Предчувствие утопии: репрезентации города будущего в повести А.В. Чаянова «Путешествие моего брата Алексея в страну крестьянской утопии» (1920) и в газетном романе Вл. Федорова «Чудо грешного Питирима» (1925)

Mikhail Timofeev. The Anticipation of Utopia: Representations of the City of the Future in the Alexander Chayanov’s Story “The Journey of My Brother Alexei to the Land of Peasant Utopia” (1920) and in Vl. Fedorov’s Serial The Miracle of the Sinful Pitirim (1925)

I. Дивный новый мир: езда в незнаемое

Революционное преобразование, переустройство мира предполагает наличие образа желанного будущего, имеющего более или менее конкретные формы или хотя бы смутные очертания. В перспективе этот образ должен получить вполне определенную привязку к месту, должен быть сделан шаг от утопии к топосу. В первые годы после установления советской власти свои представления о возможном облике будущего высказывали представители самых разных социальных групп: политики, экономисты, философы, архитекторы, писатели. Реконструкция интеллектуального поля дискуссий дает основания полагать, что в начале 1920-х это были в большей степени манифестации, не предполагавшие дискуссию со сторонниками противоположных взглядов. Профессиональные цеха мало пересекались, и выдвижение новых концепций и споры относительно их состоятельности велись в достаточно узком кругу.

Русский авангард, возвещая о радикальном разрыве с прошлым, провозглашал прежде всего концептуальную модель грядущего. Впрочем, вселенский масштаб ожидаемых перемен, доминирующий в сочинениях русских футуристов, не мешал им иногда фантазировать по поводу земного мироустройства и создавать сценарии развития архитектуры будущего. Вполне борхесовское описание типологии фантасмагорических домов будущего в 1915 году дал Велимир Хлебников. Это были: дома-мосты; дом-тополь; подводные дворцы; дома-пароходы; дом-пленка; дом-шахматы; дом-качели; дом-волос; дом- чаша; дом-трубка; дом-книга; дом на колесах [Хлебников 1987: 599—600]. Ничем не ограниченные в полете своей фантазии, писатели и художники воспринимали революцию как перманентный процесс творения нового / разрушения старого. Так, в 1919 году в «Декларации Уэлистов» Казимир Малевич предложил каждые десять лет сносить города и строить их заново [Малевич 1919].

Не только авангард начала ХХ века мыслил вселенскими масштабами. Императив «Переделать все», заявленный Александром Блоком в статье «Интеллигенция и революция», опубликованной в январе 1918 года, мог служить одним из лозунгов того времени. Символические преобразования первых месяцев и даже лет после Октябрьской революции 1917 года (изменения топонимии, реализация плана монументальной пропаганды) входили в диссонанс с не претерпевшей изменений материальной средой. Как заметил по поводу вышедшего в 1924 году рассказа Леонида Добычина «Встречи с Лиз» Виктор Ерофеев, «он пишет о пореволюционном захолустье, где улицы с прогнившими домиками уже торжественно переименованы, где в клубе штрафного батальона ставится “антирелигиозная” пьеса, где романтический герой Кукин идет в библиотеку, чтобы взять “что-нибудь революционное”, но смысл этих преобразований, по мысли Добычина, остается внешним, не затрагивает основ сознания, которое оперирует старыми, вековечными понятиями (моченые яблоки торговок, голубой таз с желтыми цветами, сравнение авоськи с кадилом — все это не случайно; все это не только приметы быта, но и непоколебимые, розановские устои жизни)» [Ерофеев 1990: 150].

Грезы о новом невиданном мире, устроенном принципиально иначе, чем мир наличествующий, постепенно начинают материализоваться в текстах и амбициозных проектах, самым масштабным из которых был проект башни III Интернационала Владимира Татлина. Не скованный ориентацией на технические возможности полет мысли порождал шедевры бумажной архитектуры, опережающие время на многие десятилетия. Идеи функционализма, во многом определившие поиски в области формообразования в архитектуре и дизайне вплоть до начала 1930-х, были впервые представлены в 1920 году на собрании Института художественной культуры. В программном документе подчеркивалась необходимость синтезировать идеологический, формальный и практический аспекты конструктивистской работы (см.: [Заламбани 2003: 103]). В 1922 году вышла книга Алексея Гана «Конструктивизм», где в стилистике манифеста декларировались постулаты нового метода. Выступая за разрушение старого быта и против «сохранения уродливых форм прежней архитектуры» [Ган 1922: 59], автор требует

найти коммунистическое выражение материальных сооружений, т.е. научно обосновать подход в деле строительства новых зданий и служб, которые бы отвечали требованиям коммунистической культуры, в ее преходящем состоянии, в ее текучести, словом, во всех формациях ее исторического движения, начиная с периода разрушений, — есть первая задача интеллектуально-материального производства в области сооружений, т. е. конструктивизма [Там же: 53].

Указанное автором «коммунистическое выражение материальных сооружений» предполагает поиск формы искомого выражения, адекватного содержанию происходящих социально-политических изменений, и за пределами архитектуры и дизайна. Поскольку контуры грядущего выглядели еще весьма смутно, требовалось формирование нарратива, создание языка, описывающего еще не существующее пространство будущего: городов, транспорта, устройства жилищ, одежды и т.п. Историческая дистанция позволяет констатировать, что по хронологическим меркам изменения происходили достаточно быстро, но их теоретическая подготовка заняла все же несколько лет. Некоторые идеи, обнародованные в первой половине 1920-х, вызывали острые дискуссии и на рубеже 1930-х годов. Вплоть до самого конца 1920-х шли оживленные споры, касающиеся стратегий градоустройства и архитектурных решений пространства социалистических городов. Примечательно, что, как отмечает Владимир Паперный, в 1920-х годах в декретах и постановлениях правительства слово «архитектура» практически не употреблялось [Паперный 1996: 71].

Симптоматично, что в раннесоветской фантастике крайне редко можно найти изображение городов будущего. Воплощенная социалистическая утопия для большинства авторов просто не существует. Они охотно пишут о последней битве с миром капитала [1], но порой даже схематично не описывают то, что Ган назвал «материальными сооружениями». Предлагаемые для рассмотрения тексты достаточно маргинальны для художественной литературы. Фантастическая повесть А. Чаянова «Путешествие моего брата Алексея в страну крестьянской утопии» [2] — это скорее хобби ученого-экономиста, обладающего литературным талантом и развитым вкусом [3], а газетный роман «Чудо грешного Питирима», опубликованный 20 выпусками в сентябре—октябре 1925 года в иваново-вознесенской газете «Рабочий край» неизвестным журналистом под псевдонимом Вл. Федоров, — текст, представляющий историко-культурную, но отнюдь не художественную ценность [4]. Видения будущего авторами сложно назвать противоположными, поскольку в повести Чаянова, действие которой происходит в 1984 году, показано осуществление идей автора о крестьянской кооперации. Газетный роман Вл. Федорова о событиях 2025 года — это скорее следование имеющимся на конец 1925 года стереотипным представлениям об облике города будущего. Публикации разделяют пять лет, насыщенных важными для осмысления интересующей нас проблемы событиями: в Москве и Петрограде/Ленинграде уже начали возводиться конструктивистские здания, хотя идея города-сада еще не была скомпрометирована. Cвое видение будущего Чаянов сохранил вплоть до своего ареста в 1930 году, когда уже не только экономисты, но географы и архитекторы спорили о способах социалистического расселения. Впрочем, вести дебаты им оставалось недолго, так как уже готовились партийные постановления, «закрывающие» тему. Как отметил Илья Кукулин, «обсуждение вариантов дальнейшего развития СССР — а на эти темы высказывались люди хотя и лояльные советской власти, но придерживавшиеся разных взглядов, от А.В. Чаянова до Л.Д. Троцкого, — было быстро и насильственно свернуто к концу 1920-х годов. В сталинскую эпоху публичное обсуждение проектов коллективного будущего — не только в публицистических текстах, но и в литературных произведениях — оказалось безусловно табуировано» [Кукулин 2007: 169].

Сюжетная канва этих произведений включает чудесное перемещение героев в будущее, любовную линию (выглядящую достаточно шаблонно и искусственно в обоих случаях, хотя Чаянов иронизирует по поводу «обязательности» этой линии в романе). Интрига классовой борьбы в сочинении Вл. Федорова выглядит более впечатляющей, в отличие от победоносной однодневной войны крестьянского государства против агрессии Германии. Последний и решительный бой в «Чуде грешного Питирима» дается силам капиталистического западного полушария с помощью «лучей смерти» и нейтрализации примиряющих с буржуазными ценностями «лучей счастья» (своеобразный привет через десятилетия Герберту Маркузе и перекличка с возможностями противовоздушной обороны в романе Мариэтты Шагинян «Месс-Менд»). Приключения Алексея Кремнева остаются незавершенными, так как в последней строке значится «Конец первой части», а восставший ото сна двадцатисемилетний «общественный работник уездного масштаба» Пимен Тимофеевич Римкин обнаруживает, что захватывающая история всего лишь сон.

II. Москва — большая деревня

При первой публикации повесть «Путешествие моего брата Алексея в страну крестьянской утопии» предваряло предисловие директора госиздата В.В. Воровского, в котором он критиковал «идеалы наших кооператоров», называя их «реакционными», но при этом рассуждал следующим образом:

Но, может быть, спросят: если вы такой противник этой утопии, зачем же вы печатаете и распространяете ее? А вот зачем: эта утопия — явление естественное, неизбежное и интересное. Россия — страна преимущественно крестьянская. В революции крестьянство в общем идет за пролетариатом, как более развитым политически и более организованным собратом... В этой борьбе будут возникать разные теории крестьянского социализма, разные утопии. Одной из таких утопий и является печатаемая ниже. Она имеет те преимущества, что написана образованным, вдумчивым человеком, который, приукрашивая, как все утописты, воображаемое будущее, дает в основе ценный материал для изучения этой идеологии. Он пишет искренно то, во что верит и чего желает; это придает его утопии бесспорный интерес (цит. по: [Муравьев 1989: 17]).

Главный герой Алексей Кремнев 21 октября 1921 года после митинга в Политехническом музее, где обсуждался вопрос ликвидации института семьи в новом обществе, возвращается домой и размышляет об осуществлении утопий:

Старый Морис, добродетельный Томас, Беллами, Блечфорт и вы, другие, добрые и милые утописты. Ваши одинокие мечты стали всеобщим убеждением, величайшие дерзания — официальной программой и повседневной обыденщиной! На четвертый год революции социализм может считать себя безраздельным владыкой земного шара. Довольны ли вы, пионеры-утописты? [Чаянов 1989: 162]

Ночные размышления отвлекают Кремнева от «гипноза советской повседневности», а просыпается он в незнакомой квартире и по свежей газете устанавливает, что наступило 5 сентября 1984 года.

Внизу расстилался город... несомненно, это была Москва.
Налево высилась громада кремлевских башен, направо краснела Сухаревка, а там вдали гордо возносились Кадаши.
Вид знакомый уже много, много лет.
Но как все изменилось кругом. Пропали каменные громады, когда-то застилавшие горизонт, отсутствовали целые архитектурные группы, не было на своем месте дома Нирензее. Зато все кругом утопало в садах... Раскидистые купы деревьев заливали собою все пространство почти до самого Кремля, оставляя одинокие острова архитектурных групп. Улицы-аллеи пересекали зеленое, уже желтеющее море. По ним живым потоком лились струи пешеходов, авто, экипажей. Все дышало какой-то отчетливой свежестью, уверенной бодростью.
Несомненно, это была Москва, но Москва новая, преображенная и просветленная.
— Неужели я сделался героем утопического романа? — воскликнул Кремнев.
— Признаюсь, довольно глупое положение! [Чаянов 1989: 165]

Идеи английского социолога-утописта Эбенизера Говарда о городах-садах будущего, впервые изложенные в его книге «Завтрашний день. Мирный путь к подлинной реформе» (1898), начали реализовываться в начале ХХ века, и строители великого будущего в СССР не могли оставить без внимания этот вариант рая на земле. В течение 1920-х годов предлагались и реализовывались очень разные модели соцрасселения (см.: [Меерович 2008], и эта была довольно популярна. Предполагалось, в частности, что «идею городов-садов надо не отрицать, а видоизменить в полном соответствии с задачами рабочего класса <...> Проще говоря, у нас должны быть города-сады не того типа, который мы встречаем в западноевропейских странах, а пролетарские города- сады...» [Кожаный 1924: 53].

Идеи дезурбанизма активно отстаивались некоторыми советскими теоретиками вплоть до начала 1930-х. Наиболее последовательным идеологом этого направления был Михаил Охитович, отстаивавший его, не обращая внимания на политическую конъюнктуру [Охитович 1930]. Ему, в частности, принадлежит предложение решить проблему уничтожения противоположности между городом и деревней путем создания вдоль автострад ленточных поселений с индивидуальными жилищами на одного человека [Охитович 1929: 133]. В полной мере идеи дезурбанизма были сформулированы в книге Ф.Л. Райта «Исчезающий город» (1932) и его проекте Акрогорода, в котором на каждую семью выделяется земельный участок площадью в полгектара [Райт 2016: 88]. Мечтающий о крестьянской утопии Чаянов, рассказывая о поездке его героя из центра города, так описывает увиденную им идиллию: «Город как будто бы и не кончался. Направо и налево тянулись такие же прекрасные аллеи, белели двухэтажные домики, иногда целые архитектурные группы, и только вместо цветов между стенами тутовых деревьев и яблонь ложились полосы огорода, тучные пастбища и сжатые полосы хлебов» [Чаянов 1989: 174].

Для текстов той эпохи достаточно характерны риторические приемы, апеллирующие к нуждам исторического момента и учету реалий в краткосрочной и долгосрочной перспективе. Александр Зеленко выделяет два альтернативных типа городов ближайшего будущего: 1) «город трудящегося населения, живущего вокруг индустриального центра», и 2) «город, живущий обработкой большой зеленой площади земли» [Зеленко 1930: 30]. Он указывает, что «социалистические города, которые мы уже начинаем строить или начнем строить в самое ближайшее время, будут уже не те, которые мы или наши потомки будем создавать лет через десять <…> наши планы (утопии или реальные замыслы, как хотите) не есть абсолютно что-то идеальное. Утопии Беллами, Уэльса, Мориса [5] стремились дать какое-то окончательное завершение — “рай на земле”, который все же соответствовал социально-экономическому укладу того времени» [Зеленко 1930: 29]. В Советском Союзе окончательные решения принимались партийным руководством, и на Июньском пленуме ЦК ВКП(б) 1931 года, обсуждавшем вопрос «О московском городском хозяйстве и о развитии городского хозяйства СССР», были подвергнуты критике крайние урбанистические и дезурбанистические тенденции.

Утопическая Москва, изображаемая Чаяновым, не укладывается в представления о современном городе с точки зрения не только читателя 2017 года, но и современников автора. его ретроспективные эстетические пристрастия отсылают к образцам архитектуры будущего, созданным не далее как в XVI веке.

Город казался сплошным парком, среди которого архитектурные группы возникали направо и налево, походили на маленькие затерявшиеся городки.
Иногда неожиданный поворот аллеи открывал глазам Кремнева очертания знакомых зданий, в большинстве построенных в XVII и XVIII веках.
За густыми кронами желтеющих кленов мелькнули купола барышей, расступившиеся липы открыли пышные контуры растреллиевского здания, куда Кремнев, будучи гимназистом, ходил ежедневно. Словом, они ехали по утопической Петровке [Чаянов 1989: 169].

Предлагаемая автором историческая перспектива напоминает камеру-обскуру: то, что может рассматриваться как более-менее соответствующее критериям осуществленной современности, выступает у него пережитком прошлого: «Аллея становилась уже; архитектурные массивы сдвигались все теснее и теснее, стали попадаться улицы старого городского типа. Тысячи автомобилей и конных экипажей в несколько рядов сплошным потоком стремились к центру города, по широким тротуарам двигалась сплошная толпа пешеходов» [Чаянов 1989: 170].

Интересен фрагмент, в котором репрезентируются представления о гипотетическом варианте мемориализации героического прошлого. Облик описанного Чаяновым монумента отсылает к Вандейской колонне в Париже и Трафальгарской колонне в Лондоне, а характеристика ее как колоссальной позволяет вспомнить башню Татлина.

Кремнев посмотрел налево, и сердце его учащенно забилось. «Метрополя» не было. На его месте был разбит сквер и возвышалась гигантская колонна, составленная из пушечных жерл, увитых металлической лентой, спиралью поднимавшейся кверху и украшенной барельефом. Увенчивая колоссальную колонну, стояли три бронзовых гиганта, обращенные друг к другу спиной и дружески взявшиеся за руки. Кремнев едва не вскрикнул, узнав знакомые черты лица.
Несомненно, на тысяче пушечных жерл, дружески поддерживая друг друга, стояли Ленин, Керенский и Милюков.
Автомобиль круто повернул налево, и они пронеслись почти у подножья монумента.
Кремнев успел на барельефе различить несколько фигур Рыкова, Коновалова и Прокоповича, образующих живописную группу у наковальни, Середу и Маслова, занятых посевом, и не смог удержаться от недоуменного восклицания, в ответ на которое его спутник процедил сквозь зубы, не вынимая из сих последних дымящейся трубки:
— Памятник деятелям великой революции [Чаянов 1989: 171].

Борьба за светлое крестьянское будущее заняла достаточно много времени, и вот

в 1934 году, когда власть оказалась прочно в руках крестьянских партий, правительство Митрофанова, убедившись на многолетней практике, какую опасность представляют для демократического режима огромные скопления городского населения, решилось на революционную меру и провело на съезде советов известный, конечно, и у вас в Вашингтоне декрет об уничтожении городов свыше 20000 жителей.
Конечно, труднее всего этот декрет было выполнить в отношении к Москве, насчитывающей в 30-е годы свыше четырех миллионов населения. Но упрямое упорство вождей и техническая мощь инженерного корпуса позволили справиться с этой задачей в течение 10 лет [Чаянов 1989: 172].

Хронология описываемых событий для современного читателя порой выглядит достаточно двусмысленно, а выбор Ивана Жолтовского в качестве главного архитектора, воплотившего в жизнь архаичную ретроспективную модель, для 1920 года весьма симптоматичен.

К 1937 году улицы Москвы стали пустеть, после заговора Варварина работы, естественно, усилились, инженерный корпус приступил к планировке новой Москвы, сотнями уничтожались московские небоскребы, нередко прибегали к динамиту. Отец мой помнит, как в 1937 году самые смелые из наших вождей, бродя по городу развалин, готовы были сами себя признать вандалами, настолько уничтожающую картину разрушения являла собой Москва. Однако перед разрушителями лежали чертежи Жолтовского, и упорная работа продолжалась. Для успокоения жителей и Европы в 1940 году набело закончили один сектор, который поразил и успокоил умы, а в 1944 все приняло теперешний вид [Чаянов 1989: 172—173].

Позиция Чаянова напоминает стиль жизни и творчества английского эстетика Джона Рескина, который в меру своих сил пытался остановить технический прогресс. Будучи адептом крестьянской утопии, он не пытается «осовременить» приметы быта далекого 1984 года, не стремится поселить землепашцев в палаты из стекла и бетона, превратить сельхозугодия в гигантские механизированные и автоматизированные теплицы. Внимательный к деталям автор, не придумывая неологизмы для описания диковинных вещиц, очень точно подбирает аналоги увиденного его героем. «В большинстве это были обычные вещи, выделявшиеся только тщательностью своей отделки, какой-то подчеркнутой точностью и роскошью выполнения и странным стилем своих форм, отчасти напоминавших русскую античность, отчасти орнаменты Ниневии. Словом, это был русифицированный Вавилон» [Чаянов 1989: 166].

Публичная полемика между урбанистами и дезурбанистами велась на страницах специальных и общественных изданий, а после определения «линии партии» по этому вопросу была зафиксирована в беллетристике. В опубликованном в 1931 году фантастическом романе Яна Ларри «Страна счастливых» позиция Чаянова подверглась осмеянию. В одном из эпизодов экскурсовод показывает детям невоплощенную утопию и поясняет:

— Макет представляет собою город будущего…
— У нас таких уродов нет…
—…типа союза городов. Между прочим, это было самое сильное течение в архитектуре того времени. Наблюдая за жизнью крупных капиталистических городов, советские архитекторы полагали, что большое скопление людей в одном пункте противоестественно. Но ничего оригинального ими не было внесено. Они предлагали остановить бешеный рост городов по вертикали, начав стройку по горизонтали.
Перед вами макет такого города. Вот центр. Группа улиц и площадей, застроенная небольшими четырех-пятиэтажными домами. Это уже город. Он соединен с такими же городами трамвайными линиями. Пространство между городами — сады и парки [Ларри 1931].

Любопытно, что Паперный отмечает, что важной характеристикой культуры 1 была ее мечта «как следует все перемешать в одном котле и разлить затем равно мерным слоем по поверхности земли, так, чтобы уже не было разницы между городом и деревней, между Востоком и Западом, между мужчинами и женщинами, между богатыми и бедными, между умственным и физическим трудом, между трудом и отдыхом, между искусством и жизнью» [Паперный 1996: 100].

К концу первой пятилетки стала очевидной генеральная линия партии. Позиция А.В. Чаянова с ней явно не совпадала. В декабре 1929 года на конференции аграрников-марксистов Сталин в своем выступлении, в частности, сказал: «Непонятно только, почему антинаучные теории “советских” экономистов типа Чаяновых должны иметь свободное хождение в нашей печати (цит. по: [Муравьев 1989: 19]). В 1930 году ученый был обвинен в принадлежности к «трудовой крестьянской партии» и арестован.

III. Иваново-Вознесенск — вторая коммунистическая столица

В отличие от искусного и местами чрезмерно старомодного стиля «Путешествия» мини-роман «Чудо грешного Питирима» написан бойким языком продвинутой периодики середины десятилетия [6]. Архаично выглядят в газетной публикации разве что иллюстрации художника Пржецлавского, изображающие в первом выпуске главного героя в лаптях и длинном монашеском платье, на что автор призывает не обращать внимания. не очень революционно звучит и его имя. Впрочем, довольно быстро выясняется, что Питирим — это сокращение от Пимена Тимофеевича Римкина, созданное вполне в духе того времени [7].

Вероятно, за псевдонимом «Вл. Федоров» скрылся молодой и амбициозный сотрудник газеты. Для понимания бэкграунда предъявленного читателям газеты сочинения, следует иметь в виду, что за предыдущие десять лет, т.е. с 1914 года, город Иваново-Вознесенск практически не изменился, хотя уже стоял на пороге больших перемен: только что появились водопровод и канализация, началось строительство рабочего поселка на 8000 жителей. Автору должны были быть известны конкурсные проекты народного дома имени В.И. Ленина, представленные в 1924 году. Для непрофессионала и выигравший конкурс проект Г.Б. и М.Г. Бархиных, и проекты братьев Весниных, И.А. Голосова, A.Г. Вегмана и В. Красильникова вполне подходили под описание как «светлые просторные здания» [Федоров 2007: 60].

Автор пытается поразить воображение читателей, описывая бурную жизнь XXI века.

За парком сквозь зелень деревьев просвечивал невиданный доселе город. Разнообразные, преимущественно кубические формы домов сочетались с полукруглыми куполами дворцов. Широкие окна глядели на улицу приветливым взглядом. А там, за этими окнами, шла деловая полная энергии жизнь. Город напоминал деловито жужжащий улей. Хотя на улицах было немноголюдно. Огромные двери домов так же быстро выбрасывали людей, как и поглощали. создавалось впечатление, что люди идут от одной двери до другой.
По широкой улице изредка проезжали наполненные автобусы.
Зато наверху творился какой-то сумбур. Летательные машины различных форм сновали, казалось, в большом беспорядке. У Пимена волосы становились дыбом: он с минуты на минуту ждал воздушной катастрофы, но, присмотревшись, увидел, что в этом движении есть своя закономерность» [Федоров 2007: 60].

Язык описания невиданных зданий достаточно скуп, а реалии Иваново-Вознесенска 1925 года выписаны подробно и эмоционально:

...там, где он видел белые дома, кубические формы которых так красиво сочетались, — это место прежних ям? И на минуту он почувствовал, как у него сжалось сердце.
Там, где теперь улица закована в асфальт и железобетон, раньше была умилительная картина: посреди улицы почти во всю длину красовалась огромная лужа, испещренная островками [Федоров 2007: 64—65].

Между тем в 2025 году Иваново-Вознесенск, по замыслу автора, является не просто третьей пролетарской столицей РСФСР, а вторым по значимости городом коммунистического Восточного полушария, в котором, в частности, действует секретная лаборатория по изучению «лучей смерти», необходимых для полной и окончательной победы коммунизма во всем мире. Столь необычную роль города как военно-стратегического наукограда описал 16 октября 1922 года в дневнике бывший председатель первого совета поэт Авенир Ноздрин:

Город ткачей и поэтов,
Третья России столица,
Родина красных советов,
Нового мира бойница.
(цит. по: [Таганов 2006: 107])

Куда больше места, чем описанию архитектурных сооружений, в романе уделено будущим средствам передвижения. В шестой главке под названием «Маленькое путешествие по Иваново-Вознесенску» вскользь обозначаются объекты, уже ставшие частью повседневной жизни ивановцев.

За несколько минут до того, как Пимен и Роза прибыли на Талку, из одного дома, где раньше был расположен рабочий поселок Заветы Ильича, а во время Пименова пробуждения помещался красивый город-сад, вышел молодой человек, очевидно, рассчитав, что времени у него достаточно, сел не на аэроавтобус, а в вагон подвесной городской дороги [Федоров 2007: 65].

Вид преображенной реки едва ли не сказочный. Автор не находит лучших метафор, чем драгоценные металлы и мрамор.

Уводь, щекотавшая некогда слизистые оболочки носа своим смрадом, ныне стала чистой, с золотым дном и серебряными берегами. Реку пересекало множество подвесных мостов. берега ее серебрил не только белый мрамор, из которого они были выложены, но и чешуйчатые деревья, в беспорядке разбросанные на всем протяжении, какое охватывал глаз… [Федоров 2007: 65]

В этом отношении он не только не продвигается дальше утопистов прошлого, но даже не дотягивает до далеко не самой изощренной фантазии Н. Г. Чернышевского. «Но какие это полы и потолки? Из чего эти двери и рамы окон? Что это такое? Серебро? Платина? Да и мебель почти вся такая же, — мебель из дерева тут лишь каприз, она только для разнообразия, но из чего ж вся остальная мебель, потолки и полы? <…> Везде алюминий и алюминий, и все промежутки окон одеты огромными зеркалами» [Чернышевский 2002: 376].

В отличие от Чаянова автор газетной публикации, живущей, как принято считать, один день, представляет своего потенциального читателя. Масштабные изменения, описанные с привязкой к городской топографии, были легко представимы для жителей города.

Весь район Дмитровки и Зарядья был густо заселен огромными фабричными корпусами, но на месте большой и новой мануфактур и садов совработников и текстильщиков был разведен широкий длинный сквер.

Дворец Труда или был отреставрирован, или сохранился от прежних времен и выглядывал какой-то сиротой, хотя и опрятно одетой, напротив него, вместо бывшей церкви, высился дворец, видимо, театр [Федоров 2007: 65].

Дворец Труда в середине двадцатых располагался в бывшей городской гостинице, а на месте собора через 10 лет появится одно из самых интересных конструктивистских зданий города — фабрика-кухня «Нарпит № 2». Тогда же, через десятилетие, в городе будет открыт единственный в СССР и седьмой по величине на тот момент конструктивистский железнодорожный вокзал — «огромный зал, в который (прямо, очевидно, за буфет) влетали на полном ходу поезда» [Там же: 66]. Правда, он расположится не «на месте прежнего убогого желтого здания», а рядом с ним, и поездам в этом помещении все же не найдется места.

Автор пытался дать столь же подробное описание перемен в Иваново-Вознесенске, как и Чаянов в Москве. Оно более разнообразно, и, кроме больших зданий из стекла и бетона в центре, в нем имеется малоэтажная застройка на периферии. «Город простирался далеко за то место, где раньше было Соснево. Всюду были разбросаны между линиями парков и скверов рабочие поселки. Их темно-серые здания и коричневые крыши красиво выделялись в зелени деревьев» [Там же: 70].

На берегу реки Талки, где в 1905 году проходили собрания бастующих рабочих, сформировано обширное публичное пространство с гигантским памятником руководителю стачки Федору Афанасьеву «отцу» — это «мощное сооружение, стремительно бегущее винтом вверх» [Там же: 62]. Монумент при необходимости трансформируется и опускается под землю, а открытое пространство превращается в амфитеатр, при этом «трибуна, рассчитанная на 4000 человек, кажется маленьким пятном» [Там же: 83].

В романе об Иваново-Вознесенске описаны фабричные цеха, лаборатория «лучей смерти», и довольно много в нем говорится о публичных пространствах. Масштаб изменений оказывается настолько великим, что не предполагает использования для этого закрытых строений, так как пролетарии научились управлять погодой, и зонты вышли из числа аксессуаров для повседневного использования. Тема стеклянных дворцов, заявленная в начале романа, не имеет продолжения. созданный в романе Евгения Замятина «Мы» мир из стекла [8] оказывается невостребованным для описания города будущего. Как отмечает Борис Гройс, размышляя о сложности формирования публичных пространств,

архитекторы в основном старались обойти этот парадокс путем создания прозрачных конструкций — используя стекло и другие прозрачные материалы. <…> одним из ранних примеров таких сооружений являлся, как мы знаем, так называемый Хрустальный дворец, построенный Джозефом Пакстоном в 1851 году для Всемирной выставки в Лондоне. Пакстон создал образ утопического публичного пространства, который на очень долгое время покорил воображение европейцев [Гройс 2012: 6].

Напомню, что именно этот образец присутствует в четвертом сне Веры Павловны.

Здание, громадное, громадное здание, каких теперь лишь по нескольку в самых больших столицах, — или нет, теперь ни одного такого! Оно стоит среди нив и лугов, садов и рощ. <…> Но это здание, — что ж это, какой оно архитектуры? Теперь нет такой; нет, уж есть один намек на нее, — дворец, который стоит на Сайденгамском холме: чугун и стекло, чугун и стекло — только. Нет, не только: это лишь оболочка здания, это его наружные стены; а там, внутри, уж настоящий дом, громаднейший дом: он покрыт этим чугунно-хрустальным зданием, как футляром; оно образует вокруг него широкие галереи по всем этажам. Какая легкая архитектура этого внутреннего дома, какие маленькие простенки между окнами, а окна огромные, широкие, во всю вышину этажей! Его каменные стены — будто ряд пилястров, составляющих раму для окон, которые выходят на галерею [Чернышевский 2002: 384].

Между тем через один-два года после написания каждого из этих произведений (в 1923 году в Москве и в 1927 году в Иваново-Вознесенске) начнут появляться невиданные сооружения, являющиеся в настоящее время заметным вкладом в мировую архитектуру. Однако создание принципиально нового нарратива о советском городе будущего оказалось не по силам ни одному из рассмотренных авторов.

Библиография / References

[Буданцев 1925] — Буданцев С. Эскадрилья Всемирной Коммуны. М., 1925.

(Budancev S. Jeskadril’ja Vsemirnoj Kommuny. Moscow, 1925.)

[Ган 1922] — Ган А. Конструктивизм. Тверь, 1922.

(Gan A. Konstruktivizm. Tver’, 1922.)

[Гройс 2012] — Гройс Б. Политика поэтики. М., 2012.

(Groys B. Politika poetiki. Moscow, 2012.)

[Ерофеев 1990] — Ерофеев В. Поэтика Добычина, или Анализ забытого творчества // В лабиринте проклятых вопросов. М., 1990.

(Erofeev V. Pojetika Dobychina, ili Analiz zabyto go tvorchestva // V labirinte prokljatyh voprosov. Moscow, 1990.)

[Заламбани 2003] —Заламбани М. Искусство в производстве: Авангард и революция в советской России 20-х годов / Пер. с итал. Н. Б. Кардановой. М., 2003.

(Zalambani M. L’arte nella produzione. Avanguardia e rivoluzione nella Russia sovietica degli anni ‘20. Moscow, 2003. — In Russ.)

[Замятин 1989] — Замятин Е. Мы // Антиутопии ХХ века: Евгений Замятин, Олдос Хаксли, Джордж Оруэлл. М., 1989.

(Zamjatin E. My // Antiutopii XX veka: Evgenij Zamjatin, Oldos Haksli, Dzhordzh Orujell. Moscow, 1989.)

[Зеленко 1930] — Зеленко А. Город ближайших лет // Революция и культура, 1930. С. 29—34.

(Zelenko A. Gorod blizhajshih let // Revoljucija i kul’ - tura, 1930. P. 29—34.)

[Кожаный 1924] — Кожаный П.М. Рабочее жилище и быт. М., 1924.

(Kozhanyj P.M. Rabochee zhilishhe i byt. Moscow, 1924.)

[Кукулин 2007] — Кукулин И. Альтернативное социальное проектирование в советском обществе 1960—1970-х годов, или Почему в современной России не прижились левые политические практики // НЛО. 2007. № 88. с. 169—201.

(Kukulin I. Al’ternativnoe social’noe proektirovanie v sovetskom obshhestve 1960—1970-h godov, ili Pochemu v sovremennoj Rossii ne prizhilis’ levye politicheskie praktiki // NLO. 2007. № 88. P. 169—201.)

[Ларри 1931] — Ларри Я. Страна счастливых. Л., 1931 (modernlib.ru/books/larri_yan_ leopoldovich/strana_schastlivih/read/11).

(Larri Ja. Strana schastlivyh. Leningrad, 1931 (modernlib.ru/books/larri_yan_leopoldovich/ strana_schastlivih/read/11).)

[Малевич 1919] — Малевич К. Декларация Уэлистов // kazimirmalevich.ru/t5_1_ 3_11.

(Malevich K. Deklaracija U-jeli-stov // kazimirmalevich. ru/t5_1_3_11.)

[Меерович 2008] — Меерович М.Г. Дискуссия о соцрасселении. социалистический город — новый тип управления хозяйственно-производственными процессами. Рождение соцгорода. Иркутск, 2008.

(Meerovich M.G. Diskussija o socrasselenii. Socialisticheskij gorod — novyj tip upravlenija hozjajstvenno-proizvodstvennymi processami. Rozhdenie socgoroda. Irkutsk, 2008.)

[Муравьев 1989] — Муравьев В.Б. Творец московской гофманиады // Чаянов А.В. Венецианское зеркало: Повести / Вступ. статья и примеч. В.Б. Муравьева. М., 1989. с. 15—23.

(Murav’jov V.B. Tvorec moskovskoj gofmaniady // Chajanov A.V. Venecianskoe zerkalo: Po vesti / Ed. by V.B. Murav’jov. Moscow, 1989. P. 15—23.)

[Охитович 1929] — Охитович М. К проблеме города // Современная архитектура. 1929. № 4. С. 130—134.

(Ohitovich M. K probleme goroda // Sovremennaja arhitektura, 1929. № 4. P. 130—134.)

[Охитович 1930] — Охитович М. Заметки по теории расселения // Современная архитектура. 1930. № 1-2. С. 7—15.

(Ohitovich M. Zametki po teorii rasselenija // Sovremennaja arhitektura. 1930. № 1-2. P. 7—15.)

[Паперный 1996] — Паперный В. Культура Два. М., 1996.

(Papernyj V. Kul’tura Dva. Moscow, 1996.)

[Райт 2016] — Райт Ф.Л. Исчезающий город. М., 2016.

(Wright F.L. The Disappearing City. Moscow, 2016. — In Russ.)

[селищев 1928] — Селищев А.М. Язык революционной эпохи. М., 1928.

(Selishhev A.M. Jazyk revoljucionnoj jepohi. Moscow, 1928.)

[Таганов 2006] — Таганов Л.Н. «Ивановский миф» и литература. Иваново, 2006.

(Taganov L.N. «Ivanovskij mif» i literatura. Ivanovo, 2006.)

[Федоров 2007] — Федоров Вл. Чудо грешного Питирима // Региональный альбом. 2007. № 2. с. 56—91.

(Fjodorov Vl. Chudo greshnogo Pitirima // Regional’ - nyj al’bom. 2007. № 2. P. 56—91.)

[Чаянов 1989] — Чаянов А.В. Путешествие моего брата Алексея в страну крестьянской утопии // Чаянов А.В. Венецианское зеркало: Повести / Вступ. статья и примеч. В.Б. Муравьева. М., 1989. с. 161—208.

(Chajanov A.V. Puteshestvie moego brata Alekseja v stranu krest’janskoj utopii // Chajanov A.V. Venecianskoe zerkalo: Povesti / Ed. by V.B. Murav’jov. Moscow, 1989. P. 161—208.)

[Хлебников 1987] — Хлебников В. Мы и дома. Мы и улицетворцы. Кричаль // Творения. М., 1987. с. 595—601.

(Hlebnikov V. My i doma. My i ulicetvorcy. Krichal’ // Tvorenija. Mosсow, 1987. P. 595—601.)

[Чернышевский 2002] — Чернышевский Н.Г. Что делать? Критика и комментарии. Москва, 2002.

(Chernyshevskij N.G. Chto delat’? Kritika i kommentarii. Moscow, 2002.)