IV совместная конференция журнала «Новое литературное обозрение» и Европейского университета в Санкт-Петербурге «Антропология страха» (ЕУСПб, 17— 18 мая 2019 года)

17—18 мая 2019 года в Санкт-Петербурге состоялась четвертая международная конференция «Антропология страха», организованная Европейским университетом в Санкт-Петербурге и издательским домом «Новое литературное обозрение» (Москва) в рамках совместной программы «Антропологизация гуманитарных и социальных наук». Организаторы конференции напомнили, что данный проект задуман как международный форум, на котором соединяются представители разных стран, дисциплин и культурных традиций. На этот раз в фокусе внимания российских и зарубежных исследователей — историков, социальных антропологов, культурных историков, философов, филологов — оказалась актуальная в современном контексте тема страха. Участники конференции сосредоточились на том, как рождаются страхи в обществе, с чем они связаны, как исторически меняются фобии и каково их соотношение с социальными условиями и эпохами, в которых живут люди.

Пленарное заседание открыл Евгений Анисимов (НИУ ВШЭ, Санкт-Петербург). В докладе «Страхи человека в Тайной канцелярии XVIII в.» он описал две формы Великого Государственного Страха, который переживали люди той эпохи вне зависимости от их социального положения. Первое «расширение» этого страха касалось свободных людей. Оно представляло собой боязнь стать жертвой доносчика или шантажиста или оказаться свидетелем преступления. Для людей, уже попавших под подозрение, чувство страха приобретало специфические черты, связанные с самой процедурой сыскного и судебного процессов. К ним могли относиться страх за близких, страх допроса, страх предстоящей боли и пыток, ужас грядущей казни. Исследователь отметил, что противостояние судебной системе XVIII века, обычно оказывавшей сильное психологическое воздействие и ломавшей природу человека, лишь в исключительных случаях заканчивалось победой беззащитного перед сыском. Большинство таких примеров относятся к историям старообрядцев, чья вера помогала преодолевать страхи перед Тайной канцелярией.

Олег Проскурин (Университет Эмори, Атланта, США) посвятил свое выступление «“Гляжу вперед я без боязни…” (Восстание декабристов, политика устрашения и “Стансы” Пушкина)» официальной трактовке восстания декабристов 1825 года властями и предложил новую интерпретацию «Стансов» А. С. Пушкина («В надежде славы и добра…», 1826), обращенных к императору Николаю I. Основываясь на официальном правительственном дискурсе, сформировавшемся на страницах государственных документов, автор демонстрирует, каким образом был сконструирован иррациональный образ декабристов как носителей анархии и разрушения, как убийц, способных внушать только чувство страха. Исследование официальной концепции восстания позволило докладчику по-новому прочесть стихотворение Пушкина и рассмотреть первые его строфы как более «антидекабристские», чем это представляется обычно. Установленные автором в прочтении пушкинского текста связи с историческим контекстом позволили ему показать, как поэт выводит образ «заговорщиков» из темного мира разрушающего зла и страха в поле рациональности. В завершение своего доклада Проскурин предпринял попытку кратко охарактеризовать причины, по которым программа Пушкина не была принята ни либеральным, ни правительственным лагерем.

В центре доклада Андрея Тесли (ИГН БФУ им. И. Канта, Калининград) «Поляк, иезуит, еврей: эволюция страхов позднего славянофильства» — история конструирования образа еврея и страх перед ним в России второй половины XIX века в публицистике Ивана Аксакова. Исследователь отметил, что, несмотря на кратковременный, но плодотворный опыт соприкосновения Аксакова с еврейской культурой в 1850-е годы, четкая позиция относительно «еврейского вопроса» сформировалась у него только к 1880-м. Докладчик указал на несколько источников чувства страха перед «еврейской угрозой», формулируемой и транслируемой публицистом. Среди них — его тексты 1860-х годов, а также конспирологические модели, связанные с «остзейским» и «иезуитским» вопросами, существовавшие в славянофильском дискурсе еще с 1840-х годов. Существенным в этом вопросе, как отметил докладчик, был переход от антииудаизма к антисемитизму. Он был связан, во-первых, с моделью нациестроительства славянофилов как конвертацией конфессиональной идентичности в национальную, а во-вторых, с вопросом объективной идентификации и проблемой старообрядцев и сектантов. В логике Аксакова последняя разрешалась через приверженность «русским началам». Страх же перед «евреем» возникал из-за его роли «третьего» в первую очередь в «русско-польском» противостоянии. «Еврейский вопрос», как отметил Тесля, оказывался первостепенным и болезненным — и тем самым порождающим страх, — поскольку демонстрировал неприменимость славянофильской концепции «русской нации» в ситуации 1880-х годов, а попытка сохранить последнюю напрямую вела к биологизации, трактовке «природы» «еврея».

Первая секция первого дня открылась выступлением Александра Маркова (РГГУ, Москва) «Страх бесславия: культурные последствия данного понятия гражданского гуманизма». Доклад был посвящен эволюции понятия «страх бесславия» в европейской культуре. Исследователь отметил, что классическое понимание негражданского гнева — способности пугать не меньше, чем пугаться, претерпело изменения именно в период Ренессанса. В это время, по утверждению Маркова, концепция страха начала восприниматься как пассивное чувство («возможность пугаться») и нашла особое выражение в понятии «страха бесславия», которое докладчик отождествил с «позором». Важным изменением в понимании «страха», также относящимся к эпохе Возрождения, было появление характеристики его как «чувства страшного». На ряде примеров из богословских споров эпохи исследователь продемонстрировал неустойчивое положение страха между знанием как аффективным переживанием и знанием как опорой воли.

Александра Архипова, Анна Кирзюк и Дарья Радченко (МВШСЭН, Москва) в своем докладе «Как сделан страх: работают ли теории моральной паники в России?» на основании целого ряда антропологических и социологических теорий попытались найти причины успешности установления моральной паники в России последних двух столетий. Для ответа на поставленный в названии их выступления вопрос исследовательницы опираются на теории конца 1970-х—1990-х годов. В частности, в работах социолога Стенли Коэна, анализирующего страхи британского общества, было предложено понятие «моральной паники» — ситуации, когда общество не просто ощущает серьезную угрозу существованию, но и создает образ враждебной группы — будь она реальная или вымышленная. Если для Коэна агентом общественного страха такого рода были медиа, то в более поздних исследованиях начала 1990-х годов Эрик Гуд и Найман Бен-Йегуда выстроили типологию агентов, вызывающих моральную панику. Согласно их классификации первая, «низовая» модель предполагает, что паника идет «снизу вверх», возникая как спонтанная реакция общества на некоторый социальный стресс; вторая — элитистская модель ставит условием возникновения общественной паники сознательные действия политической элиты, способной манипулировать СМИ; наконец, в третьей модели паника исходит от заинтересованных групп, в роли которых могут выступать различные профессиональные группы, общественные движения, образовательные институции, ангажированные журналисты. По мнению докладчиц, моральная паника в России запускалась, как правило, не одним, а несколькими агентами («полиагентность»), что и являлось залогом ее успешности.

В центре представленного на конференции исследования Бориса Пейгина (ТГУ, Томск) «Фактор моральной паники в уголовном правотворчестве» также стояли вопросы, связанные с термином «моральная паника». Однако в фокусе его доклада было соотношение развития этого явления в российском обществе и его рецепции российским законодательством. На основании анализа корпуса процессуальных документов — стенограмм заседаний Государственной думы Федерального собрания РФ, публикаций в СМИ разборов статей о криминализации склонения к совершению и содействия совершению самоубийства (ст. 110.1, 110.2 УК РФ), а также материалов дел о так называемых «группах смерти» — исследователь пришел к выводу, что сама законодательная система проникнута настроениями моральной паники и так же, как и общество, склонна к поиску «коллективного врага». Докладчик высказал свои опасения в том, что подобная форма взаимодействия законодателей с явлением моральной паники может привести к непродуманной криминализации правовых норм.

Вторую (вторую дневную) секцию первого дня конференции открыл доклад историка культуры Анны Стоговой (ИВИ РАН / РГГУ, Москва) о появлении в литературе рубежа XVII—XVIII веков фигуры «испуганного читателя» (lecteur effrayé), т.е. о предполагавшемся авторами страхе малообразованного читателя перед сложным текстом. Это, по мнению докладчицы, свидетельствовало, во-первых, о расширении круга читателей «серьезной» литературы, а во-вторых, о появлении новых, «интеллектуальных» коннотаций понятия страха. Возникновение этой модели описания читательского опыта, по словам Стоговой, было связано с полемикой философов Н. Мальбранша и А. Арно, которая и была рассмотрена в докладе.

Предмет следующего доклада также относился к веку Просвещения. Историк Елена Кравцова (ИИРАН, Санкт-Петербург) рассказала об инструментах, использованных Фомой Челанским при сочинении второго (из трех официальных) жития св. Франциска Ассизского. По ее словам, Фома использовал тело и душу Франциска «и их аффекты» как средства для облегчения запоминания жития. К числу этих аффектов относился страх, испытываемый (и внушаемый) телом, и страх, испытываемый душой, т.е. праведный страх (timor). Будучи «эмоцией единения», страх был также использован автором для сплочения францисканской общины, хотя это и не помогло: раскол усугубился. Вопросов или замечаний доклад не вызвал.

Завершилась секция докладом литературоведа Эдуарда Вайсбанда (НИУ ВШЭ, Санкт-Петербург) о постметафизическом переосмыслении Книги Иова в рассказе П. Губера «Иов Дулдер» (но не в романе И. Эренбурга «Хулио Хуренито», также обещанном в программе конференции). По замечанию докладчика, в Книге Иова ставится под сомнение библейская убежденность в справедливости Божьего суда, а в «Иове Дулдере» предвосхищаются темы литературы о Холокосте. Несомненным достоинством доклада модератор секции Олег Проскурин (Университет Эмори, США) назвал обращение к творчеству Губера, известного почти исключительно как автор исследования «Донжуанский список А.С. Пушкина».

Третью секцию открыл доклад Алексея Попова (Крымский федеральный университет им. В.И. Вернадского) «Печи Освенцима и пепел Хиросимы: Аффекты устрашения в режиссуре советских массовых мероприятий 1950—1980-х годов», который был посвящен массовым публичным действиям постсталинского периода. Режиссуру, построенную на аффектах устрашения, докладчик рассмотрел на примерах таких мероприятий, как Манифестация за мир и дружбу на Манежной площади в рамках Фестиваля молодежи и студентов 1957 года, антивоенные митинги, молодежный лагерь «Спутник» в Гурзуфе. Главным объектом исследования для Попова стала сама концепция массового праздника как перформативного акта, способного оказывать влияние на участников и зрителей. Архивные сценарии мероприятий свидетельствуют о том, что сами организаторы указывали на необходимость разработки конфликта для эффективности пропаганды. Проанализировав корпус документов, Попов проследил изменение идеологии устрашающих концепций: если основным сюжетом массовых праздников в 1920—1930-е годы была классовая борьба, то в режиссуре позднесоветских мероприятий геополитическая повестка («борьба с воинствующим империализмом», предотвращение ядерной войны) практически полностью вытеснила внутреннюю. В конце докладчик отметил важность использования в дальнейшем исследовании не только визуальных материалов и сценариев празднеств, но и эго-документов: воспоминаний, интервью и проч.

Тема эго-документов продолжилась в докладе Бориса Куприянова (МГПУ, Москва) «Реконструкция детских страхов в пионерских лагерях». Доклад был целиком построен на базе интервью и представлял собой часть большого исследования по внешкольной повседневности. Рассматривая детский лагерь как социальный институт, исследовательская группа, в которую помимо Куприянова входили И.О. Дементьев, О.С. Нагорная, А.Ю. Рожков, фокусировалась на осмыслении того, откуда возникают и как переживаются страхи, а также на том, как респонденты интерпретируют эмоции. В результате обработки ответов страхи были разделены на рациональные (страх наказания за нарушение дисциплины, страх агрессии со стороны «хулиганов», страх потерять статус в конфликте со сверстниками или не соответствовать ожиданиям взрослых) и иррациональные (страх, вызываемый непонятными предметами, людьми, явлениями, фантастическими пугающими формами). Куприянов подчеркнул важность для анализа подхода Эрика Берна, позволяющего рассматривать страх через понятия катарсиса и карнавального поведения. Доклад вызвал много вопросов и критических замечаний, касавшихся релевантности источников (для респондентов ответы были частью воспоминаний, а наслаивающийся на них последующий опыт в исследовании игнорируется), слишком размытого определения страха и интерпретации полученных данных.

Ангелина Козловская (ЕУСПб) выступила с тематически близким докладом «“Не верю, но все равно боюсь”: страх, игра и сомнение в детской культуре сверхъестественного». В фокусе ее внимания также оказались детские страхи, а основу исследования составили интервью и включенное наблюдение, однако работа велась на современном материале. Основным предметом исследования оказался иррациональный страх перед Пиковой дамой. Он был рассмотрен на конкретном примере, когда под влиянием одного только рассказа вожатой дети внезапно поверили в присутствие и видимость потусторонних сил. Исследовательницу отдельно интересовала дискретность и противоречивость детских верований, нахождение на грани между сомнением и верой, а также момент сознательного включения в игру и неумение провести границу между игровой и неигровой ситуацией. Именно сомнение, неуверенность и одновременное желание верить, по мнению Козловской, дает возможность играть, переживать чувство страха, основанного на соприкосновении с потусторонним миром. Доклад вызвал оживленную дискуссию, в частности прозвучали вопросы о том, какие новые персонажи детских страхов появились в последнее время и насколько такой механизм включения в игру уникален именно для детских практик.

Четвертая (первая послеобеденная) секция первого дня конференции открылась докладом историка, специалиста по русскому дворянству Елены Марасиновой (ИРИ РАН / НИУ ВШЭ, Москва) на тему: «Страх Божий и суд государственный». Докладчица поделилась находкой: работая со следственными документами второй половины XVIII века, она установила в них появление фигуры «священника-дознавателя» — важного участника следственных мероприятий, путем увещеваний помогавшего (чаще всего успешно) добиться от подозреваемого в тяжком преступлении признания. Новшеством в судебной практике была и инструкция для священника — увещевателя и следователя, являвшаяся, по предположению Марасиновой, переводом католической инструкции. Одним из способов внушить подследственному страх Божий, доказать, что он «не возможет избегнуть суда Божия и казнь от Бога», была демонстрация иконы Страшного суда. Кажущийся парадокс — что просвещенная Екатерина, чье имя связано с секуляризацией, выступила за внедрение в судопроизводство религиозных, церковных практик — один из слушателей доклада попытался объяснить тем, что императрица исходила из «симфонии властей». Докладчица возразила, что никакой «симфонии» не было: Екатерина просто использовала церковников как обслуживающий персонал, Синод же их не посылал, и сами они не вызывались.

Следующий доклад — историка литературы Алексея Козлова (НГПУ, Новосибирск) — был посвящен категории страха в мемуарах петрашевцев (о категории достоинства в них же Козлов рассказывал на позапрошлой конференции ЕУСПб и «НЛО»). Впрочем, как выяснилось, страха в тех воспоминаниях было немного. По словам докладчика, они были ориентированы на литературные модели, в которых индивидуальный опыт растворялся. Вследствие этого в мемуарах петрашевцев «эмоциональный режим страха не составляет доминанты: он преодолевается, вытесняется, редуцируется посредством опознаваемых повествовательных стратегий».

Востоковед Светлана Сидорова (ИВ РАН, Москва) выступила с докладом о «страхе белого человека»: о бытовом общении белых англичанок с индийскими слугами, прежде всего с няньками и кормилицами, в колониальной Индии XIX века и о страхе первых перед вторыми. Речь шла о разных гигиенических привычках и расовых/классовых предрассудках, служивших причиной брезгливого и враждебного отношения белых колонизаторов к аборигенам. Страх, по мысли докладчицы, имел важную функцию — обеспечивал единство и обособленность европейцев, оберегал их от растворения в многомиллионном местном населении. Отвечая на вопрос одного из слушателей, не стала ли чувственная культура фактором уменьшения «воли к колонизаторству», Сидорова рассказала, как в начале XIX века английские женщины были вынуждены поехать в Индию, где английских мужчин было уже едва ли не больше, чем осталось в Англии, и как в результате этого европеизировался быт англичан в Индии.

Пятую (вторую дневную) секцию открыла Евгения Воробьева (Вежлян) (РГГУ, Москва) докладом «Как испытать “страх-от-текста”? (к вопросу о прагматике и семантике ужасного в литературе)». По мнению исследовательницы, в нынешних условиях господства визуального литературное произведение может напугать только в определенных ситуациях чтения, когда срабатывают триггеры страха. Соответственно, для Воробьевой важной оказывается не поэтика, а прагматика текста с точки зрения социологии. Материалом для пилотного исследования послужили интервью, проведенные непосредственно докладчицей, а также истории читателей о страшных книгах, собранные для проекта Линор Горалик «PostPost.Media». Проанализировав полученные данные в рамках теории фреймов И. Гофмана, исследовательница пришла к промежуточному выводу: «страх-от-текста» возникает при мысленном наложении описываемого ужаса на действительный опыт читателя, когда тот теряет «ключ» от реальности. Во время обсуждения доклада антрополог Ангелина Козловская высказала несколько замечаний в связи с корректностью применения метода Гофмана, а филолог Ольга Скубач задалась вопросом о специфике «страха-от-текста» на фоне «страха-от-кино».

Далее с сообщением «Страшный, страшный… город: места страха в городском пространстве у взрослых и детей» выступила Надежда Радина (НИУ ВШЭ, Нижний Новгород). В основу междисциплинарного доклада на границе социальной антропологии, социологии и психологии был положен материал статей, ранее опубликованных в журнале «Социальная психология и общество» (2012, 2017). Как и Воробьева, Радина концептуализировала собранные интервью взрослых и детей (в данном случае — о страшных местах в Нижнем Новгороде) с помощью теории фреймов Гофмана. Исследовательница выделила две группы фреймов городских страхов — «иррациональные страхи» (беспричинные) и «страхи-риски» (с опорой на свой и чужой опыт), функционирующие в системе координат «город — НЕ-город» (где НЕ-город — это различные нежилые, безлюдные места и т. п.), и «Я — Другие». Основным различием между страхами взрослых и детей оказалась принципиально иррациональная интерпретация опасного/страшного Другого в интервью младших школьников. В финале доклада участники секции задали Радиной уточняющие вопросы об информантах и методологии, а также указали на давнюю традицию восприятия города как места страха, зародившуюся еще в XIX веке.

Секцию завершил совместный доклад Михаила Кладова (независимый исследователь, Екатеринбург) и Анны Кирзюк (ШАГИ ИОН РАНХиГС / МВШСЭН, Москва) «Невидимые расисты: “гиперсемиотизация” и свободно конвертируемый страх». Они подробно рассмотрели ряд актуальных примеров «гиперсемиотизации» (поиска в окружающей действительности знаков, свидетельствующих о деятельности неких враждебных агентов) в США эпохи Трампа (например, случай трактовки жеста «о’кей» как символа белого супремасизма). Кладов и Кирзюк отметили, что явление это отнюдь не новое и весьма распространенное: достаточно вспомнить борьбу с «врагами народа» в сталинском СССР или попытки вычислить участников «групп смерти» по внешнему виду в современной России. В ходе выступления исследователи выделили условия, при которых в обществе возникает массовая «гиперсемиотизация»: ощущение угрозы как реально существующей; сложность идентификации врага; возможность конвертации обнаруженного «вражеского знака» в символический, политический или экономический капитал. Доклад вызвал живой отклик у слушателей, которые привели еще несколько примеров «семантической бдительности» граждан (как из истории, так и из ленты новостей).

На первый взгляд, мода и страх едва ли связаны. Тем не менее авторы докладов шестой (третьей дневной) секции уверенно и доказательно утверждают обратное. Неочевидная связь между самыми разными формами страха и всевозможными вестиментарными кодами и их функционированием в культуре стала общей темой для докладов Сьюзан Винсент (Университет Йорка, Великобритания), Хилари Дэвидсон (Университет Сиднея, Австралия) и Дженны Росси-Камюс (Королевский колледж искусств; Колледж моды Лондонского университета искусств (UAL), Великобритания).

Сьюзан Винсент в своем докладе «Бояться моды» очертила несколько концептуальных линий, позволяющих связать страх и яркую образность, которой располагает мода в целом и одежда в частности. Так, стоящие дыбом волосы в парике актера XVIII века, белые колпаки членов Ку-клукс-клана, внешний облик Дарта Вейдера оказываются способами представить страх, сделать его видимым через создание (и воспроизводство) конкретных визуальных тропов. Субъект страха (например, вооруженные войска), напротив, сопоставлен с вестиментарным кодом подобия, с отказом выделяться — и потому воплощение инстанции страха в одежде этой группы оказывается ускользающим и неуловимым. Однако главный интерес докладчицы связан не с тем, как взаимодействуют страхи и их репрезентация в одежде, но с ситуацией, в которой мода сама по себе становится источником страха. Прослеживая соотношение моды и системы ценностей в Европе со Средних веков и до современности, Сьюзан Винсент подчеркивает, что избыточность и дороговизна модных нарядов сочетались с порочностью. Гордость за собственную исключительность в противовес превосходству духовных ценностей, транжирство ради видимости вместо истинной благотворительности, позже — смешение и смещение установленных Богом норм, статусов, гендерных ролей — вот в чем были повинны модники. Стоит ли нам бояться моды в современности, где она являет собой пример глобально институционализированных практик эксплуатации и потребления? Очевидно, ответ положительный; современная мода равняется экологической и этической катастрофе.

Доклад Хилари Дэвидсон «Страх или мода?: археология форменной одежды австралийских заключенных» проблематизировал способы воплощения различных нарративов, связанных с пенитенциарной системой, в австралийских арестантских робах XVIII—XIX веков. Основой исследования стали недавние археологические находки. Исследовательница указывает на существование одежды из теплых и грубых тканей, которая сама по себе служила формой наказания, в буквальном смысле слова воплощая в себе страх. Что касается формы для повседневной носки, то она была особым образом маркирована, что позволяло подчеркнуть принадлежность носившего эту рубаху пенитенциарной системе, отметить его несвободу, отделить его от свободных граждан. С другой стороны, внешне форма арестантов довольно сильно напоминала одежду моряков и британцев — представителей рабочего класса, а метки были расположены таким образом, что их можно было спрятать. Всё это позволяет разделить официальные и неофициальные практики ношения одежды, а также демонстрирует сложность нарративов, воплощенных в форме заключенных.

Дженна Росси-Камюс в своем докладе «Смеяться моде в лицо: страх одетого Другого в графической сатире» рассмотрела комиксы и карикатуры на модников как пример воплощения социальных страхов, в частности ксенофобии. На примере сатирических рисунков, отображающих представителей различных субкультур XX века, автор показывает, как теория моды может, с одной стороны, способствовать развитию учений о юморе, а с другой — быть активным участником диалога о «страхе-перед-другим».

Седьмую (первую вечернюю) секцию открыл доклад Марии Неклюдовой (ШАГИ ИОН РАНХиГС / МВШСЭН, Москва) «“Несчастье от кареты”: ситуативные страхи во Франции XVII века», который во многом был посвящен историографической проблеме. Большинство исследований, как, например, книга Жана Делюмо «Страх на западе», построены на работе с нормативными текстами, которые, как правило, транслируют властную позицию, регламентируют то, как нужно бояться, но далеко не всегда отражают реальное положение вещей. Альтернативой такому подходу, по мнению докладчицы, мог бы стать анализ тех редких источников, в которых содержатся примеры неформализованного поведения. Примерами этому и оказались рассмотренные в докладе случаи «несчастий от кареты». Один из них описан в мемуарах герцога де Сюлли и повествует о том, как Габриэль д’Эсте, возлюбленная Генриха IV, во время путешествия едва избежала гибели в карете, которую «понесли» лошади; второй — в мемуарах кардинала де Реца, вспоминающего случай, как кучер отказался продолжать путь, приняв монахов-капуцинов за чертей. В обоих случаях докладчицу интересовала проблема интерпретации чувств всех участников событий, подвижность границы между страхом и другими эмоциями: страстью, любопытством, неуверенностью. В заключение докладчица обозначила перспективу сравнения подобных случайных сюжетов с протокольными описаниями страха (как текстовыми, так и визуальными, в частности с изображениями двух типов ужаса в трактате «О методах изображения страстей» Шарля Лебрена).

Тема транспортных средств продолжилась в докладе Анны Кирзюк (ШАГИ РАНХиГС / МВШСЭН, Москва) «Страшная снаружи, разная внутри. Зачем городская легенда говорит об угрозе». Основываясь на работах Алана Дандеса, докладчица обозначила интерпретативный подход к исследованию пугающих городских легенд. В рамках этого подхода, отсылающего к психоанализу, рассматривается особая терапевтическая функция легенды, возможность говорить о тревоге, создавая иллюзию контроля над ситуацией. От примеров из американской истории (Satanic Panic в сельских районах США в 1980-е годы, слухи о разбросанных зараженных ВИЧ иголках) Кирзюк перешла к анализу советского опыта, а именно рассказов о страшной черной «Волге», с помощью которых в 1970—1980-е годы школьники передавали слухи о зловещих машинах, увозящих детей в неизвестном направлении, где с ними случалось нечто страшное. Докладчица отметила связь историй о «Волге» с Большим террором и предложила рассматривать эти легенды с точки зрения воспроизведения травматического опыта, описанного Фрейдом, а передавшийся, по ее мнению, через поколения страх — через понятие постпамяти Марианны Хирш. В ходе дискуссии вокруг доклада слушатели поставили вопрос корректности употребления в исследовании понятия «постпамяти» (далеко не все дети могли хотя бы отдаленно слышать истории о терроре), а также вопрос о корректности применения психоаналитического подхода, учитывая, что «травма» и «посттравматический синдром» разнесены во времени на несколько поколений.

Следующий доклад, «Благодарный террорист. Доверие и страх в городской легенде», прочитанный Александрой Архиповой (ШАГИ ИОН РАНХиГС / МВШСЭН / РГГУ, Москва), также затрагивал тему городских слухов и их интерпретаций. В самом начале докладчица отметила различия между традиционной и современной легендой и, ссылаясь на Билла Эллиса, подчеркнула, что городской фольклор, как правило, неприятен, тяжел и вызывает отторжение. В фокусе ее внимания оказался фольклор катастроф, а именно легенды вокруг случившихся и возможных террористических актов. Несмотря на преобладание легенд, дегуманизирующих образ потенциального врага (арабов, якобы заранее осведомленных о теракте 11 сентября, ингушей, которые знали о готовящихся чеченских терактах в России, и др.), достаточно массовым был и сюжет о благодарном террористе. Страх перед событиями ретроспективно трансформируется в многочисленные истории, которые рассказывали о том, как за случайно оказанную помощь террорист (или осведомленный о теракте соучастник) предупреждает, где и когда не надо присутствовать. Архипова опровергла исключительную современность этого явления, найдя отголоски подобных историй в дневнике жительницы Петербурга 1905 года и отметив, что сама идея благородства врага всегда появляется в ситуации кризиса (о чем свидетельствуют источники еще времен Первой мировой войны). Помимо терапевтической функции в структуре легенды, на которую указывали Билл Эллис и Гэри Алан Файн, Архипова отметила связь современных историй с классической легендой о дарообмене, присущей еще сказкам. Это позволило ей сделать предположение, что в условиях современного мира и контролируемого государством пространства подобные легенды о дарообмене возвращают людей к архаическому состоянию, ощущению даруемого спасения, которое современный мир дать не может.

В восьмой (второй вечерней) секции первого дня конференции первым выступил филолог Мохаммед Эмер Элви (Алигархский мусульманский университет, Индия), представив доклад об основанной на страхе политике питания в Индии, где, как известно, существует кастовая система, а некоторая пища считается «грязной», «низкой», «неэтичной» или «неиндийской». Так, далиты не могут есть то, что едят брахманы, и поэтому вынуждены употреблять в пищу мясо коров, иногда даже умерших естественной смертью (падаль). Разнообразным страхам, связанным с поеданием говядины, и был преимущественно посвящен доклад. Модератор секции Николай Вахтин (ЕУСПб) спросил, имеет ли религиозный запрет на употребление именно говядины, а не какого-то другого мяса, рациональные причины. Докладчик ответил, что таких причин нет, все дело в индуизме. На вопрос о влиянии глобализации на политику питания в Индии он ответил, что это влияние глубоко, но происходит оно «на условиях высшего класса».

Тему продолжила социолог питания Ольга Таранова (СПбГУ) с докладом о «чистой» и «нечистой» еде, но не в религиозном, а в «экологическом» смысле — в представлениях сторонников «здорового образа жизни». Говорилось об иррациональном страхе перед ГМО, сахаром и солью, лактозой и глютеном. По замечанию докладчицы, этот страх не только чреват нервным расстройством, но и часто является инструментом манипуляции и рыночной борьбы за потребителя. Отвечая на вопрос, не является ли причиной «эпидемии ЗОЖ» чувство вины за экологическую катастрофу, Таранова заметила, что, наряду с общим стремлением к экологичности потребления, большую роль играет страх не столько за планету, сколько за себя. Вахтин вспомнил, что статья в советской прессе о вреде мяса или сахара могла вызывать опасение, что те скоро исчезнут с прилавков, и, таким образом, служить рычагом воздействия на спрос. Таранова согласилась, что это имеет нечто общее с тем, о чем она говорила в докладе.

Социолог Яна Багина (НИУ ВШЭ) выступила с докладом из области этногородских исследований, сочетающих в себе, по ее же определению, исследования города и социологию эмоций. Ответить на вопрос: «Каким образом происходит совладание с разнообразными страхами в ситуации городской мобильности?» — Багина попыталась на основе интервью с молодыми женщинами, касавшихся страхов перед преступлениями со стороны мужчин. Комментируя доклад, Таранова предположила, что все дело в отсутствии доверия. Докладчица согласилась: его отсутствием и вызван «обобщенный климат страха», характеризующий жизнь в городе.

Девятая вечерняя секция в Золотом зале была полностью посвящена военной тематике. Первым выступил независимый исследователь Бастиаан Виллемс с докладом «Вселяя “cилу через страх”: Политика судов упрощенного производства в последние месяцы нацистской Германии». В своем сообщении он отметил, что в 1945 году в условиях практически проигранной войны Германия сосредоточилась на устрашении гражданского населения («солдат может умереть, трус должен умереть»). Страх перед унизительной казнью через повешение, по мнению высшего командования, должен был мотивировать немцев на продолжение борьбы. В обсуждении доклада были упомянуты и советские практики устрашения собственного народа во время войны.

Вторым в секции прозвучало сообщение исследователей из Нижнего Новгорода — «“Сгущенка как лекарство от стресса”: Военные психологи на Cеверном Кавказе и армейские практики преодоления страха»: Федор Николаи (ШАГИ ИОН РАНХиГС / НГПУ им. К. Минина) выступил в качестве непосредственного докладчика, а Игорь Кобылин (ШАГИ ИОН РАНХиГС / Приволжский исследовательский медицинский университет) активно отвечал на уточняющие вопросы аудитории. В докладе на материале нескольких десятков интервью с ветеранами боевых действий на Северном Кавказе 1999—2000 годов были рассмотрены различные практики преодоления страха в условиях войны. Главный интерес исследователей представляет деятельность военных психологов (должность была введена только в конце 1998-го) внутри советского армейского дискурса, который продолжал воспроизводиться в российских войсках. Как отметил Николаи, основная функция психологов на войне заключалась в нормализации всего экстраординарного (через общение с солдатами, которых те буквально откармливали сгущенкой и вареньем после боев; через импровизированные кинопоказы и т. д.). Так в российской армии, по выражению Кобылина, осуществлялась «придуманная на ходу бриколажная гуманизация».

«Военную» секцию конференции завершил доклад Дмитрия Иванова (ЕУСПб) «Паника и устрашение как факторы в добровольчестве Гражданской войны». Используя метод микроанализа ситуаций насилия, разработанный социологом Рэндаллом Коллинзом, исследователь на материале сохранившихся мемуаров и документов, связанных с военизированными организациями Петроградской губернии, проанализировал действия людей, которые оказались на войне, и выявил степень «добровольности» их участия в вооруженных конфликтах. Ключевыми факторами, влиявшими на поведение бойцов, как отметил Иванов, были явления ситуативной паники и практики намеренного устрашения (террор, пытки и т. д.), которые вели к ужесточению конфронтации и выделению «агрессивной элиты». После доклада участники секции обсудили распространенность посттравматического синдрома в СССР 1920-х годов и проблему внутренней готовности общества к Большому террору после ужасов Первой мировой и Гражданской войн.

Первую (первую утреннюю) секцию второго дня конференции можно было бы назвать экзистенциальной. Открыл ее художник, представитель так называемого диалогического искусства (community arts) Марсело Санчес-Камус (Хоспис св. Кристофера, Великобритания) докладом на тему: «Творческий взгляд на смерть». Страх смерти, по его словам, является жизненно необходимым, но попадает он в поле внимания человека лишь в момент непосредственной угрозы жизни. Справиться с этим страхом помогает искусство — судить об этом докладчику позволяет его работа в хосписе. Живущие там больные не могут говорить о смерти: они либо не способны говорить вовсе, либо не находят подходящих слов. И языком становится для них искусство: рисование, музицирование, лепка. Искусство ассоциируется с полнотой жизни, дает творческую автономию и позволяет не только выразить себя, но и оставить после себя материальный объект («я был здесь») — эту возможность пациенты очень ценят. Отвечая на вопросы, М. Санчес-Камус уточнил: функция искусства в обсуждаемом случае (а значит, и задача представляемого им движения) — помочь не преодолеть, а «пересмотреть» страх, научить жить с ним.

Историк, специалист по истории возраста, автор работ по истории детства и старости Мария Ромашова (ПГНИУ, Пермь) выступила с докладом «“Люди без страха и упрека”: пожилые общественники о себе и смерти в позднесоветском обществе», основанном прежде всего на материалах (дневниках, письмах, вырезанных из газет некрологах) из личного фонда одной такой общественницы, Валентины Соколовой. Рассматривая отношение пенсионеров-активистов к смерти и связанным с нею страхам, Ромашова рассказала об их попытках (безуспешных) вступить в партию: по их представлениям, умереть достойно — значило умереть коммунистом. Упомянула докладчица и о страхе быть похороненным по религиозному обряду. В остальном же они боялись того же, чего боятся все и всегда: одиночества, мучений и забвения. Отвечая на вопрос о некрологе самой Соколовой, докладчица призналась, что пока еще не нашла его. «Связывала ли Соколова достойную смерть с достойной жизнью?» — на этот вопрос Ромашова ответила, что та в своих записях обращала внимание на достойные похороны доносчиков, однако и сама писала в свое время доносы, и сама, похоже, едва избежала ареста.

Завершилась секция докладом социального антрополога Константина Галкина (ЕУСПб) о страхах пожилых людей с хроническими заболеваниями в селе. На основе 25 глубинных интервью с пожилыми жителями Лужского района Ленинградской области докладчик выделил такие страхи, как страх одиночества, несвоевременной помощи, «барьерной инфраструктуры», обмана и «эксплуатации старости», а также указал на такие способы «минимизации» этих страхов, как соседское общение, участие в жизни села, «чувство нужности и идентичность» и онлайн-общение. Модератор секции Анна Тёмкина (ЕУСПб) спросила: «А что в этом всем сельского?» — имея в виду автономных горожан и городские микросообщества. Галкин ответил, что разница между селом и городом связана с инфраструктурой и степенью сплоченности сообществ.

Вторая утренняя секция второго дня была посвящена репрезентации социально-политических страхов в литературе и кинематографе. Патрисия Гарсиа (Ноттингемский университет, Великобритания; Хельсинкский коллегиум перспективных исследований, Финляндия) в своем выступлении «Образ обезглавленной женщины-призрака в литературе XIX века» анализировала мотив, часто повторявшийся в сюжетах В. Ирвинга, П. Бореля, А. Дюма, Ж. Лорена. Исследовательницу волновал гендерный аспект этого образа (невинная девушка, соблазнительница, мстительный призрак — все эти итерации так или иначе связаны с представлениями о феминном), а также социальные страхи, лежащие в его основе.

В докладе Александра Павлова (НИУ ВШЭ, Москва) «Популярный хоррор как отражение социальных страхов» был поставлен под сомнение тезис, предложенный З. Кракауэром, позже разработанный Р. Вудом и вынесенный в название выступления. С точки зрения докладчика, хоррор вовсе не обязательно отражает социальные страхи; напротив, он помогает зрителям от них избавиться. Настаивая на необходимости учитывать направленность зрительского внимания на конкретные аспекты фильма, докладчик поставил под сомнение возможность современного хоррора вообще быть страшным. Например, зритель может следить за детективным сюжетом, а на эпизоды, призванные напугать, может не реагировать. В конце концов, никто не знает, как именно фильм на самом деле влияет на зрителя, и поэтому, по мнению Александра Павлова, утверждаемая теоретиками связь хоррора с социальным полем может быть совершенно случайной.

Выступление Ольги Давыдовой (СПбГУ) «Кинематографические приемы создания страха в фильмах эпохи холодной войны» было посвящено аналитике способов создания аффекта страха на киноэкране. Автор доклада предложила разделять аффект персонажа и аффект зрителя; механизмы конструирования последнего как раз и стали объектом исследования. В частности, речь шла о конструировании аффекта страха на уровне жанровой конвенции, внутрижанровых нарративных структур (сновидение-кошмар и саспенс), визуальных образов, искажающих привычную оптику видения. Все эти стратегии, с точки зрения исследовательницы, репрезентируют тревоги холодной войны как общий страх бесформенного (здесь автор ссылается на понятие Ж. Батая); именно поэтому, несмотря на их очевидную идеологичность, фильмы холодной войны могут пугать и сегодня.

Причинам возникновения и характеру связей между понятием ужасного, одеждой и модой в современном мире было посвящено выступление Джулии Петров (Королевский музей истории Альберта, Эдмонтон, Канада), открывшее третью утреннюю секцию. Исследовательница отметила, что истоки взаимоотношений моды и страха — в готическом романе и кинематографическом жанре хоррора. При этом в различных формах искусства одежда воспринимается как важный элемент повествования и одновременно как форма «ненадежного знака». С развитием медиа гибридизация тропов костюма в хорроре усилилась, что указало на его связь не просто с телом литературного или киноубийцы, но с процессом узнавания их образа зрителем. Различные формы современных социальных ритуалов, таких как свадьбы, похороны, маскарады и праздники типа Хэллоуина, дали возможность по-новому взглянуть на традицию ношения одежды и ее возможности вселять чувство страха. Возникновение этого чувства, по словам Джулии Петров, связано с глубокой тревогой, вызванной уязвимостью границ тела человека. В представлении исследовательницы, одежда и, конкретнее, ее формы, используемые в жанрах хоррора в киноискусстве, могут пониматься как маска для общественных норм и страхов.

Элисон Мэтьюс Дейвид (Университет Райерсон, Канада) проследила в докладе связь между модой и преступлением во второй половине XIX века, рассмотрев одежду с точки зрения ее способности как защищать от страха, так и провоцировать его. Докладчица проанализировала два социальных измерения гардероба того времени: первое относилось к модным буржуа, которые хотели обезопасить себя от уличных преступлений, второе было связано с внешним видом самих уличных преступников, изобретательно комбинировавших рабочую одежду и всевозможные аксессуары (носовые платки, повязки, вязаные носки, набитые камнями, остроносые ботинки). Разработка «модного» арсенала защиты от нападений велась в настроении моральной паники (докладчица описывает распространенный в Лондоне 1860-х годов страх быть задушенным уличным грабителем («garroting crisis»)). Так, у мужчин появились галстуки со скрытыми под шелковой тканью шипами, элегантные трости-мечи, миниатюрные поясные ружья, а дамы стали прятать в прическах острые булавки и носить с собой веера с кинжалами. Опираясь на различные текстовые и визуальные репрезентации страха, докладчица представила костюм как сложное социальное явление (способное становиться источником страха и, в то же время, выступать защитником от него), продемонстрировав тесную взаимосвязь моды, классовых и гендерных представлений эпохи и общественных фобий.

Алис Моран (Университет Париж III Новая Сорбонна, Франция) в своем сообщении на тему «Страх и фантазия как темы американских модных журналов в 1960—1970-е годы» на примере двух крупнейших американских модных журналов — «Vogue» и «Harper’s Bazaar» — рассматривает способы взаимодействия фотографии и сопроводительного текста, а также анализирует их роль в создании образов фантазии и страха на страницах этих изданий в 1960-е и 1970-е годы. Исследовательница указывает на то, как политический контекст холодной войны и страх ядерной угрозы в 1960-х, вызвавшие чувство социокультурной нестабильности и тревоги, отразился в характере фотографических серий в модных журналах: снимки конструировали образ в высшей степени оптимистического, стабильного будущего. Эта черта позволяет воспринимать их не только как форму эскапизма, но и как тщательно разработанную именно в этот период форму «мира моды», оторванного от реалий беспокойства и жестокости. В 1970-е годы, когда американский стиль гламура в фотографии и журнальных статьях достигает расцвета, связи между страхом социальных изменений и репрезентациями страха в культуре продолжали развиваться и укреплять социоэкономические и культурные модели потребления. В характере взаимодействия словесно-визуальных средств, которыми пользовались модные издания 1960-х и 1970-х, и их уходе от чувства страха, свойственного историческому контексту эпохи, Алис Моран видит возможную модель для анализа явлений сегодняшнего дня.

Четвертую (первую дневную) секцию открыла Наталья Граматчикова (Институт истории и археологии УрО РАН, Екатеринбург), представив доклад «Как выглядит страх: чего боялись первостроители Уралмаша и их дети (динамика советских и постсоветских нарративов)». Исследовательница попыталась проследить, как выражается и мимикрирует чувство страха в документах 1930— 2000-х, связанных с историей Уралмаша. По наблюдениям Граматчиковой, страх «проговаривается» в риторических сдвигах (например, в комплиментарных упоминаниях в докладе первого директора завода А. Банникова некоего «Ивана Петровича», в котором угадывается чекист Павлуновский). Кроме того, вербальная непроработанность негативных эмоций в текстах первостроителей существенно влияет на воспоминания их детей. Главным предметом обсуждения после доклада стала проблема соотношения личного и общественного в мемуарах советских людей.

Далее последовало сообщение Ольги Бессмертной (Институт классического Востока и античности НИУ ВШЭ, Москва) «Мотивы страха в мемуарах двух советских медиевистов-противников и образы советского прошлого (Е.В. Гутнова и А. Я. Гуревич)». Дискурс страха был рассмотрен исследовательницей как важный инструмент конструирования различных идентичностей и образов прошлого (на материале так называемой «войны мемуаров» представителей официальной и неофициальной советской медиевистики). Во время обсуждения доклада Борис Гаспаров обратил внимание на идею позитивной функции страха и задался вопросом, является ли страх в данном случае конструктом или объективной реакцией.

Последним в секции выступил Валерий Вьюгин (ИРЛИ РАН / СПбГУ) с докладом «Этика, экономика и “хоррор” войны (“жанр ужасов” в советской литературе 1940-х годов)». Опираясь на положения Жака Деррида («сопричастность» произведения нескольким жанрам) и антропологии морали (существование множества вариантов этик), исследователь попытался реконструировать систему ценностей в повести Ванды Василевской «Радуга» (1942), в которой, по его мнению, очевидным образом присутствует топика «хоррора». После доклада участники секции успели обсудить место «Радуги» в соцреалистическом каноне, в контексте биографии писательницы и в общей традиции «жанра ужасов».

Пятая (вторая дневная) секция второго дня конференции была посвящена медицинским аспектам страха. Специалист по культурной истории технологий (прежде всего, электричества) Наталия Никифорова (ИГИТИ НИУ ВШЭ, Москва) рассказала о роли электричества в диагностике, лечении и репрезентации психофизиологических состояний в XIX веке. Связь этой темы с темой конференции объяснялась следующим образом: технологическая цивилизация — это «питательная среда неврастении», а «верным симптомом» последней был страх. Присутствовавшая на докладе Ирина Сироткина (ИИЕТ РАН / ИГИТИ НИУ ВШЭ, Москва) сделала замечание терминологического характера, а модератор Анна Тёмкина спросила, было ли в российской электротерапии что-нибудь специфическое по сравнению с зарубежным опытом; докладчица указала на передовые исследования в этой области И.Р. Тарханова и Н.Е. Введенского.

Аспирант-социолог Дарья Литвина (НИУ ВШЭ, Санкт-Петербург) поделилась результатами анализа 22 глубинных интервью с женщинами, имевшими опыт потери беременности, мертворождения или же прерывания беременности по медицинским показаниям. Доклад касался медикализации, психологизации и нормализации репродуктивной потери и страхов, связанных с последней. Так, для беременной возможная потеря плода — это не только потеря ребенка, но и угроза для ее собственной идентичности. В заключение Литвина сказала несколько слов о тактиках преодоления страхов. Отвечая на вопрос о подобных практиках на Западе, докладчица отметила, что в США есть целая индустрия, связанная с мемориализацией мертворожденных. В целом же, по ее словам, Россия в плане отношения к репродуктивным потерям находится где-то на уровне Европы 1960-х годов.

Завершилась работа секции докладом на схожую тему — о репрезентации страхов, связанных с рождением ребенка, в медицинском, родительском, доульском и медийном дискурсах. Автор доклада, Татьяна Кукса (ИЭА РАН / НИУ ВШЭ, Москва), составила по результатам своего десятилетнего полевого исследования «условную классификацию» страхов — от страха родовой боли до страха насилия в роддомах — и участников дискурсов — от обывателей до медиков и законодателей.

Небольшая (шестая) секция, посвященная страху в средневековой культуре, открылась докладом Светланы Борисовой (РГГУ, Москва) «Страх Божий и страхи в Толковой Палее». Толковая Палея представляет собой пересказ Ветхого Завета до Третьей книги Царств, имеет вставки из других источников, содержит дополнения и толкования ветхозаветных текстов, позволяющие проследить то, как толкователь понимал страх, описанный в Ветхом Завете. «Страх божий» в Палее сильно отличается от современного представления о страхе, его синонимами в тексте иногда оказываются такие понятия, как «умиление», «любовь к ближнему», «благоговение», «трепет» и «ужас». Он избавляет человека от страха повседневного, дает контроль над чувствами (охваченный страхом божиим человек сдерживает гнев, бессердечие, ярость, злословие) и становится инструментом нравственного совершенствования. Кроме того, страх в Палее испытают и животные — это страх перед человеком, но он схож с тем чувством, которое человек испытывает по отношению к Богу. Докладчица отметила, что свидетельств о повседневных человеческих страхах в Палее гораздо меньше. В частности, Палея рассказывает о страхе человека перед некоторыми животными, который является лишь ступенью, также приводящей к страху перед Богом. Отдельное место, по мнению докладчицы, в тексте занимает страх смерти. Составитель Палеи говорит о всеобъемлемости смерти, о физических страданиях, связанных со смертью и, наконец, о физиологическом состоянии тела после смерти, рассуждает о бренности бытия. Таким образом, по мнению докладчицы, и этот страх был необходимым чувством для благочестивого христианина и становился основой «страха божьего». Вопросы, прозвучавшие во время обсуждения доклада, касались того, можно ли реконструировать народные представления о страшном и понять, насколько они отличались от предписанных.

Секция продолжилась докладом Дмитрия Антонова (РГГУ / ШАГИ ИОН РАНХиГС, Москва) «Изображая страшное: демоны в древнерусской иконографии». Исследователь обратился к визуальным фигурам, которые встречались как в западном, так и восточном христианском искусстве и формировали рассказ о страшном. Докладчик выделил несколько приемов описания демонов: через инверсию по отношению к ангелу (ангел — белый, одетый, прекрасный, демон — черный, нагой, уродливый, зловонный), антропо-зооморфизацию, гиперболизацию, описание с помощью огненной стихии и, наконец, — через многообразие и изменчивость (в ряде случаев говорится об умении демонов менять облик, являться в виде нескольких людей). Все эти черты имеют прямую связь с западной христианской иконографией, и хотя изобразительный ряд не может полностью соответствовать рассказу, он часто оказывается еще более богатым, чем текст. Докладчик отметил, что к XIII веку изображения демонов становятся все более монструозными, затем в эпоху барокко канон начинает меняться, а уже в Европе Нового времени дьявол окончательно теряет монструозные черты, превращаясь в щеголеватого юношу. В восточной же христианской иконографии долго сохраняется раннехристианская традиция изображения демона маленьким, темным, крылатым антиангелом, которая начинает меняться только в XVI веке под влиянием европейских моделей: русские иконописцы перенимают монструозные облики (бесы становятся разноцветными, укрупняются, детализируются, кроме крыльев у них возникают копыта, головы с клювом и рогами), а иконография становится более повествовательной. Докладчик отметил, что резкое изменение происходит уже в XVIII веке, когда иконография испытывает влияние социальных изменений, а также идет разработка демонических образов старообрядцами. Образы, предложенные старообрядцами, теряют элементы «страшного», в них появляются детали, которые могут вызвать интерес, но перестают пугать. В результате изменение фигуры демона несколько веков спустя повторяет путь, который прошла европейская традиция в XII—XIII веках.

Седьмую (первую вечернюю) секцию, частично посвященную страхам в советском обществе, открыл Владислав Аксенов (ИРИ РАН, Москва) докладом «Визуализация страха: фобические образы машин в годы войны и революции (1914— 1917 гг.)». По мнению Аксенова, технофобии встречаются в российской визуальной традиции времен 1910-х годов реже, чем в западной, что во многом было связано с низким уровнем издательского дела, меньшей технологичностью войны на русском фронте и, наконец, сфокусированностью художников авангарда на «высоких философских вопросах». Тем не менее докладчик взялся анализировать пугающие технические образы как на примере картин Николая Рериха и Натальи Гончаровой, так и на примере русского лубка. По мнению Аксенова, анализ этих визуальных материалов позволяет судить о степени тревоги в обществе в тот период. Рассматривая коллекцию лубочных картин Музея современной истории России, Аксенов проследил трансформацию устрашающих образов. В 1916 году новыми героями лубка стали танки-крепости, а в 1917-м их вытесняют машины НКВД, что сочетается с нарастающими слухами о таинственной организации, которая из окон черных автомобилей расстреливает людей. Образ России как неуправляемого автомобиля, возникший еще в 1915 году, достигает апогея. Докладчик отметил в целом популярность темы автомобиля в изображениях 1917 года и, подводя итог, сделал вывод, что эти изображения являются ценным историческим источником для изучения эпохи.

Продолжила тему советских страхов Ирина Гордеева (Свято-Филаретовский православно-христианский институт, Москва) докладом «Угроза ядерной войны, наука о мире и возникновение независимого мирного движения в СССР, конец 1970-х — начало 1980-х гг.». Доклад формально был посвящен стратегиям преодоления страха перед ядерной войной, но скорее представлял собой подробную историю зарождения низового мирного движения. Гордеева детально рассказала о неофициальном научном семинаре в Долгопрудном, участники которого исследовали проблемы научного моделирования общественных процессов, изучали модели коллективного поведения, интересовались массовой психологией, парапсихологией, использовали математические вычисления и идеи основателя науки о мире Льюиса Фрая Ричардсона для поиска способов предотвращения «ядерного кошмара». По мнению докладчицы, в отличие от наскучившей и фальшивой официальной борьбы за мир, инициативная группа ученых имела настоящие идеалы и фокусировалась на личном вкладе в укрепление мира. Выросшая из неофициального научного семинара в Долгопрудном группа доверия окончательно оформилась в 1982 году и, несмотря на многочисленные преследования со стороны властей, просуществовала до 1989 года.

Завершилась секция докладом Сергея Грунтова (Центр исследований белорусской культуры, языка и литературы НАН Беларуси) «Страх перед мертвецом и социальная стигматизация в народной культуре белорусов XIX — первой половины XX вв.». Страх здесь рассматривался как культурный конструкт и часть механизма социальной регламентации. В белорусской народной культуре существовала давняя традиция «доброй смерти» или «смерти по инструкции», которая говорила о том, что при правильном соблюдении обряда умирания человек попадает в рай. Предписывающая традиция также гласила, что «правильно» умершего человека бояться не нужно, а нужно преодолевать чувство страха с помощью разных ритуалов. Вместе с тем традиция предписывала культивировать страх перед «девиантными покойниками», то есть теми, кто не соответствовал представлениям о нормальной, «правильной» жизни или смерти, в частности вел разгульный образ жизни, умер неестественной смертью или был неправильно погребен. По мнению докладчика, возникновение образа «негативного покойника» связано именно с социальной стигматизацией определенных групп, а предписанное чувство скорее было страхом перед тем образом жизни, который приведет к неправильной смерти. Строгая регламентация эмоции служила еще большему усилению стигматизации. В заключение докладчик отметил, что, несмотря на ослабление подобных механизмов, некоторые их черты сохраняются в белорусском обществе и сегодня.

Дмитрий Чулаков (ПГГПУ, Пермь) открыл восьмую (вторую вечернюю) секцию докладом «Визуальная репрезентация страшного в кинематографических повествованиях о вервольфах». С опорой на работы Н. Кэрролла, С. Зенкина, Д. Агамбена и др. исследователь попытался описать телесность ликантропа (фигуры расщепления на уровне идентичности и слияния на уровне визуальном), проследить эволюцию репрезентации человека-волка в кино США и Европы 1930— 2010-х (возрастание териоморфных и снижение антропоморфных черт) и рассмотреть проблему влияния жанра на образ оборотня (в хорроре — это монстр с характерными маркерами отвратительного, в фэнтези — немонстр, меняющий облик, но сохраняющий сущность). После доклада участники и слушатели секции обсудили специфику авторского кинематографа о вервольфах и жанр хоррора в целом как инструмент изживания коллективных травм XX века.

За докладом об оборотнях последовали два сообщения об Арктике. Ирина Басалаева (Кемеровский университет) сохранила первую часть названия своего выступления: «Арктика в отечественном кино», но изменила вторую: вместо заявленной в программе «политизации аффекта (как страшное превратилось в героическое и экзотическое)» появились «режимы работы с трансцендентным». Исследовательница, сославшись на статью К. Кларк об имперском возвышенном, выделила важный, по ее мнению, советский топос — трансцендентный, который нашел выражение в Арктике (кино рассматривается как способ демонстрации этого «инобытия»). Арктика в советском кинематографе 1930-х, по мысли Басалаевой, предстает вместилищем политических императивов, социальных страхов и процедур их сублимации. На примере фильма «Семеро смелых» (1936) она рассмотрела различные техники нейтрализации страшного в арктическом топосе (рутинизация, технологизация, ритуализация и т. д.). В советском кино 1940—1950-х, как указала докладчица, происходит музеефикация Арктики — кошмарное оказывается прирученным («Возвращение», «Два капитана»). Однако уже в 1960-х арктическое на экране начинает активно демонизироваться, и эта тенденция остается актуальной и по сей день. В ходе обсуждения доклада были высказаны справедливые замечания о существовании иных модусов разговора об Арктике в советском кино, помимо трансцендентного. Кроме этого, модератору секции Ирине Прохоровой («Новое литературное обозрение», Москва) показалось интересным проследить не только механизм работы пропаганды с арктическими образами, но и рефлексию советского общества над этим официальным конструктом.

Секцию завершил доклад Ольги Скубач (АлтГУ, Барнаул) «Север и страх в советской и постсоветской культурах». В своем выступлении исследовательница подчеркнула значимое различие нарративов об Арктике, созданных в 1920— 1930-е. Если в художественных произведениях этого времени царит характерный для официальной риторики культ бесстрашия, то в non-fiction всегда присутствует (пусть и в разной степени) страх перед Крайним Севером. На страницах географической документалистики открыто боятся Арктики именно те, кто отклоняется от героического канона (например, туземцы). По мнению Скубач, в 1930-е страх перед севером символически заменял другой, более глубокий страх перед ГУЛАГом. В современной массовой культуре России, по наблюдению исследовательницы, Арктика зачастую выступает в качестве субстрата пугающего советского наследия. Обсуждение доклада Ольги Скубач плавно перетекло в обмен репликами о проблеме изучения колониального дискурса на отечественном материале.

Основная проблематика девятой (третьей вечерней) секции сводилась к аналитике способов проявления и запечатления страха через такие перформативные формы, как жесты, использование маркеров инаковости в наряде, декорации для фэшн-съемок и кинематографических мизансцен. Выступление Татьяны Дашковой (РГГУ, Москва) под названием «Страх близости. Эротические сцены в советском кино 1930—1960-х годов» было посвящено аналитике телесности и жестового поведения героев советского кино и их трансформации. Исследовательница отметила, что телесные проявления любви крайне редки в кино, а любовные отношения часто вписаны в нарративы о трудовой и коллективной жизни. Такая ситуация связана со сложным культурно обусловленным эмоционально-телесным комплексом, который можно охарактеризовать как «страх близости». Именно этот комплекс объясняет отсутствие доступного для кинорепрезентации «языка любви». В кинематографе «оттепели» страх близости смещается в область подросткового кино о любви; «взрослое кино», меж тем, становится свободнее (появляются сюжеты о супружестве, измене, подростковой любви и пр.).

Ирина Сироткина (ИИЕТ РАН / ИГИТИ НИУ ВШЭ, Москва) в докладе «Боязнь Другого: костюм и ксенофобия» размышляла о костюме как воплощении страха перед Другим. Облик курсистки и суфражистки в начале XX века, ориенталистский стиль в одежде (паранджа, покрывало, шаровары), манифестированное появление на публике в хиджабе — всё это примеры маркированности Другого в костюме. Эти маркеры могут, с одной стороны, считываться как причина возникновения ксенофобии (страха перед Чужим) со стороны общества, а с другой стороны — они могут указывать на манифестацию себя как Другого, self-othering. Такой механизм работы с собственной идентичностью может быть направлен не столько на легитимацию существования меньшинств, сколько на отрицание идеи «меньшинства» как такового.

В выступлении Линор Горалик (НИУ ВШЭ, Москва) «Мода, тело, контроль: больничное пространство как антураж фэшн-съемки» проблематизировалась ситуация фэшн-съемки в больничных декорациях как воплощение доминантносубмиссивных отношений моды и ее субъектов. История отношений моды и болезни не нова; бледность кожи больных туберкулезом, «героиновый шик», анорексичная внешность в разные периоды истории культуры становились полноправными элементами модного дискурса. Важным здесь, по словам Линор Горалик, является акцент на вторичных выгодах заболевания вкупе с отказом от репрезентации физических страданий. Апелляция к «недугу» и «недужности» оказывается манифестацией индивидуальности, непохожести и вместе с тем — значимости. Больничные пространства как антураж для модной фотосъемки расширяют этот контекст, разворачивая его в сторону дискурса о подчинении и контроле. Зритель оказывается либо доминирующим наблюдателем за фетишизированными объектами, либо сам обнаруживает себя в положении жертвы, — жертвы моды.

Завершил секцию доклад Людмилы Арлановой, Поликарпа Колесова и Дарьи Мюллер Веласкес (Аспирантская школа по искусству и дизайну НИУ ВШЭ, Москва) «Артхаусный испуг “Суспирии”: телесный стресс и стиль танцующих ведьм». Авторы выступления последовательно анализировали ремейк знаменитой «Суспирии» 1977 года, снятый в 2018 году Лукой Гуаданьино, обращая внимание на механизмы формирования страха через тело, костюмы, мизансцены, репрезентацию танца и танцевальной школы как ритуала и ритуального пространства. Подводя итог аналитике кинематографических приемов и специфической образности фильма, а также указывая на неявные отсылки новой «Суспирии» к современным танцевальным практикам (в частности, к деятельности Марты Грэм, Мэри Вигман и Пины Бауш), авторы сделали вывод о том, что в хорроре возможно высвобождение коллективных страхов и — тем самым — их преодоление.

Ольга Аннанурова, Александр Гришин, Ольга Давыдова, Павел Степанов, Влад. Третьяков