купить

Колесо обозрения

*

С колеса обозрения видно, что наступила осень:

красные и желтые деревья, люди

летают на ракете посреди грусти. Бездомные,

как космонавты в космосе: никогда не будут

похоронены, так и будут дрейфовать или сгорят

среди звезд. Тихие животные нежно лижут

кожу и шерсть, на Земле.

 

*

В него вошла душа Целана,

но не прижилась,

и теперь он живет без души,

«просто как свитер»,

в Хельсинки

 

*

Вдруг разом попадали

птицы Зевса,

которые носили землянам

предсказания судьбы (но птицы и боги

тоже земляне: они обречены

витать в атмосфере). Я думаю,

нарушение горизонта

человеческого ожидания

это и есть насилие. Наверное, потому,

что это таинство между нами

больше не происходит.

Менструальная кровь Христа,

который родился мужчиной,

а умер женщиной. Но кровь

ведь только в русском

женского рода, а во французском, например,

мужского: le sang (как английское

солнце, только более гнусавое). Можно ли

из этого заключить, что кровь —

жидкое солнце?

 

*

Возможно, кто-то хочет, чтобы было больно, и я действительно

испытываю боль. Прелюдия, фуга, интерлюдия,

фуга, постлюдия. Это тоже фуга, только маленькая.

Херувимы и серафимы, красненькие и синенькие.

Всегда есть вероятность сделать ошибку, зайти за алтарь /

перекреститься в перчатке, так что теперь

«небесный огонь пойдет по-другому», неправильно, и ты

будешь наказан. Письмо будет отправлено

не одному, а множеству адресатов, выделения после близости

приобретут резкий неприятный запах, и еще полгода

будет больно ходить. В переходе бездомные и лежачие, один

перепрятывает из рукава в носок маленький сверток, озираясь

(я стою за колонной). Меня скорее удивляет эта деловитость

в самом красивом из них, которого я отличаю и высматриваю.

Конечно, смотреть так на незнакомца было бы бестактно.

Но этот никогда не видит меня, поэтому это что-то вроде

безответной любви, уже несколько лет.

Иногда он пьет кофе утром, у большой витрины в кафе.

Не знаю, как ему удалось обмануть их, красных и коричневых,

покрытых кожурой (он никогда не пахнет, всегда

с ясным лицом), избежать телесного наказания.

«Не умер, но отделился», — скажет Арто, —

а кафкина собака сказала бы: «выломился

из обычного порядка вещей, и все было тихо».

 

*

Пожалуй, первый теплый вечер за последнее время. Я намеренно иду той же дорогой, что и после взрыва, через два моста. Людей не меньше, но теперь они выглядят расслабленно, видно, что они «прогуливаются»; их никто не неволит, спешившись, преодолевать непредвиденные расстояния. Повсеместно присутствуют так называемые влюбленные. Они облепили также и фонтаны, которые в отсутст­вие воды напоминают какие-то мемориальные монументы. Из находок — оттаявшая снежинка из фольги. Кто-то произносит «чмарили», затем — «шикардос». Между минаретов мечети появляется полная луна, она приобретает форму ясности. Теперь кажется, что все уже решено. И я тоже праздную: скупое, невзрачное возвращение (надолго отступившей) речи.

 

*

Старомодная и, по всей видимости, слабоумная, уже не молодая женщина с родителями, в клешеном полушубке с воланами, слабоумная и старомодная. Другие передвигаются просто в банных халатах (это такие неостроумные пальто), среди испарений и жидкостей. Постепенно все превращается в «одно и то же», то есть буквально замещается «одним и тем же», одно и то же выворачивает вещи и заполняет их мерзотной, равномерно окрашенной массой, теперь эти подложные вещи тоже носят име­на одного и того же, которое их съело. Последней уцелевшей метафорой становится «рожа и жопа»: неясно, почему именно эти слова? Они написаны на красном плакате одинаковыми буквами; сам плакат висит посреди нигде, среди одного и того же.