Голоса и газеты

Les voix du lecteur dans la presse française au XIX^e siècle / Sous la direction de Elina Absalyamova et Valérie Stiénon.

Limoges: Presses universitaires de Limoges, 2018. — 360 p. — (Mediatextes).

В последние два десятилетия французская наука о литературе уделяет все больше внимания изучению прессы XIX в., причем такому изучению, которое сочетает тщательное отношение к историческим фактам с использованием новых методов анализа. В этих работах исследуется не только история периодических изданий, но и их поэтика. В самом начале нашего века вышла из печати книга М.-Е. Теранти и А. Вайяна «1836: Год I медиатической эры»[1]. Посвященная, как явствует из ее названия, началу «новой эры» во французской прессе — «литературному и историческому изучению газеты “Пресса” Эмиля де Жирардена», она и сама стала первой в длинном ряду интересных и ценных исследований. Назову, например, принадлежащую той же Теранти книгу «Литература в газете. Поэтика периодики в XIX веке»[2] или книгу канадского исследователя медиа Г. Пенсона «Медиатическое творчество. История и вымысел в газете XIX века»[3]. Некоторые итоги новому изучению прессы были подведены в толстом томе под названием «Газетная цивилизация»[4], в котором приняли участие все наиболее крупные ученые, занимающиеся этой проблематикой. Новые работы на эту же тему исследуют уже не вообще прессу или прессу в ее отношениях с литературой, но некоторые частные аспекты этой проблематики.

Такова рецензируемая книга — сборник из двух десятков статей разных авторов под общим названием «Голоса читателя во французской прессе XIX века». Книгу предваряет пространное концептуальное предисловие, в котором ее составительницы, Элина Абсалямова (выпускница МГУ, ныне преподавательница Университета Париж 13) и Валери Стьенон (преподавательница того же университета), уточняют предмет своего исследования: читателя они предполагают рассмотреть не как «фигуру» (часто возникающий и в текстах, и в иллюстрациях человек, читающий газету), но как «субъекта высказывания», чей голос сплетается на страницах газеты или журнала с другими голосами. Тут, впрочем, сразу встает проблема, которая кажется мне одной из главных для рецензируемого сборника: о каком читателе идет речь — о том, реальном, который подписывался на газету и брал ее из рук почтальона или — во второй половине века — покупал ее в газетном киоске, или же о том, которого конструируют сами журналисты? Составительницы сборника прекрасно знают, что подобное конструирование вымышленного читателя, в частности читателя-оппонента, — вещь в газетном мире весьма распространенная; в самом начале книги они публикуют карикатуру Домье, на которой изображен журналист, говорящий: «Чтобы распродать товар, нужно бить в барабан, ломать комедию, заманивать простофиль. <…> Так будем же нападать друг на друга в газетах, будем писать друг другу и друг другу отвечать, возражать, посылать проклятия, а главное, будем выставлять друг друга напоказ». Отмечу, кстати, что отличительная особенность статьи Абсалямовой и Стьенон — сочетание сугубо современного терминологического аппарата с богатейшим иллюстративным рядом, состоящим из карикатур XIX в. (которые подробно анализируются в вошедшей в сборник статье Гийома Пенсона); поначалу контраст кажется слишком резким, но потом две столь разные стихии начинают мирно уживаться друг с другом — почти как лишь для вида нападающие друг на друга журналисты в вышеприведенной цитате из Домье.

Так вот, о чьих все-таки голосах идет речь и зачем их изучать? И в предисловии, и в статьях два эти объекта — голос сконструированный и голос реальный — то соседствуют, то вытесняют один другого. Что же касается своих целей (зачем изучать голоса?), их составительницы формулируют очень четко: это позволит получить представление о тех людях, позиция которых в XIX в. редко выражалась напрямую (это прежде всего рабочие, но не они одни), об их ожиданиях, предпочтениях и требованиях. Для того чтобы решить поставленную задачу, исследовательницы считают необходимым сочетать разные методологические подходы.

Первый — социологический; он возвращает нас к читателю вполне реальному; средствами изучения здесь служат архивные документы, переписка; отдельный важный предмет такого изучения — распространенные в XIX в. формы коллективного чтения: в литературных кружках, кофейнях, в политических собраниях.

Второй подход — культурная история, изучающая репрезентации и ментальности; с его помощью исследователи анализируют изображения читателей и читательских реакций в журналистских очерках, в иллюстрациях и подписях к ним. Здесь, предупреждают Абсалямова и Стьенон, следует отделять репрезентации от «сверхрепрезентаций», то есть таких изображений, которые свидетельствуют не столько о реальной практике, сколько о сложившихся стереотипах (таков, например, стереотип читательницы, обольщаемой «развратительными» романами и модными новинками). Впрочем, параллельно с насаждением этих стереотипов, которые заслоняют реакции подлинного читателя, у газетчиков возрастает желание выяснить, как читатели на самом деле относятся к тем или иным вещам; отсюда широкое распространение в конце XIX века разнообразных анкет, причем если поначалу отвечать на вопросы предлагается только писателям, то позже круг опрашиваемых расширяется и к ним прибавляются «академики, психологи, государственные деятели, юмористы» (анкета Рауля Обри, 1914).

Третий подход — анализ поэтики и материальной формы газеты, включая ее «паратекст», в частности разнообразные формы рекламы. Здесь важно иметь в виду, что французская пресса XIX в. делилась на два разряда: газеты крупные и мелкие. Различались они не только форматом, но и тематикой; если крупные ежедневные газеты были посвящены в первую очередь политике, то мелкие концентрировались на культуре в широком смысле слова, включая светскую хронику, причем вызывалось это в первую очередь прагматическими соображениями: после 1852 г. редакции газет, пишущих о политических и экономических материях, были обязаны вносить залог и платить гербовый сбор, «культурные» же газеты были от этого избавлены. В мелких сатирических листках реплики вымышленных и/или реальных читателей гораздо более многочисленны, но зато на страницах крупных ежедневных газет чаще затевается полемика, в ходе которой раздаются голоса «профессиональных» читателей. Кроме того, изучение поэтики позволяет выделить микрожанры, в которых читательский голос звучит особенно отчетливо: беседа или болтовня с читателем (causerie), рубрики типа «почтовый ящик», игры и конкурсы, принуждающие читателя к активному взаимодействию с газетой.

Наконец, четвертый подход использует лингвистические и семиотические методы анализа дискурса и речевых актов.

С помощью этих четырех подходов, исследующих четыре основных параметра (прагматика, репрезентации, поэтика, дискурс), авторы сборника надеются отделить изображения читателей в прессе от их высказываний, «фигуры» от «голосов». Высказывания в свою очередь зависят от «самоопределения» читателя, который может именовать себя редактором, профессиональным корреспондентом или постоянным подписчиком. Голоса читателей могут представляться спонтанными или звучать в ответ на заданный вопрос, они могут вызывать у газетчиков согласие или возражение, они могут исходить от редакторов другого периодического издания, которые по отношению к собратьям по перу выступают в качестве читателей; наконец, эти читательские высказывания могут иметь разные функции: информировать, забавлять, обосновывать политические мнения и даже рекламировать некие товары.

В соответствии с перечисленными аспектами книга делится на четыре раздела: «Возникновение и преемственность читательской аудитории»; «Знаменитости и читатели»; «Циркуляция и конструирование дискурсов», «(Ре)дефиниции и функции медиатической сферы».

Статьи первого раздела посвящены включению в медиасферу, которая прежде ограничивалась просвещенным и «элегантным» светским обществом, новых читателей: рабочих, женщин, детей, иностранцев. Во втором разделе речь идет о том, как знаменитые авторы (Александр Дюма-отец, Жорж Санд, Альфонс Доде) побуждают читателей к выражению их мнений и впечатлений. В третьем разделе исследуются те приемы и методы, какими пользуются газетчики, когда то приглашают читателей высказываться, то замалчивают их мнения, то насмехаются над читательскими реакциями, то выдают их за образец. Наконец, в последний раздел вошли статьи, которые анализируют новые тенденции, возникшие в журналистике на рубеже XIX и ХХ веков.

Рассмотрение проблемы с этих разных точек зрения призвано, по мнению составительниц сборника, помочь избавиться от примитивного противопоставления читателя «реального» и «выдуманного» и оперировать более конкретными категориями. Реальность читателя, утверждают авторы предисловия, не имеет большого значения, главное в том, что, прислушиваясь к этим читательским голосам, подлинным или вымышленным, мы получаем представление о том, как газета «осуществляла свою демократическую миссию, вводя в публичную сферу факты частной жизни и обсуждение спорных вопросов». На мой взгляд, уйти от ответа на вопрос о степени реальности читателя того или иного периодического издания авторам статей не удалось — но это не недостаток, а достоинство. Каждая из этих статей посвящена отдельной газете или журналу, каждая представляет собой серьезное аргументированное мини-исследование и потому заслуживает короткого пересказа. В этих пересказах-рефератах я надеюсь показать, что, несмотря на декларации составительниц, каждый автор прекрасно сознает, какие именно голоса читателей — сконструированные или реальные — он слышит.

Самое раннее из периодических изданий, рассмотренных в сборнике, — «Ариэль, газета элегантного мира» («Ariel, journal du monde élégant», 1836). Орелия Сервони констатирует, что его редакторы постоянно ведут с читателем светскую беседу, но собеседники их — чаще всего просто маски. Голоса реальных читателей в газете не слышны, да редакторы и не стремятся их услышать, поскольку ожидают несогласия со своей элитарной позицией.

Анаис Гудман пишет о романе Эжена Сю «Парижские тайны», который впервые увидел свет на газетных страницах. Он печатался с продолжениями в «Газете прений» («Journal des Débats»), и туда же в огромном количестве поступали письма от трех категорий читателей: буржуа-филантропов, рабочих, борющихся за свои права (образованная рабочая элита), и неимущих, просящих о помощи. Часть этих писем (треть из 1200) опубликована прямо в газете: иногда в самом тексте романа, иногда в примечаниях Сю к нему, иногда на газетной странице рядом с текстом романа. Читатели и в стихах, и в прозе благодарят романиста за то, что он сделал гласными их проблемы и тяготы. Рабочие видели в Эжене Сю глашатая их интересов и требований, и он сам охотно так себя позиционировал. Тем не менее автор статьи показывает, что письма, которые Сю публикует, чаще всего принадлежат не рабочим, а судейским или законодателям; что же касается рабочих, их голоса и писатель, и редакция отбирали и «приглаживали» (тем более, что Сю и редакция оставались в рамках филантропической идеологии, исходившей из того, что народ должен оставаться под опекой элиты). Таким образом, здесь мы слышим голоса читателей реальных, но «отредактированных».

Мелания Гериман анализирует два феминистских периодических издания, выходивших в Лионе. Первое называлось «Бабочка, газета дам, салонов, искусств, литературы, театров и мод» («Le Papillon, Journal des Dames, des Salons, des Arts, de la Littérature, des Théâtres et des Modes»; 1832—1835); второе — «Советчик женщин» («Le Conseiller des femmes»; 1833—1834). Уже из названий видно, что первое было обращено к «дамам» (впрочем, уже через год упоминание «дам» из подзаголовка исключили), а другое — к «женщинам» (если под «дамами» подразумеваются женщины светские, то под «женщинами», как поясняет «Советчик...», — «особы женского пола любого социального положения»», включая работниц). Поначалу предполагалось, что читательницам предоставят слово на страницах обоих изданий, но в реальности в «Бабочке» напечатано одно-единственное письмо от некоей мадемуазель Р., которая отстаивает право женщин читать статьи о серьезных предметах, а «Советчик…» женских писем не публикует вовсе, хотя издают его женщины. Читательницы присутствуют там только в виде фамилий, напечатанных в списках благотворительниц. И вообще выясняется, что нередко «женскую» прессу создавали мужчины, которые порой подписывались женскими именами, а порой даже не скрывали своего гендера. «Советчик...» был основан женщиной и печатались там в основном женщины, но управлял и им, и «Бабочкой» мужчина, Леон Буатель.

Амелия Кальдерон исследует «голоса юного читателя» в прессе для юношества 1830—1850 гг. Ситуация здесь отчасти напоминает ситуацию с женщинами: голос этой нарождающейся читательской группы услышать затруднительно, поскольку дети на газетных страницах не столько высказываются, сколько служат объектами педагогических наставлений. Зато по обращениям к читателям и по кругу затрагиваемых предметов видны социальные характеристики адресатов: дети из состоятельных семей с преимущественно светскими интересами. В конце Июльской монархии в газетах для юношества появляется раздел «Переписка», но и здесь голоса юных читателей едва слышны; их вопросы лишь коротко пересказываются, подробно же даются ответы редакции, а иногда вопрос вообще опускается и после инициалов спрашивающего следует лаконичный ответ: «Нет». Любопытно, что такие ответы без вопросов практиковались и позже во взрослой прессе; в следующей статье приведены примеры «короткой переписки» в рубрике «Наши услуги» из газеты «Пресса» («La Presse»): «Сообщение для Рифо: Нужно зарегистрировать его в течение трех месяцев, иначе вам грозит штраф. Сообщение для А.С.: Ваш сосед не имеет права принуждать вас к постройке стены».

Юрий Серкейра Дос Анхос анализирует «голоса» иностранцев в четырех крупных ежедневных газетах 1881—1914 гг. Газетчики гордятся письмами заграничных читателей; это служит доказательством полифонии голосов, сливающихся в единстве вокруг газеты. Но газета отбирает письма: «простых» иностранцев упоминают без имен, а цитируют, как правило, лишь чем-то прославившиеся. Нередко безымянные иностранцы (а точнее, их стереотипные изображения — «типичные» англичане или немцы) служат просто предлогами для научно-популярной информации или моралистических рассуждений. Порой они выступают в роли «мальчиков для битья», но порой, напротив, в качестве защитников истинных французских ценностей и французского языка; например, газета «Утро» («Le Matin») приводит письмо некоего «благороднейшего русского», который полагает, что обычай давать чаевые в ресторанах оскорбляет величайшее завоевание французов — равенство. В конце статьи автор признается, что «голоса» иностранцев в газетах до такой степени «сконструированы и кодифицированы, окружены парафразами и комментариями», что отличить в них реальное от вымышленного становится невозможно.

Второй раздел открывается статьей Сары Момбер о круге читателей газеты «Мушкетер» («Le Mousquetaire»; 1853—1857), которую Александр Дюма-отец практически всю сочинял самолично. «Мушкетер» был как раз одним из тех мелких «культурных» листков, о которых шла речь выше, но, в отличие от других подобных газет, выходил ежедневно, что способствовало его популярности среди читателей. Читатель на страницах «Мушкетера» упоминается постоянно, однако тот, к кому Дюма обращается в одной из постоянных рубрик, так и называющейся «Беседа с моими читателями», — фигура выдуманная, а обращение к нему — скорее риторический прием. Автора же статьи интересуют в данном случае прежде всего читатели реальные. Архив газеты не сохранился, поэтому облик ее реальных читателей Сара Момбер восстанавливает по опубликованным в газете читательским письмам и спискам жертвователей в тех случаях, когда Дюма взывал к читательской щедрости для помощи людям, попавшим в беду. Выясняется, что из реальных читателей издателя «Мушкетера» интересовали только знаменитости: Гюго, Ламартин, Жорж Санд и проч.; именно их он охотно упоминал на страницах своей газеты.

Никола Эстурнель прослеживает судьбу вымышленного читателя не «одноразового», а многоразового употребления. Жорж Санд выдумывает такого читателя — крестьянина по имени Блез Бонен, и от его имени пишет письма в газеты. Сама она представляется его другом и в письмах от своего имени заступается за него и отстаивает правдивость его рассказов. Впрочем, реальность тут и вправду совсем рядом: у Блеза Бонена имелся прототип — ноанский столяр Пьер Бонен.

Иеремия Наим рассказывает об истории создания «Писем с моей мельницы» Альфонса Доде. Первое письмо Доде опубликовал в августе 1866 г. от лица выдуманного читателя газеты «Событие» («L’Événement»), за ним последовали еще четыре таких же. Этот ход был вполне естественным в газете, широко печатавшей письма «простых» читателей, которые, однако, при ближайшем рассмотрении оказывались не такими уж простыми, а довольно известными. Письма отбирались тоже не случайные, а носившие жгуче актуальный или рекламный характер; издатель газеты Ипполит де Вильмессан, вообще очень пристально следивший за предпочтениями своих читателей, включая даже тот порядок, в каком они просматривают газету, с помощью этого отбора подчеркивал, к какой социальной группе он обращается. Кроме того, в репликах журналистов упоминались еще и письма, присланные в газету, но не опубликованные. Все это преследовало главную цель — представить газету коллективным созданием. Доде же, хотя и действовал поначалу сходным образом, не хотел быть «одним из многих» и стремился утвердить себя в качестве носителя уникального писательского голоса. Поэтому, начиная с шестого письма, он стал подписывать письма собственным именем, а, публикуя всю серию из двенадцати писем отдельным томом, вообще выбросил первое письмо, содержавшее «автобиографию» вымышленного читателя-корреспондента.

Амелия Шабрье анализирует «ежедневную болтовню», которую вел в «Малой газете» («Le Petit journal») в рубриках типа «Что принес почтальон» или «Ответы тем, кто мне написал» хроникер Тимотей Тримм (псевдоним Лео Леспеса). Тримм строит свои хроники на том, что болтает с читателями, заигрывает с ними, представляет их как своих помощников и едва ли не соавторов (одна из его хроник так и называется «Статья, написанная всем миром»), но на самом деле интересуется не столько читателями, сколько утверждением в их глазах собственной репутации и репутации своей газеты (чему свидетельства об интересе читателей, от простых до знаменитых, только способствуют). В статье Шабрье, естественно, встает вопрос о подлинности и/или сконструированности этих триммовских собеседников; автор статьи считает, что в каждом отдельном случае его следует решать с помощью стилистического анализа (больше опираться не на что, если только под письмом не стоит какое-либо знаменитое имя).

Раздел о циркуляции и конструировании дискурсов открывает статья Валери Стьенон «Поддельные читатели». Начинается статья с напоминания о том, что периодическая печать во Франции начиналась с газет (gazettes), которые были построены по эпистолярной модели, в виде вопросов и ответов, что свидетельствовало о социокультурном единстве издателей и читателей. Переход от газет XVII—
XVIII вв. к прессе XIX в. сопровождается уменьшением роли письма, но в тех или иных формах оно постоянно возвращается в журналистику, где образует своего рода читательский дискурс, а точнее, псевдодискурс. Особенно подробно Стьенон рассматривает создание читательских псевдодискурсов в периодике второй половины XIX в., преследующее сразу несколько целей: избежать необходимости ставить под текстом реальную подпись, создать эффект правдоподобия, связать публичную и частную сферу, факт и вымысел. Например, Дюма в своем «Мушкетере» публикует письмо от «виконта Пьера д’Артаньяна», который представляется потомком героя «Трех мушкетеров» и спешит засвидетельствовать правдивость романа. Помимо внутренних потребностей здесь играют роль и внешние обстоятельства: с 1850 г. во Франции стало обязательным ставить подписи под статьями на политические и религиозные темы; приписывание таких статей мнимым читателям открывает простор для игры и дает журналистам больше свободы. Вдобавок такие псевдописьма активно используются для рекламы товаров, якобы весьма понравившихся тому или иному читателю, включая рекламу самой газеты, которой адресовано письмо. Многочисленные и зачастую весьма эффектные примеры, которые приводит Стьенон, показывают, что большинство читателей, чьи реплики появляются в газетах, — читатели либо откровенно вымышленные, пародийные, либо предположительно таковые. Определить, кто из них на самом деле пишет в газету, очень трудно — и Стьенон выходит из положения, повторяя тезис, уже заявленный в предисловии: отличать настоящего читателя от вымышленного нет необходимости; границы между реальностью и ее изображением все чаще размываются, и простой бинарной оппозицией правда/выдумка здесь обойтись нельзя.

Пренебрегают этой оппозицией и некоторые другие авторы. Летиция Гонон, например, анализирует механизмы приобщения читателей к материалам из раздела «Происшествия» на примере дела Троппмана (тот самый убийца, казни которого посвящен очерк И.С. Тургенева). Журналисты призывают читателей предлагать свои кандидатуры на роль преступника и методы его определения. Таким образом они превращают читателя в активного соучастника расследования, в связующее звено между журналистом и полицейским. Но настоящие это читатели или придуманные журналистами? Автор статьи отвечает на этот вопрос так: рассматриваемые письма могут быть настоящими или поддельными; для нас это не имеет значения, поскольку нас интересует голос читателя, вымышленного или нет.

Элина Абсалямова рассматривает рубрику «Наш телефон» в основанном в 1882 г. периодическом издании «Новый левый берег» («La Nouvelle rive gauche»). Исходя из своих социалистических симпатий редакторы интересуются мнением читателей, однако слово им дают далеко не всегда; редакция гарантирует правдивость предоставленных читателями сведений, но в газете о них, как правило, рассказывает журналист, притом зачастую под псевдонимом. Постепенно степень участия читателей в газете становится еще ограниченнее: редакция либо просто сообщает им о принятии или отклонении их литературных произведений, либо высмеивает неудачные опыты и даже заводит для них особую рубрику «Медвежья яма», где выставляет их напоказ, как зверей в зоопарке. Читатели представлены как реальные, но некоторые письма читателей-литераторов очень похожи на пародии, нарочно сочиненные журналистами-пересмешниками; таков некто Шарфе, который делится с редакцией своим горем: он написал стихотворение на конкурс, а потом открыл не читанную им прежде поэму Мюссе и нашел там сочиненное им полустишие!

Каролина Крепья рассказывает о том, как редакторы «мелкой» артистической газеты «Черная кошка» («Le Chat noir») вовлекали простых читателей в свою орбиту: заставляли разгадывать пропущенные (из цензурных соображений или из любви к розыгрышам) слова и строки, предлагали участвовать в играх-конкурсах, разгадывать головоломки или «переводить» на обычный язык витиеватые перифразы, присылать рисунки или сонаты.

Статья Алексии Каланцис посвящена мелким художественным и литературным журналам конца века, таким как «Эрмитаж» («L’Ermitage»), «Перо» («La Plume»), «Французский Меркурий» («Mercure de France»), «Белый журнал» («La Revue blanche»). Если «большие» газеты идут на поводу у широкой публики и потакают ее вкусам, то редакции описываемых журналов, напротив, гордятся своей независимостью от вкусов толпы и обращаются к узкой избранной публике. Голос реального читателя на страницах этих журналов почти не слышен, зато они конструируют фигуру читателя идеального — образованного и требовательного. Здесь тоже, как в «Черной кошке», устраивают конкурсы, но это конкурсы на лучший сонет, и участвуют в нем знаменитые поэты вроде Поля Валери. Но мелкий журнал стремится и к увеличению тиража, а значит, вынужден «конструировать» также и читателя-потребителя, болтать с ним и заигрывать.

Иоан Верийяк исследует голос «читателя-профессионала», то есть журналиста, который в статьях, печатаемых под рубрикой «Эхо» или «Обзор прессы», пересказывает информацию, почерпнутую из других изданий, — пересказывает либо серьезно, либо иронически, в игровой манере, высмеивая глупости, несообразности, абсурдные утверждения коллег. К концу века верх берет первый из этих подходов: теперь газета служит уже не для чтения, а для получения информации. Что же касается непрофессионального читателя, то он в статьях «читателей-профессионалов» возникает лишь как риторический конструкт, инстанция, к которой апеллируют, чтобы противопоставить себя конкурентам («все наши читатели знают, что...»).

Четвертый раздел сборника открывает статья Жюльена Шуха «От “мелкой газеты” к “мелкому журналу”». В ней анализируются разные формы присутствия читателя в периодических изданиях конца XIX в.: мелкие газеты 1880-х гг. открыты для читательских реплик, поскольку сами эти газеты — любительские, издаваемые кругом близких друзей для этого же круга, так что журналисты и читатели здесь постоянно меняются местами. Напротив, в мелких авангардных журналах того же времени обычному читателю места не находится; он вытесняется из дискурсивного пространства и сохраняет свое влияние на содержание журнала лишь как подписчик. Чуть позже, в 1890-е гг., читатели возвращаются на страницы журналов, но не всякие, а лишь принадлежащие к тому же кругу, что и члены редакции, и сами не чуждые сочинительства. Что же касается «рядовых» читателей, их фамилии присутствуют на страницах журналов лишь в библиографическом разделе — при списках книг, которые они хотят купить или продать.

Ту же тему продолжает Алексия Видаленш, которая анализирует один из «мелких журналов» — художественный и литературный журнал «Перо» и выявляет наличие у него двух групп читателей: одна узкая и элитарная (читатели-сотрудники), а вторая широкая, которую к публикации на страницах журнала не допускают, но к которой редакции приходится прислушиваться, поскольку от нее зависит финансовый успех предприятия. Социальный статус читателей из этой второй группы автор статьи выявляет, исходя из рекламных объявлений на последней странице. Здесь формируется фигура коллекционера, идеального культурного потребителя, который приобретает предметы искусства, рекламируемые периодическим изданием, и тем способствует его процветанию.

Гийом Пенсон анализирует читателя как персонажа иллюстраций в периодике (чаще всего сатирической), а точнее, персонажа, каким он предстает в подписях под иллюстрациями. Реплики читателей в подписях — не документальные свидетельства, но они дают представление о том, как воспринималась пресса и ее чтение. В этой статье особенно видна двойственность изучения читателя: Пенсон пишет, что «иллюстраторы охотно давали слово читателям и цитировали в подписях реплики, приписываемые потребителям прессы». Если реплики «приписываемые», значит, в реальности говорилось нечто совсем другое? Пенсон хорошо сознает и всегда отмечает сатирический «угол искажения» в иллюстрациях, изображающих читателей; конечно, это не документальные свидетельства, но они, пишет он, дают представление о местах чтения, типах читателей и их жестах и повадках.

Наконец, Клер-Лиза Гайяр анализирует еженедельную газету «Мидинетка» («Midinette»; 1926—1938), в которой реальные читательницы и читатели под псевдонимами обменивались друг с другом письмами, так что газета превращалась в своего рода клуб знакомств (такая же «городская почта» существовала и в других газетах 1920-х гг.). Возможно, первые письма были написаны самой редакцией, но дальше «процесс пошел» уже без ее помощи. Именно в этой статье в полный голос начинают говорить реальные читатели: их речи выстроены, конечно, по определенным шаблонам, однако обсуждаются в них те проблемы, которые в самом деле волновали не литературных персонажей, но реальных юношей и девушек 1920—1930-х гг.; газета служила для них и почтовым ящиком, и клубом.

Общий вывод составительниц заключается прежде всего в том, что окончательные итоги подводить рано, поскольку обследованы только отдельные издания и отдельные аспекты. Но кое-какие итоги Абсалямова и Стьенон все-таки подводят. Так, они выделяют несколько журналистских микроформ, которые используются для введения в газетный дискурс читательских голосов. Прежде всего, это старинная форма письма в редакцию, во-вторых, это беседа-болтовня, которая иногда происходит между знаменитым писателем и читателем, а иногда между журналистами, которые обмениваются ехидными репликами по поводу читателя, но без его участия. Попытки журналистов XIX в. дать высказаться новым категориям читателей: народу, женщинам, детям, иностранцам — терпят поражение; журналисты либо замыкаются в своем кругу, либо используют фигуру читателя для нападок друг на друга. И тем не менее к концу века читатель получает больше возможностей перейти из состояния пассивного адресата, объекта педагогических или филантропических устремлений газетчиков, к более активной роли почти сотрудника газеты: читатель принимает участие в устраиваемых редакцией играх и конкурсах, отвечает на анкеты и превращается в некое подобие репортера, а на примере мелких художественных журналов конца века видно, как элитарность отступает перед коммерческой необходимостью и заставляет журналистов прислушиваться к голосам читателей или, во всяком случае, имитировать эти голоса в рекламных целях.

Таковы выводы, сформулированные самими составительницами. Мне же хотелось бы прибавить к ним еще один: из практически всех статей сборника ясно, что их авторы рано или поздно сталкиваются с проблемой достоверности читательских голосов, звучащих в прессе. Достоверность эта чаще всего оказывается под вопросом: даже если газета публикует текст с датой и подписью, определить, реальное это письмо или выдумка редакторов, практически невозможно, если только оно не подписано именем очень известного лица, а это случается отнюдь не всегда. Некоторые из участников сборника, как видно из сказанного выше, считают, что эта оппозиция подлинных и выдуманных читателей вообще не имеет значения. Главное, что мы слышим голос читателя, а кто именно говорит этим голосом, не важно. Однако мне кажется, что эта читательская «идентичность» вовсе не такой уж незначащий пустяк. На мой взгляд, она вообще меняет всю перспективу: одно дело — реальный голос реального читателя (к которому нам особенно трудно получить доступ даже в современности, что уж говорить о событиях полуторавековой давности), а другое дело — голос, сконструированный редакцией и дающий представление прежде всего о предпочтениях и установках самой редакции, то есть в сущности — голос журналиста, лишь притворяющегося читателем. Такой голос тоже важен, но разница между ним и голосом читателя «натурального» — не то обстоятельство, которое имеет смысл сбрасывать со счетов. Впрочем, очень интересно и познавательно вслушиваться и в те, и в другие голоса, и спасибо тем авторам, которые «усилили громкость» и дали нам их расслышать.