купить

Края фраз, края мироощущений

Korchagin.jpg

Знаковые имена современной русской литературы: Михаил Шишкин: коллективная монография / Под ред. А. Скотницкой, Я. Свежего.
Краков: scriptum, 2017. — 507 с.


Этот объемный том представляет собой сборник статей по материалам конференции в Ягеллонском университете (Краков), состоявшейся в 2016 г. и целиком посвященной Михаилу Шишкину. Конференции, чьими героями становятся ныне живущие и активные писатели, — не такой уж частый случай в современной славистике. Можно вспомнить, что подобного внимания удостаивался Владимир Сорокин (Орхус, 2012; соответствующий сборник рецензировался нами в № 130 «НЛО») и Николай Кононов (Калининград, 2013 и 2018), а также молодой писатель Станислав Снытко (Санкт-Петербург, 2017), хотя посвященный его творчеству круглый стол явно пародировал лаудационную форму подобных собраний. Еще более редкая ситуация, когда действующему писателю посвящен отдельный сборник статей. Кроме уже упомянутого тома о Владимире Сорокине, можно указать на деятельность проекта «Различие», который раз в год выпускал по небольшому сборнику, посвященному творчеству одного из современных поэтов[1]. По всей видимости, авторы подобных инициатив сталкиваются с разного рода проблемами, и первая среди них — отсутствие достаточного количества квалифицированных специалистов по современной литературе. В полной мере это касается и рецензируемого сборника.

Конференция, на основе которой подготовлен сборник, открывает цикл под общим названием «Знаковые имена русской литературы», хотя судить, как продолжится это начинание, пока рано — к настоящему моменту вышел только рецензируемый том и проведено две конференции, причем вторая посвящена «эпизодическому персонажу» этой книги — Евгению Водолазкину.

Михаила Шишкина порой противопоставляют Виктору Пелевину и Владимиру Сорокину. Можно сказать, что часто они втроем оказываются основными «репрезентантами» современной русской прозы. И хотя такой взгляд не может не показаться упрощающим, параллель между Шишкиным и Пелевиным отнюдь не случайна. Как отмечает критик Наталья Иванова в статье, открывающей сборник, оба писателя дебютируют в «Знамени» и примерно в одно и то же время, произведения обоих воспринимаются на фоне разрушения единого советского культурного пространства и во многом представляют собой отражение этого процесса. Наконец, оба находятся в поисках нового языка для прозы — языка, который критика рутинно именует «постмодернистским», чаще всего не особо вдумываясь в значение этого слова. Как и Пелевин, Шишкин словно бы пришел «из ниоткуда», у его прозы не было советской «предыстории» — даже такой «негативной», как у Сорокина, выворачивающего наизнанку соцреалистические тексты. Но если Пелевин пошел по пути созидания новой массовой литературы, попутно устранившись из публичной жизни (вплоть до того, что его нередко считают проектом анонимного коллектива), то Шишкин, напротив, не избегает публичной саморепрезентации. Перед публикой он предпочитает выступать в образе своего рода нового Набокова, с которым себя нередко ассоциирует, хотя с непременной иронией.

Наиболее убедительные статьи сборника принадлежат авторам, которые хорошо известны как специалисты по новейшей литературе. Это и Наталья Иванова, активная участница первых критических дебатов о писателе и редактор журнала «Знамя», где публиковались его первые произведения, и Марк Липовецкий, для которого Шишкин — один из наиболее последовательных продолжателей русского модернизма и неподцензурной литературы, его законной наследницы. Согласно точной характеристике Липовецкого, романы Шишкина объединены «не сюжетом, а сплетением нескольких разномасштабных нарративных пластов — философских, натуралистических, лирических, исторических, мифологических» (с. 36). Так же сплетаются в романах Шишкина эпохи: например, польское восстание из «Записок Ларионова» преображается в Пражскую весну. Последнее, как в свое время отмечал Эрих Ауэрбах, — характерная черта библейской истории с ее повторяющимися через поколения образцами. Но это и характеристика «постимперского» состояния, когда субъективность, разрушенная историческими катаклизмами, стремится собраться заново, увидеть свое отражение в исторических сюжетах, кажущихся более связными, чем опыт жизни в настоящем.

Сквозная тема, проходящая через весь сборник, — тема империи и ее наследия, попытка осознать, что остается от больших «культурных симфоний», когда под влиянием времени они превращаются в глухие отзвуки, с трудом извлекаемые из мемуаров. Шишкин с настойчивостью имитирует мемуарную речь, например, переписывая автобиографическую прозу Веры Пановой в «Венерином волосе», — отсюда и упреки в плагиате, в которых словно бы сквозит детская обида на то, что чуда не произошло, что писатель не смог самостоятельно вжиться в ушедшую эпоху. Именно об этом статья Марка Липовецкого, исчисляющая имперские мотивы в романах Шишкина: среди них и упомянутое уже переплетение истории и современности, и непременная колонизация Востока, и насильственная модернизация, на деле оказывающаяся архаизацией. Персонажи Шишкина, по словам Липовецкого, во многом сформированы колониальным double bindом: они «русские европейцы», верящие в ценность тотальной модернизации, но таковой не может быть без насилия, и потому они, в конечном счете, становятся частью имперской машины, приносящей «не “европеизацию”, а еще большее насилие» (с. 40). По мысли Липовецкого, вскрывая все эти комплексы «русского субъекта», Шишкин стремится переписать школьную классику таким образом, чтобы искоренить в ней все признаки «русской идеи», создать чистое пространство, в котором была бы возможна уже принципиально новая литература.

К сожалению, большинство статей сборника показывают, что тот аппарат, который выработан на материале той самой школьной классики, в основном продолжает использоваться славистами, хотя и не может быть назван подходящим для новейшей литературы. Вплоть до того, что некоторые концептуальные решения кажутся странными и произвольными: например, делаются попытки рассмотреть романы Шишкина через призму понятия «трагизма» (статья Юлии Брюхановой), что с самого начала несколько дезориентирует: почему именно это понятие тематизировано исследователем? Не потому ли, что любая «хорошая» литература трагична? Но в чем тогда смысл говорить именно о трагизме Шишкина и что отличает его от трагизма, скажем, Пелевина? На эти вопросы не удается найти ответа.

Видимо, следствием изначально широко сформулированной темы конференции нужно считать то, что тематика многих статей определена нечетко: авторы стремятся охарактеризовать творчество писателя в целом, перебирая те мотивы, которые представляются им определяющими, и стремясь выстроить эволюционную цепочку, приводящую от «Записок Ларионова» к «Письмовнику». Таковы, например, статьи работающих в Польше исследователей Анны Скотницкой (одной из составителей сборника) и Романа Шубина.

Скотницкая на основании изданных романов писателя стремится реконструировать образ его главной книги — той, которая еще не написана и, может быть, не будет написана. В этом контексте Шишкин предстает чем-то вроде русского Стефана Малларме, все реально существующие произведения которого — лишь более или менее удачные отражения его главного труда, принципиально нереализуемого проекта Книги Книг. Отсюда и родство прозы Шишкина с поэзией, отмечаемое Скотницкой: согласно исследовательнице, «процесс чтения [в произведениях Шишкина] имеет форму автокоммуникации, присущей лирике» (с. 82).

Роман Шубин, во многом ориентирующийся на исследование Скотницкой, рассматривает образ «мирового человека» в прозе Шишкина, подразумевая под этим характерный набор мифов о русской культуре, якобы способной быть чуткой ко всем остальным мировым культурам, вбирая их в себя, хотя и оставляя на них некую несмываемую печать «дикости». Кажется, что эта статья представляет собой типичный пример misreading’а новейшей прозы: те черты культурного канона прошлого, с которыми такая литература борется, на голубом глазу объявляются присущими ей самой. Будто проза Шишкина держится за «мирового человека», будто во всех образах доморощенных утопистов, которые выводит писатель, не видно второго дна — своего рода обреченности этого человеческого типа на бессмысленную и неплодотворную растрату, а затем и на забвение.

Такие случаи misreading’а нередки в сборнике: Борис Ланин рассматривает романы Шишкина как антибахтинские, где герои «общаются не между собой, а сами с собой, пытаясь собрать воедино свое личное время (а не хронотоп романа)» (с. 111), но такие утверждения выглядят двусмысленными, напоминая попытки догматически применить бахтинскую теорию романа к новейшей прозе, не особо вникая в различия интеллектуальных контекстов уже довольно далеких друг от друга эпох.

Куда более продуктивно к бахтинскому наследию подходит Марина Абашева, обращаясь к понятию первичных речевых жанров и реконструируя историю их употребления в новейшей литературе вообще и в романах Шишкина в частности. Действительно, такие жанры лежат в ядре почти каждого романа писателя: «Письмовник» имитирует эпистолярий, а «Венерин волос» можно считать своего рода каталогом подобных жанров: в нем обнаруживаются и мемуары, и дневники, и образцы oral history. Абашева обнаруживает «почти текстуальные совпадения» между «Письмовником» и «Почтовой открыткой» Жака Деррида, где письмо также преобразуется и трансформируется за счет релятивизации условностей эпистолярного жанра: герои отправляют письма из одного времени в другое, сами эти герои и их исторические обстоятельства условны и т.п. Как пишет Абашева, «писатель конструирует, изображает, воссоздает первичные жанры, но не сохраняет их такими, какими они существовали в дороманном своем бытии» (с. 122).

Преобразованию эпистолярного жанра в «Письмовнике» посвящена и статья Жужанны Калафатич, прослеживающая связь между романом и «Сказанием об Индийском царстве», византийским памятником, древнерусский перевод которого обычно относят к рубежу XIII—XIV вв. Схожий сюжет занимает центральное место в романе Умберто Эко «Баудолино», что заставляет считать «Письмовник» своеобразным соревнованием с итальянским писателем. В пандан к этому Филиппо Каманьи прослеживает интертексуальную связь романа «Венерин волос» и «Анабасиса» Ксенофонта, замечая, что последний — один из основных претекстов «Улисса» Джойса. Действительно, Шишкин — один из самых интертекстуально насыщенных русских писателей новейшего времени, причем интертексты в его прозе демонстрируются достаточно открыто: так, история о древнем греческом походе в романе «Венерин волос» сливается с историей бегства жителей чеченского села Хайбах от карательной кампании НКВД в 1944 г.

К близкой проблематике памяти и забвения обращается Эльжбета Тышковска-Каспшак, анализирующая первый роман писателя — «Записки Ларионова», опираясь на труд Поля Рикёра «Память, история, забвение», который, в свою очередь, развивает идеи XI книги «Исповеди» Блаженного Августина, рассматривавшего время как своего рода побочный продукт памяти. Хотя стоит заметить, что в статье эта глубокая тема намечена лишь пунктирно. Так же пунктирно о времени и пространстве на примере романа «Венерин волос» пишет Матеуш Яворски, а затем и Иоанна Кула, рассматривающая этот роман через призму геопоэтики Дмитрия Замятина.

Фотография как один из главных для современности способов зафиксировать и воскресить память становится объектом исследования в статье Иоанны Мадлох, рассматривающей мемуарное эссе Шишкина «Пальто с хлястиком», сама стихийная форма которого словно бы имитирует просматривание семейного фотоальбома. Действительно, для прозы Шишкина характерно особо внимательное отношение к этому медиуму: подобно таким теоретикам фотографии, как Ролан Барт, Сьюзен Зонтаг и Андре Базен, писатель видит в фотографии своего рода посмертную маску, адресацию к неизбежной смертности человека.

Попытки характеризовать творчество писателя в общем или на примере одного из его произведений можно найти в статьях Нины Хрящевой («Слово — вещь — предмет в поэтике Михаила Шишкина»), Галины Нефагиной («“Все дело в рифмах”: симметрия в романе Михаила Шишкина “Письмовник”»), Александры Зыверт («Человек на войне (Михаил Шишкин, “Венерин волос”»), Людмилы Шевченко («“Свое” и “чужое” в романе Михаила Шишкина “Письмовник”) и Владимира Абашева, обращающегося не к одному из романов писателя, а к авторскому путеводителю «Русская Швейцария».

В последней из перечисленных статей утверждается, что жанр путеводителя в «Русской Швейцарии» подвергается той же трансформации, что и эпистолярный жанр в «Письмовнике». Но для такой трансформации писателю уже не нужна романная форма: «Швейцария становится зеркалом, которое фокусирует конфликты русского самосознания и истории, русской идеи» (с. 288). Продолжают исследование «Русской Швейцарии» статьи Елены Скарлыгиной, в центре работы которой находятся понятия документа и документальности, Ирины Шульцки, изучающей связи путеводителя с немецкоязычным эссе Шишкина «По следам Байрона и Толстого», и Натальи Блищ, рассматривающей те следы, что оставил в этой книге Владимир Набоков — не только любимый писатель, но и во многом ролевая модель Шишкина.

Несколько статей в сборнике обращаются к частным аспектам романов Шишкина. Так, работа Татьяны Кучиной анализирует образ зеркала, а Александра Леденева — функции сенсорных ощущений. В дополнение к этим двум статьям нужно заметить, что внимание к сенсорике и проблеме зеркала (а следовательно, и проблеме разграничения я и другого) дополнительно указывает на родство прозы Шишкина с лирическими жанрами. Всё это вещи, посредством которых конструируется субъективность, причем при таком подходе всех персонажей романов Шишкина следует считать речевыми масками одного и того же субъекта — того, которого писатель создает на протяжении всех своих произведений.

К этому же тематическому кластеру примыкает статья Александра Распопова об «анималистической образности» в творчестве писателя, которая, впрочем, представляется методологически наивной, допуская широкие и ни к чему не обязывающие обобщения вроде: «Образ Александры [героини романа “Письмовник”] обретает новую глубину благодаря осознанию сопричастности множеству иных существований» (с. 161); или сообщая, что «зооморфные образы в романах [Шишкина] несут значительную философскую и символическую нагрузку» (с. 162).

К сожалению, цитируемая статья — не единственный пример неоправданно широкого подхода к материалу: так, статья Анны Щербаковой, посвященная «эротизму и материнству» в творчестве писателя, по количеству такого рода обобщений может дать фору многим. Чего стоит один ее зачин: «…главной темой произведений Михаила Шишкина является любовь» (с. 165). Не разочаровывает и продолжение: «…в каждом из его [Шишкина] романов присутствуют сцены, где любовь героев рифмуется с эротическим влечением» (с. 166).

Присутствие такого рода текстов показательно — сборник в целом производит впечатление хаотичности. Большинство его авторов, на наш взгляд, не владеет концептуальным аппаратом, подходящим для анализа новейшей литературы, и либо стремится модифицировать покрытые пылью теории (вроде бахтинского хронотопа), либо изобретает методологию ad hoc, что, быть может, было бы оправданно, если бы такая методология базировалась на пристальном чтении других произведений новейшей (и желательно не только русской) литературы. Часто же возникает впечатление, что для авторов сборника проза Шишкина существует в безвоздушном пространстве, а писатель в лучшем случае вступает в диалог только с великими предшественниками из XIX в. Хотя уже тот факт, что Шишкин вызывает болезненную реакцию у самых разных представителей литературного сообщества (на что настойчиво указывает Наталья Иванова в открывающей сборник статье), сам по себе достоин пристального внимания и анализа.

Словно бы пытаясь преодолеть этот методологический кризис, Ольга Гримова в статье о романе «Взятие Измаила» пытается реанимировать структуралистскую поэтику Александра Жолковского и Юрия Щеглова, сведя различные мотивы и персонажей романа к некоему «онтологическому», как называет это исследовательница, единству. За такой процедурой стоит, видимо, та же идея, которая движет другими авторами сборника, подозревающими за различными персонажами и ситуациями исследуемых романов фигуру самого писателя и обстоятельства его биографии. В целом, несмотря на тонкие отдельные наблюдения, статья не отвечает на главный вопрос — зачем вообще нужно реконструировать некий «инвариант», ведь любое литературное произведение в известной степени можно считать отражением разных аспектов авторской жизни? Пожалуй, на этот вопрос можно было бы ответить так: потому, что романы Шишкина в этом отношении близки поэтическим произведениям, а следовательно, можно говорить о некоем конституированном ими субъекте, который складывается из разрозненных голосов персонажей.

Сопоставительное исследование творчества Шишкина и Евгения Водолазкина представлено в статье Илоны Матеюнайте, по преимуществу основанной на контекстом анализе употребления лексем, связанных с исчислением времени («время», «час» и т.п.), в произведениях двух писателей. Эти же два писателя сопоставляются и в статье Янины Солдаткиной, но в ней основой для сравнения служат так называемые «итальянские мотивы»: Италия у Шишкина всегда оказывается синонимом путешествия героев за призрачным счастьем, которое непременно должно оказаться обманчивым: «…вместо символа европейской культуры и религии перед грустящим толмачом [героем романа “Венерин волос”] возникает хаос — свалка разрозненных культурных обломков разной степени значимости, как будто иллюстрирующих его собственную внутреннюю катастрофу» (с. 242).

Отдельного внимания достоин сюжет о Шишкине как читателе Роберта Вальзера, чей роман «Прогулка» (1919) был переведен им несколько лет назад. Вальзер был единственным швейцарцем среди великих модернистов ХХ в., блестящим новатором, изобретшим новую романную форму — роман-фланирование, роман-прогулку. Вальтер Беньямин видел в Вальзере воплощение того писателя-фланёра, каким в XIX в. был Шарль Бодлер. «Прогулка», на первый взгляд, предельно далека от творчества Шишкина, всегда удерживающего в своих романах персонажную структуру, фабулу, специфичное для повествования прошедшее время и другие конвенциональные признаки художественной прозы. И тем не менее общее между двумя писателями в том, что оба, по сути, показывают, как устроена субъективность, хотя делают это совершенно по-разному.

Завершает первую часть сборника обзор критической рецепции романов Шишкина. Его автор, Изабель Депре, обращается к тому же материалу, что и Наталья Иванова в открывающей сборник статье, но рассматривает его уже как исследователь, а не как непосредственный участник критических баталий. Основным сюжетом очерка становится статус письма Шишкина, которое критики разных поколений и флангов снова и снова подозревают в том, что оно целиком принадлежит традиции западного модернизма, а следовательно, Шишкин — не вполне русский писатель. Для некоторых критиков это безусловный недостаток (как и писательское мастерство, и интеллектуальная изощренность), для других — безусловное достоинство, но в обоих случаях не покидает ощущение того, что критика остается неадекватной романам писателя.

Во второй части сборника, куда менее объемной, чем первая, представлены эссе переводчиков Шишкина на итальянский (Эмануэла Бонакорси) и немецкий (Андреас Третнер), полные личных и подчас довольно точных наблюдений над особенностями стиля писателя. Предшествует им статья красноярской исследовательницы Вероники Разумовской, посвященная переводу писателя на английский. Суммирует этот раздел небольшая реплика самого Шишкина, за которой следует небольшой мемуарный рассказ «Гул затих…», написанный специально для конференции.

В самом начале этого небольшого рассказа писатель формулирует творческое кредо, и, пожалуй, делает это более отчетливо, чем большинство авторов сборника: «Мне была открыта сокровенная тайна мироздания. Все сущее состоит из атомов и прочей невидимой дряни, которую никто не видел и не щупал, каких-то там элементарных частиц. Но они-то, в свою очередь, состоят из букв» (с. 659). В этом небольшом пассаже внимательный читатель может усмотреть намек на каббалистическое описание акта творения из букв божественной азбуки. Возможно, это станет темой одного из следующих исследований творчества писателя.

Заключая, можно сказать, что само начинание ученых из Ягеллонского университета — конференции и сборники статей о новейших русских писателях — безусловно, заслуживает пристального внимания. Но хотелось бы пожелать составителям сборника и организаторам конференции более требовательного отношения к публикуемому материалу, который, к сожалению, нередко не соответствует уровню исследуемого объекта.



[1] Вышли сборники о Фаине Гримберг (2014), Олеге Юрьеве (2015), Полине Андрукович (2016) и Владимире Аристове (2017).