Новости из истории книги

Media and Print Culture Consumption in Nineteenth-Century Britain: The Victorian Reading Experience / Eds. P.R. Rooney, A. Gasperini.

L.: Palgrave Macmillan, 2016. — XIII, 241 p. — (New Directions in Book History).

Weber M. Literary Festivals and Contemporary Book Culture.

Cham, Switzerland: Palgrave Macmillan, 2018. — XIII, 272 p. — (New Directions in Book History).

Reading Books and Prints as Cultural Objects / Ed. E. Stead.

Cham, Switzerland: Palgrave Macmillan, 2018. — XI, 317 p. — (New Directions in Book History).

История книги (histoire du livre, history of books) — относительно молодая область исследований в «трансатлантической» гуманитарной науке. В начале своего становления в 1980-х гг. она представляла собой поле сотрудничества, а отчасти и конкуренции, «старших» дисциплин: истории, библиографии и литературоведения. Ее задачей было (и остается) исследование всей целиком «коммуникационной цепочки» (communications circuit — выражение Р. Дарнтона), которая порождает книгу и порождается ею — с участием авторов, издателей, торговых посредников и, разумеется, читателей. Цепочку можно начинать и не с акта авторского письма, как и заканчивать можно не актом прочтения текста; рецепция интересна во множестве форм, в том числе творческих, продуктивных, каждая из которых сопряжена с целым комплексом факторов — интеллектуальных, политических, юридических, религиозных, коммерческих, социально-поведенческих, вкусовых.

Четыре десятилетия упорной работы историков книги принесли свои плоды: дисциплинарное поле не только стабилизировалось, но и созрело для качественной трансформации. Предлагается говорить уже не об истории книги, а шире — о «книжных исследованиях» (book studies), или, выражаясь на более привычный нам манер, книговедении [1]. Новая дисциплинарная конфигурация должна объединить усилия историков книги, историков культуры, историков искусства и историков-социологов, и для ее поддержки нужны учебные программы, организованные на новой теоретико-методологической основе. Задача эта столь же амбициозна, сколь и трудно решаема в нынешних условиях. Чем ощутимее в гуманитаристике антитеоретический крен, чем больше надежд возлагается на эмпирическое описание, тотальное сканирование и обсчет данных, тем острее чувствуется потребность в экспериментальной концептуализации разнородного, изобильного и постоянно разрастающегося материала: без теоретических обобщений невозможны ни продуктивные гипотезы, ни масштабные сравнения.

В этом контексте запуск издательством «Palgrave Macmillan» научной серии «Новые направления в истории книги» выглядит своевременным жестом. Цель серии — последовательное методологическое обновление «книжно-исторических» исследований и радикальное расширение их географического и временного охватов. «Каждая книга серии будет… выявлять новое направление в исследовании книги», — под таким обещанием подписались редакторы серии, британец Шафкат Тоухид и американец Джонатан Роуз, а также международный редсовет, в который вошли представители профессиональных сообществ Австралии, Бразилии, США и Южной Африки. Повторюсь: это обещание трудновыполнимо. Два десятка книг, уже изданных в серии, отвечают заявке в разной мере, хотя вектор поиска и его мотивация понятны. Авторы стремятся соединить разбор конкретных «кейсов» с движением в сторону желаемого теоретического прорыва. Речь идет о новых способах соединения литературоведческого (формалистического) инструментария с социологическим, культурологическим и медиалогическим, которые учитывали бы «панмедийный контекст, определяющий читательскую активность разных аудиторий в конкретный исторический период». Возможно, здесь пригодятся инсайты акторно-сетевой теории, теории вещей (thing theory), когнитивных исследований? Возможно, примененные (подчас неожиданно) к истории книги, они обозначат шаги в направлении нового теоретического синтеза? Вопрос пока открыт. Имея его в виду, мы и рассмотрим три книги из числа вышедших в этой серии за последние три года.

Историко-литературный период в «книжном развороте»

Сборник «Потребление медийной и печатной продукции в Британии XIX в.» составили материалы международной конференции, прошедшей годом ранее. Вообще говоря, ландшафт викторианского литературного чтения изучен весьма подробно: как-никак полвека прошло с момента публикации классического труда Ричарда Алтика, который первым взялся за исследование «простого английского читателя» [2]. Сегодня, как утверждают составители сборника Пол Руни и Анна Гасперини, важно, во-первых, расширять спектр исследований за счет материалов, ранее ускользавших от внимания, а во-вторых, искать доступ к внутренним (зачастую противоречивым) мотивациям, характеризовавшим разные когорты читателей.

Открывается сборник статьей Барбары Леки, где в качестве особого кейса из истории чтения и письма анализируется «Самопомощь» (1859) Сэмюэла Смайлса. Опус этот был опубликован в один год с трактатом Джона Милля «О свободе» и дарвиновским «Происхождением видов», но по популярности затмил и их, и большинство романов своего времени, включая романы Диккенса. Смайлса в XIX в. читали все — от наемного работника до британской королевы, взрослые и дети, в изданиях законных и пиратских, а также в переводах на два десятка языков. Образцовое произведение назидательно-развлекательного, полухудожественного жанра, который процветает и в наши дни, «Самопомощь» воспитывала в своем адресате свойства, необходимые для успеха в индустриальном обществе. Прежде всего — дисциплинированность и волю, упорство и бережливость; их надлежало проявлять во всех видах деятельности, включая чтение. Рекомендовалось читать много и сосредоточенно, притом не фривольные романы (Смайлс характеризует их как современный вариант чумы египетской), а классику или же литературу «нужную», обеспечивающую продвижение в карьере. Удивительно, отмечает Леки, что этим рекомендациям Смайлса не отвечали ни его собственный способ письма, ни способ чтения, на который была рассчитана его книга. По-настоящему, он ее не столько писал, сколько составлял из кусочков чужих текстов и обкатывал потом в лекциях для широкой публики — все это вечерами, на досуге, после работы в газете. Получилось нечто мозаичное, с чем можно знакомиться рассеянно, в любом порядке и не прилагая особого труда.

Статья Лорен Вейс посвящена литературному обществу при одной из церквей в Глазго, объединявшему в 1880-х гг. молодых людей с целью «взаимного развития». Рукописные журналы — важный источник для историков чтения. Вейс исследует, кто поставлял для них материалы и кто их читал, кто и как отзывался на прочитанное, кто цитировался и служил образцом.

Kэролайн Бресси анализирует другой, тоже почти самодеятельный и всего лишь четырехстраничный ежемесячник «Антикаста» («Anti-Caste»), издававшийся квакершей Кэтрин Импи в 1880-х гг. с целью противодействовать закреплению «каст», расовой дискриминации по цвету кожи. Анализируя аудиторию журнала, а также списки подписчиков, добровольных распространителей и жертвователей средств, Бресси приходит к выводу, что они составляли полиэтничное международное сообщество, в котором доля чернокожих британцев была, однако, до странности мала.

Еще две любопытные статьи посвящены серийным изданиям. Опыты такого рода предпринимались в Англии еще в XVIII в., викторианцы здесь ничего нового не изобрели, но расцвет серийного производства в современной медийной среде делает любые исторические параллели заведомо интересными. Энн Хамфриз рассматривает перепечатки Джона Дика, который в 1850—1890-х гг. занимался сериализацией всего, от Шекспира до сенсационного романа. Последнему посвящает свою статью Рут Доэрти, в центре внимания которой — «Тайны Лондона» Джорджа Рейнолдса, на редкость плодовитого автора: за двенадцать лет им было написано сорок миллионов слов, что непросто даже физически.

В сборнике есть и другие любопытные статьи — о том, например, как в XIX в. адаптировалась для подростков обоего пола «Смерть Артура» сэра Томаса Мэлори; о том, кто и как читал «уличные баллады», рифмованные повествования о криминальных или просто необыкновенных событиях, расходившиеся в печатном виде, а нередко и исполнявшиеся в пабах; или о том, как романный текст соскальзывал с книжных страниц на театральную сцену (реже — наоборот). Факты, собранные и приведенные авторами статей, всегда любопытны, претензий на обязывающие обобщения никто из них не предъявляет, поэтому обещанная новизна «новых направлений» выглядит некоторым преувеличением.

Литературный фестиваль как модель современной книжной культуры

Монография австралийской исследовательницы Миллисент Вебер посвящена явлению в современной книжной культуре, которое слишком даже заметно. Литературные фестивали на виду и на слуху, однако предметом исследования стали лишь в последние десятилетие-полтора [3]. Чем же любопытен этот праздник книги, ритуал прославления «буквенной» культуры, нимало не пострадавший от ее экспансии в электронную среду, а даже, пожалуй, выигравший? Самый «древний» из современных литературных фестивалей, челтнемский, обживал курортный городок Челтнем на юго-западе Англии с 1949 г. В 1960-х и особенно в 1980-х гг. движение начало бурно шириться и приняло международный характер. Сегодня только в англоязычном мире регулярно проводится почти пять сотен таких мероприятий, и пора, считает Вебер, переходить от их описаний к полноценному анализу. А он должен включать в себя теоретическое осмысление — с привлечением методологических ресурсов истории книги, медиалогии, коммуникативных и перформативных исследований. Сосредоточив внимание на пяти фестивалях (двух британских и трех австралийских), на корпусе собранных ею глубинных интервью, Вебер стремится понять процессы более широкие, связанные с устройством современного литературного поля и векторами его эволюции.

В литературных фестивалях Вебер видит проявление «новой, динамичной и отмеченной нарастающей кроссмедийностью публичной сферы» (с. 233). Процессы, в ней происходящие, одни (например, Ю. Хабермас) описывают как вырождение под давлением сил «массовизации» и коммерциализации, другие — как смену приоритетов: нарастающее доминирование аффективных (эстетических и эмоциональных) модусов коммуникации [4]. Постсовременная публика охотно конституирует и конструирует себя через общность эмоциональных реакций, вокруг и посредством популярного художественного текста — литературного, кинематографического и т.д.

Литературный фестиваль — это пространство, в котором авторы, читатели, издатели, а также менеджеры и спонсоры культуры активно предъявляют себя общественности и состязаются в приобретении культурного, социального и экономического капитала. Коммерция и культура, интеллектуализм и потребительство выступают рука об руку. Аудиторию, по преимуществу «среднелобую», притягивают отнюдь не серьезные дискуссии (наличие которых может показаться даже неожиданностью, и не слишком приятной); сравнительно немногие приходят послушать умные речи писателей, большинству интереснее их жизнь и автографы (зримый маркер культурного капитала), пребывание в приятно-стимулирующей атмосфере (последнее считают важным 80% посетителей фестивалей; см. данные на с. 83), просто знакомство с новыми людьми.

Рост общения в сети, отмечает Вебер, происходил одновременно и параллельно с ростом популярности литературных фестивалей, и это нельзя считать случайным обстоятельством. Цифровая составляющая любого из фестивалей не сводится к оповещению и публикации программы, предполагая куда более активное ангажирование читателей через форумы и соцсети. С внедрением в наш быт интернета влияние все больше оказывают не традиционные литературные посредники (те же журнальные критики), а «самозваные» медийные авторитеты. Взаимодействие авторов с поклонниками, обсуждение книг, формирование вокруг них сообществ — все это перемещается в блоги и социальные сети. Однако тем выше ценится «аутентичность» взаимодействия лицом к лицу, неповторимая аура момента и места, физическая осязаемость бумажной книги.

Так или иначе, история литературных фестивалей тесно связана со становлением культурной индустрии, новой городской экономики и креативного класса. Экономический фундамент у разных фестивалей закладывался по-разному: одни с самого начала имели поддержку национальных правительств или городских администраций (например, Мельбурнский фестиваль писателей, проходящий с 1986 г.), другие возникали как инициатива местной общественности (таков международный фестиваль в Торонто, которому уже почти сорок лет, или фестиваль в «книжном городке» Хей-он-Уай на границе Уэльса и Англии: впервые он был проведен в июне 1986 г. группой друзей и соседей на деньги, выигранные в покер актером Питером Флоренсом). В целом, в борьбе за субсидии, правительственные или частные, литература проигрывает кино и театру. И все же значение книжного фестиваля как стимула развития местного сообщества очевидно, а эффективность этого стимула напрямую зависит от наличия или отсутствия финансовой поддержки.

В культурной политике Великобритании, Австралии, Канады и США в последние десятилетия заметен сдвиг — с поддержки производства продуктов культуры к поддержке их потребления (книжный фестиваль предполагает то и другое). Из существующих определений культуры все более релевантным становится расширенное определение, свободное от традиционного «корсета» иерархии и нормативизма. Все то, что устойчиво связывалось с «высокой» культурой: экспериментализм, поиск новых форм, идеологическая критика, политический активизм — сегодня распространяется и на популярную. В итоге происходит «как культурализация искусства, так и “эстетизация” культуры» [5]. Разумеется, рост «культурной индустрии» порождает и негативные эффекты, впервые описанные еще франкфуртскими теоретиками. Но радикальные альтернативы этим процессам либо не найдены, либо малопривлекательны, ситуацию нельзя ни изменить, ни отменить, ее можно лишь прагматически использовать, полагает Вебер, по возможности минимизируя (или компенсируя) неизбежный ущерб. Инвестиции в культуру сегодня все реже осознаются как «чистая» благотворительность, движимая исключительно заботой о социальном благе: это всегда и вклад в развитие экономики. Начиная с 1990-х гг. большие и малые города во всем мире принялись состязаться по уровню креативности и инновационности, более или менее последовательно делая ставку на пресловутые «три Т» Ричарда Флориды: технологии, талантливость, взаимную терпимость — и на новые формы активности населения.

Взаимодополнительность экономических и культурных мотиваций не свободна от противоречий: очень нередко как будто бы естественный путь решения культурной проблемы на поверку как раз исключает продуктивное решение. Одна из проблем, обозначаемых Вебер, — необходимость расширения, демократизации доступа к книжной культуре. Но как ее решить, если приоритет заведомо отдан интересам среднего класса и молодой, профессиональной, творческой элиты — за счет менее мобильных и менее образованных слоев населения, обделенных «пирогом глобализации», тех, кому менее доступны формы символического участия в культуре? Данные интервью доказывают, что фестиваль привлекателен и доступен именно и только для тех, кто уже располагает определенным уровнем социального и культурного знания. Наличие невидимых барьеров — расовых, классовых, образовательных — признается многими, но усилия, направленные на минимизацию неравенства, парадоксальным образом, служат его закреплению. Поэтому столь важна, настаивает Вебер, как можно более плотная привязанность фестивальных действий к конкретной местности, а также адресованность программы как можно более широким сегментам потенциальной аудитории — через школы, местные библиотеки, театры и даже тюрьмы. Неожиданность, нарушение предсказуемой рутины — своего рода «этический императив» литературно-фестивального движения (с. 201). Впрочем, даже он обнаруживает подозрительную изнанку: слишком легко громкая альтернативная акция или культурно-политический скандал в рамках фестиваля становятся поводом для медийной раскрутки, приобретая тем самым чисто коммерческую ценность [6]. В качестве примера приводится фестиваль в Джайпуре в 2012 г.: запланированная речь Салмана Рушди после ряда угроз, поступивших в адрес писателя, была отменена, и тогда в знак протеста и солидарности ряд писателей — участников того же фестиваля включили в свои публичные выступления фрагменты из «Сатанинских стихов». Это поставило фестиваль под угрозу закрытия (а книга Рушди в Индии до сих пор под запретом), но зато способствовало его международному «паблисити». Кажется, что книжный фестиваль — максимально «безопасная» площадка для обсуждения политических и религиозных коллизий, однако сама возможность такого обсуждения может оказаться проблемой. Но и подавление этой возможности не устанавливает мира и гармонии, а лишь повышает уровень конфликта.

На литературном фестивале, как считают многие, должен господствовать образцово-сдержанный, вежливый, гладкий стиль общения. В случае его нарушения (например, когда выступающий участник прибегает к нецензурной лексике) какая-то часть публики будет возмущена, кто-то демонстративно покинет зал, организаторы выразят затем свое огорчение, зато пресса непременно и охотно обсудит инцидент. «Провокативность» в рамках фестиваля одновременно излишня и желанна: это и социальный риск, и способ привлечь внимание к реальным проблемам, и способ увеличить товарную ценность мероприятия.

К материально-культурной истории книги

Аналитическая работа с книгой как материальным и одновременно символическим культурным объектом сама по себе не нова. В цифровой век практики чтения стремительно и ощутимо меняются. Читатель уже не привязан к физическому носителю текста, зато расположен с ним (текстом) разнообразно взаимодействовать: копировать, изменять, аннотировать, смешивать с визуальными образами, пиктограммами и т.д. Новые реалии задают новые направления работы историкам чтения, приглашая к соотнесению прошлого опыта и настоящего. Этим и объясняется программная широта охвата сборника под редакцией Евангелии Стед — от средневековых манускриптов до современных электронных книг, — как и программная установка на соотнесение хронологически далеких друг от друга практик.

Очень выразительна статья Энрики Манувальд, которая на примере средневекового манускрипта, о происхождении и предназначении которого почти ничего неизвестно, исследует чтение как одну из культурных и медийных «техник». Этот термин немецкого происхождения (Kulturtechniken) плохо переводится на другие языки, но подразумевает задачу, близкую всем или многим историкам чтения: рассмотрение книги-объекта в цепочке взаимодействий, которую она (книга) создает и которая ее пересоздает с учетом культурных навыков и объемов знаний участников этой цепочки [7].

Майкл Штольц в статье «“Otium et negotium”: процессы чтения в раннем итальянском и немецком гуманизме» исследует осмысление чтения в текстах Блаженного Августина, Петрарки и некоего Зигмунда Госсемброта, образованного купца, на протяжении ряда лет являвшегося мэром Аугсбурга. Оппозиция «оtium (отдых, досуг) — negotium (деятельность, практика, а также обмен)», которая в культуре римской античности отсылала к контрасту приватного уединения и публичной политической жизни, в современной культуре оказывается интересна в аспекте взаимосвязи досуговой свободы («непреднамеренности, управляемой намерением» (с. 82)) и трудового усилия, которое обеспечивает циркуляцию социальной энергии. Между чтением ранних гуманистов и современным чтением выстраивается, таким образом, любопытная смысловая «арка».

Энрика Лэнеман исследует рукописные молитвенники монахинь Медингенского монастыря: с конца XV в. их сохранилось около пяти десятков — в разных коллекциях, рассеянных по разным странам. Задача автора — проследить движение этих уникальных книжечек в пространстве и времени. Для своих обладателей они не утратили ценности, став (в XVIII в.) антиквариатом, собственностью библиотек, аукционных домов и частных коллекционеров. Смена социальной функции и медийной формы (в XXI в. многие из молитвенников оцифрованы) не могла не сказываться, однако, на интерпретации текстов: всякий раз она сопровождалась приростом особого слоя значений.

Медийное разнообразие книги рассматривает историк искусства Кристина Посселт-Кули — на примере так называемых галерей: эти описания коллекций живописи или древностей, соединявшие в себе изобразительные и текстовые компоненты, предпринимались с целью прославить имена их знатных владельцев. Историка культуры Альберто Милано интересуют, наоборот, относительно дешевые артефакты: игральные карты, веера, ширмы, обои, карикатуры, — притом не только образы, воспроизводимые на них посредством печати, но и маршруты, которыми они путешествовали в XVI—XVII вв. между Италией и Фландрией, Германией и Францией, Францией и Испанией, Англией и Россией. Любопытна не только география, но и хронология этих путешествий, а также социальный профиль потребителей, причудливость реинтерпретаций, смысловых метаморфоз, происходящих «по пути». Так, гравюра, изображавшая вполне конкретное, известное в Англии лицо бакалейщика Эдуарда Брайта (он весил 300 кг и считался в XVIII в. самым толстым из людей), достигает русской аудитории в форме лубка и воспринимается уже безотносительно к происхождению, как абстрактная гротескная картинка.

Барбара Корте изучает особый тип издания — наградные или подарочные книги, обильно представленные на британском рынке с середины XIX в. и адресованные, в частности, женской аудитории. Предназначенные для определенной культурной работы — экспликации социальных и культурных норм, — эти книги должны были быть привлекательны для потребителя и достаточно прочны, чтобы сопровождать его (в данном случае — ее) по жизни долгие годы. Автора статьи интересует, среди прочего, образ «героической женщины» в характерно викторианской трактовке: идея личной исключительности соединяется с предcказуемой ролью «домашнего ангела», «невидимый» героизм женского самопожертвования прославляется как гендерный аналог специфически «мужской» физической отваги.

Джорджио Баччи анализирует иллюстрированные издания знаменитой книги Карло Коллоди, выходившие на протяжении столетия (точнее, с 1883 по 2005 г.). Считать ли «Пиноккио» романом (если да, то фантастическим или историческим, пикарескным или реалистическим?) или, может быть, стихотворением в прозе (как считал Итало Кальвино)? Эстетическому многозвучию текста отвечает разнообразие визуальных интерпретаций — вплоть до мультадаптации Диснея и постмодернистской экспериментальной версии Миммо Паладино. Решение художника-иллюстратора, настаивает Баччи, способствует становлению книги как всякий раз нового артефакта. Подобную же аналитическую работу Норберт Бахлейтнер осуществляет применительно к произведениям Артура Шницлера, выходившим в немецких и английских иллюстрированных изданиях. И этот автор настаивает: метафора перевода неточно описывает работу иллюстратора, визуальный образ скорее продолжает, развивает текст в другом медиуме, порой совершенно неожиданно.

Коринна Норрик-Рюль в статье «Две горошины в стручке: книжные клубы и книга как собственность в ХХ в.» напоминает, что книги приобретаются в собственность не обязательно с целью их прочтения: их привлекательность как физических и символических объектов может быть слабо связана с содержанием. Так, в США домашние библиотеки стали заводиться представителями среднего класса не ранее 1920-х гг., а пика этот процесс достиг в связи с потребительским бумом середины столетия: книжное собрание в домовладении воспринималось как знак благополучия и интеллектуализма. Нередки были случаи, когда книги или даже муляжи престижно-толстых томов продавались ярдами — в качестве элемента декора, для заполнения полок. В это же время переживали расцвет книжные клубы двоякой направленности: с одной стороны, это были группы для обсуждения прочитанных книг, а с другой — сети дистрибуции. Обе практики возникли в Германии в первые десятилетия ХХ в., но особенно широкое распространение получили несколько позднее в США. Недорогая «книга месяца» гарантированно доходила по почте до потребителя, независимо от места жительства. Бум «пейпербеков» в 1960-х гг. возвестил о закате книжных клубов; сегодня их почти вытеснили онлайн-продажи и интернет-платформы.

Заключает сборник статья Стефана Пакарда о новых привычках чтения, возникающих и становящихся в электронной среде. Исторический подход, считает автор, предостерегает от восприятия этого процесса как небывалого, революционного. Вопреки обещаниям иных торопливых теоретиков медиа, те, кто использует «Киндл», не становятся писателями, а скорее сами оказываются читаемыми, открытыми для торговых манипуляций (поскольку сведения о читательских предпочтениях суммируются в базе данных «Амазона») и в этом смысле мало отличаются от «массовой аудитории» эры печати. Печатной книге понадобилось не менее трех сотен лет, чтобы уйти от подражания рукописной форме, и несомненно, что полномасштабные культурные новации, связанные с внедрением в нашу жизнь электронного текста, также потребуют немалого времени.

Знакомство с тремя по-своему репрезентативными изданиями приводит к мысли, что аналитическая работа со старыми и новыми практиками взаимодействия человека с книгой ценна, во-первых, своей последовательностью и, во-вторых, рефлексивностью — как способ осознания нами себя в культурной истории.