадания к обвиняемым, а русские жюри присяжных значительно чаще проявляли снисхождение и выносили оправдательные вердикты [McReynolds 2013, ch. 2][20]. В то же время в Соединенных Штатах набирал силу крестовый поход евгеники, и ее приверженцы внесли больных эпилепсией в число тех социальных групп, которым не следует позволять производить потомство; к 1914 году тринадцать штатов приняли законы, запрещавшие эпилептикам вступать в брак [Friedlander 2001: 263][21]. Хотя в печати Ковалевский высказывал озабоченность теми опасностями, какими грозит обществу дальнейшее наследование заболеваний, усугубляющих вырождение, мне не удалось найти у него ни одного слова в поддержку евгеники. Единственная его идея, подразумевающая использование брака в целях общественного контроля, заключается в поощрении ранних браков как способа избежать сифилиса[22]. Даже такой реакционный психиатр, как Владимир Чиж, изучив связь между эпилепсией и прерванным половым актом, не стал отказывать больным эпилепсией в праве на половые сношения, допустимые, с его точки зрения, только в браке (цитаты приведены в: [Ковалевский 1898a: 215]). А как прагматично заметил Ковалевский, удержать от вступления в брак людей, которые этого хотят, в любом случае невозможно [Ковалевский 1903: 81].

Чем больше Ковалевский погружался в социальную проблематику, тем заметнее становилась его роль общественного деятеля. Ярким проявлением этого стало его обращение к национализму, впервые ясно сформулированное в написанном им путеводителе по Ялте, изданном в 1898 году. Повлияла ли на Ковалевского собственная болезнь и последующее выздоровление на крымских курортах? В его сочинениях, адресованных широкой публике, появилась новая тема: отстаивание прогрессивной сущности русского империализма. Критика в адрес местных санитарно-гигиенических условий и курортных развлечений перемежалась историческими справками о «десятках тысяч женщин и детей», замученных и угнанных в рабство крымскими татарами, пока Россия не присоединила Крым в 1783 году. Под русским владычеством весь этот «разбой был заменен грушами и виноградом» [Ковалевский 1898b: 22]. Эта тематика впоследствии будет вновь затронута в его книгах о жемчужине Российской империи — Кавказе, предгорья которого к 1914 году стали считаться прародиной русского народа[23].

Интерес Ковалевского к национализму резонирует с его лексиконом судебного психопатолога. Для понимания того, как занятия уголовной антро­пологией сочетались у него с увлеченностью великорусским национализмом, нам особенно важны два момента. Во-первых, его статус общественного деятеля и просветителя придавал его воззрениям своего рода «популистскую весомость». Во-вторых, свои националистические идеи Ковалевский выражал во многом с помощью все той же теоретической образности, к которой он прибе­гал, обсуждая вопросы уголовной антропологии — в частности, рассуждая о двойном влиянии социополитической среды и физического окруже­ния. Наслед­ственности же по-прежнему отводилась первостепенная роль, поскольку племена передавали потомству свои физические и психологические свойства, многие из которых сформировались под воздействием факторов окружающей среды.

Ковалевский отмечал, что «нация» слово не русское, и редко использовал термин «раса», однако у него было очень конкретное представление о том, что значили эти слова. В его понимании нация определялась единством языка, территории, религиозных верований и исторических обычаев: все это позволяло ему описать нацию так, как он мог бы описать отдельную личность. Ковалевский считал национальную принадлежность — как физическую, так и духовную — «прирожденной» [Ковалевский 2005: 45][24]. Однако теперь речь шла о наследовании русскими не дегенеративных душевных болезней, но «инстинктивного, биологического национализма» [Ковалевский 1912: 76]. Хотя и признавая существование незначительных различий между великороссами, малороссами и белорусами, Ковалевский рассматривал их как единое целое. В его сознании они пришли на смену жертвам современного общества, страдающим от различных патологий, и поэтому он стал говорить о русском будущем в гораздо более приподнятом тоне[25].

Вера в неделимость империи, созданной Петром, составляла краеугольный камень политического сознания Ковалевского. Если империя была Российской, то есть полиэтнической, то ее «создатель», дом Романовых, был русским [Ковалевский 1914: 6][26]. Урожденная немка Екатерина Великая сумела стать «чистой исконной» Романовой благодаря тому, что самоотверженно посвятила себя Российской империи, ее языку и культуре. Кстати сказать, Ковалевский был большим поклонником одного из современных ему американских президентов, Теодора Рузвельта, за царивший при нем дух национализма, славившего здоровое, оптимистически настроенное население. В 1912 году Ковалевский заметил: «Президент свободной республики Рузвельт заявил прямо и открыто: американский гражданин только тот, кто всей душой предан Америке. Почему в России должны думать иначе?» [Ковалевский 1912: 8].

Однако вся эта кажущаяся непредвзятость на деле предполагала, что все нации, проживающие на территории империи, должны перенять русскую культуру и традиции, отказавшись от собственных. В 1910 году Ковалевский выпускает первое из по меньшей мере трех изданий «Национального воспитания и образования в России», по существу представляющее собой историю России, изложенную в общедоступной форме и сосредоточенную на эволюции национального самосознания [Ковалевский 1910]. Ковалевский обратился к той же теме, что и при описании борьбы с угрозой вырождения, — воспи­танию. Систе­ма образования, в 1880-е годы только и делавшая, что подавлявшая инициативу учеников, теперь сама подверглась порицанию за то, что не сумела уделить достаточного внимания русскому языку и истории России. На реакционных министров народного просвещения Ивана Делянова и Дмитрия Толстого, которым когда-то рукоплескали за возвращение во главу угла классических языков, знакомящих русских гимназистов с гражданскими добродетелями Античности, обрушилась суровая критика за медвежью услугу, оказанную за счет преподавания родных языка и культуры [Ковалевский 1903: 103—108]. С началом Первой мировой войны националистическая риторика становится агрессивнее, и Ковалевский вновь вдохновляется своим психиатрическим опытом. В работе «Психология русской нации» (1915) [Ковалевский 2005: 37—100], относительно коротком и в высшей степени пропагандистском трактате, автор предпринимает попытку разъяснить причины не только того, почему русские лучше психологически подготовлены к победе, но и того, поче­му немецкие варвары с националистической точки зрения обречены на поражение[27].

Впрочем, наиболее ощутимую опасность для России, по Ковалевскому, представляли евреи. Несмотря на то что они и сами составляли отдельную нацию, отсутствие собственной родины заставляло их проживать в чужих странах; евреи же Российской империи не желали ассимилироваться в согласии с русской национальной идеей Ковалевского[28]. Хотя «некоторые из его лучших друзей и были евреями», Ковалевский, как и большинство русских националистов, вкладывал в свои теории умело замаскированный антисемитизм[29]. Психиатр же Иван Сикорский, напротив, в этом вопросе всегда оказывался на виду, а наиболее громкую дурную славу снискал себе в 1911 году на суде по делу Менделя Бейлиса, дав показания, подтверждающие «кровавый навет на евреев» [Weinberg 2013: 152—154][30]. Отчасти антисемитизм Ковалевского проистекал из знаменитого образа Христа, изгоняющего из храма менял, которые в России на закате империи ассоциировались с капитализмом, вступавшим в противоречие с наивной ностальгией по особому «русскому образу жизни» [Ковалевский 1915: 7]. Ковалевский испытывал терпение даже Православной церкви, запятнавшей себя антисемитизмом, доказывая в «Библии и нравственности», что христиане должны исключить из Библии Ветхий Завет, потому что Иегова и Христос — два разных Бога, а потому два Завета — Божественных откровения якобы не имеют между собой ничего общего. После того как цензурный запрет был снят в 1906 году, брошюра выдержала по крайней мере четырнадцать изданий [Ковалевский 1916b]. В 1907 году Ковалевский также написал трактат «Иисус Галилеянин», в котором утверждалось, что Иисус был галилеянином, а не евреем [Ковалевский 1907][31]. С евреями Ковалевский любил сравнивать либеральную интеллигенцию, тем самым выражая свое к ней презрение, так как считал, что и те и другие отрицают свою национальную самость и потому ненавидят самих себя [Ковалевский 1912: 7][32].

 

Хотя маловероятно, что Ковалевскому будет отведено видное место в новом едином учебнике русской истории, с идеей которого выступил в 2013 году прези­дент Владимир Путин, сегодня его имя все же возвращается из забве­ния[33]. Его «психиатрические эскизы» несколько раз переиздавались начиная с 1991 го­да, а в 1996 году вышло новое издание «Русского национализма и национального воспи­тания в России». В 2005 году под редакцией Евгения Тро­иц­кого была изда­на трилогия, куда вошли «Психология русской нации», «Воспитание молодежи» и «Александр III — царь-националист» [Ковалевский 2005]. Во вступительном очерке Троицкий пишет о том, как важно познакомить современных читателей с националистическими идеями Ковалевского, особенно теперь, после катастрофического распада Советского Союза и страшных проявлений национализма чеченского: новое обращение к Кавказу, который был так важен для имперского самосознания Ковалевского. Кроме того, Троицкий цитирует работу американского консерватора Самюэля Хантингтона «Кто мы? Вызовы американской национальной идентичности», отсылая тем самым к мысли, что и другие общества, столкнувшиеся с опасностью радикального ислама, переживают угрозу своему чувству национальной самости [Ковалевский 2005: 101][34].

Хотя в обиход возвращаются в основном популярные работы Ковалевского, а не его труды по криминальной антропологии, именно идеи о безумии и порочности привели его к национализму. Его представление об особой важности воспитания и окружения для формирования личности в контексте национального самосознания легко может найти отклик и сегодня. Реабилитация же Ковалевского-националиста требует более пристального внимания к современному русскому консерватизму, особенно тому его аспекту, который заново обрел поддержку в институте Русской православной церкви. У современной российской правовой системы пока больше общего со своей советской предшественницей, чем с имперской системой суда присяжных, в которой работал Ковалевский [Solomon 2015: 59—78], однако его убеждение, что когда преступники рассматриваются как жертвы, «общество не имеет права <…> наказывать их в качестве возмездия за их действия», может быть воспринято и в постсоветской России. Потому что всякое общество, даже когда решающую роль играют его политические руководители, будет самостоятельно решать, какие именно поступки и какое поведение человека должны считаться «преступными» и какое наказание он или она должны за них понести.

Пер. с англ. Нины Ставрогиной

 

Библиография / References

[Архив] — Архив психиатрии, нейрологии и судебной психопатологии / Под ред. П.И. Ковалевского. Харьков: Типография М.Ф. Зильберберга.

(Arkhiv psikhiatrii, neyrologii i sudebnoy psikhopatologii / Ed. by P.I. Kovalevskiy. Khar’kov, 1883—1894.)

[Владимиров 1892] — Владимиров Л.Е. Защитительные речи и публичные лекции. М.: Т-во Скоропечатня А.А. Левенсон, 1892.

(Vladimirov L.E. Zashchititel’nye rechi i publichnye lektsii. Moscow, 1892.)

[Ковалевский 1880] — Ковалевский П.И. Руководство к правильному уходу за душевными больными. 2-е изд. Харьков: Типография М.Ф. Зильберберга, 1880.

(Kovalevskiy P.I. Rukovodstvo k pravil’nomu ukhodu za dushevnymi bol’nymi. Khar’kov, 1880.)

[Ковалевский 1881] — Ковалевский П.И. Судеб­но-психиатрические анализы. 2-е изд. Харь­ков: Типография М.Ф. Зильберберга, 1881.

(Kovalevskiy P.I. Sudebno-psikhiatricheskie analizy. Khar’kov, 1881.)

[Ковалевский 1886] — Ковалевский П.И. Общая психопатология. Харьков: Типография М.Ф. Зильберберга, 1886.

(Kovalevskiy P.I. Obshchaya psikhopatologiya. Khar’­kov, 1886.)

[Ковалевский 1887] — Ковалевский П.И. Вступительная речь П.И. Ковалевского // Тру­ды первого съезда отечественных психиатров. СПб.: Типография Стасюлевича, 1887.

(Kovalevskiy P.I. Vstupitel’naya rech’ P.I. Kovalevskogo // Trudy pervogo s”ezda otechestvennykh psikhiatrov. Saint Petersburg, 1887.)

[Ковалевский 1894] — Ковалевский П.И. Нервные болезни нашего общества. Харьков: Типография М.Ф. Зильберберга, 1894.

(Kovalevskiy P.I. Nervnye bolezni nashego obshchestva. Khar’kov, 1894.)

[Ковалевский 1896] — Ковалевский П.И. Су­деб­ная общая психопатология. Варшава: Типография Варшавского учебного окру­га, 1896.

(Kovalevskiy P.I. Sudebnaya obshchaya psikhopatologiya. Warsaw, 1896.)

[Ковалевский 1898a] — Ковалевский П.И. Эпилепсия, ее лечение и судебно-психиатрическое значение. СПб.: Типография М.И. Акинфиева и И.В. Леонтьева, 1898.

(Kovalevskiy P.I. Epilepsiya, ee lechenie i sudebno-psikhiatricheskoe znachenie. Saint Petersburg, 1898.)

[Ковалевский 1898b] — Ковалевский П.И. Ялта. СПб., 1898.

(Kovalevskii P.I. Ialta. Saint Petersburg, 1898.)

[Ковалевский 1903] — Ковалевский П.И. Вырождение и возрождение. Преступник и борьба с преступностью. 2-е изд. СПб.: Типография М.И. Акинфиева и И.В. Леонтьева, 1903.

(Kovalevskiy P.I. Vyrozhdenie i vozrozhdenie. Prestupnik i bor’ba s prestupnost’yu. Saint Petersburg, 1903.)

[Ковалевский 1905] — Ковалевский П.И. Душевные болезни: Курс психиатрии для врачей и юристов. 5-е изд. СПб.: Типография М.И. Акинфиева и И.В. Леонтьева, 1905.

(Kovalevskiy P.I. Dushevnye bolezni: Kurs psikhiatrii dlya vrachey i yuristov. Saint Petersburg, 1905.)

[Ковалевский 1907] — Ковалевский П.И. Иисус Галилеянин. СПб., 1907.

(Kovalevskiy P.I. Iisus Galileyanin. Saint Petersburg, 1907.)

[Ковалевский 1909] — Ковалевский П.И. Борь­ба с преступностью путем воспитания. СПб.: Т-во М.О. Вольф, 1909.

(Kovalevskiy P.I. Bor’ba s prestupnost’yu putem vospitaniya. Saint Petersburg, 1909.)

[Ковалевский 1910] — Ковалевский П.И. Национальное воспитание и образование в России. СПб.: Типография М.И. Акинфиева, 1910.

(Kovalevskiy P.I. Natsional’noe vospitanie i obrazovanie v Rossii. Saint Petersburg, 1910.)

[Ковалевский 1912] — Ковалевский П.И. Русский национализм и национальное воспитание в России: В 2 т. 3-е изд., дополн. СПб.: Типография М.И. Акинфиева и И.В. Леонтьева, 1912.

(Kovalevskiy P.I. Russkiy natsionalizm i natsio­nal’­noe vospitanie v Rossii: In 2 vols. Saint Petersburg, 1912.)

[Ковалевский 1914] — Ковалевский П.И. Кавказ. СПб.: Типография М.И. Акинфиева и И.В. Леонтьева, 1914.

(Kovalevskiy P.I. Kavkaz. Saint Petersburg, 1914.)

[Ковалевский 1915] — Ковалевский П.И. Психология русской нации. Петроград: Отечественная типография, 1915.

(Kovalevskiy P.I. Psikhologiya russkoy natsii. Petrograd, 1915.)

[Ковалевский 1916a] — Ковалевский П.И. Завоевание Кавказа Россией: исторические очерки: с картами и рисунками. СПб.: Типография М.И. Акинфиева и И.В. Леонтьева, 1916.

(Kovalevskiy P.I. Zavoevanie Kavkaza Rossiey: istoricheskie ocherki: s kartami i risunkami. Saint Petersburg, 1916.)

[Ковалевский 1916b] — Ковалевский П.И. Библия и нравственность. СПб.: Типография М.И. Акинфиева и И.В. Леонтьева, 1916.

(Kovalevskiy P.I. Bibliya i nravstvennost’. Saint Petersburg, 1916.)

[Ковалевский 1994] — Ковалевский П.И. Одаренные безумием. Психиатрические эскизы из истории. Киев: Украïна, 1994.

(Kovalevskiy P.I. Odarennye bezumiem. Psikhiatri­cheskie eskizy iz istorii. Kiev, 1994.)

[Ковалевский 2005] — Ковалевский П.И. Психология русской нации. Воспитание молодежи. Александр III — царь-националист. М.: Граница, 2005.

(Kovalevskiy P.I. Psikhologiya russkoy natsii. Vospitanie molodezhi. Aleksandr III — tsar’-natsionalist. Moscow, 2005.)

[Коцюбинский 2001] — Коцюбинский Д.А. Русский национализм в начале XX столетия: рождение и гибель идеологии Всероссийского национального союза. М.: РОССПЭН, 2001.

(Kotsyubinskiy D.A. Russkiy natsionalizm v nachale XX stoletiya: rozhdenie i gibel’ ideologii Vserossiyskogo natsional’nogo soyuza. Moscow, 2001.)

[Петрюк 1996] — Петрюк П.Т. Павел Иванович Ковалевский — известный отечеств­ен­ный психиатр // История Сабуровой дачи. Успехи психиатрии, неврологии, нейрохирургии и наркологии: Сборник научных ра­бот Украинского НИИ клинической и экспериментальной неврологии и психиатрии и Харьковской городской клиничес­кой психиатрической больницы № 15 (Сабуровой дачи) / Под общ. ред. И.И. Кутько, П.Т. Петрюка. Т. 3. Харьков, 1996. С. 57—61.

(Petryuk P.T. Pavel Ivanovich Kovalevskiy — izvestnyy otechestvennyy psikhiatr // Istoriya Saburovoy dachi. Uspekhi psikhiatrii, nevrologii, neyro­khirurgii i narkologii / Ed. by I.I. Kut’ko, P.T. Petryuk. Vol. 3. Khar’kov, 1996. P. 57—61.)

[Петрюк 2009] — Петрюк П.Т. Профессор Павел Иванович Ковалевский — выдающийся отечественный ученый, психиатр, психолог, публицист и бывший сабурянин // Психiчне здоров’я. 2009. № 3. С. 77—87.

(Petryuk P.T. Professor Pavel Ivanovich Kovalevskiy — vydayushchiysya otechestvennyy uchenyy, psikhiatr, psikholog, publitsist i byvshiy saburyanin // Psikhichne zdorov’ya. 2009. № 3. P. 77—87.)

[Фрезе 1883] — Фрезе А.У. Исторический очерк о душе // Архив психиатрии, нейрологии и судебной психопатологии. 1883. Т. 1. № 1. C. 1—19.

(Freze A.U. Istoricheskiy ocherk o dushe // Arkhiv psikhiatrii, neyrologii i sudebnoy psikhopatologii. 1883. Vol. 1. № 1. P. 1—19.)

[Щавелев 1998] — Щавелев С.П. Историк русской земли: Жизнь и труды Д.Я. Самоквасова. Курск: КГМУ, 1998.

(Shchavelev S.P. Istorik russkoy zemli: Zhizn’ i trudy D.Ya. Samokvasova. Kursk, 1998.)

[Beer 2008] — Beer D. Renovating Russia. The Human Sciences and the Fate of Liberal Modernity, 1880—1930. Ithaca: Cornell University Press, 2008.

[Brown 1987] — Brown J. Revolution and Psychosis: The Mixing of Science and Politics in Rus­sian Psychiatric Medicine, 1905—13 // Russian Review. 1987. № 46. P. 283—302.

[Dugdale 1910] — Dugdale R. The Jukes: A Stu­dy in Crime, Pauperism, Disease, and Heredity. New York: G.P. Putnam’s Sons, 1910.

[Engelstein 1993] — Engelstein L. Combined Underdevelopment: Discipline and the Law in Imperial and Soviet Russia // The American Historical Review. 1993. № 98. P. 338—353.

[Foucault 1995] — Foucault M. Discipline and Punish: the Birth of the Prison / Tr. from the French by Alan Sheridan. New York: Vintage Books, 1995.

[Friedlander 2001] — Friedlander W. The History of Modern Epilepsy: the Beginning, 1865—1914. Westport, Conn.: Greenwood Press, 2001.

[Goering 2003] — Goering L. Russian Nervousness: Neurasthenia and National Identity in Nineteenth-Century Russia // Medical History. 2003. № 47/1. P. 23—46.

[Griffin 1910] — Griffin F.E. Insanity as a Defense to Cri­me // Journal of the American Institute of Law and Criminology. 1910. Vol. 1. № 2. P. 13—28.

[McReynolds 2013] — McReynolds L. Murder Most Russian: True Crime and Punishment in Late Imperial Russia. Ithaca: Cornell University Press, 2013.

[Miller 1998] — Miller M. Freud and the Bolsheviks. New Haven: Yale University Press, 1998.

[Morrissey 2010] — Morrissey S. The Economy of Nerves: Health, Commercial Culture, and the Self in Late Imperial Russia // Slavic Review. 2010. № 69. P. 645—675.

[Pick 1986] — Pick D. The Faces of Anarchy: Lombroso and the Politics of Criminal Science in Post-Unification Italy // History Workshop Journal. 1986. № 20. P. 60—86.

[Rafter, Gibson 2004] — The Female Criminal / Ed. by N. Rafter and M. Gibson. Durham: Duke University Press, 2004.

[Solomon 2015] — Solomon P. H. Post-Soviet Criminal Justice: The Persistence of Distorted Neo-Inquisitorialism // Theoretical Criminology. 2015. № 19/2. P. 159—178.

[Weinberg 2013] — Weinberg P. Blood Libel in Late Imperial Russia: The Ritual Murder Trial of Mendel Beilis. Bloomington: Indiana University Press, 2013.