Неформат

Корабли

Разговаривал сегодня вечером с Амелией про Гончарова (естественно, не просто так, а по поводу проходимого ей в школе Обломова) и в который раз уже для себя заметил, что все, что связано с кораблями, меня, мягко говоря, не слишком вдохновляет. Все эти морские путешествия, описания, вся эта романтика. Собственно говоря, «Фрегат “Паллада”» так и остался непрочитанным по причине того, что это — корабль (а не из-за общей занудности описаний). Впрочем, как известно, на любое правило находится свое исключение. И, на самом деле, есть две истории с кораблями (обе связаны с концом мира и обе — в воображаемом пространстве), о которых я могу сказать, что они меня впечатляют.

Первая из этих историй связана с концом мира в самом что ни на есть буквальном смысле. Летом 1492 года восточнохристианский мир ожидал конца света. Особо сильно эсхатологические настроения захлестнули Московию. Поскольку мир в самом скором времени должен был закончиться, запасов на следующий год не делали, сев отменили, договоров на будущее не заключали. В общественной жизни приготовление ко второму пришествию воспринималось как ожидание пусть страшного, но праздничного события: в домах наводился порядок, город убирался, государь Иван Третий повелел отреставрировать и украсить все городские церкви, начал перестройку Московского кремля. В отношении же времени происходило самое удивительное: так как этот 1492-й от рождества Христова (или, что в данном случае важнее: 7000-й от сотворения мира) год должен был стать последним годом мира совершенно буквально, митрополит всея Руси Зосима запретил рассчитывать пасхалию. Пасхальный круг был расписан до конца седьмого тысячелетия (т.е. до 1 марта 1492 года) и завершался словами: «зде страх, зде скорбь, аки в распятии Христовом сей круг бысть, сие лето и на конце явися, в нем же чаем и всемирное твое пришествие» [1].

Самое любопытное здесь, на мой взгляд, то, что сама концепция кругового времени находит тут некое странное и опять же буквальное выражение. Равно как и переход от кругового к линейному. Собственно, время это и так круг (веремя, веретено — нечто вращающееся). И витки этого времени как бы являются точными повторениями, одинаковыми замкнутыми отрезками — годами. При этом каждый из них одновременно и равен, и не равен предыдущему. Пасхальный круг или собственно пасхалия здесь, конечно, удивительная иллюстрация: так как в содержательном смысле она сводится к буквальному повторению и воспроизведению предыдущего года, но в плане реализации повторение это каждый раз будет особенным (праздники пасхального цикла, рассчитываемые по правилам лунарного календаря, в каждом году выпадают на разные числа солярных месяцев). Здесь важно то, что именно пасхалия является основой времени, задает его координаты. И в этом смысле то, что рассчитанная пасхалия мира закончилась 1 марта и дальше народ жил (пусть всего несколько месяцев) — вне времени — в ожидании наступления нового эона (т.е. нового мира, в котором и время будет иным — новым), — очень любопытно.

Ненаступление конца света здесь обычно рассматривают в двух основных перспективах: как некий маркер перехода от буквального восприятия мира и Св. Писания к символическому, как веху в формировании специфической русской имперской идентичности (концепция Москва — Третий Рим отсюда). Мне же нравится рассмотрение этого якобы «ненаступления» в контексте параллельно происходящего плавания.

14 сентября 1492 года Московский церковный собор утвердил новую пасхалию (в которой начало года переносилось с 1 марта на 1 сентября), и уже на следующий день корабли первой экспедиции Колумба подошли к Саргассову морю. Собственно говоря, между 3 августа (началом плавания) и 13 октября (высадкой на берег в Новом Свете) именно на эту дату приходится пересечение некоей воображаемой границы, отделяющей плавание в Индию (в старом мире) от плавания в Америку (в новом).

6 сентября 1492 года корабли Колумба отошли от острова Гомера в Канарском архипелаге (где чинилась «Пинья»), через два дня — 9 сентября — прошли мимо острова Ферро (последней известной по картам старого мира точки на их пути) и направились в Индию. Через сто пятьдесят лет (в 1634 году) долгота, соответствующая координатам этого острова, будет принята европейцами в качестве определения условной точки отсчета — нулевого меридиана. Сам же остров получит название самой западной точки Старого Света. Хотя, если вернуться к первому плаванию Колумба, подлинным переходом в Новый Свет является, конечно, не отход от острова, а преодоление некой границы, выраженное в странных аномалиях: 13 сентября начинаются отклонения стрелки компаса, 14-го — моряки видят летающих на горизонте тропических птиц (что, по их мнению, означает близость земли), и, наконец, на следующий день они входят в Саргассово море (о котором до этого они, конечно, никогда не слышали и по которому они будут идти дальше три недели, ежедневно ожидая берега).

Это странное разворачивание старого мира до нового — увеличение мира в два раза — конечно, на самом деле является его уменьшением. Если не сказать — схлопыванием. Мир (начиная с 14 сентября 1492 года, т.е. с пересечения Колумбом этой воображаемой границы) окончательно становится круглым, сворачивается, в результате чего в нем исчезают собственно границы (которые некогда можно было преодолеть) и то, что можно было бы назвать «прямыми путями». Все, что до этого было буквальным (конечность пасхалии в смысле буквального, а не воображаемого конца мира), становится либо символическим, либо образным, либо просто отходит в область заблуждений (примерно так, мне кажется, Толкиен где-то в «Квенте» описывал произошедшее с Валинором: земли бессмертных изъяты из Арды и корабли смертных теперь вынуждены плыть, возвращаясь к своим берегам).

Вторая история с кораблями также связана с концом мира, только теперь уже — локальным (хотя после 1492 года любой конец света, на самом деле, уже будет локальным, вне зависимости от того, сколько человек в нем погибнет и сколько реальных физически существующих миров в нем сгорит). В 1856 году среди африканского народа коса распространилось пророчество, касающееся их войны с англичанами (война эта с переменным успехом шла уже больше ста лет, и пересказывать ее течение мне совершенно не хочется, тем более что любой желающий может посмотреть в Википедии статью «Кафрские войны»).

В апреле 1856 года пятнадцатилетняя девушка коса по имени Нонгкавусе пошла за водой. У реки ее встретили духи предков и сказали, что, если коса хотят окончательно победить англичан, они должны отказаться от всего нечистого и полностью уничтожить весь свой скот и посевы (которые стали нечистыми от соприкосновения с англичанами). Если ныне живущие коса сделают это, духи предков помогут им. И не только уничтожат англичан, но и дадут им новый скот, гораздо лучше прежнего, и новое зерно, посевы из которого будут родить гораздо лучше нынешних.

Вернувшись домой, Нонгкавусе рассказала о произошедшем своему дяде, колдуну коса, а тот передал ее слова верховному вождю коса. Верховный вождь признал слова девушки истинными, и в течение буквально нескольких месяцев движение за исполнение заветов духов предков охватило все племена коса. Было убито несколько сотен тысяч голов крупного рогатого скота, уничтожены посевы и запасы зерна. Коса готовились к встрече с духами предков, победе над англичанами и будущему изобилию. Надо ли говорить, что ничего этого в той реальности, в которой существуем мы сегодня, так и не произошло?

Финальное пророчество, полученное девушкой коса, гласило, что если условия духов предков будут приняты и выполнены, то 18 февраля 1857 года солнце станет красным и остановится, небо опустится, море высохнет, мертвые воскреснут, а англичане будут повержены. Десятки тысяч людей коса забивших свой скот, уничтоживших свои посевы и разрушивших свои дома, ожидали этого дня с трепетом и надеждой, прекратив всякую деятельность (которая в свете обещанного казалась бессмысленной).

Историк Юрий Слёзкин, в своей последней книге попытавшийся описать историю русской революции как милленаристскую, цитирует слова одного из коса, забившего свой скот и ожидавшего вместе со всеми обещанного пророчеством конца старого мира: «Я сидел около своего дома и вместе со всеми смотрел, как встает солнце. Мы смотрели до полудня, но солнце не останавливалось. И вечером тоже смотрели, но оно все равно не останавливалось. И людей охватило отчаяние, потому что они поняли, что все оказалось неправдой» [2].

Само существовании коса в последние месяцы перед наступлением обетованного дня получило название Великое ожидание. А момент, наступивший после того, как обещание не исполнилось, Великое разочарование. После Великого разочарования судьба народа была предрешена.

Собственно говоря, в течение года после получения пророчества некогда великий народ коса (с которым англичане не могли справиться почти 120 лет) практически перестал существовать. От голода и болезней количество коса уменьшилось со 110 тысяч до 27. Коса нападали друг на друга, пытаясь отнять оставшуюся еду. Распространился каннибализм. Рухнула система власти. Выживших спасали англичане. Они же судили руководство коса (вождей, колдунов и саму пророчицу с ее близкими) за уничтожение собственного народа.

Что здесь можно сказать? С убыстрением течения времени каждое новое ненаступление конца света становится все более и более горьким для ожидавших его. Последствия все более тяжелыми, а отчаяние выживших становится все более и более глубоким. Но все же меня в этой истории, как я уже говорил, интересует не сам конец света, а предполагаемое участие в этом событии кораблей.

Дело в том, что согласно первоначальному пророчеству духи предков для победы над англичанами должны были прибыть в Косаленд на кораблях. Причем, что самое удивительное, прибыть они должны были не откуда-нибудь, а из России. Самих же этих духов пророчица называла то «новые люди», то просто «русские». Они (говорила она) уже победили англичан в Крыму, уже убили проклятого Каткарта и теперь (если вы все будете вести себя правильно) приплывут на 100 кораблях сюда.

Что здесь можно сказать (повторю я свой же вопрос)? Ну, во-первых, то, что Джордж Каткарт (в 1852 году воевавший в Африке с коса) в 1854-м действительно командовал 4-й дивизией британской армии в Крыму и был убит в битве при Инкермане. А также то, что помимо тех коса, которые (как коса, цитируемый Слёзкиным) чувствовали разочарование из-за несвершившегося, были и другие — уверявшие, что на самом деле все произошло именно так, как было обещано: русские корабли прибыли к берегам Косаленда и теперь громят англичан, мертвые восстали, движутся подземными дорогами и скоро выйдут на поверхность, и главное, небо действительно опустилось (как это возможно не видеть?). — Все это меня совершенно не удивляет. Но вот что мне кажется по-настоящему любопытно, так это происхождение кораблей. Ведь здесь же вполне очевидно, что 100 кораблей, на которых должны из-за моря прибыть духи предков (они же — новые люди, они же — просто русские), это те самые 100 русских кораблей, которые были затоплены в первую очередь в бухте Севастополя в процессе «Русско-турецкой войны России с англичанами». Как правоверные еврейские покойники, похороненные в диаспоре и (согласно Агнону) перекатывающиеся в подземных пещерах в Землю обетованную, эти русские затопленные корабли два года по дну Мирового океана практически пешим ходом добирались до южных берегов Африки, чтобы дать наконец последний и решительный бой последнему оплоту англичан. И здесь у меня возникает такое странное чувство, что в этот момент в Косаленде происходит нечто прямо противоположное тому, что происходило 14 сентября 1492 года в районе нулевого меридиана. То есть не схлопывание, а, наоборот, что-то вроде точечного прокола, в который смывает порядка 70 тысяч коса практически в один момент. Что там дальше у них происходит, в этой их индивидуальной реальности — не знаю. Скорее всего, коса, при поддержке прибывших на русских кораблях духов, окончательно уничтожают англичан как класс, получают каждый по стаду коров, 2—3 жены, новый дом и радость общения с воскресшими родственниками — все это совершенно не важно. Важна лишь сама завораживающая картинка, в которой призраки затопленных кораблей всплывают на другом конце земли под красным светом остановившегося солнца. Причем как всплывают: вода сама отступает, обнажая дно океана и стоящие на нем корабли, прибывшие на самом деле для эвакуации тех коса, которые беззаветно поверили словам пророчицы и отказались от всего нечистого, оскверненного колдовством белых людей. И чем-то эта история (помимо Агнона) напоминает мне еще слова дон Хуана о древних видящих, которые во время конкисты не сражались с испанцами, а использовали их для того, чтобы получить возможность спокойно покинуть этот мир.

Три стадии развития фотографии

Если вынести за скобки все прото- и пред-, а также все переходные и промежуточные, все неустойчивые соединения и нереализовавшиеся побочные линии, то можно сказать, что с момента возникновения до сегодняшнего дня фотография прошла три основные базовые стадии — дагеротипия, традиционная (пленочная) фотография и современная цифровая. И помимо всего прочего (всех неизвестных мне технических подробностей и теоретических осмыслений) можно сказать, что за каждой из этих стадий стоит не только своя идеология, но и свое видение мира, своя конструкция реальности (в которой фотография как факт может находить свое место и объяснение).

Внешне мы здесь можем говорить о трех стадиях технического прогресса, соответствующих стадиям развития индустриального мира, — доиндустриальное производство единичной вещи мастером-ремесленником (дагеротипия, существующая в единственном экземпляре), массовое техническое производство, соответствующее индустриальной стадии (фотография, печатающаяся с негатива в любом количестве копий), и виртуально-сетевая стадия постиндустриального мира (цифровая фотография, все больше и больше не нуждающаяся вообще ни в каком материальном выражении в виде предмета, т.е. собственно напечатанного на чем-то изображения, и существующая в виде пикселей в сети).

Однако если мы всмотримся в стоящую за этими стадиями идеологию (или, может быть, лучше сказать — картину мира, гештальт, возникающий в нашем сознании в результате реконструкции оснований), мы можем увидеть на самом деле совершенно удивительные вещи.

Ведь что такое дагеротип? Что такое — даже не по форме, а по сути — застывшее отражение? По сути, перед нами зеркало (стекло, серебряное напыление с одной стороны, буквально зеркальное изображение), и в этом зеркале мы обнаруживаем как бы остановившееся время — людей, которые когда-то долго смотрелись в него и вот остались (в его памяти? в остановленном мгновении?).

Идеология, стоящая за производством дагеротипа, — цеховая. Это производство единичной вещи мастером-ремесленником, допущенным к тайнам (и, в отличие от обывателя, разбирающегося в том, как и что происходит, контролирующего все стадии производства). Как любое восходящее к средневековым цехам производство, дагеротипирование вообще скорее не производство, а делание. То есть мистический акт. И остановка мгновения здесь есть, по сути, — производство вечности. Иными словами, перед нами не просто делание, а часть Великого делания (возможно, кстати, единственная его часть, которая оказывается нам сегодня доступна в виде реально существующих артефактов).

Как устроена дагеротипия с технической точки зрения? Во-первых, для того чтобы получить дагеротип, нам нужно три первичных элемента: серебро, йод и ртуть. На финальной стадии нам понадобится еще золото. И это уже само по себе символично. Три необходимых металла — три верхних вещества алхимической лестницы: золото (солнце, мужское начало), серебро (луна, женское начало), ртуть (меркурий, переход). Плюс йод как «универсальный медикамент» (открытый в 1811 году и стремительно набравший популярность именно как универсальное лекарственное средство и наружного, и внутреннего применения).

Здесь, вероятно, следует заметить, что основная идея алхимии заключается в гармонизации начал. Причем строится она на положении о ртути как о «первичном» металле. Это положение проистекает из способности ртути образовывать амальгамы с другими металлами, т.е. преобразовывать их. Ртутносерная теория происхождения металлов, лежащая в основе алхимии, допускает преобразование одного металла в другой, понимаемое как излечение. Отсюда и представление об философском камне (т.е. реагенте, ускоряющем процесс трансмутации) как об идеальном лекарстве, способном вернуть молодость и даровать бессмертие.

Давайте попробуем взглянуть на изготовление дагеротипа с точки зрения основной алхимической процедуры, т.е. Великого делания.

Как известно, Великое делание проходит четыре стадии: нигредо (чернота), альбедо (белизна), цитринитас (желтизна) и рубедо (краснота). Причем две последние стадии на самом деле практически неразделимы, так как рубедо есть, собственно, финал цитринитас. Все эти три стадии мы можем найти в процессе изготовления дагеротипии (или наоборот: с точки зрения процесса изготовления дагеротипии мы можем наглядно увидеть саму реальность этих стадий).

Первая стадия — нигредо (т.е. чернота, тьма) соответствует подготовительной стадии, в которой серебряную или посеребренную медную пластинку подвергают в полной темноте воздействию паров йода, в результате чего образуется слой йодистого серебра (т.е. собственно светочувствительный слой). Далее (также в полной темноте) эту пластинку помещают в камеру-обскуру (т.е. буквально — «темную комнату»). После чего начинается вторая стадия — альбедо (т.е. белизна или свет), в процессе которой помещенная в камеру-обскуру серебряная пластинка экспонируется на ярком свету от 15 до 20 минут, в результате чего молекулы йодистого серебра разрушаются, йод испаряется, а мельчайшие частицы восстановленного серебра образуют скрытое (т.е. еще невидимое) изображение.

На языке алхимии финал этой стадии называется малым деланием и описывается как «возвращение» или «преобразование» (транс-мутация) серебра (луны), которое нуждается в закреплении ртутью (меркурием). При изготовлении дагеротипии это закрепление происходит так: экспонированную серебряную пластинку помещают в небольшую кабинку, расположенную под углом 45 градусов над контейнером с ртутью. Ртуть при помощи спиртовой лампы нагревают до температуры в 150 градусов по Фаренгейту. Пары ртути, соприкасаясь с серебром, проникают в его экспонированную часть и образуют амальгаму, проявляя таким образом изображение. После чего пластина помещается в холодную воду, а затем в раствор соли, который растворяет оставшееся йодистое серебро.

Появившееся в результате малого делания изображение, состоящее из преобразованного (трансмутированного) серебра, нестойко и нуждается в окончательном закреплении. Которое и происходит в следующей стадии, традиционно называемой цитринитас (желтизна) и описываемой как превращение серебра (луны) в золото (солнце) или, на символическом языке, — «пожелтение лунного сознания». В процессе изготовления дагеротипии эта стадия соответствует окончательному закреплению полученного на серебре изображения путем покрытия его хлоридом золота (солнца). В результате чего дагеротипное изображение получало характерный желто-коричневый цвет (луна превращается в солнце).

Четвертая стадия — рубедо (краснота), как было уже сказано, в действительности практически неотделима от третьей, так как является ее финалом. В связи с чем в современной алхимии третья стадия вообще не рассматривается как самостоятельная.

И наоборот — в процессе дагеротипирования фактически отсутствует четвертая (все-таки обретаемая в этом процессе вечность есть не вечность в абсолютном смысле, а остановка момента в отделенном изображении). Хотя с другой стороны, формально с ней может быть соотнесена финальная стадия собственно производства дагеротипа. То есть превращение его в артефакт. Как говорит об этом Википедия: поскольку само по себе получившееся изображение было настолько хрупко, что могло разрушиться от малейшего неловкого прикосновения, «готовые снимки обязательно накрывались стеклом, которое герметизировалось окантовкой из бумаги, пропитанной гуммиарабиком. При этом стекло отделялось от поверхности дагеротипа рамкой из золоченой латуни». (Полученное же изображение могло далее помещаться в особый переносной футляр, раму из ценных сортов дерева либо даже в специально изготовленный оклад.)

Изображение на дагеротипе до сих пор производит на смотрящего на него какое-то совершенно особое впечатление. Мало того, что перед тобой действительно зеркало, в котором ты видишь как бы пойманное, как бы застывшее в нем отражение кого-то уже давно ушедшего, но еще то, что видно это отражение лишь при определенном наклоне (оно вдруг возникает — сначала в виде негатива, затем вдруг превращаясь в позитив). Но еще и само ощущение того, что ты держишь в руках что-то единичное, уникальное, что-то, с чего даже невозможно снять копию (перефотографированный дагеротип не передает подлинного ощущения, а скопировать дагеротип на дагеротип невозможно). Обычная (пленочная) фотография оставляет, конечно, совсем иное ощущение. И связано оно в первую очередь с самой стоящей за ней идеологией массового производства.

Здесь, кстати, любопытно, что, по сути, пленочная фотография является практически идеальным примером теории Филона о первообразце (архетипе), порождающем образы.

Архетип Филона (вопреки распространенному заблуждению) сам по себе не есть некий образ, с которого буквально снимается копия (т.е. не рисунок, который перерисовывается кем-то), но, грубо говоря, — импринт, след от первоудара (архе-тюпос), от впечатывания идеи, в который, как в форму, может быть залита любая материя (что, в свою очередь, может дать нам любое количество слепков или отливок). То же самое мы видим и в традиционной (пленочной) фотографии с ее разделением на единственный негатив (на пленке) и потенциально бесконечное количество позитивов (на бумаге). И здесь уже перед нами встает абсолютно аристотелевский вопрос о разности принимающей материи (возникающий, впрочем, и у Филона в притче о царе и архитекторе, которая дальше будет заимствована еврейской традицией и превратится в давар ахер первой птихи Мидраш Раба, рассказывающий о том, что амон — это уман).

Ну и, конечно, особенно любопытно во всем этом то, что в конечном итоге (и, как говорится, райт нау) все это заканчивается тем, что, как обычно, ничего не остается. То есть ничего — просто в буквальном смысле. Буквально — буддийская Пустота. Шунья (которой, на самом деле, соответствует в глобальном идеологическом смысле цифровая фаза развития человечества). Здесь, как говорил когда-то Саша Савчук в «Гильгамеше», если от шумеров до нас дошло все, все тексты, от Средневековья наверное — половина (все же коровья шкура чуть более хрупкий материал, чем камень), то от нас не останется ничего. Стоит только разок выключить свет. (И фотография, конечно, в этом смысле — не исключение.)

Еще раз о времени (из серии «давно хотел сказать»)

Всякий раз в районе 2 мая, вспоминая о том, откуда взялся этот выходной, задумываюсь примерно об одном и том же: мы сегодня все-таки практически не можем себе представить, чем на самом деле являлся советский проект в его онтологической перспективе.

Вот, я тут уже упоминал недавно последнюю книгу Слёзкина «Дом правительства», в которой он прямо говорит о большевиках как о секте, определяя их мировоззрение как «апокалиптический милленаризм». Многочисленные сопоставления с другими милленаристскими движениями (от раннего христианства до коса и красных кхмеров) работают именно на придание самому этому утверждению убедительности. При этом (хотя книга Слёзкина, безусловно, заслуживает всевозможных похвал) мне, пока я ее читал, все время казалось, что разговор мог бы быть и — как сказать? — несколько глубже, наверное. Пусть не так широко, но глубже и более содержательно, что ли. То есть примерно так, как это происходит, например, в «Оставшемся времени» Агамбена, тем более что мне самому (и думаю, не одному мне) это практически буквальное тождество милленаризма раннего христианства и советского проекта пришло в голову, именно когда я в 2000 году впервые прочитал напечатанный в «НЛО» фрагмент из этой книги, посвященный времени у апостола Павла.

Текст этого фрагмента есть в интернете, его можно найти на сайте «Журнального зала», но я все же приведу небольшую цитату:

…для Павла является главным: мессианическое время, ставящее под вопрос саму возможность четкого разделения между двумя «оламим», или «эонами».

Как же представить себе это время? По видимости все довольно просто: имеется, прежде всего, профанное время — которое Павел обычно обозначает термином chronos, — идущее от сотворения мира до мессианского события (коим для Павла является не рождение Иисуса, а его воскресение). Тут время сжимается и начинает кончаться: но это сжавшееся время — которое Павел обозначает термином «ho nyn kairos», «время сего часа» — длится вплоть до наступления «парусии», полного присутствия мессии, которое совпадает с днем гнева и концом света (последний хотя и неизбежен, однако не определен хронологически). Тут время разрывается — или, скорее, втягивается вовнутрь (происходит не эксплозия, а имплозия), переходя в другой эон, в вечность [3].

Что здесь надо предварительно уяснить для понимания самой этой картины? Во-первых, ситуация с двумя эонами. В данном случае греческое слово эон (αἰών — век, эпоха, вечность, жизнь) является аналогом ивритского олам (мир, вселенная). И два эона здесь соответствуют двум мирам еврейской мессианской традиции олам-га-зе (этот мир) и олам-га-ба (грядущий мир, будущий мир). Изначально олам-га-ба понимается как «тот свет», т.е. то, что после смерти, но в мессианстве это «то, что после смерти», начинает помещаться во временную перспективу как то, что будет после пришествия мессии (а будет воскрешение из мертвых, тысячелетнее царство истины и т.д.). Любопытно, что в этой перспективе в будущий мир переходят лишь праведники, а грешники просто туда не попадают (и, таким образом, как бы просто исчезают).

В раннем христианстве (у апостола Павла) эта картина претерпевает некоторые изменения. После прихода Христа и его воскресения «этот мир» как бы уже почитается закончившимся, но новый («грядущий») еще не наступившим. Происходит это отчасти в силу того, что ивритское олам изначально не является временной характеристикой, это именно мир, окружающая реальность. А греческое эон — наоборот, характеристика изначально временная. Отсюда и возникает эта ситуация окончания времени (т.е. получается, что время — хронос как бы существует внутри эона, и если мы выходим за его пределы, то там хроноса как бы уже нет. А есть лишь кайрос (изначально — пространственная характеристика). О том, чем кайрос отличается от хроноса, Агамбен говорит:

«Кайрос» и «хронос» принято противопоставлять друг другу как качественно разнородные сущности, и это, без сомнения, правильно. Но решающим является не столько противопоставление, сколько соотношение этих двух категорий. Что мы имеем, когда имеем «кайрос»? Самое лучшее определение «кайроса», какое я знаю, дано в «Гиппократовом сборнике», и «кайрос» здесь характеризуется именно через свою соотнесенность с «хроносом». Определение гласит: «сhronos esti en ho kairos kai kairos esti en ho`ou pollos chronos» — «хронос — это то, в чем есть кайрос, а кайрос — это то, в чем мало хроноса». Обратите внимание на удивительную имплицированность двух понятий, которые находятся буквально одно в другом. «Кайрос» (переводить здесь просто как «стечение обстоятельств» означало бы банализацию) не располагает никаким особым временем; то, что мы ловим, когда ловим кайрос, — это не какое-то другое время, это просто-напросто сжавшийся, сокращенный хронос. Гиппократовский текст продолжается следующими словами: «исцеление приходит иногда через хронос, иногда через кайрос». Вполне очевидно, что мессианское исцеление приходит именно через кайрос; но кайрос этот — не что иное, как схваченный хронос. Жемчужина, которую несет в себе кольцо благоприятного стечения обстоятельств, — это всего лишь частица хроноса, остаток времени [4].

Дальше у Агамбена следует много любопытных наблюдений, но мы сейчас ограничимся лишь этим фрагментом, на мой взгляд, чуть ли не прямо отсылающим нас к нашей недавней истории.

Действительно, сама эта ситуация, в которой старый мир уже закончился, а новый еще не начался, ситуация существования в промежутке (все более и более увеличивающемся по мере хода профанного времени) практически идентична и для раннего христианина, ожидающего второго пришествия и наступления царства Христова не когда-то, а практически сейчас («при нашей жизни»), и для раннего советского человека (ожидающего наступления коммунизма не в отдаленной перспективе, а «при жизни нынешнего поколения»).

И то, как Агамбен описывает отношения со временем у апостола Павла, кажется практически буквальным описанием чувства истории внутри раннего советского проекта. За одним только исключением. Но прежде чем сказать о нем, я хочу вернуться к изначальному посылу и задать вопрос: знаете ли вы, откуда вообще взялась идея того, что день второго мая должен быть нерабочим днем? И в какой момент было принято это решение?

Сам я когда-то (когда впервые задумался об этом несколько лет назад и начал искать в интернетах ответ) был очень удивлен. Конкретная дата установления праздничных дней 1 и 2 мая — 1929 год, и сделано это было в соответствии с постановлением Совета народных комиссаров СССР «О переходе на непрерывное производство в предприятиях и учреждениях СССР» — т.е. переходе на так называемую «непрерывку» или «пятидневку».

С 1 октября 1929 года в СССР вводился новый календарь, основой которого являлась новая «непрерывная» пятидневная рабочая неделя, включавшая в себя 4 рабочих дня и один выходной. При этом все дни месяца разделялись на пять групп, называемых по цветам (желтый, розовый, красный, фиолетовый, зеленый), причем каждая группа имела свой собственный выходной день (не совпадающий с выходными других групп). Названия старых дней недели отменялись (новые назывались просто по числам: первый день, второй день), названия старых месяцев отменялись. В каждом новом месяце вводилось единое число дней, кратное пяти (тридцать). Число рабочих (непрерывных) дней в году составляло 360. И еще 5 были оставлены в качестве общих праздников — 2 Индустриальных дня (следовавших за старым 7 Ноября), 2 Дня труда (следовавшие за старым 30 апреля) и День памяти жертв Кровавого воскресенья (следовавший за бывшим 22 января).

Основная озвучиваемая причина перехода на новый календарь — экономическая. То есть сделано это было в целях экономии, избавления от простоев оборудования и обеспечения непрерывности рабочих процессов. Однако на самом деле то, что мы здесь видим, не столько относится к сфере собственно домоправления (т.е. ойко-номии), сколько является практически прямой иллюстрацией к словам апостола «время сжалось» (1 Кор. 7: 29 — ο καιρος συνεσταλμένος εστίν). Не просто пятилетку в 4 года («2+2=5», как писалось на агитационных плакатах), но и само время за счет того, что разрушается его структура, дробится на множество параллельных, но сдвинутых относительно друг друга временных потоков — сжимается.

Но все же самое значимое здесь, как мне кажется, даже не это «сжатие», а некое более глобальное изменение, для того чтобы разглядеть которое мы должны сейчас вернуться к описанию времени у Агамбена и несколько уточнить само обсуждаемое здесь понятие кайроса.

Для начала давайте попробуем определить, что такое кайрос (καιρός), чуть более объемно, в, так сказать, нейтральной перспективе. Во-первых, здесь важно понимать, что само это понятие в первую очередь связано с категорией годности, с тем, что нечто подходит для чего-то. В отношении времени (а именно с временем в классическую эпоху кайрос, в отличие от более раннего периода, связан наиболее плотно) это «подходящий момент», «момент для чего-то» или «время чего-то» (например, цветения или плодов). Наречие καιρόν (встречающееся у трагиков постоянно) выступает именно в значении времени — «вовремя», «своевременно», «кстати», равно как и παρ`α καιρόν (буквально: рядом с кайросом) соответственно — «несвоевременно, некстати».

В значении «время» кайрос, действительно, принято противопоставлять хроносу (понимаемому как непрерывный поток времени, движение истории, опирающееся на причинность, причинно-следственные связи). В этом смысле кайрос (как «наиболее подходящее время для чего-то», «удобный момент») ассоциируется у греков классического периода со случаем, удачей (которую нужно ловить, хватать за чуб и не выпускать из рук — во всяком случае, иконография аллегорий кайроса как божества очень ясно указывает на это).

Однако само это противопоставление кайроса и хроноса для понимания общей картины практически бессмысленно вне самого вопроса о том, что такое время. И здесь мы должны от некой конкретной языковой картины, свойственной именно греческому, сдвинуться чуть в сторону, попробовать взглянуть чуть более общо.

И первое, что нам надо здесь понять, это то, что собственно время в старшем значении — это некий оборот, цикл. Год (повторяющаяся смена сезонов), день (повторяющийся заход и восход), месяц (цикл рождения и смерти которого становится счетной единицей). То есть время — это то, что всегда одинаково, всегда повторяется, возвращается, ходит по кругу. Так, например, само русское слово «время» (от старосл. веремя, от общесл. verme-vertmen) восходит к индоевропейскому корню vart — крутиться, вращаться (родственные слова здесь — вертеть, веретено) и т.д.

Идея линейного времени возникает значительно позже. И изначально линейность его не есть нечто направленное в бесконечность и как бы из бесконечности же исходящее (т.е. линейное время не равно историческому). А нечто, что как раз нужно ввести в соответствующие рамки, вставить само в себя. И тут надо сказать, что на самом деле Агамбен не очень понимает, что такое кайрос. Вернее, скорее всего, он понимает, но объясняет читателю и использует применительно к описываемой ситуации несколько односторонне.

Если при рассуждении о кайросе и хроносе мы не будем упускать из вида саму эту цикличную природу времени, то окажется, что, по существу, кайрос — это момент перехода. И он же момент соединения. То место, в котором время вставляется в себя для того, чтобы пойти снова на еще один круг. Недаром статуя Кайроса как бога (вместе со статуей Гермеса-психопомпа) стояла у входа на стадион в Олимпии — и дело здесь, конечно, не в «счастливом моменте», а в том, что именно здесь, именно в процессе соревнований, в процессе выявления победителя и происходил собственно переход, «вправление времени в место его соединения», выход на новый виток (который как бы подобен старому, но — новый).

Эта концепция времени окончательно оформляется в эпиникиях Пиндара. И это — примечательный момент. Ведь что такое сами по себе Олимпийские соревнования (и величальная песнь, венчающая победителя), если не ритуал, поддерживающий мировой порядок.

И здесь надо понять очень простую вещь: для человека мифологического сознания (т.е. человека, существующего в циклическом времени) происходящее повторение вовсе не означает обязательности. Каждый день солнце заходит, чтобы снова взойти. Каждый год оно доходит до нижней точки, чтобы потом подняться к верхней. День уменьшается, чтобы снова расти. Но то, что солнце заходит и восходит каждый день, не означает, что оно обязательно взойдет завтра. Как раз наоборот — каждое такое повторение есть результат сознательного действия, величайшего напряжения и финальной победы светлых сил над темными. Всякий раз все привходящие обстоятельства взвешиваются на весах справедливости и высшие силы выносят решение. Зрители же, зная об исходе, переживают его как подлинное чудо — событие, никогда до этого не случавшееся (как писал по этому поводу покойный В.Н. Топоров: «...в мистерии поединка Индры со своим противником, приуроченной к главному годовому ритуалу, его участники, зная, что Индра должен победить, не знают до последнего момента, что он действительно победит» [5]).

Когда для того, чтобы объяснить, что такое кайрос, Агамбен цитирует Гиппократа («хронос — это то, в чем есть кайрос, а кайрос — это то, в чем мало хроноса»), — это объяснение, конечно, верное и доходчивое, но недостаточное именно в содержательном смысле. Потому как на самом деле, если речь идет собственно о том, что такое кайрос не в отношениях с хроносом, а в отношении общей картины, то здесь все оказывается практически наоборот. Именно в этом смысле Пиндар говорит: «Было в кайросе достаточно хроноса, для того чтобы все увидеть и все понять» (ἦν διακρῖναι ἰδόντα πολλ`ος ἐν καιρῷ χρόνος — fr. 168b).

На самом деле именно это наличие хроноса в кайросе и делает его особым мгновением. Мигом, в котором все взвешивается, все становится ясно, все решается. Отсюда — непосредственная связь кайроса у Пиндара с идеей справедливости (δίκη) и мерой (μέτρον). А также с понятием труда как напряжения (πόνος).

Следующий дике и знающий меру укрепляется в хроносе, для того чтобы в кайросе через величайшее напряжение обрести победу и спокойствие (гесюхия), порочный же расшатывается в хроносе, для того чтобы пасть и исчезнуть. (Я не хочу сейчас подробно рассматривать эту концепцию во всем объеме значений, ее составляющих, отмечу только два момента: финальное исчезновение недостойного и труд. Первое здесь связано с самой греческой идеей памяти и истины как выведенного в зону рассмотрения. Происходящее в советской параллели — вырывание страниц из книг, стирание имен, вырезание лиц арестованных с коллективных фотографий — не более чем следствие этой логики. Что же касается труда как напряжения, присутствующего в самом греческом слове πόνος — «труд, страдание», это именно финальное, великое, невероятное напряжение всех сил, происходящее в кайросе и приносящее победу. Результатом такого напряжения становится обретение нового мира, в котором герой наслаждается покоем и «безтрудной жизнью», в то время как те, кто был неспособен на это напряжение, обречены на «вечное страдание». Особо явно эта концепции описывается в «Островах блаженных», но присутствует и в других одах. Нужно ли здесь говорить о том, что именно идея труда — победы через тяжелейший труд, необычайное напряжение — является одной из главных советских идей?)

Вернемся к общей картине, для того чтобы ответить на такой, казалось бы, неуместный вопрос: а где, собственно, располагается это постоянно воспроизводящееся повторяющееся циклическое время в той картине мира, которая была нарисована нам Агамбеном (как бы за апостола Павла)? Очевидно, внутри ветхого эона. То есть того, который уже закончился. Будет ли другое циклическое время (и будет ли время вообще) внутри будущего эона (того, который еще не наступил, но наступит уже скоро), вообще непонятно. Понятно только, что это циклическое время и есть хронос, всякий раз сворачивающийся в новый круг. И в каждом эоне он — свой. То есть если как бы буквально следовать дорогой хроноса — т.е. двигаться по времени, в русле времени, по направлению течения времени, то в иной эон прийти невозможно, можно лишь выйти на следующий круг (либо не выйти и исчезнуть). Именно поэтому апостол и говорит о нахождении в кайросе. По сути, в моменте перехода, но только не с витка на виток, а из эона в эон. Так вот, глядя из сегодняшнего дня на почти двухтысячелетнюю историю этого перехода, мы можем констатировать, что внутри этого кайроса хронос свился в привычное календарное кольцо, началом которого является событие, которое вроде бы должно было стать как раз его концом.

Циклическое европейское (христианское) время нанизано на главный факт веры, являющийся одновременно главным календарным событием — воскресением. В глобальном линейном смысле именно воскресенье отделяет вчера (старый мир, мир до искупления, ветхий эон) от нового (того, который должен наступить со вторым пришествием), но в простом календарном — профанном — смысле именно оно является точкой отсчета, как в большом годовом цикле — в цикле годовой пасхалии, рассчитываемой от пасхи до пасхи, так и в малом — недельном: от воскресения до воскресения. Именно семидневная неделя с воскресеньем на месте бывшего первого дня является основой этой новой цикличности. А единый выходной и торжественная воскресная служба (еще недавно обязательная для всех к посещению) — главным синхронизирующим моментом.

Радикальный план смены календаря, приуроченный к запуску первой пятилетки (время должно начать заново считаться с этого места), обычно — как я уже сказал — понимается и объясняется исключительно в смысле некой экономической целесообразности. Что, конечно (как я тоже уже сказал), не верно.

На самом деле содержание его значительно глубже. Переход на «непрерывку» должен был перестроить само существование человека. И основная его интенция заключалась в том, чтобы уйти от циклического времени, вырваться из круга, выйти в чистый поток, чистую непрерывность.

Все должны почувствовать себя частью некоего огромного глобального единого механизма. Той самой пресловутой шестеренкой (только, конечно, не в позднем унизительном смысле). Шестеренки вращаются, каждая в своем ряду, каждая в своем графике, с остановками, с выходными. Но вместе они создают некий единый механизм, который никогда не останавливается, никогда не прерывает свою работу и движется только вперед. (Характерно здесь так же и то, что пять единых для всех годовых выходных собственно в календарь не входили, а присутствовали как бы за гранью, в добавке.)

В реальности, конечно, все, как обычно, получилось не совсем так — вопервых, сами месяцы из-за того, что окружающий мир был все же признан существующим (т.е. с ним приходилось считаться и согласовываться), остались прежними — с разным количеством дней, со старыми названиями. И — соответственно — пять «праздничных» дней (дней остановки) не выпадали из общего счета, а считались (т.е. 1 и 2 мая, а не два дня после бывшего 30 апреля, обозначающиеся как первый и второй день труда, за которыми следует первый день пятого месяца). Ну и дальше все как обычно. Какие-то «неудобства социального характера». Какие-то там семьи, дети. Какая-то путаница непонятно с чего. И в результате через полтора года «новый советский календарь» был отменен. Страна перешла на шестидневку, а затем и вовсе обратно к привычной неделе.

И если что-то и осталось в качестве свидетельства этой очередной попытки преодоления земного притяжения — второе мая как выходной.