К истокам двойственного культа Генрика Сенкевича: 1880-е годы

Alexander Suslov. On the Origins of the Ambivalent Cult of Henryk Sienkiewicz: The 1880s

Едва ли в польском национальном пантеоне найдется герой с более противоречивым статусом, чем писатель и общественный деятель Генрик Сенкевич. Автор хорошо известных российскому читателю романов о доблестных защитниках Речи Посполитой XVII века еще при жизни претендовал на лавры гения и «духовного вождя нации»[1], что вызвало бурные дебаты в интеллектуальных кругах разделенной Польши. Для одних он был великим творцом, прославившим отчизну в трудные времена, для других — литератором средней руки, чья популярность связана с польской отсталостью и провинциальностью. В этой статье мы углубимся в сюжеты, о которых шла речь в 107-м и 115-м номерах журнала «Неприкосновенный запас» [Суслов 2016а; 2017]; наша цель — показать, с чего началось формирование патриотического культа Сенкевича и почему он до сих пор, по прошествии столетия, вызывает полемические волнения в польских СМИ. Решить эту задачу нам поможет анализ связи этого культа с общественно-политической повесткой дня и, в частности, нациестроительными проектами в Польше конца XIX — начала XX века.

Генрик Сенкевич родился в 1846 году, начал публиковаться в 1869-м, а расцвет его карьеры пришелся на 1880—1900-е годы. В этот период польские земли, хоть и далеко не в равной степени, проходили этап социально-экономической модернизации: менялась прежняя сословная структура общества, замкнутая на шляхте; увеличивалась социальная мобильность и налаживалась постоянная связь между городом и деревней; росла численность грамотных носителей польского языка; наконец, развитие польскоязычных периодических изданий и журналистики все более соответствовало эпохе «печатного капитализма», которая, как писал Бенедикт Андерсон, открыла «для быстро растущего числа людей возможность осознать самих себя и связать себя с другими людьми принципиально новыми способами» [Андерсон 2001: 59].

Одним из важных процессов, протекавших на этом фоне, стала дифференциация польской общественно-политической мысли, которая последовала за кризисом господствующей романтической традиции: в публичной сфере утвердилось несколько новых квазипартийных формирований, а затем движений и партий, предлагавших различные стратегии и тактики национального поведения. Идеологический плюрализм в Польше был отчасти связан с реакцией на безуспешное Январское восстание 1863—1864 годов; отчасти — с международной обстановкой, неблагоприятной для решения польского вопроса (усиление Пруссии, ее военные победы над Австрией и Францией, провозглашение Германской империи, взявшей курс на деполонизацию своих восточных провинций); отчасти — с вызовами эпохи «пара и электричества»; отчасти — с европейскими интеллектуальными веяниями (особенно позитивизмом и социализмом).

Конкуренция между разными лагерями общественно-политической мысли, в частности, выражалась в столкновении разработанных ими представлений об «идеальном отечестве», а также в споре о методах их институционального воплощения. Вопрос о «возрождении» польской нации, как и раньше, вызывал отклик у образованного общества бывшей Речи Посполитой, однако подходы к его решению отличались большей вариативностью, чем в эпоху романтических восстаний, когда была популярна идея Польши как «Христа народов».

Впрочем, в условиях разделенной Польши и при отсутствии реальных рычагов политического влияния в руках польскоязычных элит (за исключением галицийской) творцы идей польской нации испытывали дефицит ресурсов в борьбе за реализацию своих проектов. Такая специфика, по-видимому, объясняет повышенный интерес идеологов к художественному слову — средству поддержания и обновления набора ценностей и символов, позволявших грамотным носителям польского языка переживать причастность к нации, видеть в себе продолжателей ее традиций, не прерванных даже с утратой государственности. В то же время художественная литература прививала национальное самосознание тем слоям населения, которые лишь начинали приобщаться к печатному слову. Закономерно, что лидеры общественного мнения польских земель, ступавшие на стезю политической деятельности, видели в словесности орудие борьбы за польское дело.

В этом контексте особенно востребованным материалом стали произведения Генрика Сенкевича — прежде всего исторические романы: «Огнем и мечом» (1884), «Потоп» (1886) и «Пан Володыёвский» (1888), вместе составившие знаменитую «Трилогию», а также «Quo vadis?» (1896) и «Крестоносцы» (1900).

Чем же объясняется столь высокая концентрация публичного внимания на этих текстах и фигуре их автора? Во-первых, следует учитывать, что Сенкевич, обращаясь к прошлому Польши, явно или подспудно реагировал на самые актуальные и обсуждаемые проблемы своего времени: политику Германской империи по отношению к ее польским подданным («Крестоносцы»), становление русинского или украинского национализма («Огнем и мечом»), претензии шляхты на сохранение социального лидерства в условиях позднего XIX века (вся «Трилогия»), статус и привилегии католической церкви («Потоп» и «Quo vadis?»), поиск исторических альтернатив государственного устройства Речи Посполитой (вся «Трилогия») и так далее. Во-вторых, Сенкевич был превосходным стилистом и воспринимался как живительный источник польского языка — в тот момент, когда правительства России и Германии накладывали строгие административные ограничения на его употребление[2]. В-третьих, автор «Quo vadis?» был чрезвычайно успешен на литературном рынке[3] и стал предтечей польской массовой культуры. Сенкевич решительно шел к своей популярности, умело размывал границу между элитарным и эгалитарным; он сознательно стремился к тому, чтобы его прочитало как можно больше людей, желая не только прославиться и разбогатеть, но и выполнить патриотический долг — «укрепить сердца» поляков в тяжелые для нации времена[4]. Благодаря многочисленным переработкам в прессе и дешевых изданиях «для народа», адаптациям к сцене и экрану, визуализации на картинах, почтовых марках и открытках, публичным чтениям и лекциям созданные писателем образы достигали аудиторий разного уровня образованности (в том числе неграмотных)[5].

В условиях придирчивой цензуры обсуждение Сенкевича было одним из завуалированных способов обсуждения политической повестки дня. При этом отсылки к фигуре, творчеству или высказываниям столь известного писателя помогали участникам подобных дебатов обратить на себя внимание, быть услышанными, а иногда и вызвать скандал. Именно в ходе таких обсуждений Сенкевичу присваивались оценки, титулы и эпитеты, которые легли в основу его двойственного культа.

Здесь мы сосредоточимся на первом эпизоде длительного противостояния, вызванного историческими романами Сенкевича: охарактеризуем его участников, рассмотрим их мотивы и аргументы, а также попробуем проследить, как эти аргументы функционировали за пределами чисто литературной полемики.

Когда в 1883 году в газетах «Слово» (Варшава) и «Час» (Краков) начал выходить роман «Огнем и мечом», первыми на него отозвались консерваторы из австрийской части Польши (Королевства Галиции и Лодомерии, или просто Галиции). Именно их хвалебные рецензии на «Огнем и мечом» спровоцировали дебаты, благодаря которым Сенкевич стал самым обсуждаемым польским писателем своего времени[6].

Галицийский консерватизм был одной из доминант скудного общественно-политического ландшафта польских земель 1870—1880-х годов. Успеху этого течения в Австрии благоприятствовал целый ряд внутренних и внешних условий. В ходе «перезагрузки» монархии Габсбургов в 1860-е годы Галиция получила широкую автономию, а местные верноподданные элиты — инструменты реальной политической власти. При этом неудачные польские восстания предыдущих десятилетий, сильно ухудшившие положение поляков в России, а также антипольский и антикатолический настрой властей Пруссии, укрепляли галицийский истеблишмент в убеждении, что верность Габсбургам — наиболее благоразумный выбор для нации, оказавшейся на пороге катастрофы. К этому следует добавить аграрный тип экономики и общества Галиции, при котором крупные землевладельцы-поляки занимали привилегированное положение и стремились его сохранить, а также соперничество с национальными движениями русинов, оспаривавших польское лидерство в регионе[7].

На этом фоне представители ученой среды Кракова и Львова предлагали соотечественникам переосмыслить свою историю и стратегию национального поведения. Наиболее активны и последовательны были краковские политики и публицисты — так называемые станчики, названные по имени легендарного острослова, шута королей Александра Ягеллончика, Сигизмунда I Старого и Сигизмунда II Августа. В памфлете под названием «Папка Станчика» они высмеивали республиканцев-романтиков, грезивших об успешном восстании, и критиковали их конспиративную деятельность, которая лишь усугубляла и без того незавидное положение поляков [Teka Stańczyka 1870]. Более того, представлявшие станчиков основатели краковской школы историографии выдвинули тезис о том, что в бедах поляков, в том числе в утрате государственности, повинны не столько их коварные соседи, сколько они сами. Так, историк Юзеф Шуйский объявил исторической аномалией шляхетскую демократию XVI—XVII веков — по его мнению, выродившись в анархию, именно она привела к упадку и разделам Речи Посполитой. Наследниками шляхетской вольницы в глазах станчиков стали республиканцы-революционеры XIX столетия, навлекшие на Польшу новые несчастья. Таким образом, чтобы сберечь себя, нации следовало преодолеть «liberum conspiro», то есть свободу восстаний, так же как она в свое время преодолела принцип «liberum veto», ставший символом шляхетского произвола [Szujski 1867: 13].

Несмотря на критику Речи Посполитой, станчики не призывали поляков отречься от своей истории и начать с чистого листа — напротив, из горького опыта прошлого нужно извлечь уроки, а все ценное сохранить. Как писал Шуйский: «...если государство пало, то по своей вине, если возродится — то по своим трудам, своему разуму и духу. Так же, я бы сказал, и народ — пал, по воле Божьей наказанный, а подымется — Его же волею возрожденный» [Szujski 1867: 4]. Обличая шляхетскую демократию, консерваторы продолжали считать «высшее сословие» — и в первую очередь прославленные аристократические фамилии — главным двигателем польской истории, выразителем интересов нации и хранителем ее традиций. Миссия шляхетского народа, согласно станчикам, состояла в защите христианской (католической) веры на восточных рубежах Европы. Но исполнять свой долг поляки могут и не имея национального государства — шанс на самореализацию им предоставляет империя Габсбургов[8]. Поэтому единственно правильный образ действий для галицийского политика — легальный «органический труд», направленный на укрепление доверия австрийской монархии и расширение автономии, а также сохранение и приумножение главного богатства поляков — их религии, языка и традиции.

Одной из главных проблем, беспокоивших консерваторов, было развитие национального движения русинов, численно преобладавших в Восточной Галиции. В этом отношении в Кракове и Львове сформировалось несколько позиций: от полного игнорирования этого движения и аргументов в пользу жесткого подавления любого сепаратизма до более мягких ассимиляторских концепций. Русинский вопрос вызывал тем большую неприязнь у польских консерваторов, что среди социально и политически активных русинов оказалось немало так называемых «москвофилов», которые симпатизировали Российской империи. Отсюда, как отмечал историк идей Анджей Валицкий, запрос галицийцев на полоноцентричные концепции славянофильства, оставляющие Россию на периферии славянской идеи [Walicki 2009: 484].

В лице Генрика Сенкевича консерваторы приобретали «собственного» большого писателя — по таланту и мастерству он не уступал в их глазах знаменитым поэтам-«пророкам»: Мицкевичу, Словацкому и Красиньскому, но если их имена уже были связаны с мессианскими концепциями польской нации и повстанческой традицией, с которыми боролись авторы консервативной доктрины, то апроприировать тексты современника не составляло большого труда.

Хотя Сенкевич почти всю жизнь избегал публичных высказываний в пользу той или иной идеологии, фактически его многое связывало с консерваторами из Галиции. Автор «Огнем и мечом» часто бывал в Кракове, заводил знакомства в польской чиновничьей среде Австро-Венгрии, посещал дома аристократов, состоял в дружеской переписке с одним из лидеров станчиков Станиславом Тарновским [Sienkiewicz 2009: 532—548], обращался за советами по историческим вопросам к редактору газеты «Час» Станиславу Смольке [Sienkiewicz 2009: 62—65]. «Час» — центральный печатный орган станчиков — был самым стабильным деловым партнером Сенкевича. На страницах этой ежедневной газеты выходили многие романы писателя: все части «Трилогии», «Без догмата», «Quo vadis» и незавершенные «Легионы».

С идейной точки зрения «Трилогия» была во многом близка доктрине галицийских консерваторов. Провиденциальная формула Шуйского о гибели и возрождении Польши, несомненно, повлияла на Сенкевича, который не отрицал вины «благородного сословия» в крахе Речи Посполитой, но при этом сотворил примеры истинных героев XVII века — мужественных, глубоко верующих, способных постоять за отчизну и вдохновить на подвиг целую нацию, как это происходит в романе «Потоп». С консерваторами Сенкевич сходился и во взглядах на историческую миссию поляков, и в понимании католицизма как фундамента польскости, и в тезисе о том, что Речи Посполитой не хватало сильной королевской власти, и в неприятии претензий русинской интеллигенции на самостоятельность и политическое представительство в Галиции.

Анализ текстов историка литературы, публициста и политика, профессора Ягеллонского университета (а в 1886—1887-м и 1899—1900 годах — его ректора) графа Станислава Тарновского показывает, как некоторые националистически артикулированные мысли, высказанные им в откликах на «Огнем и мечом», затем перекочевали в его работу политического характера — брошюру «О Руси и русинах» [Tarnowski 1891]. Тарновскому было важно обратить внимание читателей на интерпретацию Сенкевичем восстания Богдана Хмельницкого. Граф был убежден, что благополучие как поляков, так и русинов зависит от их мирного сосуществования. Поэтому урок истории, с его точки зрения, заключался в том, что притязания казаков на независимость привели к плачевному исходу не только польский, но — даже в большей степени — русинский народ. В условиях, когда Речь Посполитая была окружена враждебными силами — московитами, крымскими татарами, османами, — всякий сепаратизм оборачивался гибелью для ее жителей. Отсюда попытки Тарновского заострить внимание на «пророческой» силе речей и поступков Яна Скшетуского — главного героя «Огнем и мечом». В начале повествования он освобождает из плена полузадушенного Хмельницкого, невольно позволяя тому обрушить несчастья на польскую землю. Так же и Польша, по мнению графа, не давала «накинуть на Русь аркан турецкого или татарского ига. И результат был тот же» [Tarnowski 1962: 42].

Рецензируя «Огнем и мечом», Тарновский развивал и другой тезис: с его точки зрения, Сенкевичу удалось показать, что дух польской традиции и религии неподвластен всяким попыткам их ревизии, которые предпринимали оппоненты консерваторов из Царства Польского, публицисты «прогрессивного» лагеря (варшавские позитивисты). Лидер станчиков заранее готовился к полемической реакции со стороны последних. «Все это отрицание Бога, веры, истории, отчизны, — писал он, — опровергает и ставит под угрозу сия книга» [Tarnowski 1962: 67]. Схожим образом высказывался и представитель другого крыла галицийских консерваторов (подоляков[9]), политик, профессор философии Львовского университета Войцех Дзедушицкий: он отмечал, что Сенкевич продемонстрировал свое превосходство перед серостью «прогрессивной» литературы и «принял от публики щедрую благодарность за то, что не усомнился в ее добром вкусе» [Dzieduszycki 1962].

Галицийские консерваторы ставили автора «Трилогии» в пример молодому поколению, усматривали большой дидактический потенциал его прозы в воспитании детей — в духе «разумного патриотизма». Неудивительно, что во многих школьных учебниках тексты Сенкевича подавались именно в интерпретации Тарновского [Łojek 1991: 113].

От станчиков не отставали и консерваторы российской части Польши. Не слишком популярные у себя в крае, они пытались обратить успех начинающего романиста в свой символический ресурс. По взглядам и ценностным установкам консерваторы Царства Польского не многим отличались от галицийцев, однако действовали в совершенно ином окружении и политическом климате. После поражения Январского восстания 1863—1864 годов в России началась антипольская — или, точнее, антишляхетская — реакция, которая выразилась не только в упразднении оставшихся в Царстве элементов автономии, но и в суровой предварительной цензуре, русификации образования и делопроизводства, ограничении в правах собственности шляхты и католического духовенства. В таких условиях публичная дискуссия на политические темы стала невозможна, и повестка дня свелась к вопросам хозяйственного, научного и литературного характера. В частности, шли дебаты о модернизации польской экономики и культуры, о наступлении «века капитала», и в этих дебатах сформировалось два противоборствующих лагеря — консерваторов и прогрессистов («молодых», «позитивистов»).

Консерваторы, не отрицая пользы прогресса в целом, считали, что шляхта должна обуздать процессы модернизации (активно участвуя в жизни гмины и сельском судопроизводстве, кредитных и благотворительных обществах, включаясь в предпринимательскую деятельность) и таким образом защитить себя от разрушительного действия времени. Самосохранение шляхты означало и сбережение традиционных ценностей, коллективным носителем которых она являлась, а ценности эти, по мнению защитников «благородного сословия», оставались единственной скрепой, способной удержать общество Царства Польского от распада и равнодушия к своей судьбе. Непременным атрибутом польскости, с точки зрения консерваторов, была христианская, католическая религиозность — поэтому в эпоху секуляризации они приветствовали усиление роли церковных институтов в социальной жизни.

Несомненной удачей для идеологов консервативного толка был раскол в «прогрессивном» лагере, произошедший в конце 1870-х — начале 1880-х годов, и «исход» из него группы публицистов, отчасти перешедших на позиции оппонентов. Теодор Еске-Хоиньский — один из самых активных представителей этого направления — назвал себя и своих соратников «молодыми консерваторами» (его же изобретением было понятие «позитивизм», примененное к периоду преобладания прогрессистов в культурной жизни Варшавы, то есть 1870-м годам) [Jeske-Choiński 1885]. Молодые консерваторы утверждали себя в критике прогрессистов, обвиняя противников в том, что они непатриотичны и, таким образом, способствуют деполонизации, а также — волей или неволей — прокладывают дорогу в Польшу социалистам. Также позицию этого крыла консерваторов отличали отрицание перспектив еврейской ассимиляции — а для общества Царства Польского это был один из наболевших вопросов — и вообще антисемитские настроения [Jaszczuk 1986: 229—236].

Долгое время проблемой консерваторов было отсутствие стабильного и популярного периодического издания, способного защищать традиционные ценности и «критиковать негативное движение, которое стало у нас хозяйничать»[10]. По разным причинам — административным, финансовым и кадровым — новый орган не появлялся, а действующие не вполне оправдывали ожидания. Наконец, в январе 1882 года публицисты Антоний Вротновский и Антоний Залеский, получив разрешение российской администрации, основали ежедневную газету «Слово». На место главного редактора пригласили Генрика Сенкевича — 27 января писатель был утвержден в должности и оставался на ней до 1887 года.

Хотя Сенкевич не имел амбиций идеолога, редко выступал с редакторским словом и не входил в публичную полемику с оппонентами газеты, он оказался выгодным сотрудником для консерваторов. Дело в том, что до начала 1880-х Сенкевича самого относили к числу писателей и журналистов «прогрессивного» лагеря. Репутацию позитивиста писатель заработал своими ранними рассказами («Наброски углем», «Ангел»), возлагающими ответственность за плачевное состояние польской деревни на шляхту и духовенство. Однако уже в 1880—1881 годах Сенкевич решительно отмежевался от предполагаемых соратников: сначала он раскритиковал издательство Элизы Ожешко, печатавшее произведения писателей-прогрессистов [Gazeta Polska 1880: 3], а затем нелестно оценил творчество некоторых из этих писателей в рецензии на «Очерк польской литературы за последние шестнадцать лет» Петра Хмелевского [Gazeta Polska 1881]. Демонстративный отказ Сенкевича от «прогрессивных» идеалов вызвал скандал в варшавской прессе и был на руку консерваторам, которые не преминули поставить писателя во главу нового издания. Их ставка оказалась выигрышной и потому, что подписчики «Слова» могли первыми прочитать свежие фрагменты «Огнем и мечом» и других частей «Трилогии»: благодаря публикации этих романов орган консерваторов к 1887 году вышел в лидеры по числу подписчиков среди варшавских ежедневных газет [Kmiecik 1971: 67—68].

В полемике, сопровождавшей выход «Огнем и мечом», консервативные публицисты Царства Польского выступили на стороне своих единомышленников из Галиции. В частности, они отстаивали трактовку XVII века в истории Речи Посполитой, предложенную Сенкевичем и поддержанную станчиками. Корреспондент газеты «Нива» Юлиан Лапицкий писал, что Польша если в чем и провинилась перед запорожскими казаками и православными русинами, так это в том, что обходилась с ними слишком мягко. Основная мысль Лапицкого, защищавшего Сенкевича от критики Петра Хмелевского, состояла в том, что поляки конца XIX века не должны каяться или бичевать себя за то «нормальное» явление, каким была магнатская политика на «кресовых» землях, то есть на восточных окраинах Речи Посполитой:

Натиск на Украину был цивилизующим и колонизующим движением, которое естественным образом возникает в истории любого народа, переживающего развитие. Как водится, устремилось оно туда, где природа богаче, а цивилизация беднее, если она вообще там была. Этот колонизующий натиск, отодвинув на восток владычество татарской орды, вызволил Заднепровье из ордынской неволи, веками тяготившей не только московское государство, но и приднепровскую Русь. Под защитой оборонных крепостей, воздвигнутых на кресах, расселился земледельческий люд, обязанный, конечно, обслуживать и содержать рыцарское сословие [Łapicki 1884: 85].

Таким образом, по мнению автора, польские магнаты XVII века не только подчиняли «отсталое» население «кресовых» земель, руководствуясь объективным правом сильного, но и защищали это население от разбойничьих набегов, требуя заслуженную плату. «А разве где-нибудь в Европе в оные времена не было крепостничества?» — риторически вопрошал Лапицкий у своих читателей [Łapicki 1884: 86].

Протестуя против «очернения» шляхетско-магнатского прошлого, консерваторы, как им казалось, защищали от губительных влияний собственное столетие. Имя Сенкевича стало для них знаменем борьбы с «пессимизмом», подтачивающим силы нации, и теми, кто заражал им поляков, — критиками религии и традиции, «политическими космополитами». Как и станчики, консерваторы Царства Польского считали, что романы Сенкевича приносят обществу гораздо большую пользу, чем реалистические произведения, которые повергают читателя в уныние и не дают никакой надежды.

Не лучше ли и не здоровее, — писал Антоний Залеский, — чем расписывать нынешнее состояние умов и людей, их нищету, внутренний разлад, бессилие и метания, — показать обществу, что были времена и похуже, пострашнее и поотчаяннее, но, вопреки всему, пришло спасение и возрождение. Одно может довести до полного уныния и духовного упадка, другое — прибавляет сил, вселяет надежду и подогревает охоту к жизни[11].

Отстаивая эту идею, консерваторы создали популярную легенду о дуэте двух проповедников национального возрождения — художника Яна Матейко и писателя Генрика Сенкевича. «Матейко явился как симптом возрождения, — благовествовал Лапицкий, — но для того, чтобы возрождение духовных сил охватило более широкие круги общества, нужен был мастер слова, который не заставил себя долго ждать» [Łapicki 1884: 81].

Связь Сенкевича с консервативными группами и попытки создать патриотический культ на основе его творчества вызвали негативную реакцию в тех кругах, которые делали ставку на идею модернизации. В середине 1880-х годов прошла целая кампания по критике «Трилогии», в которой первую скрипку играли уже упомянутые варшавские прогрессисты или, как их часто называли, позитивисты.

Если Галиция 1870—1880-х годов была бастионом польского консерватизма, то в Царстве Польском того же периода трибуну захватили молодые интеллигенты либеральных и демократических убеждений. После разгрома Январского восстания образованное общество российской части Польши было охвачено пессимизмом в связи с правительственной реакцией и исчезновением всяких перспектив на патриотическом поприще. В этой обстановке группа молодых выпускников варшавской Главной школы предъявила читающей публике свою формулу общественной активности, выразив ее в лозунгах «органического труда» и «работы над основами». Как вспоминала Элиза Ожешко, «необходимо было создать новый вид “патриотической идеи”, приспособленной к временам отчаяния и презрения…» [Orzeszkowa 1958: 157].

Идентичность позитивистов формировалась в полемике со «старой» консервативной прессой (отсюда еще одно их прозвище — «молодые»): авторы прежних поколений, с их точки зрения, оставались безразличны к современным веяниям науки и культуры и, следовательно, не могли указать полякам новый путь в сложившихся политических условиях. Творческим ресурсом для идеологии «молодых» послужили популярные в Европе и дошедшие до Польши с опозданием сочинения классиков «первого» позитивизма — Огюста Конта, Джона Стюарта Милля, Герберта Спенсера, Ипполита Тэна, Генри Томаса Бокля и других.

Вслед за своими учителями варшавские позитивисты отстаивали принципы сциентизма, эмпиризма и утилитаризма [Markiewicz 2008: 21—22]. Отказавшись от метафизики в пользу эмпирически проверяемого знания, они отвергали и романтически-мессианский образ Речи Посполитой радикалов-эмигрантов, равно как представления консерваторов о святости сословной иерархии. Признав, что основу благополучия и культурного развития социума составляет его материальная база, «молодые» делали вывод, что повстанческая деятельность, да и просто нежелание шляхты заниматься насущными вопросами экономического развития ведут поляков к деградации [Walicki 2009: 473]

Лозунг «органического труда» предполагал повсеместное создание индивидуальных предприятий, кредитных обществ, клубов по обмену хозяйственным опытом, внедрение современных методов ведения сельского хозяйства и прочие меры, ускоряющие модернизацию Польши. Лозунг «работы над основами» был нацелен на распространение образования в широких слоях населения. В пределах возможностей, отведенных цензурой, позитивисты провозглашали идеи демократизации общественной жизни, толерантности и веротерпимости, секуляризации социальной этики, эмансипации женщин.

Чувствуя себя интеллигенцией — прослойкой элиты не по праву рождения, а в силу своей «высшей просвещенности» [Walicki 2009: 473], — позитивисты критически оценивали польскую историю и ее главное действующее лицо — шляхту. «Благородное сословие» в глазах «молодых» олицетворяло неорганизованность, страх перед новизной, религиозный фанатизм и паразитизм. Впрочем, как полагает историк Томаш Кизвальтер, позитивисты отнюдь не выступали за ревизию общественного уклада (критике подвергалась не шляхта как сословие, а «шляхетскость» как поведенческая установка) — они лишь хотели его гармонизировать, призывая различные классы повернуться друг к другу лицом и осознать себя частями единого социального организма [Kizwalter 1999: 270]. В этом важное отличие позитивистов от социалистов: хотя первые высоко ценили марксистскую теорию, они считали утопической и вредной идею пролетарской революции [Markiewicz 2008: 67].

Популярный в 70-е годы XIX века, в 1880-е варшавский позитивизм переживал кризис. Его привлекательность неумолимо снижалась ввиду отсутствия ожидаемых социальных «бонусов» модернизации и усиления русификаторского курса властей в лице генерал-губернатора Иосифа Гурко и попечителя Варшавского учебного округа Александра Апухтина. В этих обстоятельствах значительно возросло влияние «молодых консерваторов» и социалистов — соперников «прогрессивного» лагеря.

Для позитивистов ажиотаж вокруг романов Генрика Сенкевича стал признаком реакционных тенденций, а популярность его произведений — симптомом сворачивания позитивных процессов «отрезвления» поляков от всевозможных «шляхетско-аристократических» и «клерикальных» предрассудков. Особую пикантность ситуации придавало уже упомянутое «отступничество» писателя от былых «единомышленников». Но главный скандал, конечно, вызвала публикация «Огнем и мечом» и акции консерваторов по его «раскрутке». Полураспавшийся «прогрессивный» лагерь вновь обрел стимул для внутренней солидаризации и обострения пафоса противостояния сил «разума» силам «деградации». Ключевые публицисты и писатели позитивистского направления — Александр Свентоховский, Петр Хмелевский и Болеслав Прус[12] — с разной степенью радикальности (по нисходящей) обвиняли Сенкевича в использовании прошлого для апологии своих благодетелей — аристократов. Свентоховский, в полемическом запале переходивший на аргументы ad personam, и вовсе называл писателя станчиком:

Сенкевич уже не первый год редактор «Слова», филиала банка станчиков. Возможны лишь два допущения: либо он продал свою фамилию под вывеску для акционерного общества, не тревожась о том, что творится за дверями той фирмы, либо же его устраивает весь этот клерикально-шляхетский товар [Świętochowski 1884: 352].

Упор в позитивистской кампании был сделан на разоблачение несостоятельности созданного в «Трилогии» образа Речи Посполитой XVII века и ее героев — «кресовых королят». Особенно острой критики удостоился князь Иеремия Вишневецкий: «прогрессисты» считали его образцом буйного магната, пекущегося только о собственных интересах, народным палачом, «поджигателем», несущим «цивилизацию» русинам (своим же бывшим единоверцам) на острие меча. Реальный князь Ярема, по мнению позитивистов, был полной противоположностью того мудрого, глубоко верующего, терпеливого, строгого, но справедливого государственного мужа, каким его изобразил Сенкевич. Также «прогрессисты» были убеждены, что автор обезобразил персонажей-казаков, их лидера Богдана Хмельницкого, крестьянских простолюдинов и сенаторов из королевской партии — сторонников мирного договора с восставшими.

Позитивисты, державшиеся реалистических принципов в литературе, обвиняли Сенкевича и в том, что он упрощенно рисует исторические события, не задает трудных вопросов, не пытается вникнуть в причинно-следственные связи затронутой им эпохи. Не проявляя качеств историка, он неизбежно фальсифицирует свой предмет, тем самым вредя обществу, которое черпает знания о прошлом отчизны из его произведений[13]. Интересно, что Болеславу Прусу размышления на эту тему дали повод задуматься о собственных принципах работы с историческим материалом — спустя одиннадцать лет они были выражены в романе «Фараон»[14]. (Кстати, и его opus magnum «Кукла», опять-таки, рассматривается в противопоставлении «Семье Поланецких» Сенкевича.)

Следует также отметить, что критика Сенкевича стала инструментом укрепления идеологической линии главных «прогрессивных» изданий — «Пшегленда тыгодневого» и, особенно, «Правды». Свентоховский и его соратники нападали на враждебные им газеты за раздувание ажиотажа вокруг автора «Огнем и мечом», обеспечивая читателей «горячим» материалом. Объектом персональной критики и насмешек стал граф Тарновский, сравнивавший своего фаворита с Гомером, Шекспиром, Данте и Мицкевичем.

На стороне прогрессистов — и на страницах их газет — выступили некоторые известные польские писатели старшего поколения, жившие в эмиграции. Речь идет о таких фигурах, как Юзеф Игнаций Крашевский, Зыгмунт Милковский (псевдоним Теодора Томаша Ежа) и Зыгмунт Качковский. Как и «прогрессисты», они сочли недостоверным, упрощенным и тенденциозным представленное Сенкевичем прошлое Речи Посполитой. Поскольку все трое были живыми классиками польского исторического романа, они оценивали автора «Огнем и мечом» как ученика и потенциального наследника и обращались к нему в покровительственной манере.

Будучи людьми республиканских и демократических убеждений, старшие писатели привыкли находить положительные образы среди мелких шляхтичей или даже простолюдинов. Больших же панов они чаще представляли смутьянами и интриганами, оторванными от народа. Поэтому образ Яремы Вишневецкого из «Огнем и мечом» они встретили с тем же отторжением, что и позитивисты. Описывая героев Сенкевича, Качковский отмечал их схематичность и несоответствие типам поляка-рыцаря или добродетельной польки [Kaczkowski 1962: 101—102].

С большим вниманием рецензенты отнеслись к реновации в романе «кресовой» легенды. Качковский и особенно Еж хорошо знали Украину, поэтому легко определили, что изображенные Сенкевичем земли — скорее плод его фантазии. Недовольство у рецензентов вызывала излишняя мрачность «кресовых» образов в «Огнем и мечом», неразличимость человеческих очертаний среди «черни», каковой изображено население Руси [Kaczkowski 1962: Jeż 1884: 211]. Любопытно, впрочем, что один из главных поэтов так называемой украинской школы романтической поэзии Юзеф Богдан Залеский, для которого «кресы» были своего рода иерофанией, некрополем рыцарских доблестей, высоко оценил роман Сенкевича, увидел в нем ту самую Украину, какой она запечатлелась в его памяти [Zaleski 1962].

Для писателей-демократов старшего поколения дискуссия об «Огнем и мечом» стала поводом для реактуализации их собственных творческих принципов в изображении национальной истории. Качковский и Еж предлагали публике альтернативные романы о польском XVII веке, в которых подлинным героем выступал простой народ, противопоставленный магнатерии. Не чуждые идее «укрепления сердец», они ставили под сомнение методы, которыми пытался «оздоровить» общество Сенкевич. «Купаемся в крови, глотаем слезы, видим бесконечные убийства, слышим столь болезненную правду и столь оскорбительные угрозы из уст Хмел[ьницкого], что радуемся и дышим полнее, когда, едва добежав до конца, закрываем книгу, дабы после всех пережитых пыток обратить взор на нечто более утешительное…» — делился Крашевский впечатлениями от «Огнем и мечом» [Kraszewski 1962: 71]. Наконец, Еж и Качковский пытались воспрепятствовать зарождению мифа о Сенкевиче и Матейко как двух сторонах одной патриотической медали, отделяя заслуженного, в их глазах художника, от новомодного писателя [Jeż 1884: 176; Kaczkowski 1962: 118].

Итак, мы видим, что участники первой полемики, начавшейся после выхода «Огнем и мечом», не просто вели отвлеченную дискуссию об эстетических качествах романов Сенкевича или спорили о достоверности изображенных в них событий, но и оттачивали свои убеждения, ценностные установки, образы «идеального отечества». Рецензенты, среди которых были не только публицисты, писатели и ученые, но и политики, обсуждали правомерность использования прошлого как строительного материала настоящего, справедливость претензий галицийских русинов на независимость, обоснованность социальных привилегий шляхты и подходящий для поляков тип государственного устройства. Эта дискуссия задала рамку для всех будущих противостояний вокруг Сенкевича, в которых писатель представал героем — защитником национальной традиции и религии — и антигероем — слугой привилегированных классов и тормозом социального прогресса.

Библиография / References

[Австро-Венгрия 1915] — Австро-Венгрия. Военно-статистическое описание. Часть 1. Восточно-Галицийский район. Петроград: Военная типография императрицы Екатерины Великой (в здании Главного Штаба), 1915.

(Avstro-Vengriya. Voenno-statisticheskoe opisanie. Chast’ 1. Vostochno-Galicijskij rajon. Petrograd, 1915.)

[Андерсон 2001] — Андерсон Б. Воображаемые сообщества. Размышления об истоках и распространении национализма / Пер. с англ. В. Николаева. М.: КАНОН-пресс-Ц; Кучково поле, 2001.

(Anderson B. Imagined Communities. Reflections on the Origin and Spread of Nationalism. Moscow, 2001. — In Russ.)

[Брокгауз, Ефрон 1892] — Галицко-русское литературно-общественное движение // Энциклопедический словарь Ф.А. Брокгауза и И.А. Ефрона. Т. VIIА. СПб.: Типо-литография И.А. Ефрона, 1892. С. 913—922.

(Galitsko-russkoye literaturno-obshchestvennoye dvizheniye // Entsiklopedicheskiy slovar’ F.A. Brokgauza i I.A. Efrona. Vol. VIIA. Saint Petersburg, 1892. P. 913—922.)

[Буйницкий 2008] — Буйницкий Т. Видение истории в «Фараоне» Б. Пруса // Творчество Болеслава Пруса и его связи с русской культурой. М.: Индрик, 2008. С. 69—84.

(Buynitskiy T. Videniye istorii v «Faraone» B. Prusa // Tvorchestvo Boleslava Prusa i ego svyazi s russkoy kul’turoy. Moscow, 2008. P. 69—84.)

[Гикман 1908] — Всеобщий географический и статистический карманный атлас проф. А.Ф. Гикмана и А.Ф. Маркса. СПб.: Т-во А.Ф. Маркса, 1908. Карта № 22: «Народонаселение и языки Европы».

(Vseobshchiy geograficheskiy i statisticheskiy karmannyy atlas prof. A.F. Gikmana i A.F. Marksa. Saint Petersburg, 1908. Karta № 22: «Narodonaseleniye i yazyki Evropy».)

[Котенко и др. 2012] — Котенко А.Л., Мартынюк О.В., Миллер А.И. Малоросс // «Понятия о России»: К исторической семантике имперского периода. Т. 2. М.: Новое литературное обозрение, 2012. С. 392—443.

(Kotenko A.L., Martynyuk O.V., Miller A.I. Maloross // «Ponyatiya o Rossii»: K istoricheskoy semantike imperskogo perioda. Vol. 2. Moscow, 2012. P. 392—443.)

[Крисань 2009] — Крисань М.А. Восприятие прессы крестьянами Царства Польского в преддверии эпохи политической трансформации // Революционная Россия 1917 года и польский вопрос: Новые источники, новые взгляды. М.: Институт славяноведения РАН, 2009. C. 152—178.

(Krisan’ M.A. Vospriyatiye pressy krest’yanami Tsarstva Pol’skogo v preddverii epokhi politicheskoy transformatsii // Revolyutsionnaya Rossiya 1917 goda i pol’skiy vopros: Novyye istochniki, novyye vzglyady. Moscow, 2009. P. 152—178.)

[Сенкевич 2007: 472] — Сенкевич Г. Пан Володыёвский / Пер. с польск. Г. Языковой, К. Старосельской, С. Тонконоговой. М.: Эксмо, 2007.

(Sienkiewicz H. Pan Wołodyjowski. Moscow, 2007. — In Russ.)

[Суслов 2016а] — Суслов А.В. Исторические романы Генрика Сенкевича в польских общественно-политических дискуссиях начала XXI века // Неприкосновенный запас: Дебаты о политике и культуре. 2016. № 3. С. 45—63.

(Suslov A.V. Istoricheskiye romany Genrika Senkevicha v pol’skikh obshchestvenno-politicheskikh diskussiyakh nachala XXI veka //
Neprikosnovennyy zapas: Debaty o politike i kul’ture. 2016. № 3. P. 45—63.)

[Суслов 2016б] — Суслов А.В. Как краковские «станчики» стали «первооткрывателями» исторических романов Генрика Сенкевича // Историки-слависты МГУ. Кн. 11. Многоликий и беспокойный славянский мир: Научный сборник в честь 50-летия Юрия Аркадьевича Борисёнка. М.: Издатель Степаненко, 2016. С. 236—252.

(Suslov A.V. Kak krakovskiye «stanchiki» stali «pervootkryvatelyami» istoricheskikh romanov Genrika Senkevicha // Istoriki-slavisty MGU. Kn. 11. Mnogolikiy i bespokoynyy slavyanskiy mir: Nauchnyy sbornik v chest’ 50-letiya Yuriya Arkad’yevicha Borisenka. Moscow, 2016. P. 236—252.)

[Суслов 2017] — Суслов А.В. Генрик Сенкевич, революция, Россия. 1905—1907-й и нобелевский лауреат // Неприкосновенный запас: Дебаты о политике и культуре. 2017. № 5. С. 214—232.

(Suslov A.V. Genrik Senkevich, revolyutsiya, Rossiya. 1905—1907-y i nobelevskiy laureat // Neprikosnovennyy zapas: Debaty o politike i kul’ture. 2017. № 5. P. 214—232.)

[Chmielowski 1962] — Chmielowski P. [“Ogniem i mieczem” w oświetleniu pozytywistycznym] // Trylogia Henryka Sienkiewicza: studia, szkice, polemiki. Warszawa: Państwowy Instytut Wydawniczy, 1962. S. 134—149.

[Czempiński 1924] — Czempiński J. Henryk Sienkiewicz. Duchowy wódz narodu. Jego żywot i czyny. Warszawa: Towarzystwo Oświaty Narodowej, 1924.

[Dzieduszycki 1962] — Dzieduszycki W. O powieści Henryka Sienkiewicza “Ogniem i mieczem” // Trylogia Henryka Sienkiewicza: studia, szkice, polemiki. Warszawa: Państwowy Instytut Wydawniczy, 1962. S. 23—38.

[Gazeta Polska 1880] — Literatura. Bibliografia. Sztuka // Gazeta Polska. 1880. № 288.

[Gazeta Polska 1881] — Skice literackie Henryka Sienkiewicza // Gazeta Polska. 1881. № 211—213.

[Giertych 2007] — Giertych: Sienkiewicz i papież musi pozostać // www.wprost.pl/ar/107606/Giertych-Sienkiewicz-i-papiez-musi-pozostac (дата обращения: 5.02.2019).

[Górski 2009] — Górski A. Podolacy: konserwatywne stronnictwo ziemian Galicji Wschodniej // https://kresy.pl/kresopedia/podolacy-konserwatywne-stronnictwo-ziemian-galicji-wschodniej/ (дата обращения: 5.02.2019).

[Hoesik 1918] — Hoesik F. Sienkiewicz i Wyspiański: przyczynki i szkice. Warszawa: Gebethner i Wolff, 1918.

[Jaszczuk 1986] — Jaszczuk A. Spór pozytywistów z konserwatystami o przyszłość Polski. 1870—1903. Warszawa: PWN, 1986.

[Jeske-Choiński 1885] — Jeske-Choiński T. Pozytywizm warszawski i jego główni przedstawiciele. Warszawa: Wiek, 1885.

[Jeż 1884] — Jeż T.T. «Ogniem i mieczem», powięść z lat dawnych przez Henryka Sienkiewicza // Przegląd Tygodniowy. 1884. R. 19. № 15—18.

[Kaczkowski 1962] — Kaczkowski Z. [Rozprawa z “Ogniem i mieczem”] // Trylogia Henryka Sienkiewicza: studia, szkice, polemiki. Warszawa: Państwowy Instytut Wydawniczy, 1962. S. 94—123.

[Kizwalter 1999] — Kizwalter T. O nowoczesności narodu. Przypadek Polski. Warszawa: Semper, 1999.

[Kmiecik 1971] — Kmiecik Z. Prasa warszawska w okresie pozytywizmu. Warszawa: Państwowe Wydawnictwo Naukowe, 1971.

[Kraszewski 1962] — Kraszewski J.I. [Piękno obrazów i ułomność budowy powieści Sienkiewicza] // Trylogia Henryka Sienkiewicza: studia, szkice, polemiki. Warszawa: Państwowy Instytut Wydawniczy, 1962. S. 69—72.

[Krzyżanowski 1956] — Krzyżanowski J. Henryk Sienkiewicz. Kalendarz życia i twórczości. Warszawa: Państwowy Instytut Wydawniczy, 1956.

[Łapicki 1884] — Łapicki J. Dzieło sztuki pod skalpelem pozytywisty // Niwa. 1884. R. 13. T. 26. Z. 230. S. 81—103.

[Łojek 1991] — Łojek M. Henryk Sienkiewicz w podręcznikach uczniów gimnazjalnych w latach 1880—1918 // Henryk Sienkiewicz. Twórczośći recepcja. Lublin: Wydawnictwo Uniwersytetu Marii Curie-Skłodowskiej, 1991. S. 313—332.

[Łuszczewski 2012] — Łuszczewski M. Odwieczny naród. Polak i katolik w Żmięcej. Toruń: Wydawnictwo Naukowe Uniwersytetu Mikołaja Kopernika, 2012.

[Markiewicz 2008] — Markiewicz H. Pozytywizm. Warszawa: Polskie Wydawnictwo Naukowe, 2008.

[Nieckula 1992] — Nieckula F. Ku nadwątleniu serc // Glosariusz od starożytności do pozytywizmu: materiały do kształcenia literackiego w szkole średniej. Wrocław: Zakład Narodowy im. Ossolińskich, 1992. S. 285—293.

[Orzeszkowa 1958] — Orzeszkowa E. Listy zebrane. T. 4. Wrocław: Zakład im. Ossolińskich, Wydawnictwo PAN, 1958.

[Pomian 1905] — Pomian. Uwieńczenie Polaka // Kraj. 1905. № 49—50. S. 2—3.

[Prus 1884] — Prus B. «Ogniem i mieczem» — powieść z dawnych lat Henryka Sienkiewicza // Kraj: Tygodnik polityczno-społeczny. 1884. R. 3. № 28—29

[Romer 1937] — Romer E. Polski stan posiadania na południowym wschodzie Rzeczypospolitej. Lwów: Księgarnia «Książka» A. Mazzucato, 1937.

[Sienkiewicz 1951] — Sienkiewicz H. O powieści historycznej // Sienkiewicz H. Dzieła. Wydanie zbiorowe pod redakcją Juliana Krzyżanowskiego. T. 45. Warszawa: Państwowy Instytut Wydawniczy, 1951. S. 102—124.

[Sienkiewicz 2009] — Sienkiewicz H. Listy. T. 5. Сz. 1. Warszawa: Państwowy Instytut Wydawniczy, 2009.

[Świętochowski 1884] — Świętochowski A. Henryk Sienkiewicz (Litwos) // Prawda: Tygodnik polityczny, społeczny i literacki. 1884. R. 4. № 27—32.

[Szujski 1867] — Szujski J. Kilka prawd z dziejów naszych: ku rozważeniu w chwili obecnej. Kraków: Drukarnia Uniwersytetu Jagiellońskiego, 1867.

[Szujski 1885] — Szujski J. Mowy na sejmie galicyjskim, 1868 r. // Dzieła Józefa Szujskiego. Wydanie zbiorowe. Ser. 3. T. 1. Pisma polityczne. Kraków: Rodzina Józefa Szujskiego, 1885. S. 339—352.

[Tarnowski 1891] — Tarnowski S. O Rusi i Rusinach. Kraków: Księgarnia Spółki wydawniczej polskiej, 1891.

[Tarnowski 1962] — Tarnowski S. [Pierwsza pochwała “Ogniem i mieczem”] // Trylogia Henryka Sienkiewicza: studia, szkice, polemiki. Warszawa: Państwowy Instytut Wydawniczy, 1962. S. 39—68.

[Teka Stańczyka 1870] — Teka Stańczyka. Kraków: Drukarnia Uniwersytetu Jagiellońskiego, 1870.

[Walicki 2009] — Walicki A. Polskie ideologie narodowe w perspektywie typologiczno-porównawczej // Walicki A. Prace wybrane. T. 1. Naród, nacjonalizm, patriotyzm. Kraków: Universitas, 2009. S. 421—522.

[Żabski 2007] — Żabski T. Twórczość Sienkiewicza a literatura popularna i kultura masowa // Po co Sienkiewicz? Sienkiewicz a tożsamość narodowa. Z kim i przeciw komu? Warszawa: Wydawnictwo DIG, 2007. S. 54—63.

[Zaleski 1962] — Zaleski J.B. [Wrażenia poety romantycznego z lektury “Ogniem i mieczem”] // Trylogia Henryka Sienkiewicza: studia, szkice, polemiki. Warszawa: Państwowy Instytut Wydawniczy, 1962. S. 15—16.

[Żeromski 1956] — Żeromski S. Dzienniki. T. 3. Warszawa: Czytelnik, 1956.

[Życie 1898] — Co lud czyta i dlaczego? // Życie. 1898. № 13. S. 147—148.