Трижды герой нашего времени, или Ассизские хронописи

Давыдов А. Мечта о Французике: Роман в трех блокнотах
М.: Время, 2019. — 326 с. (Самое время!)

Трилогию Александра Давыдова о Французике читатель, не посвященный в медиевистику, мог бы представить как прозаический «параллелон» пушкинского сказания о рыцаре бедном, который превратился в рыцаря бедности. Между тем, они всего лишь земляки (осовремененный иноним — как бы словесная полумаска святого Франциска). А общее то, что произведена пересадка гештальта из культуры европейской в нашу «восточную». Это своего рода новое жизнеописание Франциска Ассизского — не житие, и не религиоведческое исследование, и не исторический труд, даже не роман, как обозначено в подзаголовке, но именно мечта и попытка прорыва сквозь историческое время в ту эпоху, когда люди еще серьезно относились к «последним вопросам». Выражаясь наукообразно, перед нами вербализованный опыт собеседования с западным христоносцем, вариации на тему жития в современном прочтении. Причем Франциском герой ни разу не назван, а прозрачно подменен неким Французиком, местночтимым святым, который лишь миф, слух, сплетня, упование. Франциск, да, но не строго исторический, а будто растворенный во всей истории человечества.

Как войти в общение с насельником далекого прошлого? Все законные способы хороши, но ни один не удовлетворителен вполне. Ибо душа протагониста чает события, каковое больше, нежели условная встреча в тесном пространстве книги. Надобно выйти за ее пределы, для чего необходим субъект «выступления за». Кто ж сей? Вымышленный автором «повествователь» — в полном смысле герой нашего времени, потому чистый аноним, не обозначенный даже инициалами. В отчизне своей он ощутил себя чужаком, потерялся или затерялся, впрочем, и в стране мечты, на новообретенной родине души он тоже лишь безымянный иноземец, странствующий чудак. Разумеется, это образ собирательный. По психотипу он родствен автору, но судьбы несхожие. Что нельзя отождествлять автора и персонаж, это литературоведческая аксиома, однако надобно освежить ее затем, что книжные герои А. Давыдова норовят прикинуться их автором.

В прошлой жизни ему досталось претерпеть множество коллизий, побывать даже в предтюремном изоляторе. Но не это важно, а то, что где-то на пределе среднего возраста он потерял себя на просторах отчизны и, во всем разочарованный, подался искать пропажу в стране далекой и паче чаяния обрел там Французика.

Книга состоит из трех блокнотов. Повествование ведется от первого лица. Таким образом, мы проникаем в жизнь рассказчика через дверь его личной письменности. Сам себя он писателем не считает, не имеет никаких амбиций и пишет исключительно ради того, чтобы «быть».

Журнальная публикация второго блокнота в «Вестнике Европы» начинается с синопсиса первого. Приведу его почти целиком. «Это уже второй блокнот. Первый был опубликован в журнале “Знамя” (2016. № 6, “Мечта о Французике”). Вот что там было, если взять только сюжетную канву. Некий человек, предположительно российский бизнесмен из бывших интеллигентов, отчасти замешанный в политике, переживает кризис. Ему кажется, что этот кризис не только его личный, но и всей мировой цивилизации, “запутавшейся в мнимостях”. Чтобы хотя бы на время избавиться от опостылевшего бытия и приевшихся обязанностей, он находит убежище в итальянском горном пансиончике “для творцов любого профиля”, где собралась разноязыкая компания не слишком удачливых творцов: финская пара, муж и жена (фотографы), испанец (сценарист мыльных опер), японка (поэтесса), полька Эва (художница) и араб (специалист по файер-шоу). Там он начинает вести дневник, чтобы хоть как-то упорядочить свое прошлое и найти развилку, где он свернул на ложный путь. От хозяйки пансиона, симпатичной молодой женщины, и ее повара-бельгийца герой узнает легенду о некоем Французике, за которым явственно угадывается образ Франциска Ассизского, причем непонятно, когда он жил: то ли в Средние века, то ли недавно, то ли он жив по сю пору, а возможно, еще и не рождался. У героя возникает чувство, что этот местночтимый святой своим полным чистосердечием способен расчистить мир от накопившихся мнимостей, тем самым учредив новую цивилизацию. Он покидает горный хостел вдохновленный надеждой (а дано ли ей сбыться — см. ниже)»[1]. Хорошо, когда твою работу уже предусмотрительно сделал автор. Остается поставить вопросительный знак: как это все понимать и что же дальше?

В пересказе первая повесть выглядит вполне реалистично, но не обманемся: это скорее мистический реализм (может быть, в какой-то мере метареализм, с создателями которого автор близок дружески, отчасти и творчески), там и время не течет, а словно клубится у подножия местных гор, то свивается свитком, то распространяется долиной. В сообществе неамбициозных творцов герой с его практической профориентацией отнюдь не выглядит лишним. Ровно наоборот! Он-то оказался самым чутким из них, он первый, серьезный сердцем, откликается на зов Французика и становится своего рода медиумом и коммуникатором, через которого тот «устанавливает связь с современностью».

Евангельская бедность, добрым воплощением которой видится ему Французик, поэтична. Человек, потребительски относящийся даже к вопросам веры и вечной жизни, как услышит такую проповедь? Не обречена ли такая проповедь на громкий неуспех? И, однако, она необходима. А кто станет насаждать семена на черствой почве, если тот же Французик еще, быть может, не родился или его тихое слово растворилось в какофонии железобетонного урбанизма? Да и проповедавший птицам как станет проповедовать железным сердцам?

Вернувшись в «родные свояси» (см. синопсис), анонимный герой, не последний на этом свете специалист по углеводородам, продолжил влачить по инерции свою общественную и трудовую повинность, притворяясь прежним, но внутри его словно подменили. Его предстояние смерти — трагический обертон всей книги.

Однако и по возвращении в «Ассизию», судя по второму блокноту, возможно, из человеческой, как автор боязливо намекает, кожи, все пошло сразу как-то вкривь и вкось. Может, оттого, что к реальности уже крепко примешалась литература, или же наоборот. Пусть наш протагонист и не профессиональный писатель, но сама стихия литературного творчества его захлестнула и накал высокой болезни изумил его самого. В результате перед нами разворачивается своеобразная житийная мистерия о Французике. Выломившись из рамок литературы, она становится столь плотной и реальной, что субъект письма сам облачается во францисканскую хламиду, сделавшись как бы местоблюстителем всегда ускользающего прототипа, то ль уже умершего, то ль куда-то отлучившегося, то ль еще и не родившегося.

Нет, однако, ни одного человека, правого во всем. Иностранец в своем отечестве, а здесь просто pazzo («придурок», в его собственном переводе), и не покушался на всеведение, не выставлял свою правоту, скромно считая себя человеком, в общем, заурядным. Но его жизнь, прежде чуждая вдохновенных порывов, вся построенная на прагматическом расчете, вдруг осветилась иноземной сказкой про доброго странника. И он, конечно, никогда не предаст Французика, не важно, быль он, мечта, сон или упование.

Второй блокнот, как и первый, завершается ложной развязкой — очередным бегством героя, на этот раз со съемочной площадки задуманного его прежними сожителями по хостелу фильма о Французике. Возможной артистической славе он предпочел во всех смыслах обнаженную жизнь горного анахорета, или попросту бомжа. И тут начинается самое интересное. «Последуя» душою и телом Французику, всегда недостижимому как линия горизонта, русский чудак на полном серьезе ушел из мира, не давая, впрочем, формальных обетов, а следуя истинному, безмолвному Уставу Французика, обитающего «во всех временах, а также и наклонениях». По существу, его и цель, и мечта, и тоска — преодолеть смерть. Он как бы еще в теле, приобретшем, правда, некоторую эфирность, но перешел неведомым путем в метафизический мир, продолжая отчасти оставаться и в мире эмпирическом, словно поплавок, полуутопленный в воду. Он будто бы «досочиняет» миф о Французике. А миф — это песнь, песнь на универсальном довавилонском языке, отголосок рая.

Нет, он не возомнил себя мессией, призванным «переспасти» уже искупленное человечество. Сам себя он подчас называет пустопорожней альтернативой Французику, несмотря на то что по ходу сюжета они приобретают даже частичное внешнее сходство. Возможно, это зазвучала та сострадательная струна в его душе, которая некогда побудила его учиться на врача (не доучился). По существу, он устранился и далек от всего мирского. Вот как он рассуждает о загнивающей вдалеке цивилизации: «Война... война... там и сям война... террор взбесившихся маргиналов... разговоры, переговоры, дебаты и взаимные обвинения. Но в целом-то ничего особенного, обыкновенная людская жестокость, всегда неразумное, но лучше или хуже мотивированное зверство, — случались времена и куда как жестче, но тут все же чувствуется некая финальность. Впрочем, и это отнюдь не впервые: конца света человечество ожидало не раз, и когда-нибудь дождется, хотя до сих пор человечество проявляло удивительную, просто кошачью, живучесть. Ошалевшую политику не обуздать политикой же. И уж экономикой тем более — это говорю не с панталыку: некогда круто проварившись в экономике, на собственной шкуре ее изучил от и до, так что точно знаю ее пределы. Узкие, надо сказать, совсем узенькие» (с. 255).

Вот как крепко он «просветлился», до какой-то прямо адамической невинности. Конечно, он немножко юродствует, но всерьез! Серьезное же размышление над реалиями, с которыми соприкоснулся новоявленный духовный последователь Французика, приводит вдумчивого читателя к мысли, что нет четкой границы меж временем и вечностью, они размыты, как береговая линия после прилива, как бы озеро внутри моря. Но встает вопрос: а где кончается реальность и начинается литература? Опыт «ассизского» (местность ни разу не названа, однако угадывается) хрониста показывает со всей убедительностью, что они взаимопроникаемы, но литература ли часть реальности или наоборот? Это зависит от точки отсчета, от положения пресловутого «энштейновского наблюдателя», движущегося со скоростью света невесть куда. Между тем, если не считать реальностью лишь наглядную явь материального мира, данного нам в тактильных ощущениях, то реальность все же больше него и объемлет собою и мир духовный, и ноосферу, и метасферу, где оказался бескорыстный искатель истины, идучи по стопам просветленного «нищеброда»... Чем все закончилось, благочестиво умолчу.

В заключение немного общих рассуждений. Сказано, что книга есть зеркало — и темница! — души, но тут не зеркало, а призма. Не ищите во «Французике» прямолинейных сентенций и назиданий, дедукции и дидактики. В ней есть «содержательное сообщение», но преподанное исподволь и недокучно. Созданный воображением автора мерцающий мир проецируется на бумагу, как зыбкое облако в состоянии непрерывного изменения, метаморфозы. И если бумажный герой предыдущей книги[2] Александра Давыдова был универсальный гений, между прочим, первосоздатель метаархитектуры (надмирный уровень архитектуры бумажной), этакий гипер-Пиранези, то здесь кинескоп показывает нам человека без ярко выраженной гениальности; и все же этот бывший делец по-своему тоже гениален, ибо решился шагнуть за пределы своего утлого бытия. Представляется, что на примере непрофессионального литератора опыт преодоления смерти деятельной словесностью тем более убедителен. Он гений потому, что бросил вызов самой смерти и победил ее творческим усилием. Окончательна ли эта победа и возможен ли реванш? Она действует, пока совершается тайна творчества.