Андрогины Великой войны

Андрогины великой войны

28 июня 1914 года началась новая эпоха. И символично, что началась она с убийства — сербский гимназист застрелил эрцгерцога Франца-Фердинанда. За ним последовали угрозы, ультиматумы и, наконец, объявление войны. Ее назвали Великой не только потому, что все бились против всех и в кровавой свалке участвовало невиданное количество техники. Войну назвали Великой, потому что она разнесла в клочья величественный старый вальсирующий имперский мир с его наивными «принсипами» и правилами приличия.

Грубые солдаты и поджарые тыловые амазонки уже не верили в Бога и откровенно смеялись в лицо аскетичным прелатам, мямлящим о заповедях. Традиционные семейные ценности обесценились. Фронтовики тискали потасканных девок в ближайших от линии фронта деревеньках, а некоторые при удобном случае мародерствовали. Они ловили случай, пока случай не ловил их в газовые удавки и лески пулеметных очередей.

Война уничтожила девушек Гибсона, тех самых, которые делали элегантным господам длинный глаз, надували губки, без устали вертелись перед зеркалами, жонглировали азбучными знаниями и сердцами поклонников. Война слепила големов — сиповатых грубоватых простоватых баб, не боявшихся трудной мужской работы, пули и штыка. Корсеты не пришлись им в пору. «Ондюласьон» и драматичный макияж немых кинокрасавиц им категорически не шел. Крепко замешанные на глине, крови и саже, они превосходно смотрелись в удобных английских костюмах, блузах и бриджах, в коротковатых юбках на военных кринолинах. Но больше всего им шла форма — френчи, шинели, бекеши, папахи. И некоторые, пожертвовав шелковыми волосами и бантами, обритые «под три нуля», в полном обмундировании и снаряжении, отправились на фронт не женщинами — но рядовыми пехотных полков с документами на имя «Ивана», «Захара», «Кузьмы».

Великий парадокс Великой войны — надев строгую армейскую форму, женщина получила свободу.

И напрасно историки твердят, что в России в 1917 году произошли две революции, Февральская и Октябрьская. Была и третья — гендерная. Летом 1917 года ее совершили освобожденные от светских и моральных оков, переодетые в форму бабы. Они организовали батальоны смерти, ударные части и морскую команду, доказав, что военное дело и образование им вполне по плечу, что на фронте они могут ориентироваться не хуже разведчиков и атаковать не хуже бывалых солдат.

И пока тонконосые суфражистки гундели об абстрактных правах, русские бабы первыми в мире получили официальное право носить мужские форменные брюки, опередив этим голливудских див 1930-х и американских феминисток 1960-х годов[1].

 

 

«Сильный пол»

До весны 1917 года в русской армии служили и дрались с врагом женщины-солдаты. Некоторые вполне заслуженно получали награды, их снимки публиковали на первых полосах столичных газет. Однако все это были единичные случаи. Официальное формирование женских военных частей началось лишь в мае — июне 1917 года. И первым был женский батальон смерти Марии Бочкаревой, укомплектованный 250 военными андрогинами.

Идею его создания поддержал генерал Алексей Алексеевич Брусилов, главнокомандующий Юго-Западным фронтом. Мария Бочкарева встретилась с ним в Могилеве 14 мая 1917 года, получила поддержку и, окрыленная, помчалась в Петроград на встречу с Военным министром Александром Керенским. 21 мая, согласно ее воспоминаниям, она выступила на вечере в Мариинском театре с призывом вступать в ряды организуемого ею женского батальона (Botchkareva 1919: 157). 28 мая в рапорте на имя Керенского Бочкарева сообщила, что в ее команду записалось уже 500 доброволиц. Она просила выделить помещение, обеспечить надлежащим обмундированием, вооружением, провиантом, прислать инструкторов для обучения барышень военному делу, чтобы в назначенный час они отправились на линию фронта и приняли участие в боях. Уже 31 мая Керенский сообщил, что процессом организации, оснащения и обучения будет заниматься главнокомандующий войсками Петроградского военного округа, генерал-лейтенант Петр Половцов, а также мобилизационный отдел Главного управления Генерального штаба[2].

Формировавшуюся команду разместили в здании Ивановского девичьего училища на улице Торговой в доме 14 (ныне — улица Союза Печатников, 14). Место в целом подходило для нужд батальона, так как помимо понятных чисто казарменных удобств — коек, спален, умывален, столовой, залы, часовни — здесь находился просторный двор, который быстро переоборудовали в плац для строевых занятий.

Сначала провели медосмотр доброволиц и практически всех признали «годными по всем статьям». Отправили восвояси только беременных. Брали и 18-летних барышень, и дам 30–40 лет. В команду записались одна 15-летняя варшавянка и одна женщина-врач 45 лет. Не менее демократическим был национальный состав — русские, польки, эстонки, латышки, литовки, грузинки, а также одна англичанка и одна японка. Некоторые из доброволиц ранее принимали участие в боях и носили на гимнастерках георгиевские медали и кресты.

Бочкарева достаточно быстро выбрала из этой пестрой разноликой и разнообученной среды батальонного адъютанта. Им стала Мария (Магдалена) Николаевна Скрыдлова, дочь уважаемого адмирала, получившая образование в училище ордена святой Екатерины и работавшая во время войны сестрой милосердия в петроградском Морском госпитале. Об этом скромно свидетельствовал миниатюрный эмалевый крестик в обводе, который Скрыдлова крепила над левым клапаном нагрудного кармана гимнастерки.

 

Под три нуля

Первые несколько дней барышни чувствовали себя совершенно пьяными от счастья. Будто, все это было не с ними — рукоплещущая публика, журналисты, уважительно козыряющие канцелярские офицеры, новая солдатская, такая романтическая жизнь и обещания скорой отправки на фронт…

Потом протрезвели.

В середине пыльного плаца, расставив ноги-тумбы, ежеминутно сплевывая и хмурясь, стояла госпожа начальница, Мария Леонтьевна Бочкарева. Крепкая, короткая, толстомордая — картошка в мундире. Она методично, в упор, расстреливала притихших доброволиц стальными глазами. Затем была речь. Бочкарева орала. Объясняла, зачем они здесь и что их ждет. Их ждал грубый солдатский быт, который товарищ начальница живо описала дюжиной крепких фронтовых ругательств. Их ждало учение. Их ждала война и, возможно, смерть.

Итог был такой: «Забудьте, что вы женщины. Вы теперя солдаты. Я из вашего слабого сильный пол сделаю». И в воздухе затрясся красный крепкий кулак командирши.

И вот этих последних слов и кулака-булыжника доброволицы испугались больше всего. Война, сражения и даже смерть были какими-то далекими, призрачными картинами, отражениями судьбы в ртутном зеркале гадалки. Но обещание начальницы превратить всех и сейчас же в «сильный пол», в «мужиков» звучало для бывших гимназисток и кисейных барышень нешуточной угрозой. Ведь они не только будут носить военную форму, но самое ужасное — их обреют наголо, как солдат.

Некоторые струсили и покинули батальон сразу же. Все прочие беспрекословно подчинились — отдались на волю командира, цирюльников и портных, чтобы стать «сильным полом», фронтовыми андрогинами.

Нину Крылову, одну из доброволиц, речь Бочкаревой не испугала. Но она расставалась с косами, чуть не плача: «Среди нас было немало таких, кто по праву гордились своими великолепными косами и прическами. Было смертельно обидно с ними расставаться… Нужно сказать, что и мне что-то подкатило к горлу, когда впервые в жизни над ухом послышался противный скрежет больших ножниц и мои светлые локоны упали на пол — такие жалкие, такие теперь ненужные, словно лишние… Я, поглядев на свои лежавшие на полу локоны, — впервые почувствовала, что с прошлым все кончено, что, действительно, в моей жизни бесповоротно началась какая-то новая эпоха» (Солоневич 1955: 51–52).

Бочкарева договорилась с четырьмя парикмахерскими, находившимися неподалеку от казарм батальона. С пяти утра и до полудня там одну за другой стригли и брили доброволиц на глазах публики, облепившей окна цирюлен и раскрывшей рты от удивления.

В этот день всех остригли под «три нуля», как говорили юнкера. От роскошных волос, которые многие бережно растили, оставили щетинку высотой в полмизинца. Сейчас трудно оценить этот личный подвиг. Все привыкли к андрогинам и агрессивно коротким стрижкам. Но тогда, в 1917 году, девушки с такими «тремя нулями» выглядели по-революционному смело. Ведь они были родом из Прекрасной эпохи, ценившей красоту бюста, изысканный изгиб стана и шелковый блеск густых волос, которые ловкие куаферы взбивали в «японском» и «французском» вкусе. И понятно немое удивление обывателей — таких амазонок в России, да и в мире, еще не было.

Когда британская журналистка Бесси Битти поинтересовалась у одной дородной доброволицы, Нины, нравится ли ей такая стрижка, та весело шлепнула себя по бритой голове и ответила: «Как девушке — нет, но как солдату — да». Теперь они чувствовали себя немного солдатами. Бочкарева сдержала свое обещание — на глазах командования и ротозеев-обывателей она превращала доброволиц в сильный пол. И помогали ей в этом не только цирюльники, но и портные.

 

Обмундирование батальона

Суровая начальница вытребовала две тысячи комплектов солдатского обмундирования. Всю эту кисло пахнущую кучу вытащили на свет божий из цейхгаузов, свезли на Торговую улицу и вывалили в одном из казарменных залов, предложив доброволицам подобрать себе одежду и обувь — по размеру. Легко сказать. В этой куче почти не нашлось подходящих гимнастерок, шаровар, фуражек, сапог. Ведь сшили их на молодцов-солдат, а не на малохольных гимназисток. Но жаловаться не приходилось. У Бочкаревой на все имелся ответ — роскошный звучный многочастный матерный загиб. Барышни, стиснув зубы, ныряли в полотнища рубах, потуже затягивали широкие солдатские ремни и приминали на затылок широченные фуражки, которые подло соскальзывали на нос при любом резком движении.

«Господи, какими же неуклюжими казались нам штаны, гимнастерки, сапоги!.. — вспоминала Нина Крылова. — На дворе стоял чудесный питерский теплый майский день, а на нас стали напяливать грубое белье и суконное обмундирование. — Это после легких ситцевых весенних платьев-то!» (там же: 49).

И та же Нина Крылова вспоминала «комедию», разыгравшуюся с огромными тяжелыми солдатскими сапогами. Они все оказались не в пору, и пришлось мучительно долго обматывать ноги портянками, «чтобы ступня внезапно не повернулась носом к пятке».

С шароварами то же. Они многим пришлись в обтяжку, а некоторые, по словам Крыловой, так и не нашли пару подходящей ширины и получили разрешение временно носить бриджи «из дома».

Ранние фотографии батальона, сделанные в конце мая — первой половине июня, приоткрывают некоторые особенности обмундирования и внешнего вида доброволиц. Во-первых, большинство носило одно-шпеньковые ремни, которые были такие длинные, что приходилось самостоятельно делать дырки и обматывать «язычок» вокруг талии, закладывая его за пояс. Получалось не слишком красиво. Некоторые барышни носили вместо солдатских шаровар цивильные шерстяные бриджи-кникербокеры, одного оттенка с гимнастерками или чуть темнее. В то время найти такие было просто — кникербокеры, элемент модной спортивной одежды, продавались всюду. Судя по снимкам, Бочкарева на первых порах не слишком боролась с неуставной одеждой и разрешала доброволицам носить вместо сапог женские боты с высокой шнуровкой и даже с каблучками, а также темно-зеленые или темно-коричневые обмотки, какие носила сама. Некоторые, правда, обходились вовсе без них, предпочитая бриджи и «обыкновенные черные дамские колготки», что подметили даже репортеры New York Times.

Любопытно и то, что отнюдь не все барышни приняли мученический «постриг». На некоторых снимках видны доброволицы с роскошной копной волос, спрятанной под фуражку.

В первое время единственным военным отличием амазонок были жестяные солдатские кокарды на головных уборах. Главное внешнее отличие, белые суконные погоны с продольной черно-красной тесьмой, ввели 13 июня 1917 года приказом по Военному ведомству. Скорее всего, тогда же доброволицы получили и «ударные» черно-красные шевроны, о которых Бочкарева сообщила в мемуарах: «На правом рукаве гимнастерки нашивалась красно-черная стрела[3]. Я заказала две тысячи таких знаков» (Botchkareva 1919: 164). Погоны и шевроны отлично видны на снимках, сделанных во второй половине июня, перед отъездом батальона на фронт.

До формирования казарменного цейхгауза, о котором упоминает Крылова, каждой доброволице разрешили сохранять в тумбочке ее прежнюю, «досолдатскую», одежду — платья и костюмы-тайеры. Сделано это было на тот случай, если кто-то из барышень захочет покинуть часть до отправки на фронт. В общем расчет оказался верным — почти половина команды Бочкаревой отправилась восвояси, испугавшись войны. Но все остальное из мира женского будуара унтер-офицерша запретила. Нельзя было краситься. Обнаруженные в темных углах тумбочек помада, пудра, тушь вылетали из окон, а поддавшаяся соблазну их использовать девушка вылетала из батальона. Нельзя было смотреться в зеркальца — отбирали даже припрятанные под подушками осколки, тихо переданные сжалившимися солдатами-инструкторами. Усатых дарителей отчисляли с позором. Нельзя было хихикать, когда все спят и когда говорит командирша, плакать, спорить, визжать от испуга (в казармах водились мыши), кое-как носить форму. Бочкарева без стеснения лезла доброволицам в шаровары и, если прощупывала под грубыми кальсонами нежнейшие батистовые панталоны, вышвыривала «гузотрясок» вон.

Бюстодержатель — единственный элемент «мирной» дамской одежды, который строгая начальница не смогла запретить. Без него было невозможно и негигиенично. Это она, к счастью, понимала. Однако некоторые особо эмансипированные барышни, обрившись наголо и надев форму, уверовали в то, что теперь они не женщины, а натурально солдаты, и потому нести свою большую колышущуюся грудь — неприлично, позорно. Объявив ей войну, они стягивали грудь бюстодержателями на три размера меньше, они безжалостно уминали и уплощали ее каучуковыми бандажами (ими тогда бойко торговали модные магазины). И барышни своего добились вполне — сделались похожими на мальчиков-кадетов и юнкеров, но во время строевых занятий ровными рядами падали в обморок от таких экспериментов с анатомией. И Бочкарева реагировала привычно — «ругалась последними словами».

Вообще, товарищ унтер-офицер своей громкой военной инициативой хорошенько растрясла петроградское общество и всколыхнула интерес к дамской эмансипации — не только среди политиков и журналистов. Ее «солдатки» в свободное от учебы время стали устраивать научно-политические диспуты на тему феминизма и борьбы с мужчинами за свои права. Они говорили про «долой рабство» и «да здравствуют свободные женщины». Поминали последними бочкаревскими словами пресловутые три прусские «К» (Kinder, Küche, Kirche) и призывали объявить всему закостенелому обществу войну.

В этих разговорах часто возникала тема одежды. Барышни все до одной считали себя «освобожденными» от условностей мужского общества и свои солдатские мешковатые шаровары называли главным символом этого освобождения. «Юбки — да кто их только придумал. В них неудобно. Они стесняют» — звучали голоса. Барышни знали, о чем говорили. До начала Великой войны первые столичные модницы, а быть может, и они сами, баловались «хромающими» юбками от Поля Пуаре, изощренной пыткой истинного сексиста. Французский кутюрье придумал юбки-воронки, сужавшиеся книзу, чтобы женщины семенили и «прихрамывали» в них, подобно китаянкам. Француза тоже просклоняли по матушке. Неоднократно вставал вопрос и о различии застежек: «Почему это все застежки идут слева направо, а женские — справа налево (это давало нам в начале большие неудобства)», — вспоминала Нина Крылова.

Бочкаревой хотелось «отчетливых» солдат, как на картинке, и даже лучше. И в общем она своего добилась. Незадолго до официального представления части на параде и отъезда на фронт «Яшка» выбила из Половцова разрешение выдать амазонкам новую форму, сшитую из качественного материала. Она и сидела лучше, но лишь потому, что специально приглашенные портные «подогнали обмундирование по мерке» (Солоневич 1955: 70). Фуражки тоже доставили более подходящие, и, хотя нет таких мемуарных свидетельств, сами снимки амазонок в новой «парадной» форме намекают на то, что некоторые из них заказали фуражки у хороших военных портных.

Примерив форму и поверив в то, что они теперь «не женщины — а солдаты», барышни ловко и удивительно быстро научились премудростям мужского фронтового шика (вероятно, помогала Бочкарева).

Те, кто мог себе позволить, покупали или получали в подарок от близких карманные часы, аккуратно вставленные в роскошные кожаные наручные чехлы. Эта мода пришла в тыл с передовой — такие часы были чрезвычайно модны по обе стороны фронта среди солдат и офицеров. Некоторые девушки, в том числе Мария Скрыдлова и Ксения Орлова, знаменосец батальона, иногда надевали пенсне без оправы, чрезвычайно модные в тот период. Когда барышни пришили к правым рукавам гимнастерок «ударные» шевроны, они стали позировать фотографам не иначе, как повернувшись бочком, чтобы эти символы мужественности были лучше видны. Бочкарева научила их и хитрому искусству затягивать и крепить обмотки, которые еще осенью 1916 года примерили русские солдаты-фронтовики и в следующем году в весенне-летний период только их и носили. Они были вполне удобными и считались модными.

Перед первым «отпуском» амазонок унтер-офицер Бочкарева устроила настоящее старорежимное «явление» — шоу в стиле военно-учебных заведений императорской России. Задолго до Великой войны появилась такая традиция. Чтобы получить заветный отпускной билет, юнкера являлись к дежурному офицеру, одетые с иголочки и в полном соответствии с уставом. И он, лишь после того как несколько раз проходился прицельными глазами по юнкерской одежде и не замечал (с сожалением) никаких нарушений, выдавал «отпускной». То же проделала и Бочкарева. Но ей, в отличие от дежурного офицера, нужен был не только картинный уставный облик. Она выпускала «солдаток» впервые из казарм — на злой и придирчивый суд публики, рискуя своей репутацией и, возможно, жизнью девушек — ведь на улицах царили семнадцатый год и расхристанная рваная солдатня. «Будьте спокойны, не задирайтесь, — поучала командирша. — Если кто будет приставать, то в морду дать, если будет нужно — давайте без всякого стеснения. Хоть бы даже потом избитой или даже убитой быть. Для вас УЖЕ фронт! Среди солдатской питерской босячни — вы УЖЕ должны быть примером. Честь нашего батальона держите высоко. И не забывайте ни на секунду — вы не женщины, а солдаты… Словом, ребята, не подкачайте!»

И говоря это, Бочкарева одергивала гимнастерки, выправляла складки, затягивала пояса, больно вцепившись в хрупкие плечи, грубо вертела легонькие тела, будто это не барышни, а деревянные солдатики — ровняла, хлопала, счищала пыль наждачкой ладони. Припекала готовую «картинку» эдаким фронтовым словечком. И на этом «явление» заканчивалось.

Барышни, красиво вышагнув за казарменные ворота, маршировали по домам. Не забывали отдавать честь встречным офицерам и генералам, как им велела унтер-офицерша. Понимали, что рискуют — выправка и честь были в Петрограде не в чести. И потому доброволицы старались особенно — ведь их картиночная форма, подтянутость, их бритые головы, шаровары и красиво приложенные к фуражкам ручки были вызовом, во-первых, мужскому обществу, а во-вторых, пораженчеству.

Примечательно, что тогда, в середине июня, отнюдь не все знали о форменных отличиях женского батальона. И молодых тоненьких доброволиц «с розовыми щеками и юношески-округлым телом», одетых в гимнастерки с белыми погонами, многие принимали за кадетов. Надо сказать, что амазонкам это нравилось, и они всерьез обижались, когда мужчины обращались к ним уважительно: «Барышни». «„Виновата, Ваше Превосходительство, — самым ледяным и казенным тоном ответила я. — Я вовсе не барышня, а фельдфебель второй роты женского батальона”. Генерал сразу понял свою ошибку: „Я тоже прошу прощения, фельдфебель. Спасибо за молодецкий вид и смелый ответ. Желаю отличиться в бою”» (Солоневич 1955: 71).

Эти странные военные андрогины, барышни Бочкаревой, кажется, ни в ком не вызывали возмущения. За три года война научила весьма консервативную русскую публику ничему не удивляться. И даже такому пугающему и слишком резкому перевоплощению девушек-цветков в безгрудых амазонок. Их без устали фотографировали Карл Булла, Яков Штейнберг и зарубежные репортеры. Их снимки и рисунки помещали на обложках политических и невинно-светских журналов. И даже появился скульптурный портрет. По фотографии Нины Крыловой, одетой в солдатскую форму, именитый петроградский мастер Иннокентий Жуков создал бюст «Одна из тех, которые шли умирать за нас», показанный на Осенней выставке 1917 года. Кажется, это единственное скульптурное изображение доброволиц.

Бочкарева сама своим внешним видом, фронтовой унтерской «отчетливостью», показывала девушкам достойный пример. Шаровары (и, вероятно, короткие щеголеватые гимнастерки) ей шили на заказ, о чем сообщает Нина Крылова в воспоминаниях и что отлично видно на снимках. Она носила защитного цвета рубахи с двумя нагрудными карманами и воротничком-стойкой. Была у нее и особо модная укороченная гимнастерка, едва доходившая до бедер. В таких форсили «тонные» нижние чины. Командирша любила удобные кожаные ботинки и обмотки, которые видны практически на всех ее фотографиях. На многих портретах заметны награды — медаль «За усердие» на станиславской ленте с бантом, Георгиевские медали 4-й и 3-й степеней и Георгиевский крест 4-й степени. Левее колодки Бочкарева носила знак 28-го пехотного Полоцкого полка, а у правого карманного клапана иногда крепила красный бант. Она поддержала революцию, хотя была резко против пораженчества и солдатских комитетов. Носила красный бант, но била словоблудов в морду.

Традиционно у каждой войсковой части были иконы и знамя. Иконы Богоматери и святого Георгия в золотых окладах батальону подарили солдаты 1-й и 3-й армий во время парада 21 июня на Исааки-евской площади. Тогда же вручили и знамя — полотнище из белой парчи с крестом и надписью «Первая женская военная команда смерти Бочкаревой»[4] на лицевой стороне и изображением святого Георгия на оборотной.

23 июня батальон Бочкаревой в полной выкладке прибыл на Варшавский вокзал, чтобы уже через два дня оказаться на передовой, под Молодечно, в расположении 32-й пехотной дивизии, мотавшей войну в хмельной лени. 3 июля они заняли окопы в расположении 525-го пехотного Кюрюк-Дарьинского полка и 9 июля атаковали германские окопы у Новоспасского леса. Сражались героически, остервенело, на зло всем — противникам, ошалевшим от неожиданной активности русских, и своим же солдатам, лентяям и насмешникам. «Бабы в галифе», поддержанные протрезвевшими соседями из 525-го полка, взяли три линии германских окопов, но дальше продвинуться не смогли — мужики-солдаты якобы нашли ящики с вином и перепились до смерти. Атака захлебнулась в алкоголе. Неприятель протрезвел быстрее. И рано утром 10 июля ответил пулеметным и шрапнельным огнем. Доброво-лицы отступили. Всего с 9 на 10 июля в бою погибли две доброволицы, еще две пропали без вести и 36 были ранены[5].

На этом участие женских частей в Великой войне закончилось. Все прочие сформированные в тот период части так и не смогли попасть на линию фронта. Среди них — 1-й Петроградский женский батальон и 2-й Московский женский батальон смерти.

Возникли они почти одновременно — в начале июня 1917 года. Схожими были и форма и проблемы, с ней связанные. Не хватало денег на обмундирование. Главное управление Генерального штаба много обещало, да малым обеспечило. И добывать средства пришлось дамам из военных общественных организаций. Обувь доставили не сразу, и батальон несколько недель носил дамские городские туфли и боты к великому удовольствию острословов-мужчин. Головные уборы пришлось носить, какие были. И выходило смешно — огромные грубые солдатские фуражки сползали на носы и уши во время строевых занятий, что остроглазые карикатуристы тоже не оставили без внимания.

Ранней осенью хозяйственных проблем стало больше — штабы военных округов и ГУГШ практически не финансировали батальоны, предоставили их самим себе. Образ женщины-воина, столь популярный всего несколько месяцев назад, теперь почти не волновал. В него почти никто не верил. Да и сами доброволицы расхолодились, потеряли запал. В сентябре начался массовый отток из 2-го Московского батальона — барышни отправлялись по домам. Сидение в казармах опостылело, обещанная отправка на фронт откладывалась. Солдаты соседних московских частей задирали, а иногда открыто оскорбляли. Словом, хотелось не этого. Те же, кто остался, требовали немедленно отправить их на войну. И разрешение это, наконец, получили, выехав на передовую совершенно счастливыми. Но вмешался мужской фактор — солдаты и командиры не захотели принимать «баб в галифе», ссылаясь на то, что они лишь мешают работе. Ставка неожиданно быстро согласилась с их доводами, и в октябре распорядилась женщин отправить восвояси. Впрочем, официальное постановление о расформировании женских батальонов было издано лишь 30 ноября 1917 года. Батальон Марии Бочкаревой просуществовал до середины декабря, 1-й Петроградский женский батальон, вернее, то немногое, что от него осталось, покинул лагерь в Левашове в декабре 1917 — январе 1918 года.

 

«Бабы в штанах»

12 июля 1917 года Главный морской штаб издал распоряжение о формировании Морской женской команды при Морской учебно-стрелковой команде. Ее целью было подготовить матросов-доброволиц для последующей работы на Кольской морской базе. В истории русского военно-морского флота это было первое и единственное подобное формирование.

Идею ее организации выразили дамы кружка «Русские женщины, сплотитесь». Вдохновленные примером Марии Бочкаревой, 1 июля 1917 года они обратились в Главный морской штаб с прошением о формировании морской женской команды для береговой службы, хозяйственной работы, а также возможной службы на кораблях.

Прошение в штабе рассмотрели и дали ему ход, посчитав, что женский труд действительно может быть полезен. Однако, судя по сохранившимся в архивах документам, флотские экипажи и морские базы принимать женщин не спешили. Отозвался только Анатолий Рыбал-товский, генерал-майор флота. На подчиненной ему Кольской морской базе, сформированной в 1916 году, не хватало обслуживающего персонала, который решено было усилить за счет Морской женской команды. Получив, таким образом, согласие от генерал-майора, Главный морской штаб 12 июля 1917 года официально объявил о начале формирования женской команды.

Что конкретно требовалось от доброволиц, пояснил генерал-майор флота Рыбалтовский: «Для обслуживания береговых учреждений и разных жизненных потребностей необходимо организовать артель… специалисток по обслуживанию:

1. Хлебопекарни (20–30 человек)
2. Прачечной (5–10 человек)
3. Уборщиц (40–50 человек)
4. Большой столовой (15–20 человек: повара, официантов, чернорабочих, кассира)
5. Конторщиц и машинисток (5–7 человек)»[6].

Кольская база находилась пугающе далеко и от Петрограда, и от войны, куда так стремились дамы. Могло даже показаться, что им специально предложили такое далекое, унылое место службы (не предоставив никаких альтернатив), чтобы раз и навсегда отбить у них охоту служить на флоте. Ведь к этой затее, бесспорно пропагандистского характера, офицеры и матросы отнеслись откровенно враждебно.

Неудивительно, что дам, желающих вступить в команду, оказалось немного, даже несмотря на обещанное высокое жалованье — целых 90 рублей в месяц, что почти соответствовало основному жалованью младшего унтер-офицера флота. К середине августа 1917 года в нее вступило всего 35 человек[7]. Доброволиц разместили в Ораниенбауме на Иликовском проспекте, в специально отведенном для них помещении, отдельно от матросов Морской учебно-стрелковой команды, которые появлением «бабского элемента» были явно недовольны[8]. Выбрали официального представителя в командный комитет. Им стала Евдокия Меркурьевна Скворцова, учительница, педагог и, если верить справочнику «Весь Петербург», потомственная дворянка. Политически грамотная, неплохой оратор, она была связана с кружком «Русские женщины, сплотитесь» и другими организациями Петрограда. Вероятно, через нее команду курировал лично Керенский, который проявлял к проекту неподдельный интерес.

Летом 1917 года впервые в истории России и Европы женщины надели форменные мужские брюки. Этими счастливицами стали матро-сы-доброволицы Морской женской команды. До сего момента русские светские дамы обходились исключительно бриджами, катаясь на велосипеде, и галифе, занимаясь верховой ездой. Бриджи носили доброво-лицы женских батальонов. И ни одна из них не носила брюк, так как это считали неприличным и простолюдинки, и аристократки.

Но в 1917 году стало возможно все — даже стриженные «бабы в штанах». В Морском министерстве рассудили здраво — коль скоро барышни будут матросами морской команды, то и носить они должны матросскую форму: бескозырки, тельняшки, рабочие блузы, бушлаты, шинели и брюки. В начале августа всем прибывшим в команду выдали полный комплект обмундирования. Блузы, брюки, сапоги и бескозырки сшили на заказ специально выписанные из Кронштадта портные, так как ни в одном цейхгаузе не нашлось «женских размеров».

Барышни новой формой были довольны, особенно широкими матросскими брюками с «лацбантом» — откидным клапаном спереди. Они с большим удовольствием позировали в них фотографу, не забыв сдвинуть на затылок «беску» и закурить «цигарку». Матросы из них получились что надо.

Однако резко против женщин-моряков выступили их соседи, матросы Морской учебно-стрелковой команды, которые составили длинное послание в Главный морской штаб с требованием расформировать женскую часть. Матросы указывали на то, что бабам не место на флоте, что они ничего не смыслят в сложном морском деле, их массовое вступление во флот «может принести нежелательные результаты».

Во многом морские волки были правы. Барышни только что выпорхнули из стен гимназий, не могли понять и толики морского искусства и были не подготовлены к сложной службе. Их присутствие могло, действительно, возбудить ненужные мысли и мешать службе. Матросы вежливо предложили в письме альтернативу: «Сплотитесь не в морские женские команды, не в ударные батальоны, не в батальоны смерти, а в батальоны труда и взаимопомощи!» Впрочем, в Главном морском штабе это послание матросов проигнорировали. Там рассматривали вопросы поважнее, к примеру, чему обучать доброволиц и следует ли выдавать им винтовки для ружейных приемов. В итоге решили от приемов отказаться — женщин ждала не боевая, а хозяйственная работа. И обучали их военному минимуму: поворотам, строевому шагу, отданию чести.

Расписание дня доброволиц в целом напоминало матросское. Просыпались в 7.30, мылись, одевались, убирали помещение и пили утренний чай. После молитвы в 9 часов начинались занятия — гимнастика, строевая подготовка, отдание чести, грамотность. В 7 часов был ужин, в 9 часов — вечерняя молитва. Свободным было только воскресенье.

В архивах команды не сохранилось документов об организации морских прогулок для ознакомления дам с кораблями. Однако Александр Цупов-Шапильский приводит описание одной из таких прогулок, свидетелем которой он был лично:

«В один из жарких летних дней на палубе нашего корабля (по непонятной причине автор именует кораблем учебное судно «Океан». — прим. О.Х.) началось небывалое оживление. Свободные от вахты матросы сгрудились возле левого борта, к которому приближался вместительный бот, битком набитый новоявленными „морячками”. Я тоже был в это время у поручней и хорошо видел лица женщин, с любопытством оглядывавших громаду корабля. А матросов на палубе все прибывало. Седоусые боцманы растерянно сжимали в руках свои дудки. Шум на палубе все возрастал. Кто-то из вахтенных вызвал командира корабля. Тот быстро поднялся наверх, подошел к борту. Увидев подходивший бот, он побагровел и приказал немедленно поднять все трапы, а потом во всеуслышание сказал: „Цирка на военном корабле не потерплю-с!” Бот покрутился возле борта и в конце концов убрался восвояси. Вслед ему неслись насмешливые напутствия матросов» (Цупов-Шапильский 1970: 44).

Занятия длились до середины сентября, то есть примерно месяц. Затем Морскую команду решили все-таки расформировать из-за ее малочисленности, а женщин, наученных отбивать печатный шаг и отдавать честь, распределили по флотским и военным частям. Показательно, что в сентябре количество желающих служить на Кольской базе резко сократилось — с 35 до 6 человек. Этих самоотверженных барышень, переодетых в полевую армейскую форму, отправили на Мурман — не матросами, а «хлебопекаршами». Остальные устроились сестрами милосердия в госпитали и машинистками в учреждения, подведомственные Морскому министерству.

Записка, сохранившаяся в архиве команды, свидетельствует о том, что шесть самоотверженных барышень, служивших на Кольской базе, продолжали именовать себя «Морской женской командой» вплоть до второй половины октября 1917 года.

Команда просуществовала всего два месяца. И многим, особенно бывалым морским волкам, она казалась не более чем капризом взбалмошного Керенского. В наше время этот проект воспринимается по-другому. Морская женская команда — первая, пусть наивная комичная, попытка женщин бороться за право служить на флоте. Это право было завоевано ими много позже. Морская женская команда подготовила настоящую гендерную революцию, ведь эти юные барышни-матроски в сумасшедшем 1917 году надели настоящие мужские брюки, на многие десятилетия опередив свое время.

 

Вместо постскриптума. Красно-белые амазонки

Первая мировая завершилась, но война продолжалась. И некоторые из мужественных закаленных в боях фронтовичек не пожелали снять армейскую форму, отпустить волосы и отправиться в тыл за робким женским счастьем. Они остались в строю. Военную «окраску» от редактировало новое время — на рукавах гимнастерок появились пестрые шевроны белогвардейских частей или красные суконные звездочки только что сформированной РККА. Но все прочее осталось неизменным — почти мужские бронзовые лица, короткие стрижки, защитные рубахи, галифе, шинели, шлемы и фуражки, суровый взгляд и крепкое словцо, делавшее по-женски стройные фразы весомее, значительнее.

Никаких четких указаний, как должны одеваться амазонки, не было. И это позволило им изобретать себе внешность и костюм по желанию. Случалось, что женщины меняли имена и фамилии — Е. Осадчая стала Иваном Хаустовым, крестьянка Пинькова — Иваном Пиньковым, редактор Татьяна Солодовникова — Тимофеем Солодовниковым, политрук Анна Тозыякова подписывалась «Товарищ Шупфер»…

Но в мемуарах и прессе тех лет немало свидетельств и фантастических костюмированных перевоплощений. Травестия все-таки — корневое свойство любой Гражданской войны.

Девушка по фамилии Минская записалась в Красную армию и в декабре 1918 года отправилась на фронт в мужском наряде: «Винтовку никогда не держала в руках. Стыдно, тем более, что вид боевой: синие шаровары, кожаная тужурка. Держусь в стороне, боюсь, чтобы не узнали „бабу”. Морщу брови, сжимаю губы, ежеминутно свертываю козью ножку и курю махру» (Воспоминания Минской 1927: 7). В штабе конармии, правда, зоркие комиссары разглядели подмену и оставили Минскую временно при штабе, сославшись на резолюцию Троцкого не допускать женщин на фронт из-за того, что они «не сумели поставить себя надлежащим образом с бойцами и своим присутствием разлагали части» (там же).

Минская в боях не участвовала, но выходила с отрядом штабных «чистильщиков» в деревни и села — искать спрятавшихся махновцев. Осенью 1920 года она вновь выдала себя за мужчину, решив поступить на кавалерийские курсы в городе Орел. Документы в штабе конармии ей выдали на мужское имя («удобней так»). Но подлог заметили, в поступлении отказали, и только с помощью Александры Коллонтай и по личному распоряжению Льва Троцкого Минскую приняли на кавкурсы и записали под мужским именем. «Постепенно завоевала доверие, — вспоминала она позднее. — Успевала во всем. Постигла езду, вольтижировку, рубку. Ходили в голодовку „по бабам” — „подшамать”, подрубать”. Меня не выдали». В 1923 году Минская, по ее утверждению, получила звание краскома, отбыла строевой стаж и в 1924 году вернулась «в бабью шкуру», перешла на штабную работу, затем поступила слушателем в Военную академию РККА. Заканчивает свою статью она весьма красноречивым абзацем: «Теперь я на третьем курсе. Не отстаю ни в чем от товарищей. Никаких пропусков, не смотря на то, что имею уже второго ребенка» (там же: 9).

Александра Павловна Богат также отдавала предпочтение мужскому стилю — в боевой работе и в костюме. И у нее также был богатый послужной список: «Во время Петлюровщины… назначена комиссаром всех госпиталей Красного креста города Харькова. Одновременно проходила обучение в коммунистическом отряде. С момента отступления из Харькова — 24 июня 1919 года начинается беспрерывная работа в армии. Сначала в группе войск Сумского направления, затем в 41-й стрелковой дивизии 14-й армии. Участвовала в боях при взятии Глухова, Дмитриева, Дмитровска, Харькова, Николаева, Одессы. Участвовала в ликвидации Махно, где ею был захвачен и доставлен в штаб дивизии лично адъютант Махно с оперативными документами» (цит. по: Богат 1928: 7–8). Богат не только хорошо знала форму, она умела ее носить, учитывая нюансы фронтовой кавалерийской «тонности». И даже после окончания Гражданской не смогла отказаться от френча и галифе.

Самыми известными воспетыми в мемуарах белыми амазонками были София де Боде, сестры Мерсье, Мария Глазенап-Борх, которая носила отлично скроенную форму и в течение Гражданской войны говорила о себе исключительно в мужском роде.

Благодаря тому что к «бабам в шинелях» привыкли еще во время Первой мировой и Гражданской войн, никого особенно не возмущали угластые мужиковатые басовитые особы в полувоенной форме, которые в мирное время выдавали себя за мужчин, хотя многие легко угадывали их истинный пол. Впрочем, врачи пытались искоренить этот недуг и описывали случаи послевоенной травестии в медицинских сборниках о патологиях и преступности. К примеру, психиатр Альфред Штесс изучал и усердно лечил барышню, которая еще в юном возрасте начала носить мужские вещи и взяла себе имя Александр Павлович. «У исследуемой установился известный вкус к своей одежде, — комментировал Штесс, — военная защитного цвета фуражка, френч, всегда сшитые клешем брюки, белые полуботинки, большой мужской перстень на мизинце, в руках стек» (Штесс 1925: 9). Врач разработал курс ее лечения, после которого она вновь ощутила себя девушкой и отказалась от мужской одежды. По крайней мере, так утверждал сам психиатр, поспешивший опубликовать впечатляющие результаты и фотографии в научном журнале.

Пока в стране советов «баб в штанах» изучали медики, в Париже, Нью-Йорке и Берлине джазовым балом правили garçonnes, девушки с модной короткой стрижкой и гуттаперчевыми мальчиковыми телами. Их появление подготовили Великая война и грубые эмансипированные «бабы в штанах». Холодная эстетика ар-деко наделила их грацией, вылессировала до журнального совершенства, превратив garçonnes в икон стиля безумно веселых 1920-х.

 

Литература

Бар 2013 — Бар К. Политическая история брюк. М.: Новое литературное обозрение, 2013.

Богат 1928 — Богат А. Работница и крестьянка в Красной армии. М.: Государственное издательство, 1928.

Воспоминания Минской 1927 — Воспоминания Минской // Работница. 1927. № 32.

Кибовский 2008 — Кибовский А. Стрелковая подготовка на флоте 2-й пол. XIX — нач. ХХ века // Старый Цейхгауз. 2008. № 1.

Солоневич 1955 — Солоневич Б. Женщина с винтовкой. Исторический роман. Буэнос-Айрес, 1955.

Штесс 1925  — Штесс А. Случай женского гомосексуализма. Саратов, 1925.

Цупов-Шапильский 1970 — Цупов-Шапильский А. Матросы сходят на берег. М.: Воениздат, 1970.

Botchkareva 1919 — Botchkareva M. Yashka. My Life as peasant, exile and soldier. London: Constable and Company limites, 1919.