Как сконструировать добровольное изгнание в Париж? Джон Ивлин и Английская революция

Anna Stogova. How to Construct a Voluntary Exile in Paris? John Evelyn and the English Civil War

 

Анна Стогова (ИВИ РАН, старший научный сотрудник Центра гендерной истории; РГГУ, доцент кафедры истории и теории культуры Отделения социокультурных исследований; канд. ист. наук) genderhistory@gmail.com.

УДК: 94+321.01+323.225+323.272

Ключевые слова: изгнание, дневник, Английская революция

 

Anna Stogova (IGH RAS, senior researcher of Center for gender history; RSUH, assistant professor of Chair of history and theory of culture, Department of socio-cultural studies; PhD) genderhistory@gmail.com.

UDK: 94+321.01+323.225+323.272

Abstract:

This article is devoted to one of the most interesting themes in the historiography of the English Civil War of the mid-17th century, connected with the motif of exile, which is itself a rather popular subject in royalist literature. The author focuses on the diary of John Evelyn, who left everything behind and moved to Paris after the execution of King Charles I, despite the fact that he took no part in either the political or military events of the war, and was not subject to any sort of persecution. This situation makes Evelyn’s text exceptionally interesting for the analysis of the ways in which the image of exile is constructed under the conditions of a changing political language. The coexistence within the diary of various images of exil­e reflects the complexity and multilayeredness of the cultural transformations taking place within the political sphere at the time.

Key words: exile, diary, the English Revolution

 

 

В английской историографии проблеме ссылки и изгнания в XVII веке посвящено немало работ, поскольку период революции вообще занимает центральное место в британской историографии. И коль скоро сам наследный принц, а затем некоронованный король Карл II, королева-мать и изрядное количество роялистов находились за пределами страны, то изучению их «изгнания» посвящено немало работ. Изначально исследователи уделяли внимание преимущественно социально-политическим аспектам (см., например: [Firth 1952—1953; Hardacre 1956; Smith 2003]), затем — разного рода интеллектуальной, культурной, социальной активности роялистов (см., например: [Clucas 1994; Smith 1996; Battigelli 1998; Keblusek 2001; Brennan 2002; Royalist Refugees 2006]). В последние же годы интерес сместился в сторону порождаемых в связи с изгнанием текстов и того, как опыт изгнания повлиял на конструирование собственного я (см., например: [Wilcox 2006; Loxley 2010; Raylor 2010; Major 2013]).

Одна из основных проблем, которая встает при изучении «ссылки» или «изгнания» в связи с Английской революцией (но это, очевидно, не уникальная ситуация), заключается в самом понятии exile, ибо оно подразумевает главным образом внешнюю волю, которая принуждает человека оставить свой дом. Томас Блант в «Новой английской глоссографии» (1707) определяет его следующим образом:

изгнание, а также тот, кто живет в изгнании; также (в форме глагола) изгонять кого-то, отправить в отдаленные края под угрозой наказания в случае возвращения [Blount 1707: n.p.].

Важнейшими составляющими изгнания в таком его понимании являются давление внешней силы или обстоятельств, принуждающих покинуть родные края, и невозможность вернуться туда по собственному желанию. В действительности же во время гражданской войны и революции середины XVII века лишь очень немногие роялисты, оказавшиеся в эмиграции, были изгнаны из страны новой властью. Однако как только мы допускаем возможность добровольного изгнания, перед нами сразу встает масса проблем в определении этого понятия, связанных с необходимостью различать среди всей массы англичан, находившихся за пределами родины, тех, кто подпадает под понятие изгнанника. Как отмечает Тимоти Рейлор, в этом случае мы «открываем двери целому кругу персон, которых точнее было бы обозначить как эмигрантов, или экспатриантов, или даже “культурных туристов”, нежели ссыльных роялистов» [Raylor 2010: 19], и проблематизируем само понятие изгнания, что порождает целый спектр новых вопросов.

Одним из таких проблемных героев, который попадает в сферу внимания, является Джон Ивлин — убежденный роялист, беконианец, большой любитель новой науки, в будущем один из основателей Лондонского королевского общества. Его персона тем более соблазнительна для исследователей, что до наших дней сохранился весьма большой архив его документов, среди которых — дневник, охватывающий большую часть жизни.

Ивлин вел дневниковые записи приблизительно с одиннадцатилетнего возраста; предполагается, что они делались на страницах ежегодных альманахов, которые продавались в книжных лавках. Один из таких альманахов с записями Ивлина сохранился в библиотеке Бейлиол-колледжа в Оксфорде, где он учился. В 1660 году Ивлин начинает сводить все эти записи в единый текст, дополняя и корректируя их. Таким образом, ретроспективно была создана первая часть дневника до 1644 года. Также известно, что в 1680 году он дополняет его заметками о периоде начиная с 1649 года. И уже с 1684 года он продолжает вести дневник синхронно со временем. Когда именно в промежутке между 1660 и 1680 годами были переписаны записи за 1645—1648 годы, неизвестно[1]. Таким образом, речь идет о довольно сложно устроенном многослойном документе, который отражает взгляды Ивлина разных лет — непосредственное переживание событий и позднейшую их интерпретацию. Интересен этот дневник еще и тем, что представляет различный опыт пребывания за границей. В течение 1640-х годов Ивлин трижды уезжает из страны, при этом два первых отъезда обозначаются им как «путешествие» (journey) и описываются соответствующим образом. А к третьему он применяет и слово «путешествие», и слово «изгнание» (exile).

К началу всех этих перемещений Ивлин — молодой джентльмен, недавно покинувший Оксфорд и не занимающий никакой должности. Его семья ничем не примечательна, только дед, разбогатевший на торговле, приобрел имение и стал джентльменом. Для Ивлина на протяжении всей его жизни будет очень важно вести подобающий этому статусу образ жизни. При этом сам он этого имения не унаследовал, поскольку был вторым сыном в семье, но от матери ему досталась приличная сумма денег, позволяющая бездельничать, и некоторые земли. 

В первый раз Ивлин принимает решение об отъезде в Соединенные Провинции после казни лорда Страффорда в мае 1641 года, в возрасте двадцати с половиной лет[2]. Незадолго до этого, в конце декабря 1640 года умирает его отец, и Ивлин наследует свои средства. Мы не знаем точно, как и когда Ивлин принимает решение об отъезде, однако известно, что оно было вызвано растущим напряжением в стране[3]. В дневнике он отмечает, что решил уйти от того

печального положения вещей дома, которое бросает тень даже на более мудрых, нежели я; мы увидели обратную сторону медали, и основные наши несчастья еще впереди. Поэтому 15 июля я раздобыл на таможне паспорт, повторив свою клятву верности [Evelyn 2006: 19—20].

Опыт, полученный в этом путешествии, был весьма разнообразным, Ивлин объезжает множество городов и знакомится с массой новых людей, посещает двор королевы Богемии[4], 6 дней проводит в качестве добровольца в военном лагере, поступает в Лейденский университет и т.д. Возвращается в Англию он в середине октября 1641 года, и вскоре начинается гражданская война. Ивлин поначалу предпринимает путешествие по стране, затем решает присоединить­ся к королевской армии для участия в битве при Брентфорде, но его опыт активного воинствующего роялиста ограничился тремя днями. Он пишет о том, что был вынужден оставить армию, ибо в противном случае фамильные владения, находящиеся в Сарри и Сассексе, где располагались «бунтовщики», как он их именует, были бы реквизированы [Evelyn 2006: 46].

В следующее путешествие Ивлин отправляется в разгар военных действий осенью 1643 года. Вероятно, именно это обстоятельство, учитывая, что многие роялисты выбрали похожую модель поведения, позволило Джиллиан Дерли рассматривать эту поездку как ссылку, в которую Ивлин отправляет себя сам [Darley 2006: 36], в отличие от первого путешествия, которое «не было ни длительным изгнанием, ни “гран-туром”, а скорее временной отлучкой» [Darley 2006: 21]. Джеффри Смит, приводя в качестве примера второе путешествие Ивлина, справедливо замечает, что для многих «осторожных» роялистов отъез­д в это время (покуда позиция короля была весьма обнадеживающей и отъезд не мог поставить под сомнение их лояльность монарху) был удобной возможностью не участвовать в столкновениях [Smith 2003: 15]. Сам Ивлин объяснял и этот отъезд нарастающим желанием уйти от неприятной действительности. 17 июля он отмечает, что

решив побыть немного в спокойствии, насколько это возможно во времена столь великой зависти и подозрительности, я (c разрешения моего брата) составил проект обустройства в Уоттоне рыбного пруда с островом и другими местами для уединения и отдыха [Evelyn 2006: 48].

Но уже 23 июля он признает «невозможность уклониться от дел весьма неблаговидных» [Evelyn 2006: 49], а следующая запись касается получения 2 октября лицензии, подписанной лично королем в Оксфорде, позволяющей Ивлину вновь отправиться в путешествие. Это путешествие считается одним из ранних примеров «гран-тура», оно продолжалось в течение примерно четырех лет. Сначала путь Ивлина лежит через Францию в Италию, где он проводит большую часть времени, затем через Швейцарию и Францию он возвращается на родину. На обратном пути Ивлин второй раз останавливается в Париже (на целый год), где 27 июня 1647 года женится на дочери посланника английского короля при французском дворе Ричарда Брауна. Но поскольку его жене было всего 12 лет, он в октябре 1647 года отправляется в Англию один, чтобы уладить собственные дела, оставив ее на попечение родителей.

Весь период до следующего отъезда Ивлин действительно активно занимается своей недвижимостью (унаследованными от матери землями) в Сарри, Эссексе и Вустершире, а сам обосновывается в имении своего тестя Сайес-корт. Он не пытается еще раз присоединиться к королевской армии, по-прежнему является сугубо частным лицом и не проявляет никакой значимой политической активности, которая могла бы послужить причиной для гонений. Тем не менее в 1649 году он вновь добровольно покидает Англию и обосновывается в Париже, где проведет почти три года, и, в отличие от предыдущих поездок, в отношении этого путешествия позднее, уже при описании триумфального возвращения Карла II на родину, Ивлин использует слово «изгнание» (exile).

Это отличие является отправной точкой для данного исследования, поскольку позволяет подобраться к решению тех самых проблем в отношении понятия «изгнания», которые были обозначены Тимоти Рейлером. То обстоятельство, что лишь к одному из трех путешествий, пришедшихся на время революции, Ивлин применяет (пусть и задним числом, но в то время, когда редак­тируется весь текст дневника) понятие «изгнание», дает возможность рассуждать о том, чем отличаются это путешествие и его репрезентация от двух предыдущих. Вследствие этого в данной работе предложен несколько иной ракурс, нежели обычно представлен в подобных исследованиях. Дневник Ивли­на и его сопоставление с документами, относящимися непосредственно к периоду «изгнания», позволяют рассмотреть, на каких основаниях опыт, вроде бы никак не укладывающийся в привычное понимание ссылки и изгнания, может быть описан в качестве такового. При этом нам придется балансировать между рассказом о событиях и поступках, которые собственно делают этот его опыт изгнанием, и репрезентацией этого опыта в тексте дневника.

Третий отъезд имел место после казни Карла I и свержения монархии. В апреле 1649 года Ивлин пишет письмо о «внезапном решении об отъезде в Париж» [Evelyn 2006: 246]. Отъезд, который состоялся только полгода спус­тя, отличался от предыдущих некоторыми обстоятельствами. Прежде всего, в этот раз Ивлин упоминает о двух факторах, которые заставляют опасаться за свою свободу и жизнь. Эта подстерегающая дома опасность — одна из важных составляющих образа добровольного изгнания, так как она выполняет функцию той силы, которая принуждает к отъезду. Учитывая, что Ивлин не занимал публичных постов, не участвовал в военных и политических событиях и вообще всеми силами старался избегать «неблаговидных действий», на которые вынуждали обстоятельства, сконструировать эту опасность было не так-то просто. Можно предположить, что Ивлин мог опираться на модели описания, предложенные в подобных же обстоятельствах другими авторами. Джеймс Локсли отмечает, что такую же стратегию для обоснования своего отъезда в автобиографии выбирает другой, более известный «добровольный изгнанник» Томас Гоббс [Loxley 2010: 136]. Гоббс, также не занимавший публичных постов, связывает эту опасность со своими сочинениями[5]. Автобиография малмсберийского философа, в которой тот описывает свое «изгнание», вышла в свет на латыни в 1679 году, после его смерти, а в 1680 году (когда Ивлин принимается за эту часть дневника) был издан английский перевод. Учитывая, что Ивлин был лично знаком с Гоббсом и относился к нему с большим уважением, вполне вероятно, что он ознакомился с этим текстом. Во всяком случае, первая упоминаемая Ивлином опасность была также связана с литературной деятельностью.

21 января 1649 года выходит из печати перевод книги известного французского вольнодумца Франсуа Ламота Левайе «О свободе и служении», который Ивлин сделал во время пребывания в Париже в 1647 году. Перевод был сделан анонимно, но посвящен старшему брату Ивлина, что и вызывало «серьезные опасения» [Evelyn 2006: 244]. 9 дней спустя после выхода книги казнят Кар­ла I, и рассуждения о свободе и добровольном служении оказываются в со­вершенно ином контексте[6]. Учитывая, что Ламот Левайе отстаивает идею необходимости подчинения законам в ущерб стремлению к свободе[7], Ивлин, опасавшийся преследований со стороны новых властей, действительно оказался в положении весьма близком к тому, что описывает Гоббс.

Второе обстоятельство, о котором упоминается в дневнике, — это «политическая» переписка с Ричардом Брауном. Ивлин был одним из информаторов своего тестя, но, учитывая отстраненность от политической жизни, скорее мог сообщать новости (что было обычным делом, учитывая, что пресса только-только начинала формироваться, но, конечно, проблематизированным военным противостоянием и перлюстрацией), а не передавать секретные сведения[8]. Вопросы могло вызывать скорее само поддержание связи с Брауном, а не специфика передаваемой информации и деятельности Ивлина, но, так или иначе, в дневнике он подчеркивает «немалую опасность быть раскрытым» [Evelyn 2006: 246]. Наличие этих угроз потенциального разоблачения, безусловно, отличает эту ситуацию от предыдущих, когда отъезд, хотя и был спровоцирован обстановкой в стране, никак не был связан с угрозой личному благополучию.

Как раз тестю 2 апреля Ивлин и пишет о своем внезапном решении уехать, которое в тексте дневника предстает как самостоятельное и спонтанное. Однако выстраиваемая там картина существенно расходится с текстом самого письма:

Сего дня я прибыл из Д.[9] (куда отправлялся на пару дней подышать воздухом) и теперь думаю не двигаться из этого города, покуда я полностью не приведу в порядок свои дела, поскольку имею некоторое ценное имущество, и не буду готов к отъезду и длительному отсутствию (если это потребуется). Все это, я полагаю, можно разумно устроить к концу весны. После чего (если мое пребывание в Париже важно для вас, даже при том, что я более не смогу заниматься делами, связанными с вашим отсутствием здесь) я буду в состоянии вскорости с вами свидеться. И, конечно, ничто не может больше меня порадовать, чем возможность застать вас за обнадеживающими делами, пока я сам в состоянии оказать вам помощь, что я смогу сделать лучше и с меньшей опасностью, если, устроив свое семейство[10], вы будете так любезны принять меня в число своих домочадцев [Evelyn 1875: 43].

Причем очевидно, что Ивлин отвечает на какие-то более ранние попытки обсудить эту тему. В предыдущем письме от 29 марта мы читаем:

Я рад узнать о решениях, касающихся последних дел, важных для меня лично. После сего я должен более серьезно подумать о том, чтобы повиноваться вашим повелениям, касающимся моего приезда [Evelyn 1875: 41].

Более того, вполне резонно предположить, что эти «повеления» были связаны с тем, что в свете недавней казни Карла I необходимо было засвидетельствовать свою лояльность новому монарху, т.е. обозначить себя в качестве роялис­та. Нельзя не учитывать и определенные выгоды в будущем, которые сулило пребывание в непосредственной близости от королевской семьи в тот период, когда были еще велики надежды на восстановление монархии. Могли они быть также связаны и с женой Ивлина, которая уже полтора года находилась на попечении родителей и, по тогдашним меркам, уже вполне достигла возраста, когда она может жить с мужем. Во всяком случае, это могло быть удобным поводом для поездки.

Это расхождение между текстами позволяет говорить, что репрезентация в тексте дневника собственного решения как самостоятельного и вызванного угрозой благополучию связана с конструированием образа «изгнанника». При этом, что интересно, «независимое решение» возникает за счет умалчивания о принуждении, которое могло бы служить объяснением отъезда.

Вторая важная характеристика изгнания — это то, что уехавший оказывается вне закона и не может вернуться обратно, не будучи подвергнут наказанию. Для выезда из страны требовался официальный документ, удостоверяющий личность и служащий одновременно разрешением на выезд из Англии и въезд в другую страну. Однако для тех, кто стоял перед необходимостью нелегально покинуть страну, существовало немало способов обойти это требование[11]. Ивлин 17 июня пишет: «Я получил паспорт от бунтовщика Брэдшоу, находящегося тогда (sic!) в большой власти» [Evelyn 2006: 247], подчеркивая нелегальный характер самой власти. Он сам выехал из страны совершенно законным образом, что говорит о том, что его положение было вполне прочным и безопасным, что он не желал отягощать его, нарушая постановления новых властей, что отъезд его был сугубо добровольным (вручение паспорта было знаком опалы) и что, выбирая такую стратегию, он явно намеревался вернуться.

Правда, несмотря на законопослушность, у Ивлина все же находится повод описать себя в качестве нелегала. Летом 1650 года он ненадолго возвращается в Англию. На границе его должны были обыскать: «Суетливый часовой должен был отправить нас к майору для досмотра, но, поскольку сей джентльмен был в постели, нас отпустили» [Evelyn 2006: 258]. В Лондоне он выполняет несколь­ко поручений, преимущественно жены и тестя. Он вновь должен получить паспорт, но не делает этого, так как это требует присяги новой власти, и едет со старым, достаточно подробно описывая связанные с этим перипетии. Около Кентербери он сталкивается с солдатами, которые проверяли документы, затем ту же процедуру требовалось пройти на таможне. Но в обоих случаях ему сопутствует удача, поскольку «деньги для досмотрщика и офицеров обладали той же подлинностью, что и рука и печать самого Брэдшоу» [Evelyn 2006: 260].

Итак, хотя формально отъезд Ивлина вряд ли подпадает под критерии «изгнания», таковым его делает репрезентация в дневнике. Причем образ «изгнания», который рисует Ивлин, отнюдь не ассоциируется с пассивным подчинением чужой воле. Иными словами, «изгнание» формируется самим человеком посредством поступков или же их репрезентации. Как пишет Хелен Уилкокс, когда мы следуем за семантикой слова и представляем изгнанника как жертву, это слово вводит нас в заблуждение, ибо в действительности за изгна­нием стоит собственный выбор, собственная непреклонная позиция, и в этом смысле изгнанник выступает как субъект политического действия [Wilcox 2006: 131]. В этой ситуации оказываются важны те черты, которые его характеризуют, особенно когда речь идет о людях, которые, подобно Ивлину или Гоббсу, собственно «политикой» не занимаются.

Если на вопрос, кто может быть назван изгнанником, мы отвечаем, что это субъект политики, тогда нельзя не поставить все эти рассуждения в контекст трансформации понятия «политическое», которая происходит в раннее Новое время и обычно связывается с именем Томаса Гоббса. Сам Гоббс, как мы уже отмечали, во время революции находился в добровольном изгнании в том же Париже, где он пишет «Левиафана», и из его окна Ивлин с хозяином наблюдали коронационную процессию Людовика XIV [Evelyn 2006: 274—275].

Вместе с понятием государства в текстах Гоббса (и других английских роялис­тов), Ламота Левайе, а позднее и Д. Локка появляется и понятие гражданина — обладающего свободой суждения, свободой воли и способностью подчинять свои страсти разуму, добровольно ограничивать свою свободу и подчиняться закону. Гоббс рассуждает преимущественно о том, что подчинение за­кону есть акт воли и в этом смысле подчинение сохраняет естественную свободу человека. Но косвенно это относится и к рассматриваемому нами понятию «изгнание»[12], которое в «Левиафане» определяется следующим образом:

Изгнание — это когда человек за какое-нибудь преступление принуждается оставить пределы государства или какой-либо его части без права возвращения в те­чение определенного времени или навсегда [Гоббс 1991: 246].

Однако, как отмечает К. Скиннер, «нет смысла говорить о том, что некто был принужден (не физически) к действию помимо его воли, так как воля, лежащая в основании поступка, всегда в этом поступке обнаруживается» [Скиннер 2006: 20]. Человек вправе выйти из подчинения закону, защищая свою жизнь, и он вправе подчиниться закону, даже если речь идет о законе захватчиков. Последний тезис Гоббс использовал для оправдания своего возвращения на родину в 1651 году, после установления власти Кромвеля [Loxley 2010: 148].

Ивлин, желая представить свое решение об отъезде как независимое решение человека, который поступками обозначил свою гражданскую позицию, описывает себя как изгнанника в рамках этого нового понимания, ибо только оно позволяет ему сконструировать подобный образ на моме­нт отъезда. И, как и Гоббс, Ивлин принимает решение о возвращении после окончательного установления новой власти, когда в конце сентября 1651 года в Париж доходят сведения о поражении Карла II при Вустере, которое «окончательно похоронило… надежды» [Evelyn 2006: 276]. Это косвенно подтверждает, что эти самые «надежды», вероятно, были истинной причиной того, что Ивлин отправился в 1649 году в Париж. Однако, в отличие от Гоббса, подчиняющегося по возвращении новому закону, он продолжает считать себя преданным сторонником Стюартов, и, более того, само понятие «изгнание» появляется в его дневнике только в контексте возращения к власти законного монарха.

В день получения паспорта для отъезда Ивлин совершает другой поступок, иначе конструирующий «изгнание» и имеющий символическое значение. Он отправляется на берег Темзы и зарисовывает карандашом виды Лондона, чтобы взять их с собой во Францию и сделать с них гравюры[13]. Это ставит нас перед еще одной проблемой, когда осмысление своего отъезда как изгнания находит выражение не только в формальных действиях, ставящих человека вне закона в собственной стране, но и в действиях символических, отражающих вынужденную утрату родины. Эта потребность в символических жестах может быть связана с ощущением нехватки «легитимных» оснований для того, чтобы именоваться изгоем, т.е. фактически с отсутствием адекватной модели описания добровольного изгнания, с которой можно было бы соотнести собственный опыт. Воспоминания о периоде революции, на которые можно было бы опереться, только-только появляются в то время, когда Ивлин перерабатывает свой дневник. Предшествующие попытки репрезентировать добровольное изгнание были сделаны в религиозном контексте англичанами-католиками, столкнувшимися с этой проблемой более чем на полвека раньше, и были неприемлемы для представителя англиканской церкви.

Эдвард Саид выделяет в качестве важнейшей характеристики изгнания именно ощущение оторванности от своего дома, «отсечение человека от родных мест» [Саид 2003: 252]. Но и с таким способом репрезентации в тексте Ивлина возникают проблемы. Безусловно, в дневниковых записях, относящихся к «изгнанию», постоянно присутствует напоминание о том, что он находится за пределами Англии, но тема расставания и тоски по родине, которую, казалось бы, стоило ожидать после такого почти театрального жеста, практически не присутствует, несмотря на ее потенциал для конструирования образа изгнанника[14]. При этом нельзя сказать, что Ивлин нечувствителен к этому расставанию. Переписка периода «изгнания» демонстрирует по меньшей мере внимательный анализ собственного положения. Не случайно Майкл Бреннан отмечал, что Английская революция стала временем обновления понятия «английскость». Англичане, оказавшиеся в большом числе и на долгий срок в чужих краях (особенно учитывая, что в «изгнании» в основном были люди весьма образованные), были вынуждены переосмыслять свой статус в рамках того широкого европейского контекста, в котором они очутились [Brennan 2002: 16]. Ивлин в одном из писем Роберту Хиту (от 19 декабря 1650 года) также упоминает об этих «поисках родины» и «родной души» [Evelyn 2014: 85]. Собственное положение угнетает его более всего из-за невозможности поддерживать полноценные отношения с теми, кто остался в Англии, и, соответственно, собственной «бесполезности», что, вполне естественно, чаще всего акцентируется в переписке. Однако, размышляя о своем отчуждении от роди­ны, Ивлин раз за разом высказывает и удовлетворение от пребывания в «спокойнейшем и безмятежнейшем месте Европы»[15] [Ibid.: 84], в котором он «наслаждается столь великой свободой ума и жизненными излишествами» (брату Ричарду Ивлину 3 декабря 1650 года) [Ibid.: 83], которое плохо увязывается с образом изгнанника. По всей вероятности, рассуждая о том, как люди воспринимали себя в изгнании, нам необходимо учитывать не только возможные основания для того, чтобы считать себя таковым, но и статус того пространства, в котором они оказываются. Париж, где оседает большая часть англичан, несмотря на те потрясения, которые преследуют саму Францию, являлся одним из важнейших, если не важнейшим политическим и культурным центром Европы, что существенно сглаживало ощущение изоляции. Т. Рейлор отмечает в текстах Гоббса противоречивость, подобную той, что мы видим у Ивлина. С одной стороны, отъезд в Париж репрезентируется как средство избежать неминуемой опасности, с другой — как возвращение к старым друзьям, в интеллектуальное сообщество [Raylor 2010: 36].

В период, когда не только в родной Англии оказывается весьма неспокойно, эти эскапистские настроения (которые, как мы видели, были причиной предыду­щих отъездов Ивлина), по всей видимости, имели для него большее значение:

Не то чтобы мне доставляло удовольствие представлять себе, что можно сохранять хладнокровие в делах в Англии[16], среди столь безголовых людей, но я решил положиться на божье провидение и советы друзей и освободить свои мысли от тех опасений, которые неизменно удручают меня в этой дали. Дабы добиться этого, я должен воспитать в себе ум, готовый соответствовать любым достойным внешним интересам. А значит, я должен научиться быть довольным и никогда даже не искать устройства моей скромной судьбы. Если возможно наслаждаться покоем, о котором вы говорите (чего я желаю более всего на свете), я отныне не должен возбуждать в себе честолюбивых желаний быть государственным деятелем или вмешиваться в несчастливые интересы королевств, но должен найти удовлетворение в том, чтобы смириться с потерей возможности получить образование, благодаря которому я мог надеяться однажды стать полезным своей стране (дяде Уильяму Преттимену 2 декабря 1651 года) [Evelyn 2014: 103—104].

Эти размышления действительно имели большое влияние на последующую судьбу и карьеру Ивлина. Но, вероятно, не стоит удивляться, что их нет в дневниковых записях, конструирующих «изгнание», которые редактируются как раз в тот период, когда Ивлин все-таки обрел желаемую возможность по­слу­жить своей стране вне сферы политики. Эта возможность была напрямую связана со статусом «изгнанника» и роялиста, поскольку Карл II, взошедший на престол в 1660 году, раздавал титулы и должности тем, кто поддерживал его в период междуцарствия. Не случайно само слово «изгнание» появляется в днев­нике Ивлина именно в контексте возвращения короля («его Величество Карл II прибыл после печального и длительного изгнания (sad & long Exile)» [Evelyn 2006: 370]) и его двора, когда Ивлин обозначает многих видных людей как своих соратников/знакомых по ссылке: «all whom we knowe abroad in Exile» [Ibid.: 378], «all ben our old acquaintances in Exile, during the Rebellion» [Ibid.: 402].

Эта причастность к сообществу изгнанников становится определяющей в конструировании собственного образа даже не со времени прибытия в Париж, а с момента отплытия из Англии, когда опасности и, соответственно, собственная гражданская позиция остаются в прошлом, но обретают новое зна­чение, ставя Ивлина в один ряд с иными изгнанниками. Уже начиная с опи­сания своих попутчиков[17] и затем, как только представляется случай, Ивлин не забывает упомянуть о злоключениях тех или иных лиц в Англии, подстерегавших их опасностях, действиях, ставящих их вне нового закона. Особо примечательным историям Ивлин уделяет немало внимания, даже если отмечает некоторую склонность героя фантазировать:

Я отправился с женой в Сен-Жермен, выразить соболезнования м-ру Уоллерсу в связи с его потерей. Я взял с собой и потчевал за обедом превосходнейшего и благочестивого настоятеля собора Св. Павла др. Стюарда и сэра Льюиса Дайва, сводного брата лорда Бристоля[18], который развлек нас [историей] восхитительного побега из тюрьмы в Уайтхолле, который тот совершил в последний вечер перед тем, как его должны были казнить, выпрыгнув из сортира, высотой в два этажа, в Темзу во время паводка ночью студенейшей зимой и вплавь добравшись до ожидавшей его лодки, несмотря на то что его охраняли шесть мушкетеров. И после этого он передвигался в женской одежде, затем в одежде младшего угольщика, затем прошел 200 миль пешком, переправился в Шотландию с несколькими собранными им людьми… [Ibid.: 273].

В рамках этой модели описания Ивлин является изгнанником в силу того, что он находится среди других изгнанников (как он пишет, «действительно, вся Франция полна преданных беглецов») [Evelyn 2006: 261]. Причем, учитывая, что Ивлин фактически ничем не послужил делу короля, такое определение собственного «изгнания» имеет бóльшую значимость в расчете на возможность восстановления короля на престоле, нежели те, что мы видели ранее. Если они относились к самому факту отъезда, то эта модель самоописания имеет отношение к пребыванию в статусе «изгнанника». Но именно этот критерий делает столь затруднительным проведение исследователями границы между «изгнанниками» и прочими эмигрантами. Как писал Д. Смит, «для моло­дого человека, симпатизирующего роялистам и совершающего то, что впоследствии назовут “гран-туром”, было обычным делом время от времени присоединяться к кругам изгнанников, посещать — как Джон Ивлин — англиканские богослужения в резиденции сэра Ричарда Брауна в Париже или выказывать свое уважение Карлу II» [Smith 2003: 36]. 

Действительно, попав в окружение короля, можно было разделить статус изгнанничества, просто обозначив себя как своего в этом сообществе. В таком ракурсе рассмотрения необходимыми элементами описания оказываются не столько политические действия и выражение гражданской позиции или символические акты, сколько разнообразные практики, конституирующие это сооб­щество. Наверное, самое очевидное отличие репрезентации третьего пребывания Ивлина за границей — это как раз описание того окружения, в которое он попадает. Оно практически полностью посвящено светской жизни — визитам, обедам, приемам, знакомствам с высшей английской и французской аристократией. Среди этих разнообразных практик особо выделяются, прежде всего, конечно, всевозможные контакты с королевской семьей и непосредст­венно опальным монархом — ключевой фигурой, конституирующей это сообщество, а также другими высокопоставленными особами, которые имеют больше оснований считать себя изгнанниками, нежели Ивлин. Сведения об их политической активности в дневнике оказываются необходимы для того, чтобы формировать статус всего сообщества. Но коль скоро события, происходившие в Англии, имели важнейшую религиозную составляющую и в изгнании оказался не только монарх, но и англиканская церковь, главой которой он являлся, религиозные практики также играли ключевую роль в формировании сооб­щества изгнанников. Как пишет Филипп Мейджор, «все церковные службы были призваны обозначить в этих стесненных обстоятельствах восстановление церковного авторитета» [Major 2013: 83]. В тексте Ивлина именно церковь оказывается той институцией, которая поддерживает дискурс изгнанничества и приобщает к нему всех вовлеченных в общие религиозные практики[19]:

Др. Стюарт (настоятель Св. Павла) в присутствии Его Величества прочел прекрасную проповедь на Лук.18, 8 по Притче о неправедном судье, что Господь, безус­лов­но, рано или поздно отмстит за своих Святых. Сложность заключается в нашей недостойности такого благословения. Люди не имеют веры, и хотя мы молимся за возвращение наших имений и поражение наших врагов, мы все же не должны думать о том, чтобы мстить самим, или о продолжении роскошной жизни [Evelyn 2006: 262].

Др. Эрлс проповедовал на последнюю часть 119 Псал.: Greate is the peace which they have, who love thy Law, & are not offended[20] (Велик мир у любящих закон Твой, и нет им преткновения[21]). Касательно желания мира в Англии, нашего пренебрежения законом Божием и т.д. Едва ли не лучшее рассуждение, которое я слыхал в своей жизни. Его высочество Герцог[22] присутствовал [Evelyn 2006: 272].

В этой новой для Ивлина включенности в сообщество приближенных к монарху кроется парадокс его изгнания. В пику привычному пониманию «изгнания» он не оказывается изъят из политического пространства, но, напротив, «изгнание» дает ему в общем-то единственную возможность попасть в те круги, куда он до сих пор не имел возможности проникнуть. Он и прежде, безусловно, был знаком с некоторыми аристократами, прежде всего с Ховардами, с которыми его связывали отношения патронажа. Теперь же он оказывается в самом центре светской и религиозной жизни английского двора в изгнании. Причем это пространство политики обретает свое значение не только как проти­вовес тому беззаконию, которое имеет место в Англии (Ивлин всегда отсы­лает к английским революционерам как к бунтовщикам) и от которого он бежал. Это сообщество изгнанников — еще и проекция законного политического пространства периода Реставрации, в контексте которого переписывается дневник.

Однако, что немаловажно, «своим» в этом окружении Карла II Ивлина делали не известные лишь ему одному опасности и убеждения, а родственные связи, и происходит это единственно благодаря его браку. Ричард Браун, как и Ивлин, не принадлежал к титулованному дворянству, только в сентябре 1649 года, как раз во время визита Ивлина, он получает от Карла II титул баронета и рыцарское звание. Но, будучи официальным представителем монарха в Париже[23], где обосновывается английский королевский дом и двор короля в изгнании, Ричард Браун оказывается ключевой фигурой в этой эмигрантской среде. Он решает все проблемы пребывания англичан (включая самого короля) на территории Франции. И самое главное, как подчеркивают многие исследователи, в часовне, отстроенной Брауном в своем доме, велось англиканское богослужение, и его дом был своеобразным религиозным центром, конституирующим англиканскую общину в Париже. Также Браун сумел договориться о том, чтобы было выделено специальное место для погребения англикан, умерших в изгнании, и над ними также было разрешено совершать англиканские обряды. То есть деятельность Брауна непосредственно связана с соблюдением преемственности как политической власти, так и церковной. Когда Ивлин приезжает в Париж и наконец попадает в это сообщество людей, причастных к политике, причастным к сфере политики его делают родственные связи с Ричардом Брауном и собственно близость к королю.

Интересно, что, когда Ричард Браун в 1660 году возвращается в Англию в свите короля, Ивлин отмечает, что тесть пробыл в изгнании 19 лет [Evelyn 2006: 371], т.е. с 1641 года, когда Карл I назначил Брауна посланником в Париже. Таким образом, изгнанием оказывается все его пребывание за пределами Англии. Должность посланника в определенных обстоятельствах вполне может быть приравнена к ссылке, но не в этом случае, для Брауна это была вершина карьеры. И хотя большую часть этого срока он не получал причитающихся денежных выплат (лишь после реставрации монархии ему была выплачена часть положенной суммы), тем не менее формально весь этот срок он исполнял официальные обязанности королевского посланника. Фактически изгнанником его, как и Ивлина, делало пребывание английского королевского дома именно в Париже. Находись королевская семья в изгнании в другом мес­те, вся эта конструкция рассыпалась бы.

Наслоение разных стратегий репрезентации «изгнания», которое обнаруживается в тексте дневника, весьма специфично для раннего Нового времени, и в особенности для XVII столетия, и во многом предопределяет сложность рассмотрения культурного феномена изгнания на его материале. Подобное совмещение, столь осложняющее жизнь исследователям, изучающим роялистов-изгнанников периода революции, оказывается необходимой мерой для всех тех, кто в период Реставрации хотел подчеркнуть свою солидарность с судьбой королевской семьи и писал свои воспоминания с учетом того, что именно позиция роялиста, сопротивляющегося несправедливой власти, является легитимной и этически значимой. Проблема заключалась, с одной стороны, в том, что в этом более всего нуждались как раз те, кто ничем особенным свою преданность монарху не продемонстрировал, а с другой — в отсутствии адекватной модели изгнанничества, которая позволила бы составить узнаваемое и непротиворечивое описание. За этой многослойностью видится и более глобальная проблема, когда за новой политической гражданской риторикой проступает другая реальность, отсылающая к ренессансному пониманию политики, в котором лишь правители являются политическими субъектами, а значимость всех прочих определяется степенью приближенности к фигуре монарха.

 

Библиография / References

[Гоббс 1991] — Гоббс Т. Левиафан, или Материя, форма и власть государства церковного и гражданского // Гоббс Т. Сочинения: В 2 т. Т. 2. М.: Мысль, 1991. С. 3—545.

(Hobbes T. Leviathan, or The Matter, Forme and Power of a Common Wealth Ecclesiasticall and Civil // Hobbes T. Set of Works: In 2 vols. Vol. 2. Moscow, 1991. P. 3—545. — In Russ.)

[Саид 2003] — Саид Э. Мысли об изгнании // Иностранная литература. 2003. № 1. С. 252—262.

(Said E. Reflections on Exile // Inostrannaja literatura. 2003. № 1. P. 252—262. — In Russ.)

[Скиннер 2006] — Скиннер К. Свобода до либерализма. СПб.: Изд-во Европ. ун-та в Санкт-Петербурге, 2006.

(Skinner Q. Liberty Before Liberalism. Saint Petersburg, 2006. — In Russ.)

[Battigelli 1998] — Battigelli A. Margaret Cavendish and the Exiles of the Mind. Lexington: University of Kentucky Press, 1998.

[Blount 1707] — Blount T. Glossographia Anglicana Nova. London: For Den. Browne, 1707.

[Brennan 2002] — Brennan M.G. English Civil War Travellers and the Origins of the Western Eu­ropean Grand Tour. London: Hakluyt Society, 2002.

[Clucas 1994] — Clucas S. The Atomism of the Ca­vendish Circle: A Reappraisal // Seventeenth Century. 1994. № 9. P. 247—273.

[d’Addario 2007] — d’Addario C. Exile and Journey in Seventeenth-Century Literature. Cambridge: Cambridge University Press, 2007.

[Darley 2006] — Darley G. John Evelyn: Living for Ingenuity. New Haven; London: Yale University Press, 2006.

[Evelyn 1875] — Evelyn J. Diary and Corresponden­ce of John Evelyn: In 4 vols. Vol. 3. London: George Belle and sons, 1875.

[Evelyn 2006] — Evelyn J. The Diary of John Evelyn. London: Everyman’s Library, 2006.

[Evelyn 2014] — Evelyn J. The Letterbooks of John Evelyn. Vol. 1. Toronto: University of Toron­to Press, 2014.

[Fanshawe, Halkett 1979] — Fanshawe A., Halkett A. The Memoirs of Ann Lady Halkett and Ann lady Fanshawe. Oxford: Clarendon Press, 1979.

[Firth 1952—1953] — Firth C.H. The Royalists in Exile During the Puritan Revolution, 1642—1660 // Huntington Library Quarterly. 1952—1953. № 16. P. 353—370.

[Hardacre 1956] — Hardacre P.H. The Royalists During the Puritan Revolution. The Hague: Nijhoff, 1956.

[Keblusek 2001] — Keblusek M. The Exile Experien­ce: Royalist and Anglican Book Culture in the Low Countries, 1640—1660 // The Bookshop of the World: The Role of the Low Countries in the Book-Trade 1473—1941 / Ed. by L. Hellinga et al. Houten: HES & De Graaf, 2001. P. 151—158.

[La Mothe Le Vayer 1643] — La Mothe Le Vayer F. de. De la liberté et de la servitude. Paris: Augustin Courbé, 1643.

[Loxley 2010] — Loxley J. “Not Sure of Safety”: Hobbes and Exile // Literatures of Exile in the English Revolution and Its Aftermath, 1640—1690 / Ed. by Ph. Major. Farnham: Ashgate, 2010. Р. 133—151.

[Major 2013] — Major P. Writings of Exile in the English Revolution and Restoration. Farnham: Ashgate, 2013.

[Raylor 2010] — Raylor T. Exiles, Expatriates and Travellers: Towards a Cultural and Intellectual His­tory of the English Abroad, 1640—1660 // Literatures of Exile in the English Revolution and Its Aftermath, 1640—1690 / Ed. by Ph. Major. Farn­ham: Ashgate, 2010. P. 15—44.

[Royalist Refugees 2006] — Royalist Refugees: William and Margaret Cavendish in the Rubens House 1648—1660 / Ed. by B. van Beneden and N. de Poorter. Antwerpen: BAI, Rubenianum, 2006.

[Smith 1996] — Smith C.K. French Philosophy and English Politics in Interregnum Poetry // The Stuart Court and Europe: Essays in Politics and Political Culture / Ed. by R.M. Smuts. Cambridge: Cambridge University Press, 1996. P. 177—209.

[Smith 2003] — Smith J. The Cavaliers in Exile, 1640—1660. Basingstoke; New York: Pal­gra­ve, 2003.

[Wilcox 2006] — Wilcox H. Selves in Strange Lands: Autobiography and Exile in the Mid-Seventeenth Century // Early Modern Autobiography. Theories, Genres, Practices / Ed. by R. Bedford, L. Davies and Ph. Kelly. Ann Arbor: The University of Michigan Press, 2006.