Упоение бессмысленных потерь

Calefato P. Luxury: Fashion, Lifestyle and Excess / Translated from Italian by Lisa Adams. London; New Delhi; New York; Sydney: Bloomsbury, 2014. 116 p.; ill.

 

Небольшая книга Патриции Калефато о роскоши — скорее эссе, чем монография, — имеет значение, далеко выходящее за рамки исследо­ваний моды. Или же необходимо, вслед за Ж. Бодрийяром, признать моду «самым глубинным из социальных механизмов» (Бодрийяр 2000: 169) — в таком случае работа Калефато пред­ставляет собой образец подобного «тоталь­ного» подхода к модным штудиям, едва за­трагивающего моду в словарном смысле слова и обращающегося вместо этого к та­ким, казалось бы, неожиданным темам, как война, терроризм, нелегальная миграция.

Однако Бодрийяра мода интересовала в качестве сферы, в которой торжество зна­ков над реальностью проявляется во всей полноте, предвосхищая и эксплицируя сходные процессы в других областях жизни: «означаемые ускользают, а ряды означающего более никуда не ведут» (там же). Калефато же обращает внимание на то, что любая репре­зентация роскоши есть в то же время роскошь как таковая, и в этом сплавлении означающего с означаемым исследовательница усматри­вает не исчезновение последнего, а его неустранимое, абсолютно ре­альное присутствие. Книга посвящена антропологическим основани­ям роскоши как универсального, «слишком человеческого» феномена и в то же время его специфическим воплощениям в современном мире в условиях глобализации.

Калефато ассоциирует роскошь с ритуальными практиками северо­американских индейцев и некоторых других народов Тихоокеанско­го региона, проанализированных Марселем Моссом в его знаменитом «Опыте о даре» (1925). Эта работа сыграла ключевую роль в популяри­зации понятия «потлач», хотя антропологи применяли его и раньше. Это слово, встречающееся в некоторых языках коренного населения Северной Америки, Мосс использовал расширительно для обозначе­ния особой формы обмена дарами между племенами или кланами, когда стороны будто бы состязаются друг с другом в щедрости, посто­янно повышая «ставки».

Многие современные исследователи сходятся во мнении: в том виде, в каком мы о нем знаем, потлач придуман Моссом, чей очерк больше говорит о современных западных обществах, чем о «первобытных», «незаметно подставляя ритуальный дар — потлач, кула[1] — в качестве соразмерного основания и генеалогии мнимо универсальной логики рынка» (Grosso 2015: 80). Патриция Калефато также склонна рассматривать потлач как изобретение антропологов XX века, которые в попытке понять и описать специфику других культур неизбежно проецировали на них свое восприятие рыночной экономики как «естественной», всеобщей формы обмена[2]. Однако познавательная ценность понятия «потлач» для разговора о роскоши, по мысли Калефато, не зависит от степени «надуманности» термина.

Мосс характеризует потлач как ситуацию тройственных обязательств: необходимости дарить, принимать дар и возмещать полученное его эквивалентом или более ценным подарком. Принципиальное отличие от рыночного обмена, по Моссу, заключается в том, что речь идет именно об одаривании — самозабвенном, бескорыстном, не направленном на получение материальной выгоды. В то же время эти действия можно назвать принудительными, так как их невозможно избежать: словно что-то в самих вещах, некий могущественный дух заставляет включаться в обмен. Еще одна существенная особенность связана с тем, что потлач — это «тотальные поставки», объектами которых выступают не только пища и утварь, но также люди, обряды, союзы, танцы, праздники.

«Добровольно-принудительный» характер дара обусловлен его определяющим значением для репутации индивида или группы: не ознаменовать важное событие потлачем или не ответить на «вызов» дарителя значит бесчестье. Современные институты роскоши воспроизводят отношения между людьми и вещами, соответствующие зависимости дарителя от дара в потлаче: предметы роскоши выступают подобием ритуальной маски, производящей социальную идентичность и престиж носителя перед лицом других, в бесконечном символическом противоборстве с ними.

Мосс писал о верованиях маори, согласно которым «принятая вещь не инертна», напротив, именно она оказывается двигателем, агентом обмена, тогда как роль людей скорее пассивная. Сходную власть над людьми, способность управлять их действиями и страстями и «по собственной воле» менять хозяев демонстрируют атрибуты роскоши. Наиболее ярким примером Калефато называет «бриллианты-убийцы»: украшения или отдельные драгоценные камни, с которыми связаны легенды о гибели многочисленных владельцев. Противясь обладанию, роковые драгоценности образуют «кровные» связи между людьми помимо желания последних; они несравненно более индивидуализированы, чем их злополучные жертвы, и предполагаемая смертоносность лишь усиливает их колдовское обаяние.

Вразрез с представлениями, тиражируемыми массовой культурой, Калефато связывает роскошь не столько с собственностью и приобретением, сколько с тратой и расточительством. В этом она следует анализу потлача у Мосса и позднее у Жоржа Батая, писавшего о необходимом уничтожении «излишков» богатства, которые он назвал «проклятой частью», как об основополагающем принципе «общей экономики»[3]. Роскошные траты могут носить характер финансовых операций, причем таких, в которых обессмысливается сама идея цены — настолько несоразмерны они привычным понятиям «рыночной стоимости» или «экономической выгоды». Истинным примером «демократической роскоши» Калефато называет свадебные и погребальные церемонии, словно призванные истощить материальные возможности семьи своей немыслимой помпезностью.

Однако роскошное расточение может принимать и несравненно более мрачные формы. Мосс именует потлач «войной имуществ», подчеркивая его агрессивный характер, проявляющийся как в отношении состязающихся сторон друг к другу (одаривание направлено на то, чтобы унизить, символически растоптать «противника»), так и в масштабных разрушениях, которыми нередко сопровождается этот ритуал. Уничтожение собственных богатств оказывается эквивалентным дарению и едва ли не предпочтительным, так как подчеркивает «бескорыстие» обмена, полностью сводя его к ритуальному жесту, устраняя «даже видимость желания получить что-либо обратно» (Мосс 2011: 198). Недавнюю демонстративную «утилизацию» санкционных продуктов — завораживающее своей непристойностью зрелище[4] — очевидно, следует рассматривать в этом ключе. В целом происходящий между Россией и Западом обмен санкциями с его агонистической логикой и высочайшими престижными ставками можно описать как выхолощенный, «цивилизованный» потлач, лишенный совместности, которая, по Моссу, выявляя глубокую взаимосвязь и взаимозависимость соперников, отличала этот феномен в «первобытных» культурах (пиры, ярмарки, церемонии, где принимают участие обе стороны, — его характерные формы или элементы).

Военная метафорика и акцентировка значимости разрушения в теориях потлача служат Патриции Калефато отправной точкой для рассмотрения современных войн как апогея «роскошных» трат, где разменной монетой становятся человеческие жизни. Сущностное родство вооруженных конфликтов и роскоши как образа жизни подтверждается, по мысли исследовательницы, эстетизацией военной атрибутики в системе моды. Непреходящая популярность стиля милитари и других устойчивых элементов модного лексикона, имеющих более или менее далекое боевое прошлое (тренч, галифе, эполеты), в книге Калефато предстает следствием художественного жеста, превращающего мирное время в символическое продолжение войны.

Калефато обращает внимание на своеобразную риторическую уловку, к которой в последние десятилетия прибегают политики для оправдания развязанных ими военных действий: о войне говорят как о «необходимой», «вынужденной». По мнению автора, здесь кроется неустранимое противоречие: экономика необходимости исключает расточительство, составляющее суть войны. Согласно формулировке Пьера Бурдье, «экономическая власть — это прежде всего власть устанавливать дистанцию по отношению к экономической необходимости; вот почему власть эта повсеместно проявляет себя в разрушении богатств, показных тратах, мотовстве и других формах немотивированной роскоши» (Bourdieu 2012: 58). Современные элиты научились упрочивать эту дистанцию при помощи игры репрезентаций, в которой роскошь цинично выдается за необходимость.

Другие способы дистанцирования от необходимости связаны с роскошным использованием пространства и времени. Великолепные резиденции, размещаемые в самом сердце перенаселенных мегаполисов, дарят своим обитателям простор, который как ничто другое отгораживает их от мира вокруг, живущего по совершенно иным законам. Та же спасительная дистанция, спроецированная на время, выражается в ожидании, которым почти всегда предваряется приобщение к роскоши — будь то срок изготовления на заказ уникального предмета или очередь по записи на эксклюзивные услуги. Время не властно над роскошью, напротив, она сама дает иллюзию власти над временем — отнюдь не случайна популярность наручных часов как статусного символа, тем более престижного, чем менее очевидным становится в эпоху цифровых технологий его практический смысл.

Отрицая время, роскошные паузы тяготеют к неограниченной длительности — их идеальным пределом является вечность. Именно ее воплощает высокая мода, где конечное произведение оказывается почти растворено в скрупулезном, нелинейном процессе его создания, продолжительность которого и выступает залогом непомерной дороговизны. Ведь изделие, изготовление которого не подчиняется темпам производства, диктуемым логикой рынка, теряет пошлое качество «товара», становясь бесценным, и противопоставляет сиюминутной актуальности нестареющий образ.

По мысли Жоржа Батая, уничтожение или утрата может стать особой формой обладания, неподвластной времени: «Образцовая сила потлача заключается в возможности для человека завладеть ускользающим от него, сочетать безграничное движение вселенной с присущей ему самому ограниченностью» (Батай 2006: 150). В той мере, в какой предметы роскоши не разрушаются и не дарятся, отношения с ними кажутся полной противоположностью описанного Батаем, однако сопряженная с этим потеря себя в вещах, по-видимому, симметрично размыкается в вечность.

Создатели известной модели часов Richard Mille с турбийоном[5], имеющим вид черепа, предлагают рассматривать подобный дизайн как ироничный визуальный комментарий к практикам роскошного потребления и воплощенным в них амбициям. Сопроводительный текст на сайте компании говорит о «художественном решении полностью встроить этот неоднозначный символ vanitas vanitatum[6] в часовой механизм в качестве отсылки к „обещанию вечности“[7]». Здесь, как и во многих примерах, анализируемых Калефато, дистанция по отношению к необходимости сама является объектом иронического дистанцирования. Подобное двойное отстранение исключает постановку вопроса об ответственности субъекта; в то же время мнимая незаинтересованность такой позиции перекликается с неотъемлемым «бескорыстием» потлача.

Калефато рассматривает роскошь как оборотную сторону лежащего в основе капиталистической цивилизации рационализма и «протестантской этики». Системно производимое социальное неравенство, растущая пропасть между богатыми и бедными противятся логическому объяснению, и эту-то смысловую лакуну и призвана заполнить роскошь — способ бытия, не нуждающийся в дополнительной легитимации.

Критика роскоши у Калефато непримирима и бескомпромиссна, но в то же время далека от морализаторства. Исследовательский взгляд конструируется с позиций не столько внешнего наблюдателя, сколько человека, причастного к роскошному потреблению, пусть даже в самых его редуцированных формах. Иллюстрируя мысль Калефато, на положение автора (и читателей) относительно институтов роскоши указывает набранная мелким шрифтом надпись «отпечатано и переплетено в Индии» на форзаце книги — в буквальном и переносном смысле изнанка переливающейся золотом обложки.

Книга Калефато представляет собой художественное высказывание в той же мере, что и аналитическое, — это поэма в прозе, вдохновляемая образностью Бодлера, чьи строки звучат во введении. «Поэтическое» качество текста многократно увеличивает его смысловую наполненность: между подобранными с ювелирной точностью словами образуются особенно плотные связи, неожиданные переклички и напряжения. Опираясь на работы Эмиля Бенвениста, в первую очередь, на его «Словарь индоевропейских социальных терминов», Калефато раскрывает увлекательные этимологические интриги, показывая, например, как «дар» оборачивается «ядом»[8]. Но не менее значимыми оказываются и случайные созвучия: так, один из основных тезисов книги, согласно которому роскошь всегда предстает как некое смещение относительно серийного и массового, отталкивается от кажущегося родства соответствующих итальянских слов (lusso — lussare). Необходимо отдельно отметить труд переводчика Лайзы Адамс, чье мастерство сохранило поэзию оригинала для англоязычных читателей, вопреки знаменитому утверждению Роберта Фроста[9].

В книге есть еще один уровень аргументации — визуальный. Текст перемежается причудливыми фотографиями Джеймса Войцика, которые едва ли можно назвать просто иллюстративным материалом. На снимках не представлены конкретные объекты, о которых идет речь в книге, а в тексте нет ни одной отсылки к этим изображениям. Единственное упоминание содержится в заключении и носит форму оставляемых без ответа вопросов о месте реального в эпоху медиатизации роскоши посредством цифровых технологий.

И в то же время эти фотографии подкрепляют рассуждение Калефато, являя парадоксальный и неотразимый образ роскоши. Драгоценности, швейцарские часы и модные аксессуары соседствуют здесь с едой и столовыми приборами, указывая на универсальную природу желания и его ненасытность. При этом влечение «мерцает», то и дело рискуя обернуться отвращением: соприкосновение съедобного с несъедобным воспринимается как двойное осквернение — и украшений, которые оказываются «запачканы» пищевыми продуктами, и блюд, в которых побывали посторонние предметы. Это смешение одновременно метафорично и абсурдно, все здесь «не на месте», а значит, становится «грязью»[10], тонет в хаосе.

Один из любимых объектов Войцика — устрицы, которые представлены на фотографиях одновременно как деликатес и как «жемчужный» моллюск, неутомимо производящий целые гарнитуры украшений. Вводимая таким образом морская тематика охватывает многие аспекты роскоши, к которым обращается Калефато: отдельная глава книги посвящена досугу и путешествиям, а связанные с дальними странствиями образы экзотического рассыпаны по всему тексту. Кроме того, в культурном воображении море издавна сплетает в единый сюжет чудесное и ужасное, сокровища и смерть: от гипнотического шекспировского описания утопленника, превратившегося в драгоценность[11], до разветвленной визуальной мифологии «Пиратов Карибского моря». В этом контексте барочные натюрморты Войцика могут прочитываться как последствия кораблекрушения, неоконченная трапеза на борту «Титаника».

В интервью журналу Photo District News Джеймс Войцик поделился своим секретом создания «вечных» образов: фотография должна пробуждать многообразные эмоции[12]. В этой жизнерадостной публикации Войцик упоминает соединение реалистического, фантастического и комического, однако с тем же основанием применительно к его работам можно было бы говорить о сплаве желания с отвращением. Особенного внимания заслуживает апелляция к вечности, которая в данном случае выражает не только амбиции художника, но и специфику заказа: продемонстрировать вневременность роскоши.

При всей своей неоднозначности фотографии Войцика носят откровенно коммерческий характер и используются преимущественно в рекламе — что поднимает вопрос о возможности потребить даже критику роскоши как своеобразный изыск. Более того, логика смещения и дистанцирования предполагает, что предпочтение будет отдаваться именно подобным амбивалентным высказываниям и образам. В этом смысле очень мало возможностей что-то эффективно противопоставить роскошному потреблению. Но, кажется, Патриции Калефато это удалось.

 

Литература

[Батай 2006] — Батай Ж. Проклятая часть: Сакральная социология. М., 2006

(Bataj J. Proklyataya chast’: Sakral’naja sociologia. M., 2006).

 

[Бодрийяр 2000] — Бодрийяр Ж. Символический обмен и смерть. М., 2000

(Bodrijjar Zh. Simvolicheskij obmen i smert’. M., 2000).

 

[Дуглас 2000] — Дуглас М. Чистота и опасность: Анализ представлений об осквернении и табу. М., 2000

(Duglas M. Chistota i opasnost’: Analiz predstavlenij ob oskvernenii i tabu. M., 2000).

 

[Мосс 2011] — Мосс М. Общества. Обмен. Личность. Труды по социальной антропологии. М., 2011

(Moss M. Obshhestva. Obmen. Lichnost’. Trudy po social’noj antropologii. M., 2011.)

[Bourdieu 2012] — Bourdieu P. La distinction: Critique sociale du jugement. Paris, 2012.

[Grosso 2015] — Grosso J.L. Excess of Hospitality: Critical Semioprax-is and Theoretical Risks in Postcolonial Justice // After Ethics / Ed. by A. Haber, N. Shepherd. N.Y., 2015.