Британские концы столетий в сравнении (Рец. на кн.: Briggs A., Snowman D. Fins de Siècle: How Centuries End, 1400—2000. Yale, 1996)

Fins de siècle: How Centuries End, 1400—2000

Eds. A. Briggs, D. Snowman.

L.; New Haven: Yale University Press, 1996. — 248 p.

Подобно «Интеллектуалам в Средние века» Жака Ле Гоффа, сборник «Fins de siècle» («Концы веков») уже в своем названии содержит намеренный анахронизм: возникшее в конце XIX в. понятие, связанное с особым ощущением времени, смешивается с популярным культом круглых дат и «красивых» цифр на рубеже XX—XXI вв. и переносится в прошлые времена, когда, как признают с самого начала составители сборника, смена веков христианской эры не воспринималась как нечто особенное. Со времен Ле Гоффа приводилось немало аргументов в защиту анахроничного историописания, и они были как научного, так и политического характера. В рассматриваемом сборнике, который возник на основе серии подготовленных для Би-би-си радиопередач, Эйза Бриггс и Дэниел Сноумен — составители и авторы Введения — в первую очередь говорят об особом ощущении времени в конце ХХ в., которое делает нас склонными оглядываться назад с чувством ностальгии, гордости и вины, чтобы понять природу и особые качества того века, в котором мы жили (с. 1). Таким образом, в отличие, скажем, от хайдеггерианского осмысления века как события у философа Алена Бадью[1], понимающего это понятие как то, что исследуется в качестве специфической «истины» столетия, особой историчности осмысления им самого себя, а не выводится из фактической данности событий, которые можно трактовать так или иначе, составители сборника ставят перед собой более скромную, но одновременно, можно сказать, и в большей степени заигрывающую с «обычным читателем» задачу: в тот момент, когда мы ощущаем особенную склонность оглядываться назад, читателям предлагается «путешествие назад во времени», которое позволит «вновь посетить концы предыдущих веков», чтобы найти там ключи к пониманию настоящего (с. 2). В этом смысле проект «Концы веков» близок к замыслу французских «Мест памяти»: речь идет не столько о стремлении к объективности историописания и производству надличностных истин, порой травматичных, как хайдеггеровские «события», сколько о восстановлении, по выражению Пьера Нора, «тепла традиции», связанного, прежде всего, со значимыми моментами памяти, пусть и неизбежно сильно историзированной, подчиненной объективной хронологической шкале; о «тепле традиции», которое способно хотя бы отчасти преодолеть историцистское отчуждение прошлого от настоящего, убежденность в наличии непреодолимой границы между ними, в невозможности возврата в прошлое и перенесения прошлого в нашу современность. Это отчуждение, подчеркивал Нора, имеет важное политическое значение: оно не позволяет нам, как прежде, во времена подлинно живой памяти, суверенно владеть не только своим прошлым, но и будущим, «настоящее» знание о том и другом делегируется специалистам, а остальным гражданам республики остаются лишь узкие рамки презентизма. Таким образом, содержащееся во Введении уподобление чтения книги «путешествию», отпуску домой, в далекие, но родные края (в книге речь идет лишь о британской истории) может прочитываться не только как заимствуемый популярной историографией расхожий образ из языка туристической индустрии. Работа с историзированной памятью, как показывает упоминание наряду с ностальгией и гордостью также чувства вины, не лишено политического характера, но одновременно и не стремится быть академически строгим, лишенным эмоций. Во Введении читателю предлагается на основе очерков о концах веков проводить сравнения между эпохами и в то же время указывается, что каждый из очерков вполне самостоятелен. В них самих лишь изредка проводятся сравнения, в основном сопоставительная работа оставляется читателю; впрочем, структура включенных в сборник очерков не единообразна и не способствует проведению параллелей.

Первый написан американским филологом Полом Стромом и посвящен 1390-м гг. Как и авторы ряда последующих очерков, Стром прежде всего указывает, что для людей, живших в ту эпоху, по сути, не было никакого конца века. Время исчислялось преимущественно по годам правления государей, так что битва при Креси, например, произошла не в 1346 г., а в двадцатый год правления короля Эдуарда III. Дни, недели и месяцы упорядочивались согласно литургическому календарю, часы в то время были редкостью, так что время того или иного события определялось по близости его к какому-нибудь празднику или к церковной службе в течение дня. Лишь небольшое число ученых людей знали о календарном времени и о датировке от Рождества Христова, которая могла использоваться в церковном историописании. Таким образом, пишет Стром, в Англии 1390-х гг. не было никакого взволнованного ожидания конца XIV в. и начала следующего. Ход истории воспринимался преимущественно как постепенный упадок, как движение к концу времен, и в XIV в. были весьма сильны эсхатологические ожидания. В то же время были и попытки улучшений земной жизни, и именно в этом смысле Стром трактует религиозное движение лоллардов, влияние которого отразилось, в частности, в английской литературе того времени.

Наряду с размышлениями о специфике восприятия времени очерк Строма содержит обзор социальной, культурной и политической истории второй половины XIV в.: развития городов, воздействия Великой чумы, религиозных споров, восстания Уота Тайлера, положения крестьян, женщин, бедняков, особенностей правления Ричарда II и истории его низложения и пр. Некоторые темы, однако, обходятся вниманием. Так, как раз история Ричарда II, обвинявшегося, среди прочего, в содомии, могла бы быть поводом для того, чтобы сделать экскурс в историю гомосексуальных отношений в это время, о чем довольно много писалось в медиевистике по крайней мере со времени появления знаменитой книги Джона Босуэлла[2].

Очерк о 1490-х гг. написан Малколмом Вейлом, специалистом по политической и военной истории позднего Средневековья. Как и Стром, писавший о низложении Ричарда II как о конце политической эпохи, Вейл указывает, что, хотя сам по себе календарный конец XV в. тогда мало кого интересовал, окончание Войны роз и утверждение на троне новой династии Тюдоров сделало конец XV в. де-факто переломным моментом в британской истории. Очерк начинается с описания парадоксов, которыми, по мнению автора, характеризовалась британская культура того времени: как можно объяснить то, что Генрих VII, славившийся своей бережливостью, строит роскошный дворец в Ричмонде, а Эразм Роттердамский, критиковавший многие церковные практики как суеверия, совершает паломничество в Уолсингем? Как сторонники обновления церкви могли совмещать свои требования с приверженностью прежним институциям? Нужно ли трактовать рассматриваемый период как «осень Средневековья» (Й. Хейзинга) или же как подъем ренессансной культуры? Время около 1500 г. отличается «почти шизофреническими контрастами», — эффектно заявляет Вейл в начале очерка, но в дальнейшем его текст строится, как и у Строма, как простое описание различных аспектов социальной, культурной и политической истории без какой-либо их проблематизации. Прошлое предстает как конвенциональное знание, а не как предмет дискуссий, даже там, где это напрашивается больше всего, — в вопросе о преемственности между английской реформацией XVI в. и более ранними религиозными дискуссиями в Англии рубежа XV—XVI вв., который в конце ХХ в. был предметом весьма живого обсуждения[3]. Кроме того, как и Стром, Вейл порой опускает детали, делающие историю (излагаемую здесь для широкого читателя) не столь однозначной. Так, на с. 50 говорится о расширении при Генрихе VII английской морской торговли, об активном проникновении английских купцов в Нидерланды, на Балтику, в северную Германию, на Рейн и т.д., рисуется позитивная картина общего экономического подъема, но при этом умалчивается, что это было связано с долгой и весьма тяжелой борьбой против доминирования ганзейских купцов (портреты многих из них писал в Лондоне Гольбейн), получивших во времена Войны роз целый ряд привилегий, позволявших им контролировать английскую внешнюю торговлю именно с перечисленными странами и регионами, при этом способы давления на ганзейцев не всегда были мирными, как, впрочем, и ответные действия Ганзы. Очерк богат, однако, описаниями многих других аспектов жизни в то время. Так, например, Вейл пишет об изменениях в устройстве английского дома, который все чаще оказывается двухэтажным, при этом люди перестают жить вместе с животными, происходит также разделение между общими и приватными помещениями, и не только в домах аристократии, но и у обычных йоменов. Не только отдельная от животных жизнь, но и совершенствование отхожих мест способствует улучшению гигиенических условий. Впрочем, забота о гигиене может быть тут несколько анахроничным объяснением. Кроме того, изменение форм жилья, отнюдь не одномоментное, не является спецификой именно 1490-х гг.

Очерк о 1590-х гг. написан специалистом по социальной истории Лондона конца XVI в. Яном Арчером. Ему в большей мере удается показать преимущества исследовательской оптики, ограниченной именно последним десятилетием правления Елизаветы I. В целом елизаветинская эпоха имеет репутацию одной из самых славных в истории Британии[4], однако акцент именно на последнем десятилетии позволяет многое увидеть иначе: это было время, когда, несмотря на разгром Непобедимой армады, война с Испанией заходит в тупик, ни одна из стран не способна нанести другой поражение, при этом военные действия обходятся очень дорого, и к этим сложностям добавляются ряд неурожайных лет и растущая проблема с монополиями, отмены которых добивается парламент; наконец, по мере старения Елизаветы ее подданных все больше беспокоит вопрос о престолонаследии и, соответственно, о судьбе протестантизма в Англии. Арчер прослеживает, как эти общие проблемы сказывались на самых различных сферах жизни. Так, он пишет о росте числа незаконнорожденных детей; по его мнению, это было связано с тем, что мужчины и женщины вступали в сексуальные отношения уже после помолвки, но при этом в условиях экономической нестабильности их сбережения для устройства общего дома могли исчезнуть до торжественного венчания в церкви. Резкое падение доходов расстраивало брачные планы, оставляя матерей с нежеланными для них детьми. Такие женщины, часто и сами потерявшие работу, представали перед церковным судом и были вынуждены каяться перед лицом своих соседей, стоя в белой рубашке посреди церкви и рассказывая во всеуслышание о содеянном. Кроме того, матерей бастардов на рубеже веков все чаще подвергали телесным наказаниям, пусть и умеренным, по замечанию Арчера: как правило, их били кнутом до первой крови. Впрочем, ближе к концу очерка Арчер релятивизирует свой, по преимуществу мрачный, образ конца елизаветинской эпохи, указывая, например, что уровень налогообложения оставался все же существенно ниже, чем в последнее десятилетие правления Генриха VIII; что правительству удавалось справляться с социальным недовольством и в стране не было таких масштабных крестьянских восстаний, как при Эдуарде VI; что при этом возникали новые формы легального выражения протеста и пр.

В очерке о 1690-х гг., написанном специалистом по экономической истории и автором большого числа популярных книг по истории Англии раннего Нового времени Питером Эрлом, вновь показывается, что время, которое не представлялось тогда примечательным в календарном отношении, было переломным в истории Англии. Это — десятилетие после Славной революции 1688 г., когда складываются основы современного конституционного устройства страны, когда страна оказывается больше, чем когда-либо прежде, вовлеченной в европейские дела, причем эта вовлеченность в дальнейшем будет только нарастать; когда возникают Банк Англии, рынок ценных бумаг, а также, по сути, национальный долг, отличающийся от долгов короля, — и это важные факторы дальнейшего превращения Лондона в европейский финансовый центр. Говоря об участии Англии в войне Аугсбургской лиги (1688—1697), Эрл отмечает, что мало кто помнит сегодня хоть какое-то из сражений той войны, разве что битву на реке Бойн 12 июля 1690 г. Речь идет о победе войск Вильгельма III над войсками свергнутого короля Якова II, состоявшими в основном из ирландских католиков, до сих пор ежегодно отмечаемой во многих городах Северной Ирландии маршами протестантов-«оранжистов», которые проходят в том числе и через католические кварталы. Но вместо того, чтобы проблематизировать разделенную память об этом событии, Эрл отмечает лишь, что битва на реке Бойн предопределила судьбу Ирландии на последующие два столетия и что это событие до сих пор вспоминается весьма эмоционально, при том что протестантская Англия была тогда частью широкой антифранцузской коалиции, куда входили не только отдельные католические страны, но и порой сам папа римский.

В 1290 г. из Англии были изгнаны евреи, поэтому не удивительно, что о них не говорится в предыдущих главах книги, однако при Кромвеле, заинтересованном в привлечении еврейского капитала, значительно способствовавшего в ту пору экономическому подъему Амстердама, евреев снова допускают в Англию, несмотря на сопротивление многих пуритан. Как раз в 1690-е гг., при Вильгельме III, бывшем одновременно английским королем и статхаудером Нидерландов, складываются более тесные связи между сефардскими общинами Лондона и Амстердама, еврейские банкиры финансируют военные предприятия короля, а он, в свою очередь, запрещает колонии Ямайка изгонять евреев. В 1692 г. первую синагогу в Лондоне строят немецкие евреи-ашкеназы. Тем не менее английские евреи не фигурируют ни в очерке о 1690-х гг., ни в последующих разделах книги, и поэтому, как и в случае с ирландцами, возникает вопрос, о чьем именно конце века идет речь.

Конец 1790-х гг., рассмотренный в очерке Роя Портера, оказывается опять-таки переломным временем — из-за событий, связанных с Французской революцией, но также и с революцией индустриальной: обе имели важные культурные последствия, которые могли восприниматься как с оптимизмом, так и с настороженностью, примером чего могут быть сочинения Эдмунда Бёрка или Томаса Мальтуса. Это было время становления английского романтизма, появления на улицах газовых фонарей, написания Эразмом Дарвином «Храма природы» и многих других культурных новаций. Вызывает удивление, что в очерке упоминается написанное в полемике с Бёрком сочинение Томаса Пейна «Права человека», но не упоминается ни знаменитый манифест «В защиту прав женщин» (1792) Мэри Уолстонкрафт, ни ее же более ранний текст «Защита прав человека» (1790), направленный, как и труд Пейна, против Бёрка, — хотя Портер останавливается на написанном ее мужем, Уильямом Годвином, «Исследовании о политической справедливости», а также на полемике Годвина с Мальтусом. Портер известен прежде всего работами по социальной истории медицинского знания[5], а также своей полемикой с «Историей безумия в классическую эпоху» М. Фуко[6], где именно конец XVIII в. рассматривается как время, рубежное для медикализации знания о безумцах. Но ничто из этого, к сожалению, не находит упоминания в очерке о 1790-х гг., в котором вместо обсуждения спорных генеалогий современности вновь дается конвенциональное, лишенное противоречий знание о прошлом. Следует отметить, что авторы сборника в целом избегают использования больших теорий, стремясь скорее передать впечатление об эпохе при помощи отдельных характерных фактов, поэтому здесь не привлекается ни теория Р. Козеллека о конце XVIII в. как об осевом времени[7], ни описание судеб миров-экономик из Ф. Броделя или И. Валлерстайна.

С очерком о 1890-х гг., написанным Эйзой Бриггсом (одним из составителей сборника), мы доходим до времени, когда, собственно, и появляется вынесенное в название понятие «fin de siècle» — ощущение особого качества времени, предшествующего концу календарного столетия. Бриггс начинает с описания того, как изменилось в XIX в. восприятие истории. Она удлинилась — и охватывает теперь не только несколько тысяч лет от «сотворения мира», но и миллионы лет, ставшие известными благодаря новейшим геологическим и палеонтологическим открытиям. Возникло понятие доисторического, занявшее место в модной теории эволюции Чарльза Дарвина. Вместе с тем конец XIX в. отличался и ускорением времени из-за все новых форм коммуникации, делавших, в частности, возможным для самого широкого круга людей следить за последними событиями. Так, именно в последнее десятилетие XIX в. появляются газеты «Дэйли мэйл» и «Дэйли миррор», которые благодаря новой манере представления новостей, а также использованию технологических новаций, существенно ускоривших и удешевивших печать, стали самыми массовыми периодическими изданиями эпохи. Изменения в науке, искусствах, политике, повседневной жизни в течение XIX в. были столь разительны, что многие авторы использовали приближающийся календарный конец столетия для подведения итогов и постановки диагнозов. Живший во Франции еврей австро-венгерского происхождения Макс Нордау стал автором бестселлера под названием «Вырождение», в котором он указывал на нездоровый, по его мнению, характер многих явлений современной культуры, объясняя это тем, что рост интенсивности капиталистического производства со времен промышленной революции приводил ко все большему психологическому истощению людей, и это проявлялось все сильнее с каждым новым поколением в течение XIX в. Вследствие такой дурной наследственности у людей больше нет душевных сил для спокойных, внимательных, требующих времени размышлений, они легко поддаются экстатическим воззваниям псевдопророков, которые появляются и в философии, и в литературе, и в музыке. Утратив естественное чувство прекрасного, люди склонны так одеваться, так обставлять интерьеры своих домов, так развлекаться, что их эмоциональная стабильность оказывается нарушена еще больше[8]. Другие авторы, как, например, Чарльз Пирсон в книге «Национальная жизнь и характер: прогноз», обращали внимание на угрозу будущего доминирования в мире «черной и желтой рас», которые сегодня слишком слабы для проявления агрессии, однако стремятся к независимости, чтобы лишить европейцев прав на свободную торговлю (с. 164).

Не всегда ясно при этом, с какой интонацией цитирует Бриггс подобные прогнозы и диагнозы. Так, он оставляет безо всякого комментария приведенные им строки из «Дэйли мэйл» о том, что в 1900 г. мы провожаем век, ставший для Британии «золотым» — веком империи. Бриггс упоминает о спорном характере фигуры Сесила Родса (с. 165), но тут же говорит, что «благодаря (thanks to) таким предприимчивым людям, как Родс», империя в 1890-е гг. была куда сильнее, чем поколением раньше. Касаясь Второй англо-бурской войны, Бриггс описывает ликование британцев по поводу снятия осады с Ледисмита или Мафекинга, напоминает о трех тысячах жизней британских солдат и двенадцати пушках, потерянных в первую неделю войны, о 250 миллионах фунтов, которых в итоге стоили боевые действия, — но совсем не пишет о созданной британцами для борьбы с партизанским движением буров системе концлагерей[9].

В очерке о 1890-х гг. есть и другая странность. Если автор первого очерка, Пол Стром, забывает об обвинении в содомии низложенного Ричарда II, что, впрочем, удивит разве что медиевиста, то Бриггс умудряется рассказать о процессе над Оскаром Уайльдом, ни разу не упомянув, по поводу чего, собственно, был процесс и как могло так получиться, что великий писатель оказался под судом. В очерке о 1990-х гг., тоже написанном Бриггсом, появляется иллюстрация — плакат, пропагандирующий использование презервативов для защиты от СПИДа, и на нем изображены двое раздетых мужчин (с. 227). В тексте, однако, ассоциация СПИДа с гомосексуализмом никак не обсуждается.

В целом очерк о 1990-х гг. (написанный для сборника, изданного уже в 1996 г.) посвящен не столько концу ХХ в., сколько его второй половине, обсуждению тех надежд и страхов, которые испытывали жившие в то время люди. Это надежды, связанные с доминировавшей в конце 1940-х — конце 1970-х гг. идеологией «государства всеобщего благосостояния»; страхи, вызванные утратой Британией статуса великой державы, а затем и экономической стагнацией конца 1960—1970-х гг.; противоречивые чувства по поводу неолиберальных реформ Тэтчер в 1980-х; новые надежды, связанные то с началом добычи нефти на шельфе Северного моря, то с крахом коммунизма в Восточной Европе и окончанием холодной войны.

В конечном счете из упомянутых во Введении чувств ностальгии, гордости и стыда во всех очерках очевидно преобладают первые два, при этом даже по меркам 1990-х гг. эти чувства проявляются порой так, что кажутся граничащими с непристойностью. Сборник может рассматриваться как пример того, что именно стремящееся быть популярным историописание транслирует иногда наиболее консервативные образы прошлого, при том что, как ни странно, в своей более специальной профессиональной работе те же самые историки и филологи могут писать совершенно иначе, гораздо больше соответствуя этическим ожиданиям постколониальных и мультикультурных обществ (П. Стром, Р. Портер). Тем не менее идея сборника о концах веков оказалась все же чем-то большим, чем просто маркетинговым ходом. Авторам удается показать меняющееся восприятие времени, прерывность и инаковость прошлого, формы его осмысления современниками; совместить перспективы социальной и культурной истории, истории повседневности и глубинных структурных изменений; иначе расставить акценты в трактовке некоторых больших исторических эпох, произвольно выделив из них одно десятилетие. Понятие «конца века», связанное с интересами массовой культуры 1990-х гг., профессиональным историкам удается, не лишая его интереса для широкого круга современников, превратить в инструмент репрезентации прошлого.

---