Нелегальная литература для народа: читатель воображаемый и реальный

Julia Safronova. Illegal Literature for the Masses: The Imaginary and Real Reader [1]

«Хождение в народ» 1870-х годов в большой степени является результатом работы воображения как одного из инструментов конструирования социальной реальности. Молодые люди шли в революционное движение, вдохновленные визионерскими текстами о всеобщем равенстве и братстве, а также многочисленной, в основном беллетристической, литературой, изображающей народные бесправие и нищету. Воспоминания народников содержат немало юмористических сцен, описывающих, как деревенская реальность разбивала петербургские грезы о немедленной крестьянской революции, а красные рубахи или новенькие белые полушубки уличали в их владельцах хорошо если студентов-смутьянов, а не конокрадов.

Практические шаги, предпринимавшиеся участниками революционного движения на протяжении 1870-х годов, в значительной степени зависели от того, каким представлялся «народ» со скамеек университетских аудиторий или прокуренных комнат студенческих сходок. Результатом работы воображения стала в том числе нелегальная литература для народа, большими тиражами издававшаяся сперва за границей, а затем в России [Захарина 1971]. Ее появление было вызвано к жизни широко распространенным в интеллигентской среде убеждением, что народ питает глубокий пиетет к любому печатному слову. Книга представлялась лучшим орудием пропаганды, особенно когда все остальные оказались безрезультатными. Е.К. Брешко-Брешковская писала, что после устных выступлений ее или Якова Стефановича слушатели «всегда» советовали «записать эти слова», потому что «тогда бы люди знали, что это не выдумки». Объясняла она эти просьбы «колоссальной верой» крестьян, редко видевших вообще какие-либо бумаги, в письменное слово [Брешко-Брешковская 2006: 60].

Пореформенная деревня, куда шли энтузиасты «хождения в народ», находилась в процессе коренных трансформаций, коснувшихся в том числе контекста обращения с книгой как социальным проявлением письменного [Мельникова 2011: 41]. Неуклонный рост грамотности, начавшийся после школьной реформы 1864 года, сопровождался притоком в деревню из города литературы нового типа, преимущественно коммерческой. К традиционно читавшейся в деревне «божественной литературе» в это время добавляется светская, художественная и иногда научная, чтение которой ранее осуждалось [Рейтблат 2009: 142—145]. А.И. Рейтблат, посвятивший специальное исследование народному читателю лубочной литературы, описывает ее как отдельный самостоятельный феномен, специфичный не только по содержанию, но и по характеру издания и распространения. Основной особенностью этой литературы было то, что она полностью регулировалась рынком и, следовательно, «довольно точно соответствовала запросам крестьянской аудитории» [Рейтблат 2009: 157]. В это время книга уже не была в деревне редкостью, наподобие двухголового теленка, а составляла часть повседневной жизни. Как утверждает Д. Брукс, интеллигентные наблюдатели народного чтения, осуждавшие коммерческую литературу, в каком-то смысле были более отсталыми, чем народ, успешно усваивавший ценности новой рыночной экономики [Brooks 2003: 296].

Представления народников о том, какой должна быть литература для народа, находились в рамках широкой дискуссии о народном чтении, которая велась в образованном обществе на протяжении второй половины XIX века. В центре ее находился вопрос о том, следует ли издавать специальную литературу для народа, отличную как от той, которая выпускалась для образованного общества, так и от лубка. Мнение в пользу специальной «народной» литературы было высказано такими авторитетами, как Н.А. Добролюбов, Д.И. Писарев, Н.К. Михайловский, Л.Н. Толстой. С.А. Раппопорт, рассматривавший в 1913 году результаты сорокалетнего обсуждения литературы для народа, был вынужден констатировать:

Народный читатель оказался, однако, более упорным, чем того ожидали педагоги, издатели и большинство писателей о народной литературе… Народ систематически отворачивался от новой книги, не хотел ее ни понять, ни принять, ни признать — и продолжал по-прежнему удовлетворять свой запрос на чтение литературой Никольского рынка» [Раппопорт 1913: 20].

Озабоченность увлечением «народного читателя» лубком нарастала по мере развития коммерческой литературы, захватив не только интеллигентные круги, но также правительство и церковь. Джеффри Брукс в исследовании 1985 года «When Russia Learned to Read: Literacy and Popular Literature, 1861—1917» посвятил отдельную главу реакции образованных наблюдателей народной жизни на то, как рынок углублял культурный разрыв между обществом и народом. Развитие автономной коммерческой литературы плохо совмещалось с популярной в этих кругах идеей достижения желаемого культурного единства, когда народ «дорастет» до высокой культуры образованной интеллигенции. Содержание бесчисленных «Замков Рудрихов» и «Английских Милордов» также вызывало опасения. Предполагалось, что они разрушительным образом сказываются на ценностях и характере низших классов, а также отвращают от чтения «хорошей» литературы для народа. Самые большие опасения вызывало даже не качество литературы, а индивидуализм и материализм, пропагандируемые рынком. Как пишет Брукс, «популярная концепция успеха, выраженная в литературе, была неприемлема сразу и для защитников традиционной российской социальной структуры, и для сторонников радикального видения эгалитарного общества» [Brooks 2003: 296].

Результатом негативного отношения к популярной коммерческой литературе стало создание и распространение альтернативных изданий для народа активистами, филантропами, церковью и правительством. Показательным кейсом в этом смысле является издательское дело Постоянной комиссии по устройству народных чтений, рассмотренное в этом блоке в статье Яны Агафоновой. Народники во многом шли по тому же пути, по которому шли их идейные противники из консервативного лагеря и правительственных кругов.

Г.В. Плеханов довольно точно назвал созданную в 1870-х годах литературу для народа «ряженой». Маскируя революционные брошюры под легальные лубочные издания, наводнявшие книжный рынок, а также под некоммерческую литературу для народа, начавшие эту практику «чайковцы», очевидно, имели в виду не только полицию. Лубочная книга как самый привычный вид книжной продукции должна была вызвать интерес крестьянской аудитории.

Как обычный репертуар лубочной литературы делился на книги «божественные» и «сказки» [Рейтблат 2009: 161], призванные удовлетворить запросы разных читателей, так и нелегальная литература «рядилась» под жития святых («О мученике Николае и как должен жить человек по закону правды и природы» В.В. Берви-Флеровского) и поучения («Слово в Великий Пяток преосвященного Тихона Задонского Епископа Воронежского»), с одной стороны. В последнем случае от «божественной» книги осталась только обложка. Внутри скрывалось сочинение С.М. Степняка-Кравчинского «О правде и кривде». С другой стороны, в качестве «сказок» народники издали «Сказку о четырех братьях», «Сказку о копейке», «Сказку-говоруху», «Чудесную сказку о семи Семионах, родных братьях» («Хитрая механика»).

Нелегальные сочинения «рядились» также под уже существующие серии изданий для народа. Больше всего «пострадала» от деятельности народников серия Комиссии народных чтений в Соляном городке. Под обложкой «Первых веков христианства» Г.В. Певцова распространялось сочинение А.И. Иванчина-Писарева «Внушителя словили», под обложкой «О смутном времени на Руси» И.П. Рогова — произведение того же автора, начинающееся словами «Сам я из бессрочных…». В той же серии вышла самая популярная брошюра «Хитрая механика»: в отличие от двух первых, использовавших обложки реально существовавших книг, здесь «Рассказы бывалого человека. Чтения для народа Ф.У. Тарпыгина» выдавались за «Чтение I». Подложные указания на серии для народа имели также «Кто и как дешево добывает деньги?» (вариант издания «Хитрой механики») — «Серия: Народное издание, 9»; «О том, что такое голод и как себя предохранить от его гибельных последствий» (она же) — «Общедоступное чтение. № 5»; «Из огня да в полымя!» — «Чтение для народа». Поскольку эти книги не пользовались такой популярностью, как «Еруслан Лазаревич» или жития святых, мимикрирование под такие издания все же осуществлялось скорее в расчете на полицию.

В нелегальных изданиях «рядились» под лубок не только обложка, но и сам текст. Так, сочинение В.В. Берви-Флеровского «О мученике Николае и как должен жить человек по закону правды и природы», посвященное Н.Г. Чернышевскому, имело характерную для «духовной» литературы форму беседы учителя с учениками, представлявшую собой аллюзии на евангельские проповеди Христа. Каждый новый постулат «закона» предварялся повторяющимся введением: «Спросили ученики своего учителя: “когда люди будут жить по закону?” — И он ответил им…» [Берви-Флеровский 1873: 8][2]. Как проповедь «закона правды и природы», так и реализация изложенных в нем социалистических идей были изложены В.В. Берви-Флеровским через идею религиозного мученичества. «Ты узнал закон, иди учи народ, не бойся сильных, не бойся смерти: ты умрешь, а дела твои останутся <…> кровь твоя прольется, но кровь эта будет святая и ты сам будешь святой», — передавал автор слова «учителя». Читатели и слушатели, разумеется, опознавали в них слова Христа: «Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих» (Ин. 15:13). Наиболее близко к ним было обращение «мученика Николая» к «труженику»: «…по истине говорю тебе, нет для тебя краше добродетели, как за братьев своих тружеников стоять или мучения и страсти принять, защищая их от беззаконников <…>» [Берви-Флеровский 1873: 17].

В иной стилистике были выдержаны «сказочные» тексты. Например, С.М. Кравчинский начал «Сказку-говоруху» («Сказка о Мудрице Наумовне») былинным речитативом: «То не ветер воет по дубравушке, то не дождь мочит зелену траву, то стонет русский народ от злых ворогов, то льет он свои слезы горькие!» [Кравчинский 1875: 3]. Кроме собственно стилизации текста, сочинение Кравчинского содержало в себе немало сказочных деталей: герой, оплакивающий страдания русского народа, встречает мудрого старца Наума, дети которого — бабочки учат людей уму-разуму. Одна из них, Мудрица Наумовна, подхватывает героя и переносит в Англию, где он узнает о существовании союза рабочих и принимает участие в волнениях на фабрике. Текст заканчивается подробным описанием того, как будут жить народы всей земли после победы «народницкого порядка».

В воспоминаниях народника А.И. Иванчина-Писарева описано обсуждение «Мудрицы Наумовны» с Г.И. Успенским. Писатель назвал сказку «особой литературной формой, именуемой черт знает что». Пересказа «Капитала» К. Маркса, как видел свою работу сам автор, Успенский в тексте не увидел, зато нашел много сюжетных «фантастических» несообразностей. Замечание Кравчинского о том, что «простой народ» любит сказки, вызвало ответную реплику: «Любить-то любит, но любит, чтобы все было на месте, где полагается. Он допустит семь голов на шее, а посадите их на ноги — не одобрит» [Иванчин-Писарев 1929: 321]. В этом диалоге мы видим столкновение двух воображаемых «народных читателей», какими их видели два демократических писателя.

История большинства изданий для народа, как правило, известна с одной стороны, как история создания текста, а не его бытования. Нелегальная литература народников представляет собой счастливое исключение: практики обращения народного читателя с «запретным плодом» зафиксированы очень подробно именно в силу своей противозаконности. В собранных полицией материалах ясно виден разрыв между воображаемым и реальным читателем, особенно в тех случаях, когда крестьянин оставался с доставшейся ему книгой один на один, без посредничества интеллигентного наблюдателя, который направлял бы и контролировал процесс чтения. Правда, даже в последнем случае успех литературе для народа был обеспечен не всегда. Как писала в письме потерпевшая неудачу в роли сельской учительницы и пропагандистки народница М.И. Овчинникова, ее ученики замечали в беллетристических произведениях только смешные стороны, потому задавать им вопросы «социального свойства» означало лишь «переливать из пустого в порожнее» [Революционное народничество 1964: 267].

Что делали крестьяне, оставшись с запрещенной книгой наедине? В.И. Дмитриева в воспоминаниях описывала эффект полученной в селе Завьялове Балашовского уезда Саратовской губернии народовольческой прокламации («волшебной бумажки»). Не разобравшись с ее происхождением, писарь зачитал ее на сельском сходе как правительственное объявление: «…потом лишь сообразили и уничтожили бумажку, но Завьялово еще долго волновалось и обсуждало событие на все лады, так что даже приезжал становой разъяснять мужикам злодейский умысел бунтовщиков» [Дмитриева 1930: 206]. Эта история, рассказанная с чужих слов, дает возможность оценить, на что рассчитывали народники, оставляя книги на волю случая. Сценариев развития событий, кроме ожидаемого пропагандистами «правильного», было множество.

Нелегальная литература попадала в деревню разными путями, претерпевшими серьезные изменения в течение одного десятилетия. Прежде всего, книги оставлялись пропагандистами специально. Я рассматриваю лишь те случаи, когда крестьянам не был разъяснен их характер. Выявить их довольно легко, поскольку в этом случае книги свободно передавались из рук в руки без опасений ответственности за их чтение. Оставляли книги молодые люди, бывшие в деревне проездом. Например, возвращаясь из гостей через деревню Поцепилово Никольского уезда Вологодской губернии, семинарист П.П. Попов подарил детям крестьянина, у которого останавливался кормить лошадей, три запрещенные книжки[3]. Ожидавший два дня пароход в селе Любце молодой человек расплатился за постой нелегальными брошюрами «Храбрый воин», «Емельян Пугачев, или Любовь казака», «Чтения в Соляном городке о смутном времени на Руси», сказав содержателю обывательского двора, что это «очень занимательные книжки»[4]. Раздавали революционные книги просто встречным на дороге с рекомендацией: «Читайте их»[5].

Запрещенные книги также покупались крестьянами, соблазнившимися «сказочными» или «духовными» названия. Разумеется, ко всем случаям, когда на дознаниях крестьяне ссылались, что приобрели запрещенную литературу у «неизвестного человека», следует относится с большой осторожностью. Это был самый легкий способ избежать ответственности за нее. Например, крестьянин Дубровин, житель Ярославской губернии, хвастался односельчанам, что, будучи в Москве, посещал революционные сходки, был арестован за запрещенные книжки, но оправдан судом, так как показал, что купил их возле Сухаревой башни[6]. Тем не менее сами народники в показаниях свидетельствовали факт продажи запрещенных книг. Арестованный в Варваровке Херсонской губернии дворянин А. Велиобицкий сознался, что продавал «Сказку о четырех братьях» по 2—3 копейки на базаре в городе Николаеве и окрестных селах[7]. Случаи, когда крестьяне действительно приобретали революционные брошюры, ожидая прочитать в них обычные сказки, также можно определить по тому, с какой легкостью они давали читать их другим, в особенности детям. Бессрочноотпускной рядовой Иван Марченко приобрел в Харькове на ярмарке у неизвестного торговца книгу «“Мужицкая правда” рассказ крестьянина». Больше года она передавалась в деревне, пока очередной читатель не представил ее в волостное правление, заподозрив в ней «вредное» сочинение[8].

Крестьяне-отходники, возвращаясь домой, несли нелегальную литературу из города. Как правило, ее получали от пропагандистов на фабриках и заводах, причем степень знания о том, что за книги их просят отвезти в деревню и раздавать односельчанам, различалась. В селе Васильеве Мышкинского уезда Ярославской губернии между крестьянами распространялись брошюры «Хитрая механика», «Сказка о четырех братьях», «Бог-то Бог, да сам не будь плох», привезенные из Петербурга крестьянином Некрасовым. Передавая книги, крестьяне сообщали друг другу, что те «запрещенные», «интересные, но запрещенные», «весьма полезные для крестьян, но обращаться с ними надо осторожно»[9]. Другой распространитель «запретного плода», шестнадцатилетний крестьянин Лев Смирнов, отнесся к своей миссии куда менее ответственно. Получив на казенном патронном заводе в Москве от слесаря Григорьева три запрещенных издания «По поводу Самарского голода», «История одного французского крестьянина» и «Сказку о четырех братьях», он довез до деревни только первую брошюру, а остальные «уничтожил на сигареты»[10]. Работавший на фабрике Мальцева в Петербурге неграмотный крестьянин Василий Михайлов нашел на фабрике в куче мусора «две желтенькие книжечки». Не зная об их содержании, он, возвращаясь домой, прихватил их с собой[11].

Вообще случаи нахождения нелегальных изданий были нередки. Иногда пропагандисты подбрасывали их к домам грамотных селян специально[12] или просто оставляли на видных местах. Так, летом 1881 года в нескольких уездах Пензенской губернии вдоль дорог и в полях были разбросаны прокламации о цареубийстве «Честным мирянам, православным крестьянам и всему народу русскому объявление», обвязанные красными лоскутами с надписью «Земля и воля»[13]. Также крестьяне находили книги, брошенные народниками при опасности. Например, крестьянин села Прохоровки нашел книгу «Свобода речи, терпимость и наши законы о печати» с привязанными к ней двумя камнями во время чистки колодца. Вероятнее всего, она была спрятана в нем во время производства дознания по делу пропагандиста Уланова[14]. В Пензенской губернии в 1875 году крестьяне Просвирины, возвращавшиеся домой с заработков, подняли на дороге брошенные кем-то фуражку, 4 фунта хлеба и «Сказку о копейке»[15]. В полях имения графов Бобринских в Киевской губернии в 1878 году пастухи нашли «в сорной траве» целый клад: 59 экземпляров брошюры «Про хлеборобство — яко де земля подилена и яко требы ее держати» и 6 экземпляров сборника «Из-за решетки. Сборник стихотворений русских заключенных по политическим причинам в период 1873—1877 годов»[16]. В лесу близ Полтавы в 1879 году крестьянский мальчик нашел не просто брошенные, а, видимо, спрятанные книги в жестяном ящике, среди которых были сочинения Шевченко, Псалтырь, «Община и государство» и 50 экземпляров № 5 «Листка Земли и Воли»[17].

Стратегии обращения со случайно доставшейся печатной продукцией, в которой не видели что-то противозаконное, были очень разными. Я предполагаю, что не последнюю роль в этом играло то, каким образом издание выглядело и как опознавалось крестьянами. Множество «ряженых» брошюр, выглядевших как лубочные издания или даже имевшие «чужие» обложки, представлялись в полицию сельскими учителями, которые отбирали их у малолетних учеников. Наблюдение за нераспространением среди учащихся нелегальной литературы вменялось им в обязанность циркуляром Министерства народного просвещения 14 декабря 1874 года, к которому прилагался и список запрещенных книг[18]. Получив книжку, выглядевшую как «сказка», неграмотные крестьяне отдавали ее для чтения своим детям, учащимся сельских школ, предполагая, что те могут быть им интересны. Упомянутые выше книги, найденные на фабрике Мальцева, в конце концов были принесены для чтения детям мещанина Абаринова[19]. Иногда детей просили прочитать сказку вслух, но многие чтецы, по отзыву одного из сельских учителей, «так читали, что не понимали ни сами, ни слушавшие их» [Белоконский 1918: 87]. Дети не видели в книге, которую не могли понять, особой ценности, поэтому порой она оказывалась «изорванной, и листы от нее уничтожены»[20]. Только в одном дознании четырнадцатилетний подросток Константин Александров сознавал, что читает запрещенную книгу «Четыре странника», о чем по секрету поведал земскому фельдшеру. Долгое расследование цепочки, по которой книга попала в руки несовершеннолетнего читателя, завело в тупик. Александров утверждал, что взял ее на мельнице у дяди, тот получил от крестьянки соседней деревни — и вся цепочка оборвалась на сундуке крестьянина Михаила Сапогова, откуда были вынуты «невинные» «Андрей Ротозей», «Конек Горбунок», «Замок, или Знаменитый Рудрих». Владелец этой библиотеки заявил полиции, что «запрещенных книг он у себя никогда не имел и с литературой этой совершенно не знаком»[21].

Выглядевшие малоценными тоненькие брошюрки запрещенных сочинений гибли в руках неграмотных крестьян, находивших им разнообразное применение. Видевшие в них не книгу, которую можно читать, а листы бумаги, крестьяне успешно употребляли их на цигарки или обертку для чая. В избе крестьянина села Тумы Рязанской губернии полиция нашла журнал «Набат» на 19 листах и книжку «Хитрая механика» с 4-й по 32-ю страницу. Книги оставил в деревне в сарае под сеном студент юридического факультета Санкт-Петербургского университета Дмитрий Доброхотов, сын местного священника. Вместо того чтобы на вакациях заниматься пропагандой, студент все лето «гулял, пьянствовал по трактирам, ходил ночью по улице и пел песни» с деревенскими парнями, а уезжая учиться, попросил одного из них сжечь лежащие на сеновале бумаги. Хозяйственный ум всегдашнего его собутыльника Андрея Кузнецова не позволили бессмысленно переводить добро: он забрал нелегальную литературу «на оклейку переднего угла у себя дома». Кроме того, не зная грамоты, он «отрывал листки и давал на папиросы» своим знакомым, пока один из них не сообщил, «что книги эти вредные и следует представить их становому приставу»[22].

Больше интереса у неграмотных крестьян вызывали издания других форматов — газеты или отдельные печатные листы. Неграмотный казак Петр Санжаровский, которому достались некоторые издания из ящика, найденного в лесу возле Полтавы, в базарный день обратился к знакомому еврею с просьбой прочитать, что пишут в выглядевшем как газета издании «Земля и воля». Находившийся поблизости грамотный чиновник увидел броское название и сообщил полиции[23]. Такое же любопытство и желание найти кого-нибудь грамотного вызвали завязанные красными лоскутами прокламации «Народной воли». Неграмотный крестьянин Семен Голенев подобрал бумагу на улице «и все собирался дать прочесть кому-либо из грамотных, но не представлялось случая или же забывал». Полтора месяца он носил ее в «особом мешочке», поскольку из красного лоскута с лозунгом «Земля и Воля» его жена сшила себе карман. Мешочек был утерян, когда крестьянин расплачивался за ремонт посуды, и подобран еще одним неграмотным Павлом Голеневым, который «по случаю полевых работ не встречал никого грамотных, а как только увидел (писаря. — Ю.С.), так тотчас же и предъявил ее ему»[24].

В отличие от неграмотных крестьян, их малограмотные соседи, получив случайно печатное издание, стремились прочитать его. Результат зависел как от уровня грамотности, так и от прилежания читателя. Кто-то читал три-четыре строки и забрасывал непонятную книгу[25], кто-то прочитывал целиком, но «не понимал»[26]. Отзыв крестьян о том, что они «не поняли» прочитанное, может быть истолкован по-разному. Житель села Збруевка Николай Алексеев поднял на базаре «книжечку»: женевское издание «Записки Министра юстиции графа Палена “Успехи революционной пропаганды в России”». Это издание не предназначалось для «народного читателя», Николай Алексеев «пробовал ее читать, но ничего не понял», его сосед Василий Алентьев «прочитал страницу и, не понявши содержания, бросил читать»[27]. Сложный текст издания, а также отзыв станового пристава, что Николай Алексеев «малограмотен, читает по складам», позволяют сделать вывод, что смысл нелегального издания остался непонятым случайными читателями. Другой случай «непонимания» — когда сюжет нелегального сочинения был понятен, но при этом читатель не понял, что прочитал какое-то «вредное» издание. Так была прочитана как драматическая повесть революционная брошюра «Емелька Пугачев, или Любовь казака»[28].

Очевидно, что «непонимание» прочитанного также было способом избежать ответственности за наличие нелегальной литературы. Расследовавшие обстоятельства таких дел жандармы очень тщательно проверяли уровень грамотности обвиняемых и выносили по каждому случаю очень разные решения, причем главную роль играла репутация той или иной крестьянской семьи. Парадоксально, например, решение калужского исправника о крестьянине Исайе Панфилове, читавшем односельчанам (а это было в разы более тяжкое преступление, чем хранение у себя запрещенной литературы) «Хитрую механику» и «Сказку о четырех братьях». Исправник не нашел «достаточных оснований предполагать, что это было сделано с умыслом содействовать распространению вредных идей», и, имея в виду репутацию и постоянное проживание на одном месте обвиняемого, настаивал на административном, а не на уголовном наказании[29]. В тех случаях, когда мы не обладаем информацией о степени грамотности и «благонадежности» того или иного читателя «запрещенного плода», заключение о правдивости ссылки на «непонимание» прочитанного можно сделать из дальнейшего обращения крестьянина с книгой. Скорее всего, это будет правдой, если он без опасений давал ее другим или даже, как сельский староста села Пузы Ардатовского уезда, нес ее к более грамотным «экспертам», в случае Николая Калетурина — к сельскому священнику.

Наконец, отдельно следует рассмотреть случаи, когда читатель случайно попавшего ему в руки издания понимал, что оно запрещенное. Сразу следует оговорить, что крестьяне в большинстве случаев были прекрасно осведомлены о существовании запрещенных книг, поскольку знали о них сельское начальство, учителя, священники. В больших селах о запрещенных книжках можно было узнать из газет. Случаи арестов пропагандистов, как «ходивших в народ», так и после разгрома «хождения» пытавшихся осесть в деревне в качестве писарей, учителей, землемеров, также давали знание о том, что власти преследуют за «вредные» книжки. При этом открытым остается вопрос, какими критериями крестьяне пользовались, определяя сочинение как «вредное».

Естественно, самым «правильным» способом обращения с нелегальной литературой было донесение о ней начальству. И здесь все зависело от уровня начальства: в случаях, когда найденные книжки доставлялись крестьянами в волостные правления, они нередко оставались там лежать, так как малограмотные сельские старосты и писари сами не всегда могли разобраться, что именно им принесли. В Бахмаческом волостном правлении Конотопского уезда представленные крестьянином Близнюком тринадцать книг, в числе которых были газета «Вперед», «Сказка о четырех братьях» и «Правда и кривда», лежали до тех пор, пока в волость не зашел два месяца спустя дворянин Иващенко и не сообщил о них становому приставу[30].

Представление противозаконных бумаг начальству грозило неприятностями заявителям, которые всячески старались их избегнуть. Так, одна из завернутых в красный лоскут прокламаций «Народной воли» была передана сельскому писарю крестьянином Максимом Ильиным, который заявил, что содержание их «не знает и знать не желает»[31]. Велико было искушение избавить себя от всех неприятностей и сжечь запрещенные листки. В Ярославской губернии крестьянка Анна Ражева, приехавшая к родственникам из Петербурга, обратила на себя внимание полиции черной узенькой юбкой, красной кумачовой рубашкой мужского покроя, навыпуск, подпоясанной ремнем, мужскими пальто и фуражкой и, разумеется, стрижеными волосами. Узнав о недвусмысленном интересе полиции, родные девушки стали требовать, чтобы она сожгла «худые» книги. На допросе она показала, что сожгла старые учебники, чтобы успокоить родственников, однако найденные при обыске «Ассоциации» Михайлова позволяют усомниться в ее словах[32]. В этом эпизоде интересна не распропагандированная в городе крестьянка, а поведение ее родственников, сознающих существование «худых» книг у стриженых девиц.

В конце 1870-х годов, когда революционное движение вошло в новую фазу и работа в деревне была свернута, нелегальная литература стала поступать туда по каналу, не использовавшемуся во время «хождения в народ», когда пропагандисты предпочитали встречаться с крестьянином лицом к лицу. Этим каналом была почта. Вообще рассылка нелегальных изданий широко практиковалась и в начале 1870-х, но тогда адресатами были образованные люди. С 1878 года в ряде губерний фиксируется рассылка пропагандистских брошюр и прокламаций сельским писарям, старостам и в целом волостным правлениям. Первые эпизоды таких рассылок вызвали у служителей сельской администрации растерянность. Кирилловский волостной писарь Соболев (Тамбовская губерния), получив по почте брошюру «Убийство шефа корпуса жандармов» вместе с выписываемой им газетой «Сын Отечества», предположил, что она является приложением к газете, «начал ее читать, но найдя по началу ее преступное направление, испугался и прекратил чтение, затем долго не знал, что с нею делать, но наконец решился представить ее полиции»[33]. Опасался он не напрасно, поскольку за этим последовали обыск, дознание обо всех знакомых, и только характеристика уездного исправника «в убеждениях его, как мне известно, нет ни тени социального направления», а также собрание религиозных книг спасли писаря от дальнейшего преследования. Год спустя в такой же ситуации волостной старшина, получив по почте «рекламу» «преступно-революционного содержания», «так перепугался, что сделался болен, и потому в свое время не мог заявить бумаги»[34].

Наконец, обратимся к случаям, на которые, собственно, рассчитывали народники, распространяя нелегальную литературу среди крестьян, — прочтение, понимание и дальнейшее распространение литературы и содержащихся в ней идей. Если исключить из анализа случаев столкновения крестьян с запрещенной книгой без посредничества революционеров те дела, в которых делаются не подтверждаемые свидетельскими показаниями ссылки на «неизвестного человека» и которые могут быть попыткой выгородить как знакомых пропагандистов, так и себя самого, таких случаев останется ничтожное количество. Замечу, что оба разбираемых далее эпизода произошли с отставными «нижними чинами», что добавляет дополнительный штрих к общей картине крестьянского чтения: в 1870-х грамотными в деревне, кроме детей, обучавшихся в пореформенной школе, были в основном отставные солдаты, прошедшие службу в армии старого образца.

Летом 1875 года близ города Углича крестьянка деревни Березовка Акулина Михайлова нашла «совершенно новехонькую книжку» и по неистребимой хозяйственности принесла ее домой, положив на полку, где летом хранятся шапки. Книгу, а это была не тоненькая брошюрка, опознаваемая как лубочная сказка, а многостраничный роман «История одного французского крестьянина», заметил сосед, отставной унтер-офицер Комалушкин, и взял почитать. Летом по случаю полевых работ было прочитано только 56 страниц, но к октябрю он не дочитал страниц 5 или 6. Сам по себе роман Эркмана и Шатриана «История одного крестьянина», в котором описывались события накануне и во время французской революции, не был запрещенным сочинением, так же как его легальный перевод Марко Вовчок. Нелегальной была лишь переделка романа, изданная чайковцами. Комалушкин на следствии показал, что понял, что книга «вредная», когда в середине прочел, что «следовало бы разломать Петропавловскую крепость, где люди сидят невинно, и что сам сочинитель попал бы в ту крепость, если бы прочитали его книжку»[35]. Поскольку этим же летом за «вредные книжки» в уезде был арестован «барин-землемер», читатель не мог не знать, что книгу надо представить начальству, но «все откладывал до удобного случая», а тем временем дочитал ее почти до конца. Преступление его этим не исчерпывалось: по прочтении он рассказал содержание романа своему соседу, а потом дал ему и саму книгу. На следствии сосед благоразумно отговорился тем, что, прочитав 15 страниц, ничего не понял, поэтому в углическом тюремном замке оказался один Комалушкин. Этот случай довольно специфичен, поскольку речь идет о немного подправленном легальном сочинении. Очевидно, что грамотный унтер-офицер не только сумел прочитать толстую книгу, но и вычленить в нем «вредное содержание», однако материалы этого дела не дают в полной мере понять, что именно побудило его дочитать запрещенную книгу до конца — революционные идеи, не сразу им замеченные, или занимательный сюжет.

Более ясный пример представляет дело об отставном канонире Иване Нечитайло. Летом 1881 года близ Симферополя были разбросаны прокламации на цветных синих и желтых бумажках, подобранные линейными сторожами. Листки ожидала участь многих других нелегальных сочинений — пойти на папиросы, если бы по стечению обстоятельств у неграмотного сторожа Румянцева не оказался грамотный отставной солдат Нечитайло. Ознакомившись с их содержанием и прихватив два с собой, он отправился домой и вечером присоединился к отдыхавшим у костра крестьянам. Далее семь свидетелей заявили, что Нечитайло говорил, что бумажки — это «царские телеграммы» и в них говорится о том, что у помещиков отберут землю, царь уехал за границу к бабушке и что «крестьянам не следует работать, так как будет черный передел». При этом Нечитайло явно осознавал преступность своих действий, так как день спустя уговаривал сельского писаря, которому представил объявления, не показывать, что он знал об их преступном содержании[36]. Из дознания непонятно, какая именно прокламация произвела такой эффект, но именно этот случай является воплощением мечты народников о воздействии пропагандистской литературы на крестьян. Иван Нечитайло прочитал прокламацию и, сознавая ее преступность, тем не менее стал распространять среди крестьян антиправительственные слухи и пропагандировать скорый «черный передел».

Исследование того, как крестьяне обращались с нелегальной народнической литературой, если она попадала к ним не от пропагандистов, предварительно растолковавших ее значение или хотя бы «вредность» с точки зрения правительства, позволяет сделать ряд важных обобщений о практиках обращения крестьян с книгой вообще. Материалы дознаний позволяют узнать мнение о книгах неграмотного большинства сельского населения, которое обычно не фиксировалось исследователями, поскольку интерес всегда был сосредоточен на их читающих собратьях. Во-первых, вопреки стереотипному мнению, унаследованному исследователями от интеллигентных наблюдателей крестьянской жизни второй половины XIX века, преодоление которого началось лишь недавно, — далеко не всякое печатное слово воспринималось крестьянами с почтением. Наводнившая деревню лубочная продукция не вызывала особого пиетета: она легко отдавалась детям, которых неграмотные взрослые воспринимали как единственных возможных потребителей печатного слова, или шла на хозяйственные нужды. «Рядившиеся» под «сказки» нелегальные издания народников часто не воспринимались как нечто экстраординарное и легко уничтожались. Больше шансов заинтересовать неграмотного крестьянина было у изданий, выглядевших как газеты, «настоящие» книги, и, наоборот, у отдельных листков. Во-вторых, следует констатировать разные уровни понимания прочитанного: из грамотных крестьян одни не понимали текст вообще, другие — не различали в нем революционных идей. Таким образом, шанс, что раздаваемая, разбрасываемая, рассылаемая по почте нелегальная литература будет не только прочитана, но и правильно понята, был ничтожен. Народническая пропаганда нуждалась не только в печатном тексте, но и в его толкователе. В противном случае она бессмысленно погибала в огне, оседала в архивах политической полиции или шла на папиросы.

Библиография / References

[Белоконский 1918] — Белоконский И.П. Дань времени. Воспоминания. М., 1918.

(Belokonskij I.P. Dan’ vremeni. Vospominanija. Moscow, 1918.)

[Берви-Флеровский 1873] — Берви-Флеровский В.В. О мученике Николае и как должен жить человек по закону правды и природы. Женева, 1873.

(Bervi-Flerovskij V.V. O muchenike Nikolae i kak dolzhen zhit’ chelovek po zakonu pravdy i prirody. Zheneva, 1873.)

[Брешко-Брешковская 2006] — Брешко-Брешковская Е. Скрытые корни русской революции. Отречение великой революционерки. 1873—1920. М., 2006.

(Breshko-Breshkovskaja E. Skrytye korni russkoj revoljucii. Otrechenie velikoj revoljucionerki. 1873—1920. Moscow, 2006.)

[Дмитриева 1930] — Дмитиева В.И. Так было. М., 1930.

(Dmitieva V.I. Tak bylo. Moscow, 1930.)

[Захарина 1971] — Захарина В.Ф. Голос революционной России. Литература революционного подполья 70-х годов XIX в. «Издания для народа». М., 1971.

(Zaharina V.F. Golos revoljucionnoj Rossii. Literatura revoljucionnogo podpol’ja 70-h godov XIX v. «Izdanija dlja naroda». Moscow, 1971.)

[Иванчин-Писарев 1929] — Иванчин-Писарев А.И. Хождение в народ. М.; Л., 1929.

(Ivanchin-Pisarev A.I. Hozhdenie v narod. Moscow; Leningrad, 1929.)

[Кравчинский 1875] — Кравчинский С.М. Сказка-говоруха. Лондон, 1875.

(Kravchinskij S.M. Skazka-govoruha. London, 1875.)

[Мельникова 2011] — Мельникова Е.А. «Воображаемая книга»: очерки по истории фольклора о книгах и чтении в России. СПб., 2011.

(Mel’nikova E.A. «Voobrazhaemaja kniga»: ocherki po istorii fol’klora o knigah i chtenii v Rossii. Saint Petersburg, 2011.)

[Раппопорт 1913] — Раппопорт С.А. Народ и книга. Опыт характеристики народного читателя. М., 1913.

(Rappoport S.A. Narod i kniga. Opyt harakteristiki narodnogo chitatelja. Moscow, 1913.)

[Революционное народничество 1964] — Революционное народничество 70-х гг. XIX века. Т. 1. 1870—1875 / Под ред. Б.С. Итенберга. М., 1964.

(Revoljucionnoe narodnichestvo 70-h gg. XIX veka. Vol. 1. 1870—1875 / Ed. by B.S. Itenberg. Moscow, 1964.)

[Рейтблат 2009] — Рейтблат А.И. От Бовы к Бальмонту и другие работы по исторической социологии русской литературы. М., 2009.

(Reitblat A.I. Ot Bovy k Balmontu i drugiye raboty po istoricheskoy sotsiologii russkoj literatury. Moscow, 2009.)

[Brooks 2003] — Brooks J. When Russia Learned to Read: Literacy and Popular Literature, 1861—1917. Northwestern University Press, 2003.