купить

Борис Эйхенбаум в Украине: дискуссия вокруг статьи «Теория “формального метода”» в журналах «Червоный шлях» и «Красное слово»

Галина Бабак (Карлов университет, докторантка; Mgr. et. Mgr.)

Galina Babak (Charles University, PhD student; Mgr. et Mgr.)

babakgalin@gmail.com

Ключевые слова: Эйхенбаум, русский формализм, ОПОЯЗ, украинская литературная критика и теория 1920-х

Key words: Eikhenbaum, Russian Formalism, OPOJAZ, Ukrainian Criticism of the 1920s

УДК/UDC: 82-95 +82.091+82-92+82.02

Аннотация: Одной из важнейших тем теоретических дискуссий в ранней советской культуре 1920-х годов был дуализм «формы» и «содержания» в литературе и искусстве. Такие дискуссии проходили и в советской Украине. Несмотря на то, что мы не можем говорить об «украинском формализме» как организованной и институциональной эстетической школе, важно определить некоторые особенности развития формального метода в украинской культуре 1920-х годов. Статья исследует рецепцию идей русской формальной школы в украинской критике 1920-х годов на примере анализа дискуссии вокруг статьи Бориса Эйхенбаума «Теория “формального метода”» (1926).

Abstract: One of the most important themes in theoretical discourse in early Soviet culture of the 1920s was the dualism of “form” and “content” in literature and art. Such discussions also took place in Soviet Ukraine. Despite the fact that we cannot talk about “Ukrainian Formalism” as a organized and institutional aesthetic school, it is important to identify several features of the development of the formal method in Ukrainian culture of the 1920s. The article examines the reception of the ideas of the Russian Formalist school in Ukrainian criticism of the 1920s by analyzing the discourse around Boris Eikhenbaum’s article “Theory of the ‘Formal Method.’”

Galina Babak. Boris Eikhenbaum in Ukraine: Discussion Around the Article “Theory of the ‘Formal Method’” in the Journals “Chervonyi Shliakh” and “Krasnoye Slovo”

В августовском номере журнала «Червоный шлях» [2] за 1926 год был впервые опубликован украинский перевод статьи Бориса Эйхенбаума «Теория “формального метода”» [3]. В том же номере были напечатаны полемические статьи двух украинских критиков: психофизиолога Захария Чучмарева «Социологический метод в истории и теории литературы» и литературоведа Агапия Шамрая «“Формальный” метод в литературе». Статья следующего участника дискуссии Виктора Бойко «Формализм и марксизм» вышла в декабрьском номере. И наконец, в мартовском номере журнала «Красное слово» за 1927 год была помещена статья литературоведа Анатолия Машкина «Формализм и его пути».

За несколько месяцев до публикации, 18—19 апреля в харьковском Доме ученых [4] Б. Эйхенбаум прочел открытые лекции «Что такое формальный метод» и «В борьбе за литературу», а также лекцию о концепции «литературного быта» [5]. Скорее всего, выступить в Харькове Б. Эйхенбаума пригласил историк литературы, профессор Александр Белецкий, который с 1926 года руководил кафедрой литературоведения при Харьковском институте народного образования (ХИНО) [6]. Также известно, что с 1926 года А. Белецкий вел литературоведческий семинар при ХИНО, в рамках которого особое внимание уделялось изучению формального аспекта литературного произведения. Семинар ставил перед собой задачу «из заканчивающего институт рабоче-крестьянского молодняка по литературно-лингвистической секции подготовить аспирантов для кафедры литературоведения» и работал по трем направлениям: техника литературы, методология и теория [Красное слово 1927: 175—180].

В целом интерес к формальной теории в украинской культуре развивался одновременно с появлением теоретических работ ОПОЯЗа. в 1922—1923 годах в украинской литературе происходит первая серьезная литературная дискуссия о «форме» и «содержании» [7]. Также из письма украинского литературоведа Иеремии Айзенштока к Осипу Брику от 19 апреля 1925 года можно узнать, что в это время в Харькове существовал «кружок формалистов»: «Наконец, еще одна просьба — обращенная к Кружку [8]. Нас очень интересовали бы сведения о прочтенных в нем докладах, о коллективных работах, личных работах отдельных его членов, наконец, о напечатанных работах. В обмен могли бы быть высланы сведения о работе харьковского кружка “формалистов”» [Айзеншток 158] [9]. Все это доказывает, что приезд Эйхенбаума и появление его статьи в украинской периодике были вовсе не случайными, а результатом большого интереса к теоретическим открытиям формальной школы.

Прежде чем обратиться к анализу полемических откликов, остановимся на самой статье Б. Эйхенбаума и ее ключевых аспектах. Логическая ретроспективная цепочка, которую выстраивает автор, тянется от вопроса о звуках стиха и противопоставления поэтического языка практическому к вопросу институционального функционирования литературы — концепции «литературного быта». Эйхенбаум достаточно подробно излагает как общий контекст возникновения ОПОЯЗа, так и сам формальный подход к анализу литературного материала.

Прагматичный аспект текста связан, в первую очередь, с желанием автора объяснить и даже в какой-то степени исторически «оправдать» позицию теоретиков формального метода:

Первоначальный период научной борьбы закончен … История требовала от нас настоящего революционного пафоса — категорических тезисов, беспощадной иронии, дерзкого отказа от каких бы то ни было соглашательств [Эйхенбаум 2016а: 646].

В этом смысле очевидной становится авторская интенция подчеркнуть «эволюционность» метода в ответ на обвинения оппонентов. Поэтому не случайно Эйхенбаум занимает достаточно жесткую, определенную позицию, с самого начала обозначая, что формальный метод образовался «не в результате создания особой “методологической” системы, а в процессе борьбы (курсив мой. — Г.Б.) за самостоятельность и конкретность литературной науки» [Эйхенбаум 2016а: 645].

Другой важный аспект статьи заключается в «научной» позиции самих формалистов. Своим вводным пассажем Эйхенбаум обозначает готовность к дальнейшим дискуссиям, как бы подчеркивая, что наука — это всегда процесс, поиск, движение. На такую особенность «научности» формалистов (т. е. того, как «делалась наука») обращает внимание О. Ханзен-Лёве. в частности, он указывает на «свободную, игровую… атмосферу формалистских кружков, где царил интимный, личный, персональный настрой семинарских занятий» [Ханзен-Лёве 2001: 549]. Такая атмосфера, по мнению исследователя, подчеркивала настроенность на диалог и коммуникативный характер научного поля, в котором обитал формализм [10]. Это шло вразрез с монологичной позицией и академизмом предшествующих научных направлений, существовавших в строго обозначенных рамках.

Тем не менее здесь возникает вопрос: почему при всем желании «обновить» науку о литературе формалисты занимают «остраненную» позицию по отношению к фигуре ученого, как бы вынося себя за скобки научного мира? Подобная позиция связана с пониманием того, что сам объект изучения — литературный материал — не статичен: «литературный факт — разносоставен, и в этом смысле литература есть [не]прерывно эволюционирующий ряд» [Тынянов 2016: 680]. Именно на эту нерелевантность объекта изучения и метода позже указывает Ханс-Георг Гадамер, намеренно отказываясь от разработки метода с целью «более истинной интерпретации»: «Сущность научной методологии в том и состоит, что научные высказывания — как бы копилка бесспорных истин» [Гадамер 1991: 34]. В этом ракурсе «свободная» позиция формалистов по отношению к собственному методу и предмету изучения становится более понятной: «мы достаточно свободны от собственных теорий, как и должна быть свободна наука (курсив мой. — Г.Б.), поскольку есть разница между теорией и убеждением» [Эйхенбаум 2016а: 646].

Такая заданная методологическая открытость (в смысле конвертируемости системы) формалистов вызвала бурю негодования среди украинских критиков из марксистского лагеря. К примеру, З. Чучмарев обвиняет формалистов в отсутствии «готовой системы и доктрины», называя такую позицию «домашней халатной философией»:

Что же это за наука, если нет системы? если наука формалистов свободна от теорий — а между теорией и убеждением по Эйхенбауму есть большая разница, — тогда наука формалистов подлежит только убеждению, которое не имеет ни теории, ни системы [Чучмарьов 1926: 210—211].

Таким образом, обозначенная проблема главенства метода над материалом тянет за собой не менее сложный вопрос изменчивости и эволюционности самого материала, понимание чего и отразилось в формалистской концепции «литературного быта», которая может быть истолкована как попытка выйти за границы самого метода («Теория сама потребовала выхода в историю» [Эйхенбаум 2016а: 671]).

Статья Б. Эйхенбаума возникла на волне полемики вокруг «формального метода» в советской русскоязычной периодике [11] в 1923—1925 годах, которая в исторической перспективе видится как переломный момент в судьбе формализма [12]. Теория «литературного быта» также отображает практическое понимание формалистами того, что без включения социального фактора в эволюционную концепцию литературы «гонка за первенство» в новой советской культуре будет проиграна [13]. Как отмечает Виктор Эрлих, с середины 1920-х годов формализм начинает восприниматься как серьезный конкурент «исторического материализма», который советская официальная критика считала единственно верным подходом к анализу литературы [Эрлих 1996: 97]. Одним из первых, кто выступил с критикой формального метода, был сам Лев Троцкий [Троцкий 1923]. Основная критика Троцкого была направлена против формализма не как научного метода, а как реакционного мировоззрения, которое противостоит марксизму, что, несомненно, сориентировало последующее рассмотрение формальной теории через призму идеологии и выработало отношение к формализму как к «буржуазной науке». в этом идеологическом контексте следует рассматривать и авторефлексивную статью Б. Эйхенбаума.

В то же время к 1923 году в кругу ОПОЯЗа наметился кризис методологии, что впоследствии привело к пересмотру, по мнению В. Эрлиха, позиции в отношении «связи литературы и истории» [14].

Обращение теоретиков формализма к проблеме социального функционирования литературы во второй половине 1920-х годов представляется принципиально важным. Вопрос «как быть писателем» не просто обострил полемику среди украинских критиков—представителей разных теоретических платформ, но, в сущности, остался непонятым, что может объясняться множественными коннотациями, связанными с понятием «быта» в советском официальном дискурсе. В частности, Сергей Зенкин отмечает, что понимание «быта» как внеэстетического материала у формалистов (т. е. «быт» как институциональная форма литературы, поддающаяся структурированию) не было тождественно официально-пропагандистскому толкованию «быта» как символа материального потребления, чего-то частного, личного, а значит, враждебного советской идеологии. Поэтому, «постулируя такое идеологически заряженное понятие как особый предмет изучения, теоретики формализма соотносили свою работу с проблематикой официальной идеологии» [Зенкин 2012: 308].

Обозначенная терминологическая омонимия отчасти объясняет сведение украинскими критиками вопроса «литературного быта» к биографизму и социальному детерминизму. в качестве примера приведем цитату из статьи В. Бойко «Формализм и марксизм»:

Объективно формалисты пришли к изучению общественной жизни, но принципиально они все же отрицают причинную связь литературы с этой общественной жизнью и хотят замазать эту связь туманной терминологией, как «соседство», обусловленность и другими словами [Бойко 1926: 161].

Следующим важным аспектом является синхронный характер интереса формалистов к этой проблеме, который, по мнению О. Ханзен-Лёве, был продиктован самой эстетической и социокоммуникативной парадигмой современности (отношением писателя с читателями, редакторами, издателями, критиками, представителями власти и т. д.) [Ханзен-Лёве 2001: 387]. Своей известной формулой «как быть писателем» Эйхенбаум не только обозначает вопрос, что предшествует появлению текста и что следует после, но, главное, обращает внимание на диалектическую по своей природе проблему корреляции литературного и «бытового» материала. Концепция «литературного быта» обращена в первую очередь к проблеме институционального функционирования литературы как профессиональной сферы деятельности, при этом в таком подходе «профессионализируется» сфера не только литературы, но и быта.

Создается впечатление, что позиция Эйхенбаума достаточно ангажирована, что вызвало, с одной стороны, непонимание среди младоформалистов [15], с другой — недоверие среди критиков-марксистов. Однако, как отмечает Эйхенбаум в своей статье «Литературный быт» (1927):

Обращение к литературно-бытовому материалу вовсе не означает отхода от литературного факта или проблемы литературной эволюции … Это означает только включение в эволюционно-теоретическую систему… фактов генезиса — по крайней мере тех, которые могут и должны быть осмыслены как исторические, связанные с фактами эволюции и истории [Эйхенбаум 2016б: 615].

Естественно, в этой системе меняется и образ писателя, который, по мнению Яна Левченко, «оказывается материалом новой истории литературы» [Левченко 2016: 459].

Таким образом, обращение формалистов к вопросу «литературного быта» было синхронным, контекстуальным явлением, спровоцированным не только внутренней логикой развития их теории (и отчасти ее кризисом), но и, с одной стороны, идеологическим климатом, с другой — новой социокультурной парадигмой, в которой литература стала занимать место «идеологического рупора», одного из главных инструментов влияния на общество, а точнее — одного из главных инструментов формирования нового общества.

* * *

Полемика, разразившаяся на страницах «Червоного шляха», интересна с точки зрения как высказанных участниками идейных позиций, так и рода их деятельности. Несмотря на то что все участники защищают марксистскую идеологию от «нападок» формалистов, было бы неверным унифицировать представленную ими аргументацию [16]. Прежде всего, следует разграничить позиции, с которых выступают З. Чучмарев, В. Бойко, А. Машкин и А. Шамрай. Первые рассматривают литературу с точки зрения либо социальной психологии (Чучмарев), либо исторического материализма (Бойко, Машкин); следовательно, под их «прицелом» оказывается как сам формальный метод, так и эстетическая позиция формалистов. Кроме того, в их критике заметны достаточно поверхностное понимание самой сути формального подхода и связанная с этим манипуляция фактами, вырванными из контекста. Наиболее глубокий интерес к природе формального анализа проявил А. Шамрай, чья статья представляется интересной и в контекстуальном аспекте (развитие модернистских течений в до- и послереволюционной Украине и России), и в аспекте методологии (теория читателя, аппликация формального метода к анализу текста).

Так, в своей статье «Социологический метод в истории и теории литературы» Захарий Чучмарев выступает с позиций современной ему рефлексологии. Сам критик был специалистом в области психофизиологии и психологии труда, с 1923 года работал научным сотрудником психофизиологической лаборатории харьковского психоневрологического института, а с 1927 года — заведовал этой лабораторией [Носкова, Чучмарева 2005: 520—521]. В этот период он занимался исследованием психофизиологических состояний человека, связанных с профессиональным утомлением. Чучмарев также является автором книги «Марксизм, психофизиология и условные рефлексы» (1930), в которой оспаривает исследования школы академика Ивана Павлова, замечая, что так называемый «ориентировочный рефлекс» указывает на задействование сознания у животных при приспособлении к новым условиям. Примечательно, что Лев Выготский в «Психологии искусства» [17] в своей попытке обосновать, что «восприятие формы в его простейшем виде не есть еще сам по себе эстетический факт» [Выготский 1986: 73], также опирается на достижения современной рефлексологии, в частности на опыт Вольфганга Келера, указывающий на способность курицы различать отношения и форму [Там же: 74—75]. Подобно взглядам Льва Выготского, критика Чучмарева направлена, главным образом, против антипсихологизма формальной школы.

В своей статье исследователь апеллирует к отдельным «опоязовским» работам, упомянутым Эйхенбаумом. В первую очередь, это работы Л. Якубинского и В. Шкловского. Чучмарев с самого начала обвиняет «опоязовцев» в том, что они сделали из литературы «служанку лингвистики, потому что преимущественно они сами лингвисты» [Чучмарьов 1926: 213].

В работе Л. Якубинского «О звуках стихотворного языка» Чучмарев усматривает зависимость изучения стихотворной формы от восприятия и делает следующий вывод: «Якубинский и в стихах переносит изучение формы на почву психологии, т. е. обращает внимание на то психическое переживание, которое вызывает данную форму» [Там же]. Таким образом, «эмоциональное переживание» в концепции Чучмарева носит первичный характер, ему он подчиняет внешнюю форму, которая нужна для выражения этого переживания. Далее критик, основываясь на работах Владимира Фриче и Георгия Плеханова, подменяет психологический фактор экономическим, который, по его мнению, «исторически монументален и прочен» [Там же: 214—215].

Не понятым критиком осталось и снятие формалистами напряжения между формой и содержанием, сводимое впоследствии к понятиям «конструкции», «конструктивного элемента» (как отмечает Эйхенбаум: «Понятие “материала” не выходит за пределы формы — оно тоже формально; смешение его с внеконструктивными моментами — ошибочно» [Эйхенбаум 2016а: 669]):

Если за этим понимать то, что давно сказал Потебня: форма будит переживание (материал) в разных условиях разное, то, конечно, понятие содержания тесно связано с формой, но выходит за ее границы, потому что, беря во внимание только форму, трудно наперед сказать о содержании [Чучмарьов 1926: 213].

В ряды «теоретиков» и «психологистов» Чучмарев записывает и Шкловского, апеллируя к его работе «искусство как прием». В качестве примера Чучмарев цитирует слова Шкловского о «приеме затрудненной формы» и суммирует:

Добавьте к этим словам слишком хорошо известную истину про то, что процессы восприятия у разных людей разные и определяются они в основном социальным положением, — и вы получите из уст Шкловского самую обыкновенную теорию «формы» и «содержания»; эту теорию у нас развил еще Потебня, против которого боролся Шкловский во имя опоязовских идей [Там же: 216].

К столь одностороннему заключению (в смысле трактовки Потебни чуть ли не как предшественника социологического метода) Чучмарев приходит с помощью следующего силлогизма: в работе Потебни «мысль и язык» в качестве основного утверждения он усматривает тезис, что «то же самое художественное произведение, тот самый образ неодинаково влияют на разных людей» [Там же]. Это позволяет критику сделать вывод о разности классового восприятия.

Тем не менее, при всей своей тенденциозности, Чучмарев справедливо утверждает, что формалисты, не желая того признавать, оказываются в рамках психологической эстетики [18]. Как отмечает Илона Светликова, антипсихологизм формальной школы возник на волне общеевропейской борьбы с психологизмом как главным направлением гуманитарных наук второй половины XIX — начала XX столетия. Однако, внешне постулируя разрыв с психологической школой, формалисты все же использовали некоторые ее логические ходы и методы, что «совершенно естественно для такого рода конфликтов, сопряженных с неизбежной зависимостью от теоретических установок противника» [Светликова 2005: 53].

Другим важным моментом критики Чучмарева является обращение как к теоретическим работам самих формалистов, так и к работам А. Потебни и А. Веселовского, что как бы «реанимирует» труды этих ученых и «включает» их в украинский научный и критический дискурс 1920-х годов [19].

* * *

Принципиальное отличие позиции литературоведа и критика Агапия Шамрая [20] заключается в том, что он выступает как тонкий историк литературы, целью которого является исследование «исторической перспективы и роли ОПОЯЗа в общем развитии формализма как критическо-литературного течения» [Шамрай 1926: 239—240].

Статья А. Шамрая состоит из четырех частей и, по замечанию самого автора, была написана за год до ее публикации [21]. Поэтому, если З. Чучмарев, апеллирует непосредственно к самой статье Б. Эйхенбаума, то задача А. Шамрая состоит в том, чтобы выработать некоторое профессиональное отношение к формальному методу в целом и дать освещение его отдельных положений, адаптированных украинскими историками литературы и критиками.

Автор статьи отмечает не только популярность теории формализма в среде украинских гуманитариев [22] («…везде, даже в далеких от центра провинциальных уголках, начали появляться кружки “формалистов”» [Там же: 233]), но, главное, по мнению критика, украинская литература обязана «опоязовцам» ревизией самой сути литературного факта: «Одним словом, “формализм” стал модным, вышел на широкую сцену литературно-критической жизни» [Там же].

Особенно важным для понимания авторской интенции является указание критика на сложившуюся «путаницу» вокруг понятия «формализм». Шамрай предлагает разграничить «формализм» как литературно-критическое течение и «формализм» как «систему приемов при научном исследовании явлений литературы» [Там же: 234]. Сделать это, по мнению автора, не так просто, так как выступления ОПОЯЗа носят отчетливо программный характер, «направленный на пренебрежение действительностью», однако, несмотря на это, Шамрай заключает, что работы русских формалистов сделали «немало позитивного для выявления природы литературного факта» [Там же]. впоследствии такое разграничение позволяет критику придерживаться научной модальности, не скатываясь до уровня вульгарной критики.

Следующим, не менее важным аспектом критики Шамрая является то, что он рассматривает возникновение интереса к формализму не изолированно от культурно-исторического контекста, а как часть общемодернистской художественной и теоретической практики. Во-первых, он справедливо отмечает прямую корреляцию между художественной практикой модернизма и его теоретическим обоснованием, что, в свою очередь, подготовило почву и сделало возможным появление ОПОЯЗа. В русской литературе он указывает на критические работы К. Бальмонта, А. Белого, В. Брюсова. В украинском культурном контексте стимулом к появлению «формальных статей и рецензий» послужило, по мнению критика, творчество модернистов М. Вороного, Г. Чупринки, позже — футуриста М. Семенка и символиста П. Тычины. Поэтому Шамрай заключает, что «деятельность ОПОЯЗа была наивысшей кульминационной точкой этого всеобщего увлечения “формальными” вопросами» [Там же: 237]. В этом контексте критик отмечает появление нового типа ученого-писателя, ученого-поэта, а соответственно и нового типа науки о литературе.

Во второй части статьи Шамрай соглашается с Эйхенбаумом в вопросе «подвижности» и изменчивости самого метода изучения литературы:

Принцип научной спецификации требует лишь объективного разделения элементов определенного факта для подробного его изучения. Потому что метод (а не методология) является лишь суммой приемов, а не системой понятий про суть какого-либо явления» [Там же: 240].

Принцип дифференциации литературного факта, по мнению критика, является основной задачей историка литературы в попытке определить объект изучения. Сложность положения литературы как научной дисциплины Шамрай видит в том, что «на литературное произведение смотрели как на неделимую свою собственность и историк, и публицист, и юрист, и всякий другой представитель “смежной области”» [Там же: 241] [23]. Поэтому ученый критикует склонность старой науки оценивать литературное произведение, исходя из значения деятельности писателя и его «роли в открытии болячек современности» [Там же: 242].

Сам же критик в вопросе о разграничении литературного факта и внелитературных рядов приходит к выводу, что литературное произведение «отображает» жизнь, «но все же эта жизнь строится по “образу и подобию” своего творца, взгляды и фантазии которого не имеют общеобязательного значения» [Там же: 243]. В этом утверждении следует подчеркнуть понимание имманентной природы литературы и обращение к проблеме взаимной обусловленности социального и эстетического аспектов.

В числе первых, кто попытался сделать подобное разграничение, Шамрай называет А. Потебню и его учеников. Основные достижения потебнианской школы Шамрай видит в обращении к формальному элементу как фактору, отличающему художественное произведение, а также в разграничении «внутренней» и «внешней» формы слова. Но главным достижением, по мнению критика, является определение ученым литературного произведения как процесса, в котором участвует не только писатель, но и читатель. Исходя из этого, Шамрай делает в каком-то смысле революционное открытие, определяя читателя как основной фактор, «движущую силу» в развитии истории литературы: «литературное произведение, появившись в результате творческого усилия автора … живет в сознании читателя, изменяя свое значения в процессе творческого восприятия» [Там же]. При этом критик не просто переводит оптику с позиции автора на читателя, но говорит о контекстуальном («ситуативном») восприятии, поэтому он приходит к выводу, что любая интерпретация всегда обусловлена «особенностями идеологического склада читателя»:

Читатель понял произведение так, как он его понял, и это толкование содержания прилипло к произведению, модифицируясь со временем в другом кругу читателей … Эта «текучесть» и является главным признаком литературы [Шамрай 1926: 244].

Выявляя место читателя, Шамрай отмечает, что момент интерпретации и авторская идея («замысел») принадлежат к «идеологическому ряду», в то время как к формальному ряду критик относит «художественное оформление “мыслительного” процесса, насколько его можно абстрагировать от психики, как технический прием» [Там же]. Таким образом, Шамрай вплотную подходит к изучению субстанции читателя и снятию противоречия между историческим и эстетическим аспектами развития литературы, что в дальнейшем получит более глубокое теоретическое обоснование в работах представителей школы рецептивной эстетики [24].

Однако, отдавая дань времени, в котором работал Потебня, Шамрай критикует ученого за «психологизм», который, по мнению критика, не позволил ему до конца разграничить «формальный» и «идеологический» (т. е. содержательный) факторы в произведении. Поэтому цель современной науки критик видит в «установлении принципов четкого разграничения “формального” и “психологического” элементов»:

Литературное произведение состоит из двух моментов — формального и идеологического … Научное исследование должно идти по двум направлениям, с использованием тех методологических приемов, которые свойственны природе каждого из этих рядов [Там же: 247].

Но в то же время исследователь констатирует, что «идеологический момент, составляющий фактор истории идеологии общества» [Там же], не является объектом изучения истории литературы, в чью компетенцию входят, по его мнению, более конкретные задачи, такие как история развития литературных стилей.

Из этого критик делает вывод, что формальный анализ является «единственным методологически правильным подходом к литературному произведению», с оговоркой, однако, что форму нельзя всецело «оторвать от явлений другого порядка», поэтому не стоит смешивать формальный метод с «крайним формализмом» (в лице В. Шкловского). Поэтому Шамрай критикует «опоязовцев» за увлечение формальным аспектом и сведение «идейного» (тематического) плана исключительно к техническому вопросу, называя такой подход «лингвистическим». В качестве примера критик приводит работы Шкловского «Тристрам Шенди», «Розанов», «Развертывание сюжета», а также «Как сделана “Шинель” Гоголя» Эйхенбаума. в вопросе интереса к тематическому плану критик отдает должное статьям Виктора Жирмунского, в частности его предисловию к русскоязычному изданию работы Оскара Вальцеля «Проблемы формы в поэзии» (1923).

И наконец, Шамрай видит первоочередную задачу современной науки о литературе в изучении степени взаимной обусловленности «внутренней» и «внешней» формы. Критик рассматривает произведения как некоторую законченную конструкцию, предназначенную для «возбуждения эстетического удовольствия у читателя», и задается вопросом о «признаках» ее построения. В итоге Шамрай, предвосхищая будущие концепции изучения литературного произведения, обозначает протоструктуралистский подход к рассмотрению художественного текста как взаимообусловленной системы знаков: «Не нужно забывать, что каждый элемент формы получает свое окончательное значение только в общей системе формального строения произведения, где он и обусловлен и обусловливает другие элементы произведения» [Шамрай 1926: 249].

В заключительной части Шамрай анализирует с помощью формального метода картину осеннего пейзажа из повести М. Коцюбинского «Fata Morgana» и приходит к чисто структуралистскому выводу:

Анализ должен открыть, как именно сделана эта система, как что-то индивидуальное и своеобразное. Потому что, углубляясь в рассмотрение самых незначительных элементов формы, нельзя упускать из виду целое, нельзя не выяснять значение этих малостей в общей телеологичности конструкции» [Шамрай 1926: 266].

В качестве промежуточного вывода отметим здесь следующие важнейшие аспекты позиции Шамрая. Во-первых, несмотря на некоторую тенденциозность оценки формального метода, исследователь выделяет читателя как отдельную эстетическую категорию, требующую специального изучения в общей эволюционной модели литературы. Во-вторых, Шамрай подходит к рассмотрению литературного произведения как некоторой системы взаимообусловленных элементов, тем самых снимая напряжение между формальным и содержательным аспектами художественного текста. в-третьих, исследователь изначально строит свою критику, обращая внимание на разное использование термина «формализм»: как общемодернистской художественной и теоретической практики (обращение к изучению формального аспекта текста), как определенной теоретической школы (ОПОЯЗ, который исследователь определяет как «крайний формализм») и как своего рода идеологемы («буржуазная наука» у критиков-марксистов). Следующий важный момент состоит в том, что Шамрай обращается к контекстуальности функционирования и развития феномена формального метода. Такое обращение дает представление о синхронности развития модернизма в русской и украинской культурах. Здесь также отметим критическое отношение исследователя к работам Потебни и, в целом, его (Шамрая) критику «психологизма», что, за исключением отдельных статей Виктора Петрова о Потебне [25], не было свойственно украинскому критическому дискурсу 1920-х годов.

И наконец, заметим, что при анализе работ ОПОЯЗа наиболее высокую оценку критика получают работы В. Жирмунского, которого, по мнению Шамрая, можно назвать единственным из «опоязовцев», «интересующимся содержанием» произведения. Такую позицию можно назвать симптоматичной: в целом, как показывает обращение к критическим материалам 1920-х годов, украинским историкам литературы была чужда «атмосфера скандала», создаваемая «опоязовцами». Поэтому более «академическая» и сдержанная позиция Жирмунского, который принадлежал к так называемому «околоопоязовскому» кругу [26], оказалась им более близкой.

* * *

Статья следующего участника дискуссии, литературоведа Виктора Бойко [27] «Формализм и марксизм» апеллирует непосредственно к самим лекциям Б. Эйхенбаума. Критик начинает свою статью с перечисления основных положений, высказанных Эйхенбаумом в Доме ученых:

….он изложил суть формального метода изучения литературы, дал критику современной российской литературы с точки зрения формализма и сделал исторический обзор быта российского писателя [Бойко 1926: 141].

Уже из самого названия статьи можно сделать вывод о предмете критики: автор пытается защитить марксистский метод изучения литературы от «нападок» со стороны формалистов, поскольку, по замечанию самого Бойко, «ход дискуссии на всех трех лекциях шел по линии уменьшения критики формального метода, при этом в результате дискуссий отдельные оппоненты переходили на бок формализма» [Бойко 1926: 141].

В целом вся аргументация критика построена на классической гегелевской триаде «тезис — антитезис — синтез», где в качестве «тезиса» выступают отдельные формалистские максимы, опровергаемые Бойко с помощью работ теоретиков марксистского искусства — Плеханова и Троцкого.

Бойко выделяет четыре основных «греха» «опоязовцев». Первый «грех» критик видит в том, что формалисты из «частичного» и «вспомогательного приема» изучения литературного произведения, коим является формализм, по мнению исследователя, сделали самостоятельный метод и «хотят поставить точку там, где только начинается настоящая история литературы» [Там же: 148—149]. К такому выводу Бойко приходит, определяя, что формальный метод является, в первую очередь, методом историко-литературного изучения, поэтому его следует рассматривать в числе других историко-литературных методов. По мнению критика, из исторической школы конца XIX века постепенно стал «выкристаллизовываться» эволюционный метод, представителями которого являются Фердинанд Брюнетьер, Николай Кареев, Александр Веселовский. Дальнейшую логическую цепочку Бойко выстраивает, основываясь, главным образом, на цитатах из работы Владимира Перетца «Из лекций по методологии русской литературы», в которой тот в рамках эволюционного метода (главной задачей которого является изучение генезиса и эволюции литературных форм в тесной связи с национальным характером) выделяет метод филологический, в основе которого, по замечанию Перетца, лежит интерес не к тому, «что есть в произведении, а к тому, как это выявлено» [Там же: 148].

Подытоживая вышесказанное, Бойко делает вывод, что эволюционный метод «конкретизировался» в «филологический», который равен формальному методу. в свою очередь, формальный метод обозначен им как «вспомогательный для эволюционного, точнее сказать — он является одним из приемов эволюционного метода» [Там же]. Отметим, что в своем обозначении формального подхода как «вспомогательного приема» Бойко исходит из критики формального метода Львом Троцким.

Бойко делает следующий промежуточный вывод: формальный подход может быть полезен только в качестве «промежуточного», т. е. такого, который помогает проследить эволюцию литературы «в связи с общим ходом исторической эволюции общественного окружения» [Там же: 149]. По мнению критика, формалисты встали на «ложный путь», потому что в своей борьбе с исторической школой они отбросили содержание, в чем состоит их второй «грех».

Заметим также, что автор статьи ставит формалистам в заслугу обращение к изучению формы произведения, «потому что это понятие формы дает возможность историкам литературы твердо держаться своего материала» [Там же: 151]. Но в то же время следующий «грех» формалистов критик видит «в теории полной самостоятельности литературы».

Далее Бойко переходит к «наиболее дразнящему» вопросу, который вызвал острую полемику на лекциях: про происхождение, классовый характер и будущее литературы. Попытаемся отчасти реконструировать по его статье ход харьковской дискуссии (стенограммы ее не существует) и приведем некоторые аргументы, высказанные Эйхенбаумом.

Первый аргумент сводится к тому, что марксисты подходят к изучению литературы с «чужой меркой», т. е. рассматривают литературное произведение с позиции исторического материализма, беря во внимание только тематический план. Здесь Бойко соглашается с Эйхенбаумом, называя таких историков литературы «ненастоящими марксистами» [Там же: 154—155]. Далее Эйхенбаум задает вопрос: если литература является формой классовой борьбы, тогда что будет с литературой в будущем бесклассовом обществе? И наконец, Эйхенбаум критикует современную пролетарскую литературу за возврат к стилю, который «преобладал до футуризма», т. е. к так называемому «реализму», что, по его мнению, является регрессом. В ответ Бойко обвиняет формалистов в нежелании «видеть новые требования жизни, которые создает новый класс» [Там же: 159]. В этой позиции Бойко усматривает враждебность формалистов по отношению к марксистскому подходу и критикует их за нежелание изучать причины эволюции литературы. В «теории соседства литературы» — так критик обозначает эйхенбаумовскую концепцию «литературного быта» — Бойко усматривает четвертый «грех» формалистов.

Заканчивает свою статью автор довольно простым вопросом: «Друзья или враги нам формалисты?» В качестве заслуг формалистов Бойко называет «освобождение литературы от полной зависимости от общей истории», а также обращение к изучению эволюции литературы «как особой формы творчества, которое подчиняется своим законам» [Там же: 162—163]. Но в то же время, по мнению Бойко, формалисты все же являются «врагами» марксизма, так как они «отказываются анализировать содержание», «отбрасывают всякое влияние общественной жизни на литературу» и, наконец, «их теоретическая основа имеет идеалистический характер» [Там же: 163]. Тем не менее Бойко приходит к парадоксальному выводу, утверждая, что марксистский подход к изучению литературы должен основываться на «социологическом объяснении литературной эволюции, опертом на формальный анализ литературных фактов» [Там же: 164].

Статью Бойко, в каком-то смысле, можно счесть классическим примером марксистской критики, основанной на понимании литературы как идеологического инструмента в руках «самого революционного класса» и его партии; основные функции литературы детерминированы общественным строем и могут быть сведены к таким категориям, как «идейность», «классовость», «доступность» [28].

Тем не менее здесь можно увидеть несколько важных моментов. Во-первых, и это представляется главным, критика формального метода ведется Бойко в двух направлениях — как идейной платформы, враждебной марксистам, и как некоторой «суммы приемов», применимых к изучению литературного произведения. Поэтому, по мнению критика, марксизм должен адаптировать некоторые положения формалистов в области изучения литературы, для того чтобы усилить свой метод.

В целом, для развития формальной теории в украинском литературоведении 1920-х годов характерна тенденция к синтезу или даже «примирению» двух «школ» — формальной и социологической. В русской советской литературной критике формально-социологический метод активно разрабатывал Борис Арватов, который рассматривал искусство как систему приемов, но «вопреки формальной школе — систему, целиком детерминированную общественной практикой» [Арватов 1925: 49]. В украинской литературе ярким последователем «формально-социологического метода» является литературный критик и теоретик Борис Якубский, который в 1922 году издал учебник «Наука стихосложения», ставший первой попыткой в украинском литературоведении Последовательно изложить теорию стиха на материале украинской поэзии. Вместе с этим Якубский является и основоположником социологического метода в украинском литературоведении: в 1923 году в том же издательстве «Слово» выходит его работа «Социологический метод в литературе». Научный «синтетизм» ученого проявился, например, в объяснении эволюции литературных явлений их тесной связью с жизнью:

Не только стихи, не только искусство, но и жизнь имеет свой ритм, особый для каждой эпохи, особый для каждого класса. Собственно ритмы жизни отражаются в ритмах искусства. и поэтому эволюция ритмики стихосложения отражает на себе эволюцию общественной жизни новых времен [Якубський 1922: 25].

В этом контексте можно рассматривать и работу аспиранта Якубского, писателя и критика Олексы Полторацкого «Литературные приемы (попытка социального анализа)» (1929). Обратим внимание на предисловие, в котором автор оспаривает свою принадлежность к «форсоцевскому подходу» [29] в понимании Бориса Арватова, называя себя при этом «морфологом»: «Разница очевидна, так как морфология — это наука про организацию литературного произведения, в то время как формализм — это философская школа про единственную реальную категорию в искусстве» [Полторацький 1929: 4].

* * *

Следующий участник дискуссии, литературовед, профессор ХИНО Анатолий Машкин [30], недалеко отошел от позиций Бойко. Статья Машкина «Формализм и его пути» была напечатана год спустя в журнале «Красное слово» [31].

В первую очередь Машкин разделяет взгляды участников дискуссии на два лагеря — «социологический» и «формальный»; последний, по словам критика, «сосредотачивает свое внимание на эстетической функции языка» [Машкин 1927: 151]. Дальнейшее изложение сосредоточено на анализе отдельных работ Эйхенбаума и концепции «литературного быта».

В качестве исходного тезиса Машкин берет цитату из работы Эйхенбаума «Сквозь литературу» (1924), где автор опровергает причинную связь искусства с жизнью, темпераментом и психологией. Такую позицию Машкин обозначает как достаточно субъективную, поскольку Эйхенбаум «ограничивается констатированием явлений, их свойств, но генезисом их совершенно не интересуется»:

И напрасно поэтому пытается он построить «позитивную» науку о литературе, как о том он заявлял в харьковских дискуссиях. Строительство позитивной науки означает уход с идеалистических концепций [Машкин 1927: 153].

В качестве аргумента Машкин последовательно воспроизводит логику анализа «наиболее ярких» работ Эйхенбаума: «Молодой Толстой» (1924), «Анна Ахматова. Опыт анализа» (1923), «Лермонтов. Опыт историко-литературной оценки» (1924).

В целом критика Машкина направлена, в первую очередь, против эстетической позиции Эйхенбаума, во вторую, — против отдельных высказанных положений. К примеру, при анализе работы о поэтике Анны Ахматовой Машкин обращается к утверждению исследователя о том, что творчество Ахматовой пришло на смену символизму. Машкин отмечает, что «здесь налицо критерий стилистический, критерий художественной формы», однако подобное утверждение и представленный анализ критика не удовлетворяют: «Ни слова и об имманентных законах, трактующих генезис творчества Ахматовой и отвечающих на вопрос: “как дошла ты до жизни такой”» [Там же: 158].

В целом формалистский подход к анализу художественной формы отвергается Машкиным по причине того, что он находится «вне всякой зависимости от социальных условий». Тем не менее критик подытоживает, что «в настоящее время свою “имманентную” позицию Эйхенбаум начал сдавать ... На харьковской дискуссии он не отрицал “некоторой зависимости” между двумя рядами культур» [Там же: 162]. В качестве примера исследователь приводит цитату из статьи Эйхенбаума о Николае Некрасове, в которой исследователь отмечает, что Некрасов создал именно тот тип поэзии, «который был необходим для создания нового восприятия». Такое утверждение трактуется Машкиным как обращение к социальной проблематике творчества Некрасова: «Здесь Эйхенбаум достаточно прозрачно говорит о том, что “толпа” является социальным заказчиком поэта» [Там же: 163].

Интерес формалистов к «литературному быту» машкин оценивает положительно, так как «быт», по словам критика, «есть одно из звеньев в цепи социальных факторов, обуславливающих художественное творчество». Автор статьи суммирует: «из его (Эйхенбаума. — Г.Б.) противоречивых суждений ведь только два выхода — в еще большую метафизику или в сферу точной науки, где стержень — доктрина Маркса» [Там же].

Из всех трех украинских откликов на статью и лекции Эйхенбаума критика А. Машкина представляется наиболее ангажированной. При анализе работ Эйхенбаума Машкин справедливо называет эстетический фактор основным в эволюционной системе формального метода, однако в целом эстетическая и философская позиция формалистов оценивается критиком негативно, прежде всего, по отношению к социальной модели функционирования литературы. Поэтому не случайно обращение «опоязовцев» к вопросу «литературного быта» трактуется критиком как верный шаг на пути «перехода» части теоретиков формальной школы на марксистские позиции.

* * *

Таким образом, полемика вокруг статьи Б. Эйхенбаума и его лекций в Харькове дает нам представление о некоторых важных аспектах рецепции русского формализма в украинской критике второй половины 1920-х годов.

Прежде всего, отметим не просто общий интерес к опыту теоретиков ОПОЯЗ а, но и то, что украинские критики и теоретики литературы хорошо знали историю развития формального метода до 1917 года, во время и после революции — об этом говорят свободное использование фактов и отсылки к основным работам формальной школы. Без этого подобная дискуссия была бы невозможна.

Во-вторых, тексты украинских критиков демонстрируют многообразие прочтения опыта формальной школы и вариативное применение выработанных ею «приемов» анализа художественных текстов. Участники полемики представляют разные методологические подходы к изучению литературы: с позиций социальной психологии (Чучмарев), филологической школы (Шамрай) и марксистской критики (Бойко, Машкин). Что, кроме всего прочего, свидетельствует о сложном устройстве украинской советской культуры середины 1920-х годов, а также об идеологическом климате того времени, который еще предполагал возможность высказывать позиции, отличные от официозных.

В-третьих, и сама дискуссия, и появление в советской Украине теоретических работ, изучающих формальный аспект художественных текстов, говорят не просто о восприятии некоторых положений формальной теории, но также о попытке «вписаться» в общеформалистский дискурс: о чем, в частности, может свидетельствовать оперирование формалистским теоретическим аппаратом и, конечно, попытка продемонстрировать прикладной характер формальной теории (анализ осеннего пейзажа новеллы Коцюбинского «Fata Morgana», приведенный в статье А. Шамрая).

И наконец, принципиально важным для понимания отношения украинских критиков к формальной теории является вопрос об эстетической позиции формалистов в отношении объекта исследования. Прежде всего, речь идет о рефлексии по поводу собственного «метода» (сам Эйхенбаум берет его в кавычки, обозначая тем самым «условность» этого понятия).

Еще одним важным аспектом стало утверждение имманентности литературы как самостоятельной области, а также отрицание ее прямой обусловленности социальным фактором. Но, возможно, главным камнем преткновения явилась сама научная атмосфера формальной школы и провокационное, скандальное (читай — революционное) поведение формалистов. Здесь принципиальным является различие отношения к «науке»: если для формалистов важна своего рода «игра в науку», целью которой является ежеминутное «переизобретение науки» (потому что занятие «наукой» предполагает поиск, конфликтный процесс, движение), то для украинских теоретиков «наука» имеет обозначенные рамки, как социального характера («наука» связана с определенной институцией), так и поведенческого (занятие «наукой» предполагает «серьезное», систематическое отношение). В этом смысле более академическая позиция таких теоретиков, как В. Жирмунский и Б. Томашевский (близких к ОПОЯЗу, но не составляющих его «ядра»), украинским литературоведам и критикам оказалась ближе. Но это уже отдельный — и очень интересный — сюжет.

Библиография / References

[Айзеншток 158] — РГАЛИ. Ф. 2852. Оп. 1. ед. хр. 158. (Письмо и. Я. Айзенштока О.М. Брику).

(RGALI. F. 2852. Op. 1. Ed. khr. 158. Pis’mo I.Ja. Ajzenshtoka O.M. Briku.)

[Арватов 1925] — Арватов Б. Социологическая поэтика. М.: Федерация, 1925.

(Arvatov B. Sociologicheskaja pojetika. Moscow, 1925).

[Белецкий 1959] — Белецкий А. Наука о литературе в истории Харьковского университета // Труди філологічного факультету. Т. 7. Харків: вид-во ХДУ ім. М. Горького, 1959. С. 5—25.

(Beleckij A. Nauka o literature v istorii Khar’kovsko go universiteta // Trudy filologichnoho fakul’te tu. T. 7. Kharkiv, 1959. P. 5—25.)

[Бойко 1926] — Бойко В. Формалізм і марксизм (з приводу лекції проф. Ейхенбаума) // Червоний шлях. 1926. № 11—12. С. 141— 165.

(Bojko V. Formalizm i marksyzm (z pryvodu lekcii’ prof. Ejkhenbauma) // Chervonyj shljah. 1926. № 11—12. P. 141—165.)

[Веселовский 1940] — Веселовский А. Историческая поэтика. Л.: Художественная литература, 1940.

(Veselovskiy A. Istoricheskaya poetika. Leningrad, 1940.)

[Верстюк 2004] — Верстюк В. Василь Сидорович Бойко // Енциклопедія сучасної України // http://esu.com.ua/search_articles.php?id=36073 (дата обращения: 6.7.2019))

(Verstjuk V. Vasyl’ Sydorovych Bojko // Encyklopedija suchasnoi’ Ukrai’ny // http://esu.com.ua/search_articles.php?id=36073 (accessed: 6.7. 2019).

[Вісті ВУЦВК 1926] — Лекції: [лекції проф. Б. Ейхенбаума у Будинку вчених] // Вісті ВУЦВК. 1926. 17 квітня.

(Lekcii’: [lekcii’ prof. B. Ejkhenbauma u Budynku vchenyh] // Visti VUCVK. 1926. 17 kvitnja.)

[Выготский 1986] — Выготский Л. Психология искусства. 3-е изд. М.: Искусство, 1986.

(Vygotskiy L. Psikhologiya iskusstva. Moscow, 1986).

[Гадамер 1991] — Гадамер Г. Актуальность прекрасного / Пер. с нем. под ред. В. Малахова. М.: Искусство, 1991.

(Gadamer H. Die Aktualität des Schönen: Kunst als Spiel, Symbol und Fest. Moscow, 1977. — In Russ.)

[Гинзбург 2002] — Гинзбург Л. Записные книжки. Восспоминания. Эссе. СПб.: Искусство- СПБ, 2002.

(Ginzburg L. Zapisnye knizhki. Vosspominanija. Jesse. Saint-Petersburg: Iskusstvo-SPB, 2002).

[Дмитриев 2017] — Дмитриев А. Археология эпохи и пластика идентичности: Петров — Домонтович — Бэр // НЛО. 2017. № 147. С. 214—227.

(Dmitriyev A. Arkheologiya epokhi i plastika identichnosti: Petrov — Domontovich — Ber // NLO. 2017. № 147. Р. 214—227.)

[Ейхенбаум 1926] — Ейхенбаум Б. Теорія «формального методу» // Червоний шлях. 1926. № 7-8. С. 182—208.

(Ejkhenbaum B. Teorija «formal’noho metodu» // Chervonyj shljah. 1926. № 7-8. P. 182—208.)

[Зенкин 2012] — Зенкин С. Работы о теории: Статьи. М.: Новое литературное обозрение, 2012.

(Zenkin S. Raboty o teorii: Stat’i. Moscow, 2012.)

[Коммунист 1926] — Лекции и диспуты: В Доме ученых: [лекции Б. Эйхенбаума] // Коммунист. 1926. 18 апреля.

(Lektsii i disputy: V Dome uchenykh: [lektsii B. Ejkhenbauma] // Kommunist. 1926. 18 April.)

[Красное слово 1927] — «Семинар литературоведения при ХИНО» // Красное слово. 1927. № 2-3. С. 175—180.

(«Seminar literaturovedeniya pri KHINO» // Krasnoye slovo. 1927. № 2-3. P. 175—180.)

[Левченко 2012] — Левченко Я. Как поссорился Борис Михайлович с Виктором Максимовичем // Russian Literature. Vol. 72. 2012. № 3-4. С. 503—523.

(Levchenko Ya. Kak possorilsya Boris Mikhaylovich s Viktorom Maksimovichem // Russian Literature. Vol. 72. 2012. № 3-4. P. 503—523.)

[Левченко 2016] — Левченко Я. Борис Эйхенбаум: от устройства текста к строительству быта // Формальный метод: антология русского модернизма. Т. 2: Материалы / Под ред. С.А. Ушакина. Екатеринбург; М.: Кабинетный ученый, 2016. С. 449—464.

(Levchenko Ya. Boris Ejkhenbaum: ot ustroystva teksta k stroitel’stvu byta // Formal’nyj metod: antologija russkogo modernizma. Vol. 2: Materialy / Ed. by S.A. Oushakine. Yekaterinburg; Moscow, 2016. P. 449—464.)

[Матвієнко 2004] — Матвієнко С. Дискурс формалізму: український контекст // Соло триває... (Нові голоси): лекції на пошану Соломії Павличко. Львів: Літопис, 2004. С. 9—45.

(Matvijenko S. Dyskurs formalizmu: ukrai’ns’kyj kontekst // Solo tryvaje... (Novi golosy): Lekcii’ na poshanu Solomii’ Pavlychko. Lviv: Litopys, 2004. P. 9—45.)

[Машкин 1927] — Машкин А. «Формализм» и его пути // Красное слово. 1927. № 2- 3. С. 151—166.

(Mashkin A. «Formalizm» i ego puti // Krasnoe slovo. 1927. № 2-3. P. 151—166.)

[Носкова, Чучмарева 2005] — Носкова О., Чучмарева Е. Захарий Иванович Чучмарев // История психологии в лицах: персоналии / Под ред. А. Петровского. М.: ПЕР СЭ, 2005. С. 520—521 // http://www.dates.gnpbu.ru/3-8/Chuchmarev/chuchmarev.html (дата обращения: 6.7.2019).

(Noskova O., Chuchmareva E. Zaharyj Yvanovych Chuchmarev // Ystoryja psyhologyy v lycah: personalyy / Ed. by A. Petrovskiy. Moscow, 2005. P. 520—521 // http://www.dates.gnpbu.ru/3-8/Chuchmarev/chuchmarev.html (accessed: 6.7.2019)).

[Петров 1923] — Петров В. Потебня й Лотце // Записки Історично-філологічного відділу ВУАН. 1923. Кн. 4. C. 259—263.

(Petrov V. Potebnja j Lotce // Zapysky Istorychno-filolohichnoho viddilu VUAN. 1923. Kn. 4. P. 259—263.)

[Полторацький 1929] — Полторацький О. Літературні засоби (проба соціологічної аналізи). Харків: ДВУ, 1929.

(Poltorac’kyj O. Literaturni zasoby (proba sociologichnoi’ analizy). Kharkiv, 1929.)

[Светликова 2005] — Светликова И. Истоки русского формализма: Традиция психологизма и формальная школа. М.: Новое литературное обозрение, 2005.

(Svetlikova I. Istoki russkogo formalizma: Tradicija psihologizma i formal’naja shkola. Moscow, 2005.)

[Троцкий 1923] — Троцкий Л. Литература и революция // Правда. 1923. № 166.

(Trockij L. Literatura i revoljucija // Pravda. 1923. № 166.)

[Тынянов 2016] — Тынянов Ю. Литературный факт // Формальный метод: антология русского модернизма. Т. 1: Системы / Под ред. С.А. Ушакина. Екатеринбург; М.: Кабинетный ученый, 2016. С. 663—681.

(Tynjanov Ju. Literaturnyj fakt // Formal’nyj metod: antologija russkogo modernizma. Vol. 1: Sistemy / Ed. by S.A. Oushakine. Yekaterinburg; Moscow, 2016. P. 663—681.)

[Ханзен-Лёве 2001] — Ханзен-Лёве О. Русский формализм: методологическая реконструкция развития на основе принципа остранения / Пер. с нем. С. А. Ромашко. М.: Языки русской культуры, 2001.

(Hansen-Löve A. Aage. Der russische Formalismus. Methodologische Rekonstruktion seiner Entwicklung aus dem Prinzip der Verfremdung. Moscow, 2001. — In Russ.)

[Чучмарьов 1926] — Чучмарьов З. Соціологічний метод в історії та теорії літератури // Червоний шлях. 1926. № 7—8. С. 208—233.

(Chuchmar’ov Z. Sociolohichnyj metod v istorii’ ta teorii’ literatury // Chervonyj shljah. 1926. № 7—8. P. 208—233.)

[Шамрай 1926] — Шамрай А. «Формальний» метод у літературі // Червоний шлях. 1926. № 7—8. С. 233—267.

(Shamraj A. «Formal’nyj» metod u literaturi // Chervonyj shljah. 1926. № 7—8. P. 233—267.)

[Шамрай 1996] — Шамрай М. Професор Агапій Шамрай — видатний український літературознавець. Український альманах. Варшава, 1996.

(Shamraj M. Profesor Ahapij Shamraj — vydatnyj ukrai’ns’kyj literaturoznavec’. Ukrai’ns’kyj al’manah.Varshava, 1996.)

[Шумилин, Соловьев 2010] — Шумилин Д., Соловьев В. Машкин А.П. — один из забываемых деятелей культуры Слобожанщины // Пам’яткознавчі погляди молодих вчених XXІ ст.: зб. статей. Вип. 1. Харьков: Курсор, 2010. С. 296—300.

(Shumilin D., Solov’ev V. Mashkin A. P. — odin iz zabyvaemyh dejatelej kul’tury Slobozhanshhiny // Pam’jatkoznavchi pohljady molodyh uchenyh ХХІ st.: zb. statej. Issue. 1. Kharkiv: Kursor, 2010. P. 296—300.)

[Эйхенбаум 2016а] — Эйхенбаум Б. Теория «формального метода» // Формальный метод: антология русского модернизма. Т. 2: Материалы / Под ред. С.А. Ушакина. Екатеринбург; М.: Кабинетный ученый, 2016. С. 645—681.

(Ejkhenbaum B. Teorija «formal’nogo metoda» // Formal’nyj metod: antologija russkogo modernizma. Vol. 2: Materialy / Ed. by S.A. Oushakine. Yekaterinburg; Moscow, 2016. P. 645—681.)

[Эйхенбаум 2016б] — Эйхенбаум Б. Литературный быт // Формальный метод: антология русского модернизма. Т. 2: Материалы / Под ред. С.А. Ушакина. Екатеринбург; М.: Кабинетный ученый, 2016. С. 611—620.

(Ejkhenbaum B. Literaturnyj byt // Formal’nyj metod: antologija russkogo modernizma. Vol. 2: Materialy / Ed. by S.A. Oushakine. Yekaterinburg; Moscow, 2016. P. 611—620.)

[Эрлих 1996] — Эрлих В. Русский формализм: история и теория / Пер. с англ. А. Глебовского. СПб.: Академический проект, 1996.

(Erlich V. Russian Formalism: History, Doctrine. Saint Petersburg, 1996. — In Russ.)

[Якубський 1922] — Якубський Б. Наука віршування. Київ: Слово, 1922.

(Jakubs’kyj B. Nauka virshuvannja. Kyiv, 1922.)

[Яусс 1995] — Яусс Х. История литературы как провокация литературоведения // НЛО. 1995. № 12. С. 34—84.

(Jauss H. Istorija literatury kak provokacija literaturovedenija // NLO. 1995. № 12. P. 34—84.)



[1] Статья подготовлена в рамках проекта SVV (Specifický vysokoškolský výzkum).

[2] «Червоный шлях» — общественно-политический и литературный ежемесячный журнал, который выходил в 1923—1936 годах в Харькове. В редакционную коллегию журнала на тот момент входили Мыкола Хвылевой, Сергей Пилипенко, Павло Тычына и др.

[3] К сожалению, в статье не было указано имя переводчика. Публикацию сопровождала пометка: «Учитывая многочисленные просьбы читателей осветить на страницах нашего журнала вопрос о “формальном методе”, редакция подает в этом номере как статью Б. Эйхенбаума, так и ее критику» [Ейхенбаум 1926: 182].

[4] Харьковский Дом ученых был создан по инициативе Всеукраинского комитета содействия ученым при Совнаркоме Украины и открыт осенью 1925 года. Сегодняшний адрес: улица Жен Мироносиц, дом № 10. При Доме работали секции научных работников, студии художественного слова, вокала и т. д., также регулярно организовывались встречи с научными и культурными деятелями.

[5] В. Бойко и А. Машкин в своих статьях говорят о трех лекциях Б. Эйхенбаума, при этом Бойко указывает даты 16—18 апреля. Однако в местных газетах «Вести ВУЦК» и «Коммунист» от 17 и 18 апреля дана заметка о двух лекциях, которые проходили 18 и 19 апреля в Доме ученых. Также из газет можно узнать, что после визита в Харьков Эйхенбаум отправился в Киев, что может говорить о его «украинском турне» (см.: [Вісті ВУЦВК 1926; Коммунист 1926]).

[6] Сегодня — Харьковский национальный университет имени В. Н. Каразина. В то время в ХИНО также преподавали литературоведы Агапий Шамрай, Владимир Коряк, Анатолий Машкин, которые могли пригласить Эйхенбаума в Харьков [Белецкий 1959: 19—20].

[7] Дискуссия проходила на страницах журналов «Шляхи мистецтва» и «Червоный шлях». Непосредственное участие в ней приняли: критик-марксист Владимир Коряк, литературовед и библиограф Юрий Меженко, поэт и критик Владимир Гадзинский, литературовед Александр Белецкий, теоретик литературы Борис Якубский и другие.

[8] Имеется в виду московский филиал ОПОЯЗа. Айзеншток отмечает: «Одновременно с этим письмом посылаю вам заказной бандеролью оба экземпляра библиографического указателя русской литературы о поэтике, составленного мною совместно с И.Я. Кагановым (переводчиком “Поэтики” Р. Мюллера-Фрейенфельса, Харьков, 1925): один экземпляр предназначается для вас, второй — московскому кружку “Опояз”, к которому Вы, кажется, имеете отношение» [Айзеншток 158].

[9] Можно предположить, что к «кружку харьковских формалистов» Айзеншток причисляет Александра Белецкого, Агапия Шамрая, Григория Майфета, которые применяли формальный метод в своих работах 1920-х годов.

[10] С. Зенкин отмечает: «Русский “формальный метод” отличался парадоксальной неформализованностью своего понятийного аппарата. Вводя в литературоведческую практику новаторские понятия и категории, ведущие теоретики ОПОЯЗа … зачастую не давали им определения» [Зенкин 2012: 305].

[11] Под «русской периодикой» в данный исторический период имеются в виду газеты и журналы на русском языке, издававшиеся на территории СССР.

[12] Среди авторов, принявших участие в дискуссии, спровоцированной появлением статьи Л. Троцкого, были Н. Бухарин, в. Полянский, П. Коган, А. Луначарский, В. Цейтлин и др. (см.: [Эрлих 1996: 97—117]).

[13] О. Ханзен-Лёве отмечает: «…им казалось, что подобным образом им удастся добиться признания своей синхронной позиции в качестве теоретиков и практиков искусства и с помощью ссылки на “литературный быт” интегрировать в него все те инстанции, которые… с позиций власти определяли действия издательств, цензуры, все материальные и экзистенциальные условия, детерминирующие работу писателя (и теоретика)» [Ханзен-Лёве 2001: 387].

[14] В. Эрлих также утверждает, что полемика 1924—1925 годов имела плодотворное влияние на формалистов. Так, Тыняновым была разработана теория литературного ряда, изложенная в работе «Литература факта» (1924), Эйхенбаумом — теория «литературного быта» и пр. [Эрлих 1996: 116].

[15] К примеру, Лидия Гинзбург в своих воспоминаниях пишет: «Разумеется, и мы его оскорбили в самом чувствительном; мы встретили его новую, любимую, вынянченную научную идею единым фронтом недоброжелательства и сухих подозрений» [Гинзбург 2002: 396].

[16] Так, историк литературы Светлана Матвиенко, рассматривая полемику вокруг статьи Эйхенбаума, не разграничивает позиции участников: «Все три статьи имели полемический характер и обороняли марксистскую методологию от “замашек” со стороны формалистов. Кроме того, все они (статьи. — Г.Б.) свидетельствуют о достаточно поверхностном способе ведения дискуссии» [Матвієнко 2004: 24].

[17] В своей работе «Психология искусства», подготовленной к печати в 1925 году, но изданной значительно позже, Выготский посвятил критике формализма третий раздел своего исследования — «Искусство как прием». Критика Выготского была направлена главным образом на антипсихологическую позицию формалистов, в частности на теорию «остранения» [Выготский 1986: 73].

[18] На этот же парадокс, в частности, указывает Выготский в своей критике формалистского принципа «деавтоматизации восприятия» художественного произведения, вслед за чем он приходит к выводу, что, поскольку «оживлениe восприятия» предмета служит самоцелью в искусстве, значит, формалисты предлагают возврат к элементарному гедонизму [Выготский 1986: 73].

[19] Парадоксально, что работы А. Потебни приобрели популярность в украинской культуре лишь двадцать лет спустя после его смерти. Здесь важно отметить, что в отличие от русских символистов, которые «канонизировали» Потебню, украинский модернизм в основном развивался независимо от влияния его идей (за исключением некоторых возможных параллелей). В каком-то смысле, конечно, именно критика Потебни формалистами заставила заново обратиться к его наследию. Отдельными примерами тому могут служить ряд статей А. Белецкого, в частности «Потебня и наука истории литературы в России» (1922), или же критические статьи украинского ученого и прозаика В. Петрова-Домонтовича «Потебня и Лотце» (1924), «К вопросу о Потебне и Лотце» (1926), в которых речь идет о возможном заимствовании А. Потебней идей немецкого философа и психолога Р. Лотце [Петров 1923: 259— 263]. Подробнее об этом: [Дмитриев 2017].

[20] Агапий Шамрай (1896—1952) в 1924 году окончил аспирантуру Харьковского института народного образования (ХИНО), где в 1924—1933 годах преподавал историю украинской литературы, одновременно работал старшим научным сотрудником научно-исследовательского Института литературы им. Т. Шевченко в Харькове. В 1933 году был уволен со всех должностей за «социальное происхождение» и обвинен в буржуазном национализме. В 1934—1944 годах возглавлял кафедры зарубежной литературы в Ижевске, Фергане, Перми. В 1944—1952 годах — профессор зарубежной литературы и завотделом западноевропейской литературы в Киевском национальном университете им. Т. Шевченко [Шамрай 1996].

[21] Статью А. Шамрая можно считать отголоском дискуссии о «форме» и «содержании» в украинской периодике в 1922—1923 годах. См. подробнее примеч. 7 настоящей статьи.

[22] А. Шамрай упоминает статьи о творчестве М. Семенко и Г. Чупринки в «Литературно- критическом альманахе», работу А. Никовского «Vita nova» про П. Тычину, статьи Б. Якубского «Из студий над Шевченковым словом», П. Филиповича «К истории раннего украинского романтизма», критические очерки Ю. Меженка и др.

[23] А. Шамрай перефразирует известный тезис А. Веселовского: «История литературы напоминает географическую полосу, которую международное право освятило res nullius, куда заходят охотиться историк культуры и эстетик, эрудит и исследователь общественных идей» [Веселовский 1940: 53].

[24] В качестве подтверждения процитируем Ханса-Роберта Яусса: «Историческая жизнь литературного произведения немыслима без активного участия его адресата. Его посредничество позволяет включить произведение в меняющийся горизонт познания его исторической длительности, в котором простое восприятие постоянно трансформируется в критическое понимание, а пассивная рецепция — в активную, признанные эстетические нормы вытесняются новыми» [Яусс 1995: 34—84].

[25] См. подробнее об этом примеч. 19 настоящей статьи.

[26] Эйхенбаум отмечает: «Не разделяя теоретических принципов “Опояза”, Жирмунский заинтересовался формальным методом только как одной из возможных научных тем — как способом распределения материала по разным группам и рубрикам» [Эйхенбаум 2016а: 665]. Подробнее об этом: [Левченко 2012: 503—523].

[27] Бойко Василий (1893—1938) — политический деятель, литературовед. В 1917 году закончил Киевский университет, был членом Киевской организации ТУП (Товарищество украинских прогрессистов), одним из организаторов украинского студенческого движения. С 1917 года — член Украинской партии социал-демократов. В апреле 1917 года был избран членом Центральной рады от студенчества. В мае — июне входил в комиссию по разработке Статута автономии Украины. С 1918 года преподавал в высших учебных заведениях Киева. В начале 1920-х годов переехал в Харьков. С 1926 года — руководитель кабинета литературы эпохи империализма и финансового капитализма Научно-исследовательского института литературоведения. В 1933 году был обвинен в национализме и сослан на Урал, где преподавал русскую литературу в Верхнеуральском педагогическом институте. Умер от сердечного приступа [Верстюк 2004].

[28] В перспективе такой подход оформился в представление о литературе как о «партийном деле» (не только непосредственно соотносимым с «партией» (писатель должен быть партийным), но и в смысле идеологически выверенной позиции) и стал основой для формулировки «соцреалистического метода» в 1930-е годы.

[29] «Форсоцы» — приверженцы «формально-социологического» метода, разработанного Б. Арватовым.

[30] Машкин Анатолий (1884—1932) — родился в Вятке. В 1902 году вступает в РСДРП. Неоднократно был арестован за участие в студенческих демонстрациях Казанского университета. Закончил Петербургский университет. Во время Гражданской войны участвовал в военных действиях на восточном фронте. В 1919 году Машкин по партийному распоряжению организовывал работу Наркомпроса в Харькове. После Гражданской войны получил звание профессора в Харьковском педагогическом институте профессионального просвещения, читал лекции по методологии и истории литературы в ХИНО и Институте марксизма. Автор ряда работ по литературоведению, методике преподавания языка и литературы. Умер в 1932 году (см.: [Шумилин, Соловьев 2010: 296—300]).

[31] Литературно-художественный журнал «Красное слово» был одним из органов печати Всеукраинского союза пролетарских писателей (ВУСПП), созданного в 1926 году. Журнал выходил с 1927 года в Харькове в Государственном издательстве УСРС, позже издавался в Киеве. Целью журнала была популяризация украинской культуры среди русскоязычных читателей. С 1963 года журнал называется «Радуга».