Советский дом-коммуна: границы тела

 

Наталия Лебина — д-р ист. наук, профессор, научный консультант СЗ НИИ «Наследие» МК РФ. Автор книг: «Проституция в Петербурге (40-е гг. XIX в. — 40-е гг. ХХ в.)» (1994), Повседневная жизнь советского города: нормы и аномалии. 1920-1930-е годы (1999), «Обыватель и реформы. Картины повседневной жизни горожан в годы нэпа и хрущевского десятилетия» (2003), Энциклопедия банальностей. Советская повседневность: контуры, символы, знаки (2006, 2008). «Петербург советский: „новый человек" в старом пространстве» (2010) и др.

 

Прошлое России 1920-1930-х годов является временем постановки экс­перимента по формированию «коммунальных тел», наделенных осо­бым чувством коллективизма. Важным фактором их формирования, по мнению М. Рыклина, является единство, закрепленное прежде все­го на речевом уровне¹. Однако при всей значимости словесного ком­понента в конструировании «фигур», наиболее удобных для разного рода управленческих манипуляций, невозможно отрицать формиру­ющего воздействия на них и определенных пространственных фак­торов. Человеческое тело, безусловно, представляет собой некое само­развивающееся и самодостаточное явление, обладающее сложнейшей иерархией расположения и функционирования различных частей и органов. Индивид осваивает топос собственной фигуры, используя не только разнообразные практики (одежду, косметику, спорт, медици­ну), но и интеллектуальные ресурсы и ментальные установки. Однако это освоение невозможно без осмысления места человеческого тела в макропространстве повседневности, без осознания понятия «грани­ца тела». Оно обладает, по мнению X. Плеснера, важной функцией

конституирования и организации телесности в целом (Плеснер 1988: 110). Эту функцию чаще все приписывают так называемой внутрен­ней границе, включающей некие относительно самостоятельные слои, в качестве которых может служить и предметная среда, размещенная в определенным образом сконструированном пространстве. Послед­нее в значительной мере укрепляет человеческую телесность, при этом предоставляя ему не только защиту, но и возможности самовыраже­ния и самоидентификации. Российский философ В. Подорога отмеча­ет: «Ваша комната — продолжение вашего телесного образа и от него неотделима» (Подорога 1995: 50). Это дает возможность поставить во­прос о важности фактора пространства обитания человеческого тела для развития его как индивидуальных, так «коммунальных» харак­теристик. В системе структурной антропологии жилье традиционно рассматривается как важный социальный институт, оказывающий конституирующее воздействие на человеческое тело. Эта идея близка К. Леви-Строссу, считавшему дом специфической формой социальной организации, и П. Бурдье, утверждавшему, что habitus (стремление действовать определенным образом в определенной ситуации) фор­мируется через структуру habitat (жилище).

Важным постулатом социалистической утопии была идея корен­ной переделки человека, превращения его в коммунальное тело, ли­шенное индивидуалистических инстинктов. Одним из инструментов подобного превращения и должно было стать жилье, новые формы ко­торого социалисты-утописты, и прежде всего Ф. Фурье, называли «фа- ланстерами»². Здесь люди могли приучаться к коллективизму, освобо­дившись от тягот домашнего труда, от семейных уз, от всего мелкого и частного, что могло затормозить процесс формирования «нового че­ловека». Фурье представлял свои «фаланстеры» как некие специально построенные дома-города в 3-5 этажей, с общими помещениями для отдыха, образования, детских игр и частными апартаментами для каж­дого члена фаланги. Границы конкретного физического тела, таким образом, защищались индивидуализированным пространством.

Несмотря на явно неудачный опыт 1860-х годов, большевики на пер­вых порах попытались возродить русский «фаланстер», чаще уже на­зываемый домом-коммуной. В черновом наброске проекта «О рекви­зировании квартир богатых для облегчения нужд бедных» В.И. Ленин высказал мысль о принципиальной невозможности и ненужности об­ладания каждым человеком отдельным жильем, даже в виде отдельной комнаты. Однако утопическая теория вошла в противоречие с соци­альными реалиями. Следует заметить, что к 1917 году в Петрограде и ряде других городов существовали формы жилья, которые с опреде­ленной долей натяжки можно рассматривать как дома-коммуны. Это рабочие казармы. Личное имущество здесь носило примитивный ха­рактер, стиль повседневной жизни также был лишен элементов при­ватности, а границы индивидуальной телесности размыты.

После свершения социальной революции самая обездоленная часть горожан, жившая в рабочих казармах, ожидала улучшения своего быта. Предложить рабочим переместиться из одной казармы в дру­гую, имеющую название «фаланстер», означало для большевистской власти с первых же дней утратить часть социальной опоры революции. Победивший класс решено было наделить весьма существенным зна­ком господства — квартирой. Жителей рабочих казарм начали пере­селять в квартиры буржуазии и интеллигенции. Первые мероприятия жилищной политики большевиков, таким образом, не соответствова­ли теории социализма. Но именно в это время, а точнее в 1919 году, в советской России возникает понятие жилищно-санитарной нормы. Рассчитывалась она на основании минимальной величины кубатуры воздуха, необходимой человеку для нормального функционирования в жилом помещении. Народный комиссариат здравоохранения пола­гал, что эта норма равна примерно 25-30 куб. метрам. Соответственно на одного человека должно было приходиться не менее 8 кв.м. жилой площади. Но в условиях «квартирного передела» жилищная норма ис­пользовалась как основание для вселения на «излишки» — площадь, превышающую 8 кв.м. на человека, — новых жильцов.

И все же «квартирный передел» 1918-1920 годов не означал, что идея «фаланстеров» была забыта российскими коммунистами. Для себя большевистская верхушка уже в это время, по меткому выраже­нию американского историка Р. Стайтза, создала «социализм в одном здании». Действительно, сначала в Петрограде, а затем и в Москве появились новые коллективные формы жилья, в определенной степе­ни напоминающие коммуны. Здесь уже действовала витальная, охра­нительная функция жилищной нормы, которая могла стать государ­ственным гарантом наличия вполне определенных границ телесности в новом обществе.

С октября 1917 года видные питерские большевики совместно про­живали в здании Смольного института, где помимо административных служб размещались библиотека-читальня, музыкальная школа, Смоль­ный детский дом (ясли), баня, столовая. К 1920 году из имеющихся в комплексе зданий Смольного 725 квартир и комнат 594 были жилы­ми. Здесь обитали примерно 600 человек, которых обслуживало более тысячи рабочих и служащих: медиков, поваров, истопников, слеса­рей, охранников и т.д. Безопасность жителей Смольного обеспечивали красноармейцы и матросы. К марту 1918 года их заменили латыш­ские стрелки, численность которых достигла 500 человек. Лишь к кон­цу октября 1919 года охрана Смольного сократилась до 150 человек. В «штабе революции» ревностно заботились о питании постояльцев советского фаланстера. Современники вспоминали: «По его Зиновье­ва. — Н.Л.> личному распоряжению в Смольный стали даваться так на­зываемые комиссарские обеды, которые не только на фоне революци­онного всеобщего недостатка, но и в мирное время могли бы считаться лукулловскими» (Чистиков 2003: 136). В данном случае можно конста­тировать заботу власти о коллективном теле новой номенклатуры, ко­торому обеспечивалась индивидуализация физического пространства.

Но штаб революции был не единственным фаланстером для питер­ской большевистской верхушки. Значительно лучше и комфортнее жилось постояльцам в так называемых домах Советов. Эти учрежде­ния появились не только в Петрограде, но и в Москве. После переезда туда правительства в своеобразное общежитие-коммуну была преоб­разована шикарная московская гостиница «Националь». Здесь жили В. Ленин, Н. Крупская, М. Ульянова, Я. Свердлов. Глава советского правительства вместе с женой и сестрой занимали двухкомнатный но­мер (Гинзбург 1983: 5).

В Питере же большевистская элита сосредоточилась в знаменитой «Астории», образовав там 1-й Дом Совета. К весне 1918 года статус этих фаланстеров для партийной знати определился. Как подчеркивалось в одном из регламентировавших их деятельность документов, дома Со­ветов «имеют структуру общежитий с отдельными комнатами, общей столовой и общими кухнями, и предназначены исключительно для по­стоянного проживания советских служащих по ордерам, выдаваемым из отдела Управления Домами и Отелями.»³. В Доме Советов, соглас­но специально утвержденному положению, имели «право проживать только следующие лица: 1. Члены ВЦИК. 2. Члены ЦК РКП. 3. Члены Губкома РКП. 4. Члены Обл. бюро ЦК РКП. 5. Члены Губисполкома. 6. Члены Губисполкома и их заместители. 7. Члены коллегий отделов Губисполкомов». Остальные помещения предоставлялись сотрудникам ВЧК и ПВО, райкомам РКП(б), райсоветам и командировочным высо­ких рангов. В примечании к положению указывалось: «При наличии свободных комнат допускаются ответственные работники с партийным стажем не позднее 1918 г.»⁴.

Администрация дома Советов брала на себя заботу о питании, быто­вом обслуживании и даже о досуге жильцов, социально значимых для новой власти. В записках с просьбой разрешить тому или иному чело­веку хотя бы короткое время пожить в «Астории» можно было встре­тить такие формулировки: «Прошу поместить в 1 Доме Совета врача тов. А. Гибина. Тов. Гибин очень ценный работник, и сбережение его труда от мелких домашних хлопот по хозяйству даст ему возможность отдать еще больше сил советской и партийной работе»⁵.

Желающих приобщиться к благам, которые предоставлялись в им­провизированной коммуне в «Астории» — 1-м Доме Советов, было немало. Уже в июне 1918 года представители властных структур Петрограда вынуждены были поставить вопрос о выселении из быв­шей гостиницы лиц, чей статус не соответствовал правилам заселения домов Советов. Затем чистки стали проводиться периодически. При этом каждый раз составлялся список «бесспорно оставляемых жиль­цов» — первых лиц города. Правда, и в данном случае границы тела были в определенной степени ранжированными. Так, наиболее круп­ные партийные и советские работники занимали обширные апарта­менты с явным превышением санитарно-жилищной нормы. Г. Зино­вьев, окончательно поселившийся в «Астории» в сентябре 1920 года, имел пять комнат на втором этаже. Здесь же в двух номерах размести­лась его бывшая жена З. Лилина с десятилетним сыном. Выше этажом в трех номерах жили дочери Л. Троцкого Зинаида и Нина Бронштейн. Лицам, занимавшим более низкие ступени советской номенклатурной лестницы, полагались и более скромные жилищные условия. Так, по­мощник Зиновьева по Петросовету А. Васильев имел всего три комнаты, а секретарь Петросовета Н. Комаров — одну⁶. Очевидцы вспоминали, что «пайки, выдаваемые жильцам 1-го Дома Советов. были намного лучше пайков, получаемых рабочими на заводах. Конечно, их было недостаточно, чтобы поддержать жизнь, но никто в „Астории" не жил лишь на эти пайки» (Петроград на переломе 2000: 52). Действительно, в «Астории» в самый разгар голода в Питере готовили роскошные «ко­миссарские обеды». Неудивительно, что Г. Зиновьев, по воспоминани­ям современников, «приехавший из эмиграции худым как жердь, так откормился и ожирел в голодные годы революции, что был даже про­зван Ромовой бабкой» (Анненков 1991: 32).

Первые советские коммуны, организованные по инициативе власти, имели четкую иерархическую структуру, на верхней ступени которой находились дома Советов. Советским и партийным активистам, не об­ладавшим длительным партстажем и не занимавшим большие долж­ности, а также некоторым представителям интеллигенции удавалось расположиться в более скромных коллективных жилищах, получивших название «отели Советов» Это были общежития комнатной системы с общими кухнями. Здесь границы физических тел соблюдались не с та­кой тщательностью как в домах Советов. В Петрограде отели Советов размещались в многочисленных бывших второсортных гостиницах, в так называемых «номерах».

Некое подобие коллективного жилья являли собой в 1918-1922 го­дах петроградский Дом литераторов на Бассейной улице, а также зна­менитый ДИСК — Дом искусств. Он расположился в особняке бан­кира С. Елисеева на углу Невского проспекта и набережной Мойки. ДИСК занял огромную квартиру, размещавшуюся на двух верхних эта­жах здания. К. Чуковский так описывал бывшие елисеевские апартамен­ты: «В ней <в квартире. — Н.Л.> было несколько гостиных, несколько дубовых столовых и несколько комфортабельных спален, была белая зала, вся в зеркалах и лепных украшениях; была баня с роскошным предбанником, была буфетная; была кафельная великолепная кухня, словно специально созданная для многолюдных писательских сборищ» (Чуковский 1967: 451). «Сюда-то, — писал еще один современник и жи­лец ДИСКа поэт Вс. Рождественский, — и перебрались все бездомные литераторы. Они без сожаления покинули свои нетопленные жилища. Петрокоммуна снабдила елисеевский дом всем необходимым для жиз­ни» (Тимина 2001: 419). В ДИСКе в разное время жили А. Волынский, Н. Гумилев, А. Ремизов, М. Слонимский, М. Шагинян, В. Шкловский и др. Здесь можно было отогреться, получить хотя и скудный, но го­рячий обед, пообщаться с людьми как приятными, так и полезными, принадлежащими к «сильным мира сего». Отели Советов, и в первую очередь ДИСК, по меткому замечанию автора блестящей и язвительной книги «Другой Петербург» были «.первым опытом перевоспитания интеллигенции путем подкормки.» (Ротиков 1998: 250).

Немногочисленные и сугубо элитарные советские фаланстеры не имели никакого отношения к идее формирования новой коммуналь­ной телесности. Они помогали советской бюрократии и приближенной к ним части интеллигенции выжить в экстремальных условиях. Всего летом 1921 года в домах и отелях Петросовета постоянно проживали 800 человек. Даже в начале 1920-х годов после перехода к нэпу со свой­ственными ему плюрализмом и идеей самообеспечения в советских номенклатурных коммунах обслуживали бесплатно. Неудивительно, что многие не спешили отказываться от преимуществ жизни в этих заведениях.

Представители петроградской большевистской номенклатуры про­должали обитать в гостеприимных стенах «Астории» и через полтора- два года после формального провозглашения нэпа. Питерский исто­рик М. Рабинович вспоминал, что в начале 1920-х годов, когда после окончания гражданской войны он приехал в Петроград из Могиле­ва, чтобы поступить в университет, в «Астории» по-прежнему «обита­ли разные ответственные товарищи». Рабинович справедливо назвал «Асторию» первых лет нэпа ковчегом с «пестрым, и в то же время в чем-то схожим, населением». По его словам, в это время «там жили и старые большевики и — их было больше — молодые партийцы, карье­ра которых шла вверх, порою стремительно.» (Рабинович 1996: 87, 88).

В 1923 году ВЦИК и СНК РСФСР специальным декретом от 12 сен­тября приостановили процесс разрастания числа желающих пожить в элитарных советских домах Советов. Гостиницы стали возвращаться к выполнению своих традиционных функций — предоставлению вре­менного жилья приезжим, а номенклатура начала перебираться в от­дельные квартиры. К этому времени проживание в индивидуальной квартире становилось признаком принадлежности или к партийно- советской верхушке или к представителям новой нэпманской буржу­азии. Коллективное жилье было больше не нужно номенклатуре, уже вполне справившейся с военно-коммунистическими трудностями быта. Но сама идея «коммунитаризма», который должен был сформировать идеальные коммунальные тела, продолжала развиваться.

В первой половине 1920-х годов приживить фаланстеры на россий­ской почве попытались комсомольцы. Чаще всего это была индивиду­альная инициатива. Первые молодежные коммуны стали появляться в центральном промышленном районе России. Молодые люди орга­низовывали общее жилье в старых фабричных казармах, объединяясь вместе для преодоления материальных трудностей. Именно так посту­пили в 1923 году 10 девушек-текстильщиц из Иваново-Вознесенска. Они создали в одной из комнат фабричного барака коммуну «Ленинский закал». Посуды у коммунарок практически не было: ели из общей ми­ски. Одежду обобществили — одни туфли носили по очереди. Ком­мунистическим в этом нищенском существовании был лишь портрет Л. Троцкого — поборника борьбы за новый быт.

Проблемы физического комфорта, подразумевающего определен­ную сегрегацию физических тел, в первых молодежных коммунах не обсуждались. Но коллективизация быта там была доведена до край­ности. В соответствии с декретом СНК РСФСР от 13 октября 1922 года начиная с 1923 года в стране проводились ежегодные массовые освиде­тельствования молодых рабочих. В ходе первого же из них выяснилось, что в Петрограде более трети юношей и девушек, проживающих в им­провизированных фаланстерах, не имели отдельной постели. После обследования власти вынуждены были развернуть целую кампанию под лозунгом «Отдельную постель каждому гражданину, в частно­сти, каждому подростку» (Труд, здоровье и быт 1924: 13-15). В неболь­шие коммуны по собственной инициативе объединялись студенты и рабфаковцы, вынужденные жить в общежитиях при высших учеб­ных заведениях. Они старались совместными усилиями как-то облег­чить себе трудности быта. Так поступили еще в 1919 году три студента Петроградского политехнического института. Один из бывших ком­мунаров вспоминал: «.Каждый через два дня в третий становился дежурным по кухне и обязан был готовить на троих обед и ужин, за всех помыть и убрать посуду. Коммуна в три раза сокращала время пребывания у плиты, позволяла разнообразить стол, вносила веселое оживление, и просуществовала она без осложнений и изменений до конца выпуска <1921 год. — Н.Л.>» (Филимонов 1967: 12). В 1923 году студенты уже нового набора создали коммуну, чтобы облегчить свой быт. Журнал «Красный студент» писал: «Студенческая пища буквально погибель». Именно поэтому первым шагом на пути создания коммуны стали покупка котелка и распределение обязанностей дежурных по кухне. И лишь через год коммунары начали выписывать общую газету и попытались создать маленькую библиотечку для занятий.

На сугубо материальной основе объединились в 1924 году и студенты Петроградского педагогического института социального воспитания, позднее ставшего частью Ленинградского педагогического института. В коммуну вошли 12 человек, которые разместились в квартире эми­грировавшего за границу профессора. Жизнь коммунаров подчинялась строгому распорядку — каждый член вносил ежемесячно в общий ко­тел строго определенную сумму денег и должен был 8 часов в сутки слушать лекции и готовиться к занятиям, а остальное время тратить на общественную работу и сугубо культурный отдых. Питались коммуна­ры совместно. Строго следили в коммуне и за внутренним распоряд­ком — запрещалось, например, читать учебники, лежа в кровати. Не­смотря на наличие определенных правил жизни в коммунах, вопрос о защите приватности и соблюдении границ индивидуального тела не входил в поле дискуссии о построении внутреннего распорядка.

Это особенно ярко видно на примере небольших коммун, члены которых объединялись иногда и без видимых материальных причин. Известная писательница В. Панова вспоминала, что ее ростовские дру­зья, объявив себя коммунарами, «поселились в ванной комнате какой- то коммунальной квартиры, один спал на подоконнике, двое на полу, лучшим ложем, занимаемым по очереди, была ванна» (Панова 1980: 88). Подобные объединения были следствием буквального восприятия идеи обобществления быта, которые подбрасывали в массы партийные и комсомольские активисты. Одна из молодежных газет писала в на­чале 1924 года: «Молодежь скорее, чем кто-либо, должна и может по­кончить с традициями отмирающего общества. Пролетарский кол­лективизм молодежи может привиться только тогда, когда и труд и жизнь молодежи будут коллективными. Лучшим проводником такого коллективизма могут явиться общежития-коммуны рабочей молоде­жи. Общая коммунальная столовая, общность условий жизни — вот то, что необходимо прежде всего для воспитания нового человека» (Се­верный комсомолец 1924). В заявлениях такого типа можно заметить элементы принудительной десоматизации коммунаров. Некоторые из них заявляли: «Половой вопрос просто разрешить в коммунах мо­лодежи. Мы живем с нашими девушками гораздо лучше, чем идеаль­ные братья и сестры. О женитьбе мы не думаем, потому что слишком заняты и к тому же совместная жизнь с нашими девушками ослабляет наши половые желания. Мы не чувствуем половых различий. В ком­муне девушка, вступающая в половую связь, не отвлекается от обще­ственной жизни. Если вы не хотите жить, как ваши отцы, если хотите найти удовлетворительное решение вопроса о взаимоотношении по­лов — стройте коммуну рабочей молодежи» (Смена 1926: 18).

И все же в годы нэпа с присущей ему тенденцией возвращения к принципам нормальной жизни идеи формирования «коммуналь­ных» тел посредством новых форм коллективного жилья не состав­ляли основную суть властной политики. Коммуны, своеобразные со­ветские фаланстеры, возродились на государственном уровне лишь в конце 1920-х годов. В это время в стране развернулась политико- архитектурная дискуссия о типах рабочих жилищ, главным из ко­торых признавался дом-коммуна. Первой и главенствующей стала мысль о том, что нового человека невозможно сформировать в усло­виях старых архитектурных пространств, а проще, в зданиях привыч­ной планировки. Уже в 1926 году организаторы всесоюзного конкур­са архитектурных проектов поставили перед архитекторами задачу «.проникнуться новыми запросами к жилищу и возможно скорее дать проект такого дома с общественным хозяйством, который пре­вратил бы так называемый жилищный очаг из тесной, скучной, а под­час и тяжелой колеи для женщины, в место приятного отдыха. Новая жизнь требует новых форм» (Строительство Москвы 1926: 11). Актив­ное включение архитекторов-конструктивистов в дискуссии о домах- коммунах позволило поставить вопрос о принципах регламентации пространства, а соответственно, и границах телесности в этих новых формах жилья. В 1928 году Центржилсоюз выработал специальную инструкцию — «Типовое положение о доме-коммуне». Согласно это­му документу коммунары, въезжающие в новый дом, должны были отказаться от мебели и предметов быта, накопленных предыдущи­ми поколениями. Этот постулат жизни в коммуне свидетельствовал о попытке разрушения привычных границ телесности, которые фор­мируются часто с помощью пространства со специфическим вещным наполнением. Дома-коммуны должны были воплотить в жизнь идею коллективизации жилищного быта, в условиях которого возможно было формировать принципиально новые «коммунальные тела».

Самое понятие «дом-коммуна» толковалось по-разному. Часть архи­текторов-конструктивистов считали, что это единый архитектурный объем, в котором должны быть объединены индивидуальные квар­тиры и коммунальные учреждения. По такому принципу в Ленин­граде были спроектированы Бабуринский, Батенский и Кондратьев­ский жилмассивы. Процесс постройки одного из них описан в романе Ю. Германа «Наши знакомые». В некоторых новых постройках была произведена попытка реализовать иной тип коллективного жилья, существовавший в двух формах. Первая — двух-четырехкомнатные семейно-индивидуальные квартиры с умывальником, подобием кухни и персональным ватерклозетом. Но уже ванно-душевой комплекс пред­полагался один на несколько квартир. Вторая форма жилья включала отдельные жилые комнаты, соединенные с небольшим помещением для разогревания пищи. Остальные удобства были общими и распола­гались в коридорах. При этом нигде не оговаривалось, на сколько че­ловек должна была приходиться душевая точка, раковина или туалет. Здесь столь почитаемая советской системой санитарная норма (8 кв.м. на человека) переставала действовать. Более того, считалось, что такое жилище, а по сути дела совместное использование этих обязательных гигиенических атрибутов нормальной жизни, позволит быстрее осуще­ствить переход к более развитому коллективному быту! Именно этим руководствовались создатели проекта студенческого дома-коммуны, разработанного в Бюро научно-технических кружков Ленинградско­го института коммунального строительства. Проект имел название «Октябрь в быту». Предполагалось, что в здании будет проживать «одинаковое количество мужчин и женщин», «.в одинаковых усло­виях, не выделяясь в особые этажи или корпуса». Дом должен был со­стоять из двухкоечных спален для супружеских пар и четырехкоечных «холостых кабин». Пищу предполагалось доставлять в термосах с бли­жайших фабрик-кухонь. А одежду коммунары должны были хранить в «туалетно-вещевых комнатах» (Беззубцев-Кондаков 2003: 46). Еще в более жесткой форме идею коллективизации быта высказал архитек­тор Н. Кузьмин. Он планировал, например, сделать в доме-коммуне общие спальни на шесть человек. Муж и жена на законном основании могли в соответствии с особым расписанием уединяться в «двуспаль- ню» или «кабину для ночлега».

Проект Кузьмина по настоянию старого большевика Ю. Ларина, в скором будущем зятя Н. Бухарина, пытались реализовать на стройке Сталинградского тракторного завода. Это было почти прямое, хотя и ненамеренное воплощение в жизнь социальной утопии «Мы» Е. Замя­тина, написанной в эмиграции в 1921 году и опубликованной в Англии в 1924 году. До перестройки эта замятинская книга на родине писателя не печаталась. Героям повести предлагалось творить любовь в специ­ально обозначенное время по предъявлении розовых билетиков. И все же в архитектурных проектах домов-коммун ощущалось стремление в условиях коллективного быта сохранить границы физического тела хотя бы путем соблюдения санитарной жилищной нормы.

В годы первой пятилетки на улицах городов, прежде всего Москвы и Ленинграда, стали появляться конструктивистские постройки. Не­которые из них были предназначены для жилья и официально на­зывались домами-коммунами. В 1929-1930 годах в Ленинграде, в са­мом центре, на улице Рубинштейна по проекту архитектора А. Оля был возведен дом-коммуна гостиничного типа, описанный поэтессой О. Берггольц: «Его официальное название „Дом-коммуна инженеров и писателей". А потом появилось шуточное, но довольно популярное в Ленинграде прозвище — „Слеза социализма". Нас же, его инициа­торов и жильцов, повсеместно величали „слезинцами". Мы, группа молодых (очень молодых!) инженеров и писателей, на паях выстрои­ли его в самом начале 30-х гг. в порядке категорической борьбы со „старым бытом". Мы вселились в наш дом с энтузиазмом. и даже архи непривлекательный внешний вид „под Корбюзье" с массой высо­ких крохотных клеток-балкончиков не смущал нас: крайняя убогость его архитектуры казалась нам какой-то особой строгостью, соответ­ствующей времени» (Берггольц 1960: 69-71). В доме-коммуне архитек­тора Оля при наличии индивидуальных квартир, что обеспечивало некую видимость соблюдения границ телесности, не были заплани­рованы кухни: все жильцы сдавали свои продовольственные карточ­ки в общую столовую, находившуюся на первом этаже здания. Такая практика соответствовала ситуации нормированного снабжения, но оказалась обременительной уже в 1935 году, когда карточки на про­дукты питания были отменены. В целом у «Слезы социализма» было множество недостатков, которые вынуждена была признать даже такая убежденная комсомолка 1930-х годов, как Берггольц: «Звуко­проницаемость же в доме была такой идеальной, что если внизу, на третьем этаже. играли в блошки или читали стихи, у меня на пя­том уже было все слышно вплоть до плохих рифм. Это слишком тес­ное вынужденное общение друг с другом в невероятно маленьких комнатках-конурках очень раздражало и утомляло». В общем, как говорили сами «слезинцы», попытка «фаланстера на Рубинштейна 7 не состоялась» (там же).

Значительно более продуманным с архитектурно-планировочной точки зрения был дом-коммуна, построенный в 1929 году в Москве по проекту М. Гинзбурга на Новинском бульваре. Предполагалось, что комплекс будет состоять их четырех корпусов: жилого, коммунального, детского и служебного. Но в реальности было сооружено лишь два кор­пуса. Проблема границ индивидуальной телесности решалась за счет разнообразия планировок квартир: трехкомнатных, рассчитанных на семью с детьми, двухкомнатных — на семейную бездетную пару. Санитарные нормы на этапе проектирования и строительства дома-коммуны строго учитывались. Большинство квартир были двухъярусными, прав­да, кухня предполагалась лишь в относительно больших апартаментах. В помещениях на одного-двух человек место для приготовления пищи не отводилось, но был так называемый «кухонный элемент» — ниша площадью 1,4 кв.м. Аскетизмом отличались и гигиенические удобства дома-коммуны: в основном это были душевые кабины, часто на две квартиры. Любопытным с точки зрения советской тактики формиро­вания границ телесности является наличие в доме М. Гинзбурга элит­ных апартаментов. В них поселились два советских наркома Н. Семаш­ко и Н. Милютин. Последний, будучи наркомом финансов, считался крупным советским теоретиком градостроения (Хан-Магомедов 1995: 263). Но в целом из-за недостатка средств настоящего дома-коммуны не получилось и в Москве. Более того, это направление в архитектуре было подвергнуто критике со стороны властных структур. В конце мая 1930 года было опубликовано постановление ЦК ВКП(б) «О работе по перестройке быта», в котором было прямо заявлено, что «проведение этих вредных, утопических начинаний, не учитывающих материаль­ных ресурсов страны и степень подготовленности населения, привело бы к громадной растрате средств и дискредитировало саму идею со­циалистического переустройства быта» (Правда 1930).

Однако власть не оставляла идею формирования коммунальных тел с помощью советского жилья и после неудачных из-за своей дороговиз­ны проектов возведения специализированных советских фаланстеров. Конструирование нового человека было возложено на бытовые ком­муны, где обязательным условием считалось совместное проживание. Коллективизация быта, как и в начале 1920-х годов, вновь стала вестись подсобными средствами, но делалось это уже с государственного бла­гословения. Перспектива жизни в бытовых коммунах, или, как их на­зывали в документах, бытовых коллективах, в первую очередь нависла
над молодыми рабочими. Число горожан увеличивалось прежде всего за счет разбухания пролетарской прослойки.

Жилищное строительство перестало поспевать за бурным ростом количества рабочих. Чтобы как-то помочь молодым людям справить­ся с трудностями материального порядка, профсоюзы и комсомол вновь вернулись к идеям коммун. В 1928 году комсомольская орга­низация Балтийского завода предложила открыть коммуну, так как на предприятии плохо с жильем и «есть ребята, которые живут в под­валах, на чердаках, ходят по ночлежкам»⁷. Такую же в целом благо­родную цель преследовал и ЦК ВЛКСМ, принимая в июне 1929 года постановление «Об использовании фонда улучшения быта рабочих на бытовые нужды рабочей молодежи». В постановлении отмечалось «наличие большого количества рабочей молодежи и в особенности живущих вне семей, находящихся в тяжелых бытовых условиях жиз­ни» и предлагалось «создавать коммуны, опираясь на финансовую помощь фонда»⁸.

Коммуны стали образовываться на основе ударных производствен­ных бригад при заводах и фабриках. Но поселялись коммунары, как и в самом начале 1920-х годов, в совершенно не приспособленных для общего проживания помещениях: в старых казармах, красных уголках при клубах, нередко даже в комнатах коммунальных квартир. Соблю­дения жилищно-санитарных норм в данном случае властные структу­ры не требовали. Во многих случаях члены коммуны обобществляли 40-60, а иногда и 100 % заработка. Журнал «Смена» писал о жизни в бытовых коллективах: «Всем распоряжается безликий и многоликий товарищ-коллектив. Он выдает деньги на обеды (дома только чай и ужин). закупает трамвайные билеты, табак, выписывает газеты, отчисляет суммы на баню и кино» (Смена 1929: 2-3). Кое-где из общей казны даже оплачивались алименты за разведенных коммунаров. Как и в на­чале 1920-х годов, в большинстве коммун доминировали аскетические принципы быта. Запрещалось, например, по собственному желанию на дополнительно заработанные деньги покупать себе вещи без санкции коллектива. Деятельность коммун носила политизированный характер. При приеме новых членов спрашивали: «Хочет ли вновь вступающий строить новую жизнь или он просто заинтересован в жилой площади?» (Смена 1930: 10). Покинуть бытовой коллектив можно было только, по­ложив на стол комсомольский билет, что влекло за собой разного рода неприятности. Молодежь ленинградского завода «Красный путиловец» в 1930 году на одном из общих собраний решила создать на Елагином и Каменном островах «остров коммун для воспитания в условиях но­вого общественного быта настоящих коммунистов»⁹. По воспоминани­ям одного из первых строителей Сталинградского тракторного завода Я. Липкина, там тоже спешно создавались коммуны. Он сам был записан в коллектив заочно. Не участвовать в этом мероприятии было невоз­можно, отказ рассматривался как проявление ярого индивидуализма (Люди Сталинградского тракторного 1934: 208). В 1930 году в стране по очень приблизительным подсчетам было 50 тысяч участников бытовых коллективов (Из истории государственного руководства 1983: 149). Од­нако, кроме наивного желания «перескочить к коммунистическим от­ношениям», ни у руководящих работников, ни у рядовых коммунаров не было ни материальных условий, ни элементарных знаний психоло­гии. Неслучайно сами коммунары писали: «Позднее, когда мы лучше познакомились друг с другом, пожили буднями, мы увидели, какие мы разные люди и как калечилась инициатива ребят из-за скороспелого

желания быть стопроцентными коммунарами» (Люди Сталинградско­го тракторного 1934: 144).

Официально коммуны существовали до 1934 года, а точнее до XVII съезда ВКП(б), охарактеризовавшего движение по их созда­нию «как уравниловско-мальчишеские упражнения „левых голово­тяпов"» (XVII съезд 1934: 30). К этому времени в советском обществе уже сформировались устойчивые элитные слои, которым необходимо было создавать приличные условия жизни. Любопытно отметить, что люди, приближенные к власти, по-прежнему пытались воспользовать­ся коллективным жильем для того, чтобы устроить себе социализм в отдельно взятом доме. В 1929-1933 годах в Ленинграде на Петроград­ской стороне развернулось строительство дома-коммуны Общества политкаторжан и ссыльнопоселенцев по проекту архитекторов Г. Си­монова, П. Абросимова, А. Хрякова. Построенный в стиле конструк­тивизма дом включал в себя не только жилые помещения (145 квар­тир по две-пять комнат) с горячим водоснабжением и ванными, но и столовую-ресторан, амбулаторию, продуктовый спецраспределитель, необходимый в условиях карточной системы, механическую прачеч­ную. После XVII съезда ВКП(б), судя по недавно обнаруженным архив­ным документам, планировалось построить дополнительный корпус дома-коммуны, здание на 200 квартир. Помимо них, как зафиксиро­вано в протоколе заседания комиссии по строительству от 18 декабря 1934 года, «.при доме должны быть столовая, клубный зал, читальня, детсектор, амбулатория, стационар, аптека, кооператив, гараж и т.д.». Особенно вызывающим выглядело заявление о границах физических тел — жилищно-санитарных нормах — в проектируемом доме: «Ем­кость каждой квартиры устанавливается по тому же принципу засе­ления, что и ныне существующие дома, то есть из расчета 1 чел. на комнату»¹⁰. Судьба первых жителей дома-коммуны для политкатор­жан в годы «большого террора» была печальной: многие из них ока­зались узниками сталинских лагерей. К идее же советских фалансте­ров как средству конструирования коммунальных тел власть уже не возвращалась. Во властном дискурсе советских архитекторов второй половины 1930-х годов все большее место занимала так называемая интимизация жилого пространства. В передовой статье номера жур­нала «Архитектура СССР», вышедшего в мае 1936 года, отмечалось: «В трактовке жилья должен сказаться элемент известной интимности» (Архитектура СССР 1936: 2). В определенном смысле это была конста­тация изменений представления властных структур о границах тела, определяемых жильем. Действительно, сталинская градостроитель­ная политика внешне базировалась на индивидуализации жилищного пространства, но коснулось это в первую очередь и в основном при­вилегированных слоев советского общества. В остальных же случаях вопросы предоставления жилья решались путем покомнатного рас­селения, где границы тела определялись официальными жилищно- санитарными нормами. Их реальные размеры постоянно уменьша­лись. Формирование коммунальных тел оказалось значительно проще осуществлять насильственными методами без соблюдения цивилизо­ванных границ телесности.

Идеи «коммунитаризма», который должен уравновесить эгоцентри­ческий индивидуализм и нивелирующий коллективизм, личные права и социальную ответственность, не умерли вместе с СССР. Они популяр­ны сегодня на Западе, уставшем от индивидуализма, который чреват об­щественной анархией и социальным распадом, и одновременно опаса­ющемся коллективизма со свойственным ему подавлением личности и пренебрежением к ее правам. В условиях же социалистической действи­тельности 1920-1930-х годов попытки создания коллективного жилья — домов-коммун натолкнулись на сложные социально-экономические и культурно-политические реалии, в которых не удалось сконструи­ровать оптимальные границы коллективных тел.

 

Литература

Анненков 1991 — Анненков Ю. Дневник моих встреч. Цикл трагедий. Т. 1. Л., 1991.

Архитектура СССР 1936 — Архитектура СССР. 1936. № 5.

Беззубцев-Кондаков 2003 — Беззубцев-Кондаков А. Производственно- бытовые коммуны Москвы и Ленинграда. 1923-1934 гг. Магистерская диссертация. СПб., 2003.

Берггольц 1960 — Берггольц О. Дневные звезды. Л., 1960.

Гинзбург 1983 — Гинзбург С. О прошлом — для будущего. М., 1983.

Из истории государственного руководства 1983 — Из истории государ­ственного руководства культурным строительством в СССР. М., 1983.

Люди Сталинградского тракторного 1934 — Люди Сталинградского тракторного. М., 1934.

Панова 1980 — Панова В. О моей жизни, книгах и читателях. Л., 1980.

Петроград на переломе 2000 — Петроград на переломе эпох. Город и его жители в годы революции и гражданской войны. СПб., 2000.

Плеснер 1988 — Плеснер Х. Ступени органического и человек // Про­блемы человека и западной философии. М., 1988. Подорога 1995 — Подорога В. Феноменология тела. Введение в фило­софскую антропологию. М., 1995.

Правда 1930 — Правда. 29 мая 1930.

Рабинович 1996 — Рабинович М. Воспоминания долгой жизни. СПб., 1996.

Ротиков 1998 — Ротиков К. Другой Петербург. СПб., 1998.

Рыклин 1988 — Рыклин М. Сознание в речевой культуре. М., 1988.

Рыклин 1992 — Рыклин М. Тела террора // Вопросы литературы. 1992. Вып. 1.

Северный комсомолец 1924 — Северный комсомолец. 2 марта 1924.

XVII съезд 1934 — XVII съезд Всесоюзной Коммунистической партии

(б). Стенографический отчет. М., 1934.

Смена 1926 — Смена. 1926. № 16.

Смена 1929 — Смена. 1929. № 19.

Смена 1930 — Смена. 1930. № 10.

Свешников 1930 — Свешников Н. Воспоминания пропащего человека. М.; Л., 1930.

Строительство Москвы 1926 — Строительство Москвы. 1926. № 6.

Тимина 2001 — Тимина С. Культурный Петербург: ДИСК. 1920-е годы. СПб., 2001.

Труд, здоровье и быт 1924 — Труд, здоровье и быт ленинградской ра­бочей молодежи. Л., 1924.

Филимонов 1967 — Филимонов Н. По новому руслу. Л., 1967.

Хан-Магомедов 1995 — Хан-Магомедов С. Пионеры советского дизай­на. М., 1995.

Чистиков 2003 — Чистиков А. Остров Смольный // Родина. 2003. № 1.

Чуковский 1967 — Чуковский К. Современники: Портреты и этюды. М., 1967.

 

Примечания

1) Подробнее см.: Рыклин 1988; Рыклин 1992.

2) На русской почве идеи создания некоего совместного жилья буду­щего приобрели популярность после появления романа Н. Черны­шевского «Что делать?», некоторые эпизоды которого, а именно четвертый сон Веры Павловны, посвящены обитателям фаланстера. Уже в 1863 г. в Петербурге в доме на Знаменской улице появилась так называемая Знаменская коммуна — детище литератора В. Слеп­цова. По его замыслу это был первый шаг к осуществлению идей Ф. Фурье. Несмотря на короткое существование коммуны — чуть больше года — слухи о ней распространились не только в столице, но и в провинции Российской империи. Но неблагоустроенность быта, попытки уравнять расходы и потребности всех членов приве­ли к тому, что первая русская коммуна, по выражению А. Герцена, превратилась в «казарму отчаяния человечества». Еще более ужас­ным выглядел фаланстер в Эртелевом переулке (ныне улица Чехо­ва), описанный Н. Свешниковым: «Коммуна занимала маленькую комнатку, и ее членами состояли В(оскресенски)й, С(ергиевски)й, С(оболев), князь Ч(ерекезов) и В(олков), и тут же пребывали две ни­гилистки, К(оведяева)-В(оронцова) и Т(имофеева), и все они спали вповалку... подойдя к столу, увидал такую массу грязи, что мне, хотя и непривыкшему к комфорту и порядку, и то показалось чересчур неприятно» (Свешников 1930: 159-160).

3) ЦГА СПб (Центральный государственный архив Санкт-Петербурга). Ф. 1001. Оп. 1. Д. 302. Л. 307.

4) ЦГА СПб. Ф. 1001. Оп. 1. Д. 338. Л. 8.

5) ЦГА СПб. Ф. 1001. Оп. 1. Д. 304. Л. 52.

6) ЦГА СПб. Ф. 7965. Оп. 1. Д. 392. Л. 316-317. 318-319. 12-13.

7) ЦГА ИПД. Ф. К-157. Оп. 1. Д. 4. Л. 27-28.

8) РГА СПИ (Российский государственный архив социально-полити­ческой истории). Из бывших фондов ЦХДМО — Центра хранения документов молодежных организаций. Ф. 1. Оп. 4. Д. 39. Л. 62.

9) ЦГА ИПД. Ф. К-202. Оп. 2. Д. 41. Л. 1.

10) ЦГА СПб. Ф. 506. Оп. 1. Д. 650. Л. 1.