От истории идей к интерпретации образов: визуальный поворот в исследовательской практике Р. Уортмана

Wortman R. Visual Texts, Ceremonial Texts, Texts of Exploration: Collected Articles on the Representation of Russian Monarchy / Boston: Academic Studies Press, 2014. — XXIV, 442 p.

 

В 2014 г. вышел в свет новый сборник избранных статей американского историка Ричарда Уортмана, исследователя общественно-правового сознания и способов репрезентации власти в Российской империи[1]. Если предыдущий сборник — «Российская монархия: репрезентация и правление»[2] — был посвящен роли символического в политической культуре, то в рецензируемом издании — «Визуальные тексты, церемониальные тексты, записки о путешествиях: Избранные статьи по репрезентации российской монархии» — главным объединяющим фактором послужила визуальная интерпретация имперских практик, будь то церемониальное шествие, коронационный альбом, географическое описание или памятник архитектуры. Заявленной теме соответствует и структура книги — сразу за оглавлением следует подробный список иллюстраций, представляющих собой не просто наглядное пособие, а самостоятельный и весьма разнообразный источник для изучения. Еще одним критерием отбора материалов можно назвать их связь со славяно-балтийским отделом Нью-Йоркской публичной библиотеки, сотрудникам которого адресованы теплые слова посвящения.

Сборник разделен на пять тематических блоков, каждый из которых раскрывает новую грань визуальной истории и содержит такие ключевые понятия, как «церемония», «искусство», «пространство», «идея», «метод». Некоторые из представленных материалов были напечатаны ранее в русских изданиях или на русском языке. Тем, кто внимательно следит за публикациями автора, будет интересно познакомиться со статьями последних пяти лет — результатами выступлений на различных конференциях и семинарах. В целом издание представляет собой увлекательный рассказ о более чем пятидесятилетнем научно-исследовательском пути Уортмана и его недавних открытиях.

Основу сборника составили три блока, посвященные церемониальным практикам и имперскому мифотворчеству. Первый из них рассказывает о церемониях и церемониальных текстах, позволяя читателям ближе познакомиться с творчес­кой лабораторией Уортмана и порассуждать о ее эффективности. Приведенные в этом блоке исследования в том или ином виде нашли дальнейшее воплощение в более поздней книге «Сценарии власти: Мифы и церемонии русской монархии»[3]. В первой статье, написанной в соавторстве с Э. Казинцем, заведующим славяно-балтийским отделом Нью-Йоркской публичной библиотеки, предложена классификация хранящихся в этом отделе и в других собраниях США ценнейших источников по истории российской монархии — коронационных альбомов[4]. Практика издания подобных альбомов была введена при Петре I в ходе празднования коронации его супруги Екатерины I и сохранялась на всем протяжении XVIII—XIX вв. От правления к правлению, повторяя общий замысел запечатления самого главного торжества, альбомы претерпевали значительные изменения, как во внешнем виде, так и в содержании. Подробно проанализировав материалы коронационных альбомов и уделив особое внимание визуальным компонентам, Уортман выдвинул гипотезу о намеренном создании господствующего образа монархии, характерного для каждого правителя, на основании чего и появилась впоследствии концепция «сценариев власти».

Вторая статья[5] продолжает идею мифологической инсценировки, основу которой, по мнению Уортмана, составлял мотив завоевания (the conquest motif). Его проявления рассмотрены на примере трех церемоний — имперской коронации, триумфального въезда и высочайшего путешествия. Каждое появление монарха в таких «инсценировках» сравнимо с появлением сверхъестественного, божественного существа. Установленная дистанция между правителем и подданными — залог надынституционального способа правления, когда монарх, и только монарх, является высшей инстанцией и судией для всех своих подданных. Здесь же раскрываются понятия пространственного мифа (myth of extent) и этнографичес­кого мифа (термин В.М. Живова), сопряженные с расширением границ Российской империи и включением в ее состав новых народностей. Подробно участие «экзотических народов» в имперских торжествах на примере все той же коронации Уортман освещает в третьей статье[6]. Он выделяет существование нескольких последовательно сменяющих друг друга моделей национальной империи и пытается вскрыть глубинные противоречия, присущие каждой из них. Четвертая статья — о закономерной эволюции церемониальных практик, приведшей в начале XX в. к поискам новых путей репрезентации самодержавия[7]. Мифотворчество сохраняется, но уже не имеет столь четких задач и границ, как раньше, что превращает его в настоящую фантасмагорию, за которой теряется истинное лицо монарха.

Из краткого обзора первых четырех статей видно, что коронация постоянно привлекает внимание автора в разных контекстах, и это вполне объяснимо, ведь именно коронование являлось главной церемонией каждого правления. Коронационные альбомы, в свою очередь, рассматриваются как «программы» каждого нового царствования, способствующие пониманию императорского мифа (imperial myth). Обращение к коронационным альбомам как уникальным источникам по истории России было новацией Уортмана, равно как и изучение репрезентации власти российской монархии в качестве комплексной проблемы[8]. При этом введение российских коронационных альбомов в научный оборот было сопряжено для американского исследователя с некоторого рода трудностями. С середины 1970-х до конца 1980-х гг. (в тот период, когда он и обратился к теме репрезентации) Уортман не получал разрешения на въезд в Советский Союз, а потому начал исследовательскую работу с экземпляров, находящихся в зарубежных библиотеках. Результатом стал всесторонний анализ различных характеристик, включая размер альбомов, эволюцию в изображении главных действующих лиц и атрибутов влас­ти, изменения в описании церемониалов и т.д. Однако не учтенной при этом осталась «черновая» работа по подготовке изданий, более подробное изучение которой позволило бы говорить не только о видимой, итоговой репрезентации, но и о том, что и каким образом изначально собирались репрезентировать. Поздней­шие исследования отдельных экземпляров коронационных альбомов, хранящихся в российских архивах, представили более детальную картину их создания[9]. Как оказалось, технические или материальные трудности, возникавшие в процессе изготовления царского заказа, могли заметно изменить конечный результат[10]. Кроме того, была выявлена попытка издавать по аналогии с коронационными еще и погребальные альбомы[11], а у исследователей появились расхождения в классификации коронационных альбомов[12].

Это лишь один пример того, какие последствия имела работа Уортмана для российской историографии. Не имея возможности подробно рассматривать каждое из них, все же стоит взять на заметку два принципиально важных момента. Первый, несомненно положительный, — активное обращение российских ученых к архивным материалам в ответ на предложенную Уортманом концепцию «сценариев власти». Второй, более спорный, на который неоднократно указывали рецензенты, — появление готового сценария как бы ниоткуда: «По книге выходит, что на каждом из поворотов своего правления самодержец является, подобно Афине, во всеоружии уже готового сценария...»[13] Последнее как раз напрямую связано с необходимостью более основательного изучения организационно-подготовительного этапа проводимых церемоний и предыстории появления источников репрезентации. На ту же мысль наводит многозначность слова «сценарий»[14]. Оно может подразумевать как конечный результат, так и первоначальный замысел. В идеале они должны совпадать, но на практике так происходит далеко не всегда. Сам Уортман определяет этот термин как «описание индивидуальных способов презентации императорского мифа»[15].

Второй блок статей во многом перекликается с первым. Развивая концепцию «сценариев» и подкрепляя ее понятием эффекта дублирования, описанным Луи Мареном, Уортман убедительно показывает, как представления того или иного правителя о власти воплощались в произведениях искусства и архитектуры: от музыкальных новаций Екатерины II, заключавшихся в прививании этикета через музыку, до «национальной оперы» Николая I; от патриотичного возвеличивания Отечественной войны 1812 г. до лубков, стремящихся придать победам Александ­ра I и последующим государственным преобразованиям Александра II «народный» характер[16]. Тема «народного» применительно к российской имперской действительности неоднократно и подробно анализируется автором. И там, где сама собой напрашивается цитата из К.М. Фофанова: «Ах, экономна мудрость бытия: все новое в ней шьется из старья», — Уортман вводит понятие «изобретение традиции»[17]. По его мнению, подобное «изобретение» было присуще в том числе и архитектурным экспериментам времен Николая I, когда поиски «национального стиля» привели к появлению «классического сочетания» византийских образцов с чисто русскими элементами декора, получившего высочайшее одобрение и наименование «стиль Тона». Примечательно, что Александр III, внук Николая I, еще более тяготевший ко всему «народному», не удовлетворился решением деда. И хотя официально русско-византийский стиль никто не отменял, продолжением поисков стало «изобретение» «русского стиля», образцом которому послужила ярославская и ростово-суздальская церковная архитектура XVII в. Уортман проводит интересное сравнение с аналогичными попытками британских колониальных властей создать национальный «стиль возрождения» в Индии во второй половине XIX в., однако признает, что российский вариант был гораздо лучше понят и принят. Идею Александра III по строительству красочных, будто сказочных, но в то же время удобных и вместительных церквей охотно поддержали и дворяне, и купе­чество. Уортман отмечает, что появление подобных церквей было подобно актам «визуальной провокации», бросавшей вызов порядку и сдержанности неоклассицизма и даже последующему эклектизму (с. 218).

В этом же разделе затронут перспективный для изучения сюжет о визуализации исторической памяти. Уортман обращается к «визуальному патриотизму» вой­ны 1812 г. и его интерпретациям в свете последующих военных неудач. Попытки выстра­ивания «визуальной истории» прослеживаются и на примере проек­та А.Н. Оленина, осуществленного Ф.Г. Солнцевым при непосредственной поддержке императора Николая I и заключавшегося в издании богато иллюстрированного науч­ного труда «Древности Российского государства». Завершается раздел статьей о Петербурге в жизни П.И. Чайковского. В ней американскому исследователю удается мас­терски показать взаимовлияние и взаимопроникновение личных переживаний, творческих поисков и ощущения городской среды, пространства власти. Улавливая дух имперского Петербурга, Чайковский стремится в своей музыке передать уникальное триединство: мистическую атмосферу, могущество и вездесущую печаль.

Для работ Уортмана характерно не просто изучение отдельных произведений искусства и архитектуры с точки зрения их визуального образа, искусствоведческой ценности или исторической взаимосвязанности, он рассматривает их как системы знаков и как объекты, смыслы которых можно считывать, получая тем самым представления об эпохе, ее правителях и специфических чертах. Эти герменевтические приемы автор применяет и к другим источникам. В блоке статей про «колумбов русских»[18] он не только описывает судьбы известных русских путешественников и их открытия (Г.И. Шелихов, Г.А. Сарычев, И.Ф. Крузенштерн, В.М. Головнин, Г.И. Невельской и др.), но ставит более сложную задачу — проследить взаимовлияние их личных стремлений, исканий, представлений и интересов государства. Выделяя на основании записок путешественников несколько этапов гео­графичес­ких исследований, Уортман подробно останавливается на визуальном завоевании России (термин Дж. Крейкрафта), напрямую связанном с началом формирования «территориального самосознания» (термин У. Сандерленда) у русских, в основном — у русской элиты. И в конечном счете приходит к неутешительному выво­ду о подмене «исследовательского духа» неприкрытым стремлением к завоевани­ям (с. 255—256, 294). Стимулом к написанию этих статей послужило проведение в 2003 г. в Нью-Йоркской публичной библиотеке выставки «Россия входит в мир, 1453—1825 гг.» («Russia Engages the World, 1453—1825»).

Широкая эрудиция Уортмана позволяет ему сравнивать явления из разных стран и эпох с российскими, проводя увлекательные параллели и вводя историю Российской империи в мировой контекст. Так, поиск истоков культурного символизма он ведет в Риме и Византии, в то время как в политической символике видит нечто общее с мифологией полинезийских царей. Однако сравнения с Европой зачастую сводятся лишь к тем заимствованиям, которые Россия совершила у западных стран и по-своему адаптировала к своим условиям, где-то более, где-то менее успеш­но. Уортман выделяет один, преимущественно «внешний», аспект того или иного явления, меньше внимания уделяя «внутренним» импульсам или проти­во­речиям. В своем желании разработать новый архитектурный «национальный» стиль Николай I, по Уортману, руководствовался исключительно представления­ми просвещенного европейского монарха. В статье не упомянуто, что вплоть до 1830-х гг. господствовал «казенный» классицизм, который настолько приелся обывателям, что долгое время являлся предметом постоянных насмешек. Очевидно, заметив подобные тенденции, Николай I, во всем любивший порядок и не желавший проявления каких бы то ни было вольностей, решил взять разработку «нового стиля» под свой контроль. Этому способствовало и то, что строительство центральной части Петербурга было практически завершено и новые проекты не могли кардинально изменить уже сформировавшийся облик имперской столицы. К тому же бóльшая их часть была реализована в Москве (реконструкция Теремного дворца, строительство Большого Кремлевского дворца и т.д.). Другой пример: возникший интерес к географическим открытиям Уортман объясняет стремлением России вступить в ряды просвещенных стран Западной Европы. Якобы только с принятием Петром I титула императора в 1721 г. начался выход России из небытия, приведший к развитию просвещения, наук и т.д., и, в частности, появилась возможность участвовать в европейском проекте географических открытий. Стоит ли в данном случае игнорировать иные, «внутренние» причины, которыми руководствовались те же купцы Строгановы, отправившие Ермака «завоевывать Сибирь» еще в 80-е гг. XVI в.?

В четвертом блоке («Интеллектуальная история») представлены более ранние исследования Уортмана по истории общественно-политической мысли и психоистории, предшествовавшие визуальному повороту. Однако при желании визуальное можно найти и здесь — в виде «картин мира» или личных впечатлений, переданных при помощи письменных источников: автор интерпретирует образы, созданные силой творческой мысли. В первой статье прослежена эволюция мировоз­зрения либеральных деятелей славянофильства (А.И. Кошелева, Ю.Ф. Самарина, В.А. Черкасского), стремившихся принять активное участие в деле «великих реформ», но запутавшихся в собственных противоречиях и не сумевших составить единую группу, которая могла бы отстаивать общие интересы. Их переписка — яркое свидетельство того, насколько стремления могут не соответствовать результатам и как тяжело разочаровываться в идеалах юности[19]. На стыке понимания евро­пейских и русских ценностей находится другая примечательная статья Уортмана — об игнорировании правовых интересов личности в Российской империи. Изучив программы политических партий и движений рубежа XIX—XX вв., автор приходит к выводу, что европейское «естественное право» собственности не находит выражения в российских политических документах, даже в тех, где предлагалось по­вести Россию по кардинально новому пути исторического развития. На вопрос, возможно ли обеспечить гражданские права человека без опоры на предшествующую традицию уважения права на собственность, Уортман дает, скорее, отрицательный ответ (с. 352). В еще одной статье из этого блока — о восприятии проблемы беднос­ти Л.Н. Толстым — рассматривается выражение личностного кризиса через литературное произведение. В описываемых «сценах жизни» бедняков из трактата Толстого «Что же нам нужно делать?» — не только отражение печальной действительности, на которую большинство богачей попросту закрывает глаза, но и самоанализ графа, его собственный экзистенциальный и эмоциональный опыт. Толстой убеждается, что его неоднократные попытки изменить ситуацию, оказывая помощь беднякам, не дают положительных результатов, а лишь встречают непонимание и даже неприятие. Подобный отрицательный результат, в совокупности с чувством беспомощности, имеющим гендерный подтекст (Уортман считает, что именно женщины как беззащитные жертвы общества пробудили в Толстом чувства беспомощности и одновременно преклонения, так как в силе женской любви граф ищет залог спасения мира), приводит к рассуждениям о нравственной болезни общества и призывам начать менять мир с себя.

В этих последних статьях Уортман предстает тонким психологом, умеющим на основании источников разматывать нити человеческих мыслей и судеб. И это очень важно для понимания логики его исследований. Именно с размышлений о преобразовании идей в системные представления о мире началась профессиональная карьера американского историка. Затем появился интерес к способам, с помощью которых эти идеи понимались и могли оказывать воздействие. Подробности творческого пути Уортмана представлены в заключительном, пятом блоке статей: как и когда произошло обращение исследователя к проблемам русистики, кем были его первые учителя (Э. Фокс, Л. Хеймсон, П.А. Зайончковский), каким образом и в связи с чем трансформировались научные интересы, какие методологические приемы применялись на разных этапах, откуда появилась идея «сценариев власти» и многое другое.

Знакомство с биографией Уортмана необходимо для понимания его историчес­ких концепций, их возможностей и пределов применимости. «Нет сомнения, — писал корреспондент «Северной пчелы» в канун коронации Александра II, — что иностранные редакторы опишут искусно и красноречиво видимые ими [иностранными корреспондентами. — С.Л.] торжества, но поймут ли они их значение? постигнут ли народное чувство? В этом дозволено усомниться»[20]. На мой взгляд, как раз то, что Уортман начал свое исследование репрезентации власти в Российской империи не «с нуля», а после многолетнего и добросовестного изучения истории правового сознания и общественно-политической мысли, позволило ему во многом преуспеть на этом поприще. Он оперирует такими понятиями, как идея «русскости» («Russianness»), «восторг подданства» («rapture of submission»), «торжест­венность» («solemn festivity»), в их исконном значении, учитывая национальную специфику. Но в то же время ученый ставит себе определенные рамки, за которые в силу разных причин старается не выходить. Как уже было отмечено, он практически не затрагивает трудный и полный противоречий подготовительный этап имперских торжеств или появления памятников искусства и архитектуры, принимая за аксиому успешную репрезентацию (что правитель задумал — то и получил), а также осознанно ограничивает изучение влияния «театра власти» на разные слои населения, подразумевая, что «политические спектакли» устраивались силами элит и для элит, оставаясь недоступными пониманию простого народа[21]. С этим трудно согласиться, особенно при изучении репрезентации власти во второй половине XIX — начале XX в. Да и в работах Уортмана, помимо его воли, хорошо заметна широта воздействия имперских «спектаклей» в масштабах всей страны.

Более подробно в последнем разделе Уортман останавливается на знакомстве с традициями Московско-тартуской семиотической школы, влияние которой на большинство его работ позднего периода очевидно. Отдельные статьи посвяще­ны впечатлениям от лекций В. Набокова в Корнельском университете[22]; памяти М. Раева (1923—2008), коллеги и старшего товарища Уортмана[23], и воспоминаниям о научном руководителе — Л. Хеймсоне (1927—2010). Раев и Хеймсон были выдающимися учеными, разработавшими в середине XX в. новые направления в изучении русистики, такие как история российской бюрократии, психология российско­го дворянства, интеллектуальная и социальная история, история культуры послереволюционной эмиграции. Как отмечает Уортман, это были трудолюбивые, ответственные, творческие ученые, и именно они заложили основы вестернизированного подхода к изучению постпетровской России.

Уортман многое взял и от своих учителей, и из идей Московско-тартуской школы, что подтверждается исследованиями разных лет, представленными в сборнике. При этом ученый пошел по собственному пути и выстроил концепцию понимания истории России сквозь призму мифотворчества, основывая такой подход на том, что репрезентация монарха в российских условиях превалировала над силой законотворчества и представляла «героизацию высшего порядка» (с. XVII). Каждая его статья — это мини-исследование, нацеленное на подтверждение общей концепции, и в то же время иллюстрация того или иного подхода, способствующего раскрытию исторических реалий через образы, тексты, церемонии и прочие нарративы в самом широком смысле этого слова. Что же касается визуальных источников, составивших основу труда Уортмана по истории репрезентации, то они уже многие годы являются неотъемлемой частью постижения имперских практик, а их обилие остается залогом появления новых исследовательских проектов и методологических разработок.