Японские поиски женской красоты

Представление о «красоте человека» — индивидуализирующий признак, который вписывается в канонические нормы, доминирующие в той или иной культуре. Эти нормы имеют отношение к господствующему антропологическому типу, но тем не менее фактор произвольности играет здесь огромную роль. Скажем, в разных традициях и даже внутри одной культуры наличие румянца на щеках может восприниматься и как показатель «здоровой красоты», и как признак отсутствия «культуры».

В данной статье мы прослеживаем, как менялись представления о женской привлекательности в Японии в тот период, когда совершался переход от традиционного общества к обществу современному. Говоря о «традиционной Японии», мы будем иметь в виду прежде всего период господства сёгунов из дома Токугава (1603–1867). После его падения к власти пришла группа реформаторов, объединившаяся вокруг императора Мэйдзи (1867–1912). Происходившие в это время масштабные процессы переустройства жизни радикально изменили весь облик страны¹. Самым непосредственным образом это сказалось и на представлениях о женской красоте.

Внимательный читатель наверняка заметил, что если в литературном произведении эпохи Токугава и встречается описание женской внешности, то оно почти наверняка относится к незамужней девушке. Так, в рассказе замечательного писателя Ихара Сайкаку (1642–1693), прозванного «японским Боккаччо», мы можем прочесть такое описание облика идеальной красавицы: «Избранница должна быть так же хороша, как этот портрет. Прежде всего возраст — от пятнадцати до восемнадцати. Лицо, как велит современный вкус, довольно округлое, нежнорозового цвета, подобного лепестку вишни. Черты лица без малейшего недостатка. Глаза с узким разрезом не годятся. Брови непременно густые. Переносице не следует быть слишком узкой, а линия носа должна повышаться плавно. Ротик маленький, зубы ровные, белые. Уши продолговатые, мочки тонкие, чтобы сквозили до самого корня и не прилегали плотно к голове. Очертания лба не должны быть искусственными, пусть волосы растут на нем так, как от природы положено. Шея стройная, и чтобы пряди из прически сзади не выбивались» (Ихара Сайкаку 1974: 107).

Ихара Сайкаку оставил нам описание идеальной внешности девушки, но свидетельств «красоты» зрелых женщин в средневековой литературе почти нет. В традиционном обществе «красота» не является определяющим фактором для повышения самооценки или выбора брачного партнера. Семья рассматривалась как важнейший общественный институт, до вступления в брачную жизнь молодые люди не квалифицировались как самостоятельные источники принятия решений, и подбор брачных партнеров находился главным образом в компетенции родителей (они же часто прибегали к помощи посредников или свах). При выборе невесты исходили прежде всего из критериев родовитости, достатка, чаемой способности к производству потомства, трудолюбия, воспитанности. Поскольку невеста переселялась в дом мужа, то важнейшим признаком ее «пригодности» являлась готовность заботиться не только о муже и детях, но и о родителях мужа. Тем не менее критерий внешней привлекательности все-таки играл определенную роль.

Что до замужней женщины, то понятие «красоты» по отношению к ней было актуализировано слабо. Восхищение (одобрение) вызывала не столько «красота» (то есть выделенность из ряда), сколько соответствие морально-этическим нормам: уважение к старшим, скромность, приветливость, мягкость и т.д. Длинное халатообразное кимоно замужних женщин покрывало все тело (открытыми оставались лишь ладони и ступни) и было скромных расцветок. Так что выделиться за счет «оригинальной» и броской одежды оказывалось невозможно. Поскольку одежда не обтягивала тело, а «драпировала» его, суждения о «красоте» или «ладности» фигуры лишались всякого смысла. Украшения (браслеты, кольца, кулоны, декоративные гребни и т.п.) приняты не были. «Естественность» лица тоже «маскировалась» и приносилась в жертву социальным показателям: замужняя женщина чернила зубы, густо белила лицо, брила брови и пририсовывала поверх них искусственные. Так что такое «лицо» больше походило на маску. Вкупе с особой «замужней» прической, все эти обыкновения нивелировали индивидуальные отличия в женской внешности. Поскольку господствовавшее тогда в обществе конфуцианство предписывает еще и отказ от чрезмерного внешнего проявления эмоций, то станет понятно, почему европейцы часто жаловались, что не могут отличить одну японку от другой. Можно было бы списать это на ненаблюдательность европейцев, но и сами японцы новейшего времени думали так же.

Тончайший писатель Танидзаки Дзюнъитиро (1886–1965) так рассуждал о кукольном театре Бунраку, где одна и та же кукла изображает разных персонажей: «Возможно, на лицах японских женщин былых времен и в минуты переживаний выражалось не больше искренних чувств, чем на лицах этих кукол. И в самом деле, если в драмах изображать по восточному смиренно мягких японских женщин, то, подобно красавицам Утамаро, которые все на одно лицо, сколько ни старайся их изобразить, не удастся показать личность, выходящую за пределы типа. Для восточного человека былых времен — для японца минувших дней, — воспитанного в буддизме и закаленного бусидо, веками существовала только „одна женщина“. Когда я вижу головы кукол, изображающих женщин, я всегда думаю об этом. И я чувствую, что скорее даже естественно, когда одна и та же кукла изображает разных персонажей» (Дзюнъитиро Танидзаки 1984: 303).

Традиционная японская культура делала акцент не столько на переменной составляющей образа женщины (оригинальная внеш ность, мимика), сколько на составляющей неизменной — статусной (это утверж дение справедливо и по отношению к мужчинам).

При введении в повествование того или иного персонажа японские писатели часто указывали на его прическу, которая служит указателем на возраст, общественное положение или род занятий. По этой же причине одежды бывают прописаны в литературных произведениях с подкупающей тщательностью, а на живописных свитках по одежде всегда можно определить, к какой общественной страте относится тот или иной персонаж. Однако описание лица — прием, столь характерный для европейской литературы, — встречается весьма редко. «Невнимание» к описанию внешности персонажей (выражение их лица) хорошо чувствуется даже в современной японской литературе. Акцент делается совсем на другом: утверждается, что истинная красота заключена не во внешности, а в душевных качествах, которые достигаются правильным воспитанием.

Знаменитый конфуцианский ученый и просветитель Кайбара Эки-кэн (1630–1714) в своем поучении женщинам решительно утверждал: «Будет лучше, если душевные качества женщины станут превосходить внешние. Отказываться от женской добродетели и служить [мужчине], полагаясь лишь на внешность, считалось встарь, считается и теперь дурным. Мудрецы древности не отвергали даже тех, чья внешность была поистине безобразна, и если у женщины обнаруживался превосходный нрав, то она могла стать и императрицей»². Приведя соответствующие примеры из китайской истории, автор продолжает: внешность дается рождением и не поддается изменению, поэтому следует трудиться над тем, что возможно «окультурить», то есть следует озаботиться воспитанием добродетельности — в таком случае и безобразная внешность не может послужить помехой для исполнения своего семейного долга. Таким образом, ясно утверждается приоритет культурного над природным; повышенной ценностью обладает то, что возможно изменить, реформировать, окультурить.

В то же самое время к части «взрослых» женщин понятие «красоты» было все-таки применимо. Это были гейши, в служебные обязанности которых входило «развлечение» мужчин. Публичные дома получили в Японии самое широкое распространение. Это было связано не только с более терпимым отношением к сексу, чем в христианской Европе, но обусловливалось и некоторыми особенностями социальной ситуации.

В Японии доминировал майорат — старший сын был единственным наследником всего семейного имущества. Младшие сыновья далеко не всегда имели материальную возможность для создания собственной семьи. Они состояли работниками при старшем брате, становились монахами. Своеобразие социальной ситуации в Японии состояло также в том, что значительная часть сословия самураев половину года (или даже больше) проводила в Эдо (Токио), где находилась ставка сё-гуна. Причем их семьи оставались на «малой родине». Таким образом, в стране существовало множество мужчин, лишенных постоянного сексуального партнера. Лицензированные правительством «веселые кварталы» были призваны хотя бы отчасти решить эту проблему. Только к их обитательницам и применялось слово «красавица» (бидзин). Японские художники часто изображали их на своих гравюрах — часто весьма откровенного содержания. Эти цветные гравюры были дешевым и ходовым товаром.

Разумеется, гейшами были незамужние женщины, и потому в их облике находилось немало того, что сближало их с «девушками»: они носили яркие наряды, не чернили зубов, не брили бровей. Они обладали «фигурными» прическами, украшенными затейливыми шпильками и гребнями. Не занятые тяжелой физической работой и выкармливанием младенцев, они обладали несколько анемичным сложением — тем, что именовали «ивовым станом», который считался одним из признаков их красоты. В число достоинств гейш входило умение не только ублажить мужчину в физическом отношении, но и развлечь его. Гейши умели петь, танцевать, играть на музыкальных инструментах, писать душещипательные письма своим постоянным клиентам. Гейши выгодно отличались от своих европейских товарок манерами и уровнем образования, но, разумеется, их социальный статус был низок. В своем большинстве это были дочери крестьян, проданные родителями владельцам публичных домов ввиду трудных материальных обстоятельств. Считалось при этом, что их работа не является постыдным занятием, ибо своими доходами они делились с родителями, исполняя тем самым дочерний долг.

В период Токугава Япония была закрытой страной. Ситуация меняется во второй половине XIX века, когда под давлением Запада правительство разрешило въезд иностранцев в Японию. Среди них преобладали моряки и коммерсанты — либо холостые молодые люди, либо зрелые мужчины, находившиеся в длительной разлуке с семьей. Они с охотой прибегали к услугам гейш, познавая Японию через ее женщин. Японки пришлись европейцам и американцам по вкусу, их путевые заметки полны восторженных отзывов о японках. Некоторые из европейцев даже вступали в ними в брачные отношения. Таким образом, Запад видел Японию почти исключительно мужскими глазами.

Любовь между европейцем и японкой становится предметом литературного изображения. Француз Пьер Лоти (1850–1923) в своем романе «Госпожа хризантема» (1887) изобразил любовь между американским

моряком и японкой из благородного самурайского дома, которую, однако, ввиду материальных трудностей продают европейскому хаму. Ради него она даже принимает христианство, но тот предает ее, и тогда она, исполненная самурайского духа, кончает с собой. Посредственный роман Лоти имел колоссальный успех (25 переизданий за пять лет только во Франции), вдохновил Пуччини на написание оперы «Мадам Баттерфляй» (1904).

Пьер Лоти и его достаточно многочисленные подражатели, а также те европейские мужчины, которые вступали с японками в любовную связь, сформировали на Западе устойчивое представление о японке как о существе хрупком, изящном, прелестном, грациозном, верном, воспитанном и покорном своему повелителю, что вызывало неприкрытую симпатию мужской половины Запада, мучившейся от набиравшей обороты на их родине эмансипации, которая зачастую приводила женщин к карикатурной маскулинизации. Европейские мужчины не желали видеть японок одетыми в европейскую одежду, они не хотели их «эмансипации». Похоже, что более всего их привлекала не «красота» японок, а их моральные качества, прежде всего верность, которую они обнаруживали даже у «временных жен» европейских моряков. Создатель батумского ботанического сада А.Н. Краснов (1862–1914), подробно обследовавший быт русских военных моряков в Нагасаки (в то время в этом незамерзающем порту зимовали и ремонтировались корабли российского тихоокеанского флота), отмечал: «Я не скажу, чтобы с нашей точки зрения эти маленькие японские женщины были особенно красивы; но многие из них своим характером заставляли полюбить себя своих временных мужей и еще более любили их сами» (Краснов 1895: 69).

Показательно, что ни сам Лоти, ни какой-нибудь другой европейский автор не «осмелился» впоследствии представить себе любовные отношения между японским мужчиной и европейкой — Западу того времени Япония представлялась страной «женской». Тогда считалось, что японские мужчины не идут ни в какое сравнение с европейскими, а вот японские женщины достойны самого пристального внимания. Миниатюрность японок льстила мужскому самолюбию европейцев, миниатюрность японцев отталкивала их. Джеймс Мёрдок (1856–1921), британский ученый и один из зачинателей научного японоведения (он был, в частности, автором фундаментальной «Истории Японии»), был женат на японке и не уставал повторять: «Японские жены — лучшие в мире» (Sukehiro Hirakawa 2005: 259).

Для европейцев восхитительные стороны Японии зачастую соотносились с женщинами, а отвратительные (безобразность, коварство, обман) — с мужчинами. Цитируя некоего «эксперта», женатый на японке литератор Лафкадио Хёрн (1850–1904) восклицал: «В качестве морального существа японская женщина не принадлежит, похоже, к той же расе, что и японский мужчина!» (Lafcadio 1904: 7–8).

Европейцы восхищались японскими девушками и гейшами, поскольку именно они, обладая нужной степенью внешней «экзотичности», были лишены признаков «нормальных» японок — тех черт, которые приводили европейцев в ужас: гейши не чернили зубов и не выщипывали бровей. «Нормальные» японки были существами исключительно интровертными, светские манеры гейш больше соответствовали представлениям западных мужчин о женском идеале.

Русские посетители Японии также пленялись гейшами. Константин Бальмонт, побывавший в Японии в 1916 году, оставил восторженные отзывы о японках: «Так много во всех японках кошачьей мягкости и грации птичек… Привыкнув в несколько часов к косвенному уклону японских глаз, я уже вижу в этом особую волнующую красоту, которой раньше не подозревал. И разрез европейских глаз кажется мне скучным и прозаическим… Гейша умеет, танцуя, показать неуловимым движением руки, что она прядет нить или срывает цветок или ловит рыбок. Такой выразительности изящных рук я не видел нигде». В своем стихотворении Бальмонт заходил намного дальше:

Гейши, девочки, малютки,

вы четырнадцати лет,

Ваши маленькие грудки

Нежно-розовый расцвет.

 

Ах, зачем, когда я с вами

Праздник знал, который ал,

Ах, зачем я вас, как в храме,

Всех, вас всех не целовал³. Настоящую оду японке (гейше) успел пропеть в раннесоветское время и Борис Пильняк, посетивший Японию в 1926 году. Своими манерами, воспитанностью и внешностью обитательницы токийских публичных домов привели писателя в полный восторг. Что до идеального типажа японской красавицы, то он представлялся ему так: «Тогда, в тот рассвет, я смотрел на эту женщину, одетую в кимоно, перепоясанную оби [широкий пояс], с рудиментами бабочки на спине, обутую в деревянные скамеечки [гэта], — и тогда мне стало ясно, что тысячелетия мира мужской культуры совершенно перевоспитали женщину, не только психологически и в быте, но даже антропологически: даже антропологически тип японской женщины весь в мягкости, в покорности, в красивости, — в медленных движениях и застенчивости, — этот тип женщины, похожей на мотылек красками, на кролика движениями» (Пильняк 2004: 45).

Высокое мнение европейцев о гейшах сказалось на повышении их статуса среди самих японцев: многие публичные фигуры периода Мэйд-зи взяли в жен именно гейш. На вошедших в моду приемах политикам и бизнесменам была необходима фигура светской хозяйки дома, а кто, как не гейша, мог лучше исполнить эту роль?

Вся Япония испытывала на себе сильнейшее влияние западной культуры (и бескультурья). Под этим влиянием городские мужчины переоделись в европейские цивильные одежды и военную форму (сам император Мэйдзи появлялся на публике исключительно в мундире), отрастили усы или бороду (в традиционной Японии мужчины брились). Внешность японок вестернизация затронула меньше, считалось, что европейское платье обнажает недостатки их телосложения. Раньше японские мужчины не были настроены столь скептично, но под влиянием западного идеала женской красоты их суждения приобрели женоненавистническую интонацию. Так, Танидзаки Дзюнъитиро оставил крайне неприглядное описание тела японки: «Эта плоская, как доска, грудь с тонкими, словно лист бумаги, отвислыми грудями; этот тонко перехваченный живот; эта прямая без всякого рельефа линия спины, поясницы и бедер; все туловище, утратившее гармонию с лицом, руками и ногами, худосочное и плоское, производящее впечатление не тела, а палки… Их тело, и на самом деле, имеет назначение служить лишь стержнем, на который надеваются одежды». И такое «асимметричное, плоское туловище кажется безобразным рядом с телом европейской женщины» (Танидзаки Дзюнъитиро 1996: 60–61).

Однако традиционное кимоно камуфлировало эти особенности телосложения, которые модернист Танидзаки считал вслед за европейскими критиками «недостатками». В довоенное время подавляющее большинство женщин продолжали одеваться по-японски. Тем не менее их облик все равно изменился достаточно сильно. Он был «отредактирован» западными представлениями о красоте.

К 1920-м годам этот новый идеал женской привлекательности уже достаточно глубоко проник в активно формировавшуюся потребительскую культуру. Это хорошо заметно по той рекламе, которая диктовала телесный идеал и одновременно отражала его. Следует заметить, что в качестве рекламных моделей выступали почти исключительно женщины. Редкие мужчины — это почти всегда европейцы (исключение составляют борцы сумо, рекламирующие саке). Женщины же рекламировали пиво и вино, одежду, лекарства, косметику, средства гигиены, наручные часы, электрические кастрюли, радиоприемники и т.д. Свойственное для традиционного общества осмысление женщины как существа, угождающего мужчине и заботящегося о нем, в полной мере проявилось и сейчас — именно женщина подносила бокал пива, предлагала выпить вина, послушать радио, отведать лекарство, приглашала в путешествие. Некоторые модели были одеты в европейское платье, но многие щеголяли и в кимоно.

Но и кимоно не могло спасти «чисто японскую» красоту. На рекламных плакатах того времени представлены японские женщины, мало похожие на «настоящих» японок, даже если они и облачены в кимоно. Многие модели были стрижены по-европейски, некоторые делали завивку. Их миндалевидные и по-голливудски распахнутые глаза потеряли характерный для монголоидов разрез и темный цвет. Кожа тоже выглядела не темно-желтой, а абсолютно белой (отбеливающие кремы стали предметом ежедневного обихода), губы — ярко-алые (традиционная губная помада была темно-зеленого цвета с вкраплением перламутра), на щеках «играл» косметически наведенный румянец (белила ушли в прошлое). Эти губы растягивались в широкой и тоже «голливудской» улыбке, совершенно не свойственной для традиционной японки, которой при улыбке следовало прикрывать рот рукой. Улыбка обнажала отбеленные зубным порошком зубы, что считалось прежде совершенно неприемлемым, ибо японцы полагали, что демонстрация зубов равносильна демонстрации агрессивных намерений. Точно так же как и «прямой взгляд», считающийся в европейской культуре свидетельством честности и искренности. Пальцы моделей украшали кольца, отсутствовавшие в списке традиционных женских аксессуаров.

Словом, единственно аутентичным в новом образе японской красавицы оставалось только кимоно. Но и оно сверкало такими расцветками, которые не были представлены в традиционной культуре. Они отличались небывалой яркостью и эклектичностью. Одними из главных требований, предъявлявшихся прежде к женскому кимоно, были «скромность» и «сезонность» узора. Теперь же на одном и том же кимоно изображение сакуры или сливы (символов весны) могло соседствовать с красным кленом (момидзи) — символом осени. Можно было приметить и красавицу с розами — пышным цветком, который считался принадлежностью западной культуры.

Являлся ли представленный на рекламных плакатах образ японки единственно возможным? На этот вопрос следует ответить отрицательно. Многие писатели и публицисты довоенного времени ощущали тоску по прежним японкам и упорно твердили, что природный цвет японской кожи привлекательнее белого, что стрижка лишает женщину женственности, а белые зубы навевают мысль о безжизненности и смерти.

Единый идеал — свойство тоталитарного общества. К началу Второй мировой войны Япония достигла должной степени тоталитарности, одела мужчин в военную форму, а женщин — в однотонные рабочие комбинезоны, власть запретила яркие кимоно, косметику, украшения. Женщинам державы, сражавшейся за «справедливое» устройство мира, надлежало быть одинаково некрасивыми.

Но с окончанием войны жизнь взяла свое и улицы вновь приобрели живописность. Однако с течением времени японок в кимоно становилось все меньше. Сейчас их стало совсем мало. Означает ли это, что японки убавили в очаровании? На этот вопрос следует ответить тоже отрицательно. В европейской одежде они выглядят и двигаются иначе, чем их прабабушки. Их походка изменилась — в отличие от кимоно, юбка не сковывает шаг, и нынешние японки больше не семенят. Но их антропологический тип не изменился, улыбаясь, японка по-прежнему прикрывает рот, она опускает взгляд и избегает смотреть в глаза. А до их вежливости, мягкости и предупредительности западным «сестрам» по-прежнему далеко. В качестве доказательства заметим, что в настоящее время женитьба на японке является для западных японоведов едва ли не обязательной составной частью их профессиональной деятельности. А ведь каждому известно, что японисты знают толк в женщинах.

 

Литература

Азадовский, Дьяконова 1991 — Азадовский К., Дьяконова Е. Бальмонт и Япония. М.: Наука, 1991.

Ихара Сайкаку 1974 — Ихара Сайкаку. Избранное / Пер. В. Марковой. М.: Художественная литература, 1974.

Краснов 1895 — Краснов А. По странам Далекого Востока. СПб., 1895.

Мещеряков 2006 — Мещеряков А. Император Мэйдзи и его Япония. М.: Наталис, 2006.

Оськина 2009 — Оськина А. Фукудзава Юкити о положении женщин в эпоху Мэйдзи. М.: РГГУ, 2009. Неопубликованная курсовая работа.

Пильняк 2004 — Пильняк Б. Корни японского солнца. М.: Три квадрата, 2004.

Танидзаки Дзюнъитиро 1984 — Танидзаки Дзюнъитиро. Мать Сигэмо-то. М.: Наука, 1984.

Танидзаки Дзюнъитиро 1996 — Танидзаки Дзюнъитиро. Похвала тени // Рассказы японских писателей в переводах М. Григорьева / Сост. и авт. предисл. Л. Громковская. СПб.: Петербургское востоковедение, 1996.

Sukehiro Hirakawa 2005 — Sukehiro Hirakawa. Japan’s Love-Hate Relationship with the West. Folkestone: Global Oriental, 2005.

Lafcadio 1904 — Lafcadio H. Japan, an Attempt at Interpretation. Boston, 1904.

 

Примечания

1. Подробнее см.: Мещеряков 2006.
2. Цит. по: Оськина 2009: 39–40.
3. Цит. по: Азадовский, Дьяконова 1991: 90, 148–149.