купить

Пушка Парщикова и общее поле

Этот текст — в формате «Комментарий к одному месту из Николая Кузанского» (например, «Соединяй видимые противоположности в предшествующем им единстве» [Кузанский 1979: 80]). Есть поэма А. Парщикова «Я жил на поле Полтавской битвы» [Парщиков 1996]. Дело уже давнее, подцеплять его к актуальностям РФ не вполне логично, но именно это я и стану делать. Сопоставления, конечно, будут не прямые, а, что ли, технологические: речь об одном из механизмов, предъявленных в тексте. Заодно (если о литературе) это и пример того, что Парщиков метафоры не использовал, он строил словами определенные объекты, которые фиксировали нечто существующее, но — не имевшее описания. Механизм вполне конкретный. Пушка. Глава «Первая пушка, 1.2»:

 

На левом берегу Ворсклы возвели водяные меха,

а между ними — колонну со скобкой для рычагов,

по краям которых подцеплены широкие платформы.

В ботфортах, заказанных для данного офорта,

люди вереницей шли с платформы на платформу и обратно,

такие весы поочерёдно давили на меха,

получался массовый насос, выталкивающий два заряда

и дающий общее распределение греха.

                                        [Парщиков 1996]

 

Далее следует общее описание устройства. Механизм величественен, а интерпретироваться будет следующее:

 

Пушка могла быть разобрана на мельчайшие частички

и разнесена по свету в нагрудных карманах армий,

спрятана за щеками или вплетена в косички

и т.п., что ещё не перенято нами.

Этот опт без розницы невозможен

 

Налицо перевод опта в розницу, каждый элемент при этом содержит вещество опта, который — тут вовсе не голограмма — и действует суммой розницы. Конеч­но, «не перенято нами» здесь отчасти для рифмы, а отчасти и демонстративный идеализм: так-то, в быту, вполне перенята. О чем, собственно, и комментарий: что именно делает эта военная конструкция? Построчных интерпретаций не будет, но поставим рядом что-либо отдаленное и конкретное.

В июне 2016-го в «Коммерсанте-Деньги» было интервью Надежды Петровой с Леонидом Бляхером. Там говорили о бюджетниках (российских). Эта тема в стороне от процитированного, но главным будет мотивация поколений (границы между которыми четко не провести, никто из людей специально себя в поколение не вписывает, но все происходит именно как-то так). В абзаце речь о страхе утраты работы, о вариантах опасений:

— Страхи сильнее у старшего и особенно у среднего поколения. Молодые люди достаточно четко говорят: если моя зарплата падает ниже какого-то уровня, я просто меняю место работы. Для старших возрастов снижение доходов значит: я не уйду, но буду подрабатывать — в бюджетной организации или где-то еще. Самые несчастные — поколение, социализированное в нулевые, люди 30—40 лет, которые смотрят на свою работу как на призвание, для них материальный уровень просто несущественен: да, моя зарплата будет падать, но я останусь тем, кто я есть,— врачом, учителем, работником культуры; я буду сеять разумное, доброе, вечное, я буду просвещать, буду лечить [Бляхер 2016].

В интервью все подробно, а здесь существенно, что возраста (примерно разнесенные на три поколения — конечно, я упрощаю, желая извлечь некую рабочую схему) не то что хотят разное, у них просто уже разные территории, на которых они определяют свои стратегии и тактики. У одних, «старших», обрушилось дело жизни (обрушилось уже давно, и они как-то выкрутились), «средние» пытались это же дело выстроить в новых обстоятельствах (начали выстраивать, но уже не складывается — при том, что необходимость восстановления дела заново для них была очевидной: как же иначе, не может быть так, чтобы его не было). Третьи («молодые») и не понимают, почему это вообще важно («Публичная активность для них вообще не является существенной. У них нет достижительной активности. Они открыли для себя частную жизнь» [Бляхер 2016]). Все это именно о бюджетниках, а по умолчанию — фактически о социальном проекте (ранее — как бы социалистическо-коммунистическом), который организует и развивает граждан. В том числе — поддержанием и продвижением желательных нормативов: равно распределяемых, общепринятых, позитивных, склеивающих. 

 

Конечно, все это системнее, чем только лишь социология бюджетных профессий. Раз уж я исхожу из литературы («На левом берегу Ворсклы...»), то ситуацию можно сравнить и с литературным процессом. В советском варианте он тоже был вполне государственным (то есть — бюджетным) и общекультурным. Сейчас тогдашние советские писатели где-то еще существуют, может — даже и пишут. Разнообразные союзы писателей так-сяк дотируются государством (что они делают — понять сложнее, скажем — носят имя). Вряд ли на это можно жить, конечно. Средняя зона — вокруг толстых журналов, в которых переживают за слабую материальную поддержку государством, за количество читателей, но при этом ощущение миссии явно присутствует — они же держат традицию в новых условиях. А может, они даже считают, что все идет неплохо, учитывая обстоятельства времени и места. С «молодыми» же здесь чуть иначе, нежели в прочих сферах, но о них позже. Так или иначе, в целом монолитно литературный процесс-проект как-то существует. Но есть же уже и «небюджетная» часть, с которой все иначе, издательский рынок, со своими тактиками и стратегиями — премии и т. п. У Бляхера это вариант бюджетников, ушедших примерно по профессии в бизнес: платные клиники, частные школы. Но это уже другое, а здесь речь об условно неприбыльной (цель и пафос не в монетизации) общей деятельности. Соответственно, она требует наличия некоего поля, в котором усилия будут общими.

Как частицы пушки у Парщикова. У каждого есть элемент проекта, он его носит в себе/на себе, тем и участвуя в производстве целого. Разумеется, Парщиков не имел в виду литпроцесс, равно как и людей с крестиками — это были бы слишком общие истории, не связанные с конкретикой текста, ему такое не свойственно. Он тут просто свой механизм сооружал, — и это уже я теперь применяю построенное им к дальнейшему на территории общих культурных правил и ценностей. Технологические-то проекты минимально требуют рассуждений об общем поле, они преимущественно в поле профессии. А там иначе.

Ну а в общекультурных случаях, когда цели и смыслы предполагаются, но не могут быть сформулированы внятно, каждый участник носит частицы проекта на себе. Если проект фактически уже иссяк, то инерция его как-то еще может тащить, но новые люди замысел уже не ощутят: так что проект, в принципе, закончен. Что, например, сейчас с тотальной точкой сбора всех в литературоцентричном поле? Литераторам тут должно бы вспомниться «я пролетарская пушка, стреляю туда и сюда». Даже если она и стреляет, то незаметно.

 

Сектанты и остальные

Привязанность к проекту (даже несуществующему) в литературе отчасти сохраняется и репродуцируется (конечно, это российские раскладки). Да, литература теперь вне государственной идеологии (разные патриотические конкурсы ситуацию не меняют). Это, конечно, не новость. Да, и раньше была негосударственная, отдельная литература, но теперь и та, которая предполагала стать общегосударственной, тоже такая. Но она же не может сделаться той, которая и раньше была отдельной, она ведь об общем... А тут еще и рынок, все совсем перепуталось, и лучше уж об этом не говорить вообще. Но люди продолжают производить тексты, не думая о том, как было раньше, причем попытки выстраивать новые иерархии «молодыми» — в отличие от оценки Бляхера (они «открыли для себя частную жизнь») — как раз делаются. Это, конечно же, профессиональная западня: литератор должен (ну, должен) быть публичным даже в своих частных проявлениях. То есть не «даже», это и есть смысл его деятельности.

Какие здесь возможны варианты (не так чтобы желая им успеха, а теоретически)? В каком-либо сообществе или тусовке по умолчанию всегда будет локальный проект какой-то своей литературы. Это работает в любой социальной или идеологической группе. Что с этим можно сделать, имея в уме создание своей Доминирующей Пушки?

Вот, например, гипотетические сектанты (в нейтральном смысле). У них есть своя идея, правила и т.п. Внутри их резервации все конкретно и ясно: правила понятны, дома стоят ровно, там чисто и покрашено, а все, что за периметром, в их истории не включается, чужие понятия у них не работают. Все свое, просто и ясно, как конструкции из лего, причем — внутри это реально им все как-то объясняет. Но, в принципе, должна быть и возможность выхода в общее поле. Иначе — нежизнеспособность за оградой резервации, что, как мини­мум, ослабляет величие внутренних идей. Значит, там должен быть интерфейс «внутри-снаружи», там должны выдавать на выход (допустим, временный) како­й-то ключ. Причем это не выдача легенды шпиону-нелегалу (докумен­ты, одежда, то да се). Это должен быть реальный алгоритм поведения, который не аннулирует принципы секты.

Конечно, иногда без этого: кришнаиты ходят наглядно отдельные (ну, когда группами), предъявляя себя как лиц, не намеренных куда-то вписываться вне ашрама. Другие полагают, что их взгляды настолько справедливы, что разделять их должны все. Да, футбольные фанаты как-то не очень могут повлиять на российский футбол, но случаи влияния, безусловно, существуют. Скажем, школа «Анналов» и последующая историческая наука, у иезуитов тоже кое-что получалось. Понятно, здесь интерфейс сделан не только для вписывания, он уже инструментален. А в некоторых случаях он вообще главное — например, когда учишь «иностранный разговорный». В других случаях он важен — в медицине, например. Но и тут бывает наоборот: обучаешься вождению, ездишь с инструктором, постепенно вписываясь в уличное движение. Вот только сама учеба — тоже движение в общем потоке, так что интерфейса тут как раз не должно быть вообще. Он, в виде инструктора с его педалями, должен быть устранен в итоге. К чему все и сводится.

 

Но куда выходить (желая, например, влиять на других) из частной профессиональной общности, если в России теперь нет общего культурного контекста (скажем, декларируемой государственной Высшей Культуры)? Нынешний госпроект на эту тему имеет в виду уже что-то очень странное, заодно исключающее все новации. Да, это может показаться  риторическим стоном, но вот реальность: новые литераторы хотят выйти в общее поле. Не только ради амбиций и самоидентификаций, а и для того, чтобы пополнить его чем-то своим (в том числе — вполне того заслуживающим). Но общего литературного поля нет (тем более — государственного), тогда — как у молодых бюджетников, по Бляхеру, — должен произойти их уход в частную жизнь. Но тут же, по определению, дело публичное, так что и организация частной жизни окажется общи­м делом.

В самом ли деле они предполагают, что должен быть выход в некое общее литературное поле (не так важно, что его нет, — желание есть желание)? Есть ли у них ощущение, что оно должно быть? Пусть не государственный проект, даже не профессиональное, а просто общекультурное поле. А его не может быть вообще, потому что нет общего государственного, или же литературное поле все же может произвести хотя бы общее культурное поле? Но литература же не телевидение, где все комикуют, тем самым вполне создавая общность, пусть и не без выделения гноя каждой душой населения, участвующей в процессе. Разумеется, это уже оценочное суждение — сделанное, чтобы проде­монстрировать, как недалеко от знаний к печали, а от незнания — к веселухе и повсеместным публичным лекциям.

 

Обязательно ли поле?

Тут же и глобальный вопрос: может ли символическое представление единст­ва (о единстве) его реально сформулировать и сформировать? Неочевидно, напри­мер — промежуточный вариант: десантники, купающиеся в фонтанах ЦПКиО. Какие же они в этот момент по факту ВДВ? Но сами-то они себя этим считают.

Может, Парщиков свою рассредоточенную пушку вообще взял с нашивок советской армии — черный фон, золотые старомодные пушечки крест-накрест в профиль, у артиллеристов. Не всякий из них стрелял сам, но это — род войск, был в конкретных отношениях с предметом. С комсомольскими значками уже не так, там избыток символизма в отсутствие конкретной базы. Где-то тут граница работоспособности: реальная или фиктивная принадлежность к реальному или нет проекту (артиллерия — вполне реальна, с пушками в петлицах). Проект может оказаться фиктивным сразу, а может быть сначала и не вполне фиктивным, но потом — сделаться фиктивным или в достаточной степени фиктивным.

Под это с 1970-х даже и математический аппарат есть: нечеткие множест­ва/нечеткие логики Лофти Заде [Zadeh 1996]; там истинность не ноль или единица, а непрерывная функция принадлежности/истинности со значениями на отрезке от 0 до 1 (и это не вероятности). Собственно, тут просто приложение множеств с мерой, да и если бы этот подход можно было ввести в обиход, то все давно бы жили в соответствующем мире (умный на 32%, например; что-то реально на 45% и т. п.; все это четко и понятно каждому). Но — нет. Значит, надо еще проще: вот футбол. Там есть выражение «играть на чистых мячах» — это когда пацан все исполняет прекрасно, но — только если ему никто не мешает. В игре это не стоит ничего. Конечно, это относится не только к футболу или политологии. Нет тут такого, чтобы никто не мешал.

Но не может быть и так, что какие-то варианты не годятся вовсе. Даже этот, когда не мешает никто. Прекрасное (искусство, вечное, классика, внимать прекрасному — надежному и Проверенному Веками, примерно культурное лакшери) упаковано в коробочку, содержимым которой удовлетворяются в специально отведенных для этого местах. Никто не мешает, даже наоборот. Но другой вариант: есть некий процесс, а со стороны и не понять, в чем там дело (в том же искусстве). Какой из этих вариантов сделает общее культурное поле? Второй вариант его не сделает. Но фиктивно ли первое представление (Прекрасное в отдельных коробочках), оно же осязаемо и вполне реально для многих? Получается, что либо проект «Надежность в коробочке», который позволяет легко расписать всю схему мироздания от альфы до омеги (какие проекты бывают: по времени, покрытию, осознанности, назначению, целевой аудитории, длительности, а еще и сценарные нюансы: форс-мажоры, объединение проектов, их суперпозиции, борьба двух конкурирующих тоже как проект и окончание проекта тоже проект и т.д.), либо — иначе. Но по поводу «иначе» нельзя рассуждать в отсутствие конкретного предмета.

 

Современное искусство как лабораторное животное

Конкретный предмет будет уже не российским. В 2016 году журнал «e-flux» опубликовал статью Стефана Хайденрайха «Freeportism[1] как стиль и идео­логия: постинтернет и спекулятивный реализм». Автор конкретен до цифр (здесь и далее перевод мой. — А.Л.): «Арт-рынок составляет приблизительно 5% рынка люксовых товаров, объем которого примерно 1 трлн. долларов. Доля современного искусства в этих 5% —  допустим, 13%, то есть менее чем 1% рынка в целом. Небольшая, но крайне рисковая часть. Покупка работы современного художника — рискованное вложение» [Heidenreich 2016а].

Конечно, тут подтасовка: современное искусство сразу отнесено к лакшери. Он нужна Хайденрайху для дальнейшей профильной (рынок) конкретики: «Коллекция означает диверсификацию. Покупка современного искусства особенно рискованна, но со времен Блэка—Шоулза[2] мы в состоянии осознавать свои риски (или думаем, что в состоянии), если умеем их оценивать. Риска­ми современного искусства можно управлять». Однако: «Нынешние оценки худож­ников и их работ все менее полагаются на суждения отдельных лиц и все более — на сопоставления с поведением других коллекционеров. Эта­кое подполе современной “portfolio theory” с прилагаемыми стратегиями оценок степени риска и диверсификации; ну а значение художника и мнение критиков — устаревшие методы управления рисками. Это уже из прошлого» [Heidenreich 2016а].

А еще так: «Отсутствие прозрачности — это не дефект, но определяющая черта арт-рынка». Достоинство (да еще и существенное), а не недостаток: «Нет никакой центральной расчетной палаты. Никто не обязан знать о соглашении, кроме дилера и клиента. Цены не раскрываются. Оценка “реальной” стоимости работы невозможна, она лишь цифра сделки» [Там же]. Но как тогда ориентируется рынок в целом, следует ли ему вообще заниматься качеством и значимостью работ? Какие параметры позволят ощутить минимум риска покупки?

 

Меня, разумеется, интересуют не риски инвесторов, а эти параметры. Ситуация прямо связана с утратой общего поля и художественных критериев (они ведь и задавали поле). Впрочем, как изменялось время? Так: «Нынешние музеи сменили фокус. Оформление национальной культурной идентичности, поддержка исторического наследия сделались вторичными задачами. На новые дворцы искусств потрачена куча средств. Они выглядят грандиозно; как архитектурные достопримечательности они реализуют всевозможные цели: от аттракциона для туристов до мягких аргументов в конкуренции городов и стран. Но они уже не служат, как было привычно, искусству, конструированию истории и времени. Вместо того чтобы наращивать коллекции, эти институции отдают свои ресурсы проведению сезонных шоу. Культурный канон перестал быть их основной заботой… После того как музеи укрепились в желании фиксировать постоянно изменяющееся “теперь”, они утратили функцию создания исторического наследия» [Heidenreich 2016б].

Поэтому рынок и искусство теперь связаны следующим образом: «Раньше художественные рынки получали прибыль именно от действий музеев, которые выстраивали канон, заодно обеспечивая основу для практически безрисковых инвестиций. Кураторы этого не делают. Биеннале тоже не делают этого. Ну а теперь не делают этого и музеи. Новые хранилища искусства — freeports — работают полностью по законам рынка и, соответственно, подвержены его колебаниям» [Heidenreich 2016б]. Но это не только об арт-рынке, здесь уже можно говорить об исчезновении вечности через утрату культурного канона. Фактически, человек теперь не живет в среде, целенаправленно накапливающей художественные ценности. Но эти ценности считались объективными, так что по умолчанию полагалось, что этот процесс был и метафизическим: по сути, объективировалась некая истина. Все правильное накапливается, отчего когда-нибудь возникнет и Новое Небо.

Получается, что оно уже тут, а теперь проблема в том, как страховать риски при покупке современного искусства и что зависит от чего: качество работы от рынка или наоборот? Впрочем, хотя бы этот вопрос еще существует. Это не метафизический плач о конце культурной и образованной аудитории как институции. Речь и не о том, что рынок больше не нуждается в мнениях кураторов, которые влияли на определение цены. Впрочем, как добавил в этой свя­зи Кирилл Кобрин, здесь можно говорить «даже о конце старой политики, которая строилась на мнениях “экспертов” и на “профессии” политиков, а сейчас — она уже чисто action direct, популизм и крах всех старых механизмов» [Кобрин 2016]. Собственно, в результате этих перемен меняется и некая принципиальная схема человека — почему бы и нет, но тут вопрос прагматический: на какую институцию ему теперь опираться, чтобы управлять рисками (в частности — по жизни)?

 

Мало того, «люди видят куда больше изображений произведений искусства, чем оригиналы работ», — несомненный факт. Так что ситуация меняется и с дру­гой стороны (уже технологической, в статье автор говорит о постинтернете): сами картины и не нужны — они должны просто существовать, физически на­ходясь все равно где. Но как рынок будет работать с цифрой, как ему учитывать риски и какие именно? Хайденрайх подключает к теме спекуля­тивный реализм.

Он его трактует так: «Необходимым и достаточным требованием к философии, пригодной для страховки рисков, будет следующее: она должна уметь вызывать — как призраки прошлого — старые авторитеты, цитируя их или ссылаясь на их теоретические построения. Чем древнее и торжественнее авторитет — тем лучше». Спекулятивный реализм представляется ему тут чрезвычайно уместным: «В отличие от предшествовавшего ему французского пост­структурализма, спекулятивный реализм начал с того, что отмел вечные, основные вопросы философии…[3] Для философской подстраховки (hedging) не имеет значения, выступаете ли вы за или против Канта. Главное — само имя “Кант”, значение имеет оно» [Heidenreich 2016б]. Так что, если к чему-либо удастся прицепить хорошего призрака, то работе будет обеспечена надежность и респектабельность, а потенциальный покупатель — сориентируется.

Разумеется, автор продолжает демонстративно упрощать все. Мало того, что современное искусство проходит у него по разряду лакшери, так еще и спекулятивный реализм по факту сводится к: «Главное — само имя “Кант”». Без нюансов, лишь бы на благо хеджированию. Он и сам ведет себя именно так: главное — упомянуть, а детали вторичны. Спекулятивный реализм он взял из разговора, состоявшегося в рамках Документы-13 в Касселе. По его версии, тамошняя дискуссия «Спекуляции с анонимными материалами» стала первой и установочной выставкой, связавшей искусство периода постинтернета со спекулятивным реализмом. Куратором была Сюзанна Пфеффер, к выставке прилагалась конференция, в которой участвовали философы, связанные со спекулятивным реализмом[4]. По этому поводу в «Seismopolite» была и статья «Объектно ориентированная онтология на dOCUMENTA(13) и за ее пределами» [Floyd 2013].

Пафос подключения философии к искусству и рынку искусства выглядит у Хайденрайха отчетливо провокационным (не любит он кураторов, равно как и рынок), но там есть и прагматика. В самом деле, если к актуальному делу подключить другой актуальный тренд и они свяжутся, то, по крайней мере, налицо реальность самого этого акта. Но тогда и сама художественная работа (в данном случае) уже нечто, имеющее подтвержденный смысл. Ну, как бы допускающее иметь. Как бы не фейк, поскольку тут вечное: является ли шкафом бутафорский шкаф на сцене? Что-то же в него положить можно, свою роль в спектакле он тоже исполняет. А общее представление об общем поле его общее поле и произведет. Мало того, его произведет и общее представление о чем угодно. Портятся ведь не поля, а представления о них, то есть — описания. Другое дело, что если бы общеприемлемые описания производились легко, то согласованность оценок уже бы наладилась и Хайденрайху не пришлось бы писать статью «Freeportism as Style and Ideology: Post-Internet and Speculative Realism». Которая, разумеется, попытка такого описания.

 

Профессиональное и частное

Вне рассмотрения оставались профессиональные поля (и художественное, и философское, и другие). Они существуют, вменяемы, и методы одного могут работать и в другом. Например, тот же спекулятивный реализм в искусстве. И это не будет ни профанацией, ни даже актуальной и ситуационной игрой (что, по сути, предлагает Хайденрайх). Но, конечно, профессиональные поля с их актуальностями — не то, что требуется массовой аудитории и рынку. При том что общее поле представления о ценностях в рыночном варианте обязательно, причем — долговременное, как иначе страховать риски? Этот механизм может оказаться как деривативом какого-либо профессионального поля (как ранее в искусстве — мнения экспертов и т.п.), так и массово-понятным. Понятно, рынку нужен именно второй вариант, но какой именно? Впрочем, если вдруг сработает первый вариант, то какое профессиональное поле тут самое мощное? Ах, я бы поставил на буддистов, хотя бы потому, что тогда абсолютно логичным (и применимым) окажется и второй вариант.

Ну а спекулятивный реализм и в самом деле тут применим. Несколько цита­т из статьи одного из участников процесса, Леви Брайанта (в частнос­ти, он упомянут в сносках к «Объектно ориентированной онтологии на dOCUMENTA(13) и за ее пределами» [Floyd 2013]. Одной из его основных работ пока считается «Демократия объектов» [Bryant 2011], у него есть и блог Larval Subjects, в котором можно найти заметку «Размышления о противоречиях корреляционизма» [Bryant 2013]. Там смысл проекта описан неформально и весьма человечно: «Как люди взаимодействуют с миром, как обеспечивают отношения с ним разные культуры? Впрочем, что имеется в виду, когда речь заходит о человеке? Есть ли тут однозначность? Разве люди разных гендеров, различных классов, интеллектуалы, аутисты, строители и другие не одинаково входят в отношения с миром? Разве этот доступ не зависит от технологий, которые мы используем для расширения наших физических возможностей?» [Bryant 2013]. И не только человек: «Какими способами связи с миром обладают вомбаты, институции, звезды, кустарник?»

Всюду вариативность и разнообразие монад, образованных присущим им способом связи с миром. Тем не менее «согласиться с тем, что разные монады обладают различным доступом к миру, и говорить, что все это будет истинным, — дела совершенно разные» [Там же]. То есть иерархии (способов доступа к миру, в частности) нет, но все это — не об истинности каждого из вариантов. Как понять, что лучше или хуже, когда нет иерархии? Ну да, монады — одно, истина — другое. Но в чем тогда она, раз уж упомянута?

 

Впрочем, монады: это отчасти и о том, кем себя считаешь по умолчанию, даже и не вообще, а сейчас, в данный момент. Вот просто линейка: на одном ее конце существуешь как таковой. Никаких схем, теологии, душ и атмана — ведь существуешь, нет вопроса. На другом конце — тело, жизнедеятельствующая тушка. Обе позиции — в несомненном наличии. А в промежутке на линейке все подряд: происхождение, возраст, образование, память, отношение к истории, взгляды на то и на се, Фрейд или что-либо религиозное, круг общения, потребительские склонности, цветовые пристрастия, список желаний. В той или иной мере эти пункты раскиданы по всей линейке, в ее разных участках чего-то больше, чего-то меньше. То есть это выбор, в каком месте линейки счита­ть находящегося там себя основным собой. Или даже так: в какой точке оказался сегодня с утра? А тогда сегодня ты такая монада, а завтра можешь сделаться другой.

Такой выбор тут же загрузится всем, имеющим к нему отношение, а это уже и сопутствующая социальность: где окажется базовая точка человека, там он и выбирает свою группу (не слишком навязанную и нечеткую — комсомольские значки же не работали). Конечно, тут и приспосабливание: в группе есть консенсус по поводу того, кем ее участники являются как таковые (выбор своего участка на той линейке). Консенсус произведет групповую среду, где есть и мировоззрение, и правила, и быт (например, у этой монады должны быть ресурсы для поддержания себя в качестве монады). Человек хочет вписаться — он подрихтует свои нюансы и сделается членом корпорации, не отличить от других. Настоящим сварщиком, например.

Вне социальных ролей представление о самом себе останется ситуационно подвижным, но примерно на одном отрезке линейки. Но вот, человек имеет представление о себе, а некий литератор или художник предлагает другой вариант. Вряд ли человек примется тут же жить как герой книги или видеть мир как художник, но вмешательство посторонней монады в его жизнь произошло. А если кто-нибудь — пусть на время — примет такой вариант, то у него будет и личное приключение. Или банальнее, как в соцсетях, где тема либо пройдет незамеченной, либо сделается вирусной, на небольшое время. Никакого общего поля нет, есть консенсус по поводу того, из чего мир составлен сегодня, — вполне социальный консенсус. Ситуационно выполняющий функции общего поля. Но — не более того.

А как быть со среднесрочностью (хотя бы), с оценками, рисками и хеджированием — не только инвестиций в искусство, а и собственной жизни? Впрочем, хеджирование и прочее, по крайней мере, предполагают наличие соответствующих практик. Вот они по факту это общее поле и сделают, технологическое, по факту — профессиональное. Ну и управление жизнью тогда уже тоже в нем. Собственно, выходит, что российская ситуация сейчас в тренде: общего поля быть не может. Но у этой ситуации другой инструментарий, который не склонен к ситуационным частностям: управление жизнью предполагает всеобщий консенсус. Не беда, общее поле может быть создано мнением о том, что его нет и оно уже невозможно. Если это принимается массово, то все будет хорошо, а общее поле снова будет тут. Еще одна цитата из главы о Пушке.

 

Представим, что враг стоит напротив ствола.

Выстрел! — стрела соединяет грудь и спину,

тело руками обхватывает бесконечную машину,

тщится, становясь меньшим узлом большего узла.

                                                               [Парщиков 1996]

 

Тут вовлечение, увязывание, ввязывание врага — любого, кто оставался вне проектности, которую производит эта машина (он не с «нами», не «мы» и т.п.), — в общее. Так оно и работает, даже если об этом не думаешь. Част­ная жизнь и общее снова вместе: машинка пришивает человека к себе — вот и общее поле, произведенное весьма резким чувством его отсутствия (да, пронзи­тельным чувством). Это не метафора, та возникнет, если продол­жить: да, сначала больно, но потом рана загноится и уже полегче. А гной еще и всюду тот же. 

Разумеется, здесь было не рассуждение о глобальном, но комментарий к одной главе из поэмы А.М. Парщикова «Я жил на поле Полтавской битвы».


Библиография / References

[Бляхер 2016] — Леонид Бляхер: пребывание на рабочем месте теряет смысл [Интервью] // Коммерсантъ-Деньги. 2016. 20 ию­ня 2016 (http://www.kommersant.ru/doc/3007358).

(Leonid Blyakher: prebyvanie na rabochem meste teryaet smysl [Interv’yu] // Kommersant-Den’­gi. 2016. 20 iyunya 2016 (http://www.kommersant.ru/doc/3007358).)

[Кобрин 2016] — Кобрин К. Из частной переписки с А. Левкиным. 2016.

(Kobrin K. Iz chastnoy perepiski s A. Levkinym. 2016.)

[Кузанский 1979] — Кузанский Н. Об ученом незнании / Пер. В.В. Бибихина // Кузанский Н. Сочинения: В 2 т. М.: Мысль, 1979. Т. 1.

(Nikolas of Cusa. De Docta ignorantia. Moscow, 1979. — In Russ.)

[Парщиков 1996] — Парщиков А.М. Я жил на поле Полтавской битвы // Парщиков А.М. Выбранное. М.: ИЦ-Гарант, 1996 (http://parshchikov.ru/ya-zhil-na-pole-poltavskoi-bitvy/pervaya-pushka).

(Parshchikov A.M. Ya  zhil na pole Poltavskoy bitvy // Parshchikov A.M. Vybrannoe. Moscow, 1996

(http://parshchikov.ru/ya-zhil-na-pole-poltavskoi-bitvy/pervaya-pushka).)

[Bryant 2011] — Bryant Levi R. The Democracy of Ob­jects // Open Humanities Press. 2011 (http://openhumanitiespress.org/books/download/Bryant_2011_Democracy-of-Objects.pdf).

[Bryant 2013] — Bryant Levi R. Musings on the Correlationist Controversy // Блог Larval Subjects. 2013

(https://larvalsubjects.wordpress.com/2013/03/12/musings-on-the-correlationist-controversy/).

[Floyd 2013] — Floyd Kathryn M. Object Oriented Ontology at dOCUMENTA(13) and Beyond // Seismopolite. 2013. 28 December

(http://www.seismopolite.com/future-objects-object-futures-object-oriented-ontology-at-documenta-13-a....

[Heidenreich 2016a] — Heidenreich S. Freeportism as Style and Ideology: Post-Internet and Spe­culative Realism // e-flux. 2016. № 71. Part I (http://www.e-flux.com/journal/freeportism-as-style-and-ideology-part-i-post-internet-and-speculative...

[Heidenreich 2016б] — Heidenreich S. Freeportism as Style and Ideology: Post-Internet and Spe­culative Realism // e-flux. 2016. № 73. Part II

(http://www.e-flux.com/journal/freeportism-as-style-and-ideology-post-internet-and-speculative-realis...).

[Zadeh 1996] — Zadeh Lofti A. Fuzzy Sets and Information Granularity (from «Advances in Fuzzy Systems-Applications and Theory. Vol. 6») // Fuzzy Sets, Fuzzy Logic and Fuzzy Systems. Selected Papers by Lotfi A. Zadeh / G.J. Klir, B. Yuan (Eds.). Singapore: World Scientific, 1996. P. 433—448

(https://people.eecs.berkeley.edu/~zadeh/papers/...pdf).




[1] Freeportism — термин, вводимый автором статьи. Исторически free port — это портофранко (итал. porto franco — свободный порт), порт, пользующийся правом беспошлинного ввоза и вывоза товаров. Сейчас этот термин также используют для некоторых типов экономических зон, а в статье имеется в виду место, где физически хранятся художественные работы, имеющие выход на аудиторию только через сеть. При этом неважно, где именно они физически находятся, и это положение дел свойственно — по версии автора — наступившему периоду постинтернета, также разбираемому Хайденрайхом в статье.

[2] Имеется в виду модель ценообразования опционов Блэка—Шоулза (Black—Scholes Option Pricing Model, OPM). Подробнее см., например:Harford T. Black—Scholes: The maths formula linked to the financial crash // BBC News Magazine. 2012. 28 April

(http://www.bbc.co.uk/news/magazine-17866646)

[3] Трактовка спекулятивного реализма у Хайденрайха отличается определенной экстравагантностью, поэтому следует привести оригинал фразы: «In contrast to the French post-structuralism that preceded it, speculative realism began by dusting off the eternal, core questions of philosophy».

[4] Детали мероприятия: «In 2013, “Speculations on Anonymous Materials” was the first major institutional exhibition to link post-internet art with speculative realism. Curated by Susanne Pfeffer at the Fridericianum in Kassel, the show was accompanied by a conference featuring several philosophers associated with speculative realism» [Heidenreich 2016б]