На стыке гардероба и литературы

Smith Ch.W. Women, Work, and Clothes in the Eighteenth-Century Novel. Cambridge University Press, 2013. 269 pp.

 

Книга «Женщины, работа и одежда в романе XVIII века» — существенное дополнение к актуальному на данный момент критическому дискурсу, посвященному взаимоотношениям между литературой и материальной культурой. Ее автор Хлое Уигстон Смит предлагает свежий, новаторский взгляд на предмет, демонстрируя, каким образом художественная литература XVIII века раздвинула границы традиционных фигуральных взаимоотношений между текстом, описанием одежды и подразумеваемой репрезентацией. Смит изучает приемы, с помощью которых романистам удавалось описать одежду так, что в результате возникало более достоверное изображение гардероба, а вместе с тем и более достоверная картина жизни женщин, чье ремесло было связано с пошивом и продажей одежды. Она утверждает, что в тексте произведений, которые она изучила самым тщательным образом, материальные объекты и предметы гардероба как будто выдвинуты на передний план или, если хотите, наделены иными практическими функциями — с намерением представить их сомнительную суть как недвусмысленный намек на свойства личности того или иного персонажа. Она уделяет особое внимание материальным объектам и историческим реалиям, имеющим отношение к производству одежды, и доказывает, что в этих романах по-новому проработан мотив взаимоотношений между женщиной и ее манерой одежды, женщиной и ее платьем. Научный подход автора отличается особой скрупулезностью во всем, что касается истории костюма, исторических и социальных реалий, характеризующих гардероб и трудовые отношения в Англии XVIII века, и взаимоотношений между материальными объектами и способами репрезентации таких объектов в литературе и других жанрах и формах материальной культуры. Она выстраивает свои тезисы, опираясь на труды других специалистов, посвященные теории материальной культуры, истории костюма и литературным приемам, которые использовались для изображения характеров персонажей в романах XVIII века; в первую очередь это работы Дженни Бачелор, Титы Чико, Эрин Макки, Терри Касл, Дейдры Линч и Элизабет Ковальски-Уоллес.

В части I, «Риторика и материальная природа гардероба», Смит обращается к литературной традиции, которая на протяжении долгого времени уподобляла текст платью, а одежду трактовала как выразительное средство. Напоминанием об этом по сей день служат строки из поэмы Александра Поупа «Опыт о критике» (1711): «Слова — лишь платье мысли; право, ей / Тем более подходят, чем скромней»; хотя, как замечает Смит, эта мысль «в XVIII веке уже была не нова» (с. 1). Она анализирует тексты произведений Поупа, Джона Гея, Джонатана Свифта, Джозефа Аддисона и Ричарда Стила, а также предлагает переосмыслить содержание романа Сэмюэла Ричардсона «Памела» (1740) исходя из той исторически сложившейся риторики взаимоотношений между платьем и текстом, которую она сделала предметом рассмотрения в данной главе. Смит обращает внимание на то, что взаимосвязь между одеждой и попыткой выразить себя может носить скорее деструктивный характер, что зачастую бывает незаметно на первый взгляд. Она утверждает, что Памела по-настоящему не отдает себе отчета в том, как окружающие воспринимают ее гардероб, и это побуждает ее «уделять больше внимания материальной ценности одежды, пренебрегая ее символическим значением» (с. 38).

Кроме того, Смит настаивает на том, что понятия «текст» и «текстиль» состоят в прямом родстве, тем самым стремясь подчеркнуть, с каким упорством существование подобного родства отрицали романисты.

Во второй главе, «Бумажные одежды», она исследует эстетические и утилитарные «связи между отпечатком и материальной культурой» (с. 58). Столь пристальный интерес к бумажным компонентам гардероба XVIII столетия, а также к тем оттенкам смысла, которые порождает упоминание таких деталей при описании одежды в художественной литературе, открывает новый содержательный уровень пытливому читателю, стремящемуся найти что-то еще в, казалось бы, знакомом тексте романа, что, собственно, и делает Смит, заново перечитывая «Памелу» и одновременно считывая информацию с материальных объектов — таких, как корсеты, подвязки, ридикюли. В параллели с этим анализом она подробно разбирает тексты памфлета Джонатана Свифта «Сказка Бочки» (1704, 1710) и книги Джейн Баркер «Лоскутная ширма для леди» (1723), чтобы показать, как оба указанных текста противостоят вторжению в свою ткань каких бы то ни было декоративных метафор. Первую часть книги Смит завершает размышлениями о том, какой смысл вкладывали в описание платья, украшений и прозаических подробностей жизни авторы произведений в распространенном в XVIII столетии жанре it-narratives («описание жизни устами неодушевленного предмета»). Она обращает внимание на то, что они пренебрегали материальной природой вещей, всецело полагаясь на силу облаченного в слова человеческого суждения, отметали материальное, делая выбор в пользу умозрительного. Смит замечает, что, в отличие от художественных произведений, записи из исторических архивов позволяют убедиться в том, что предметы повседневного обихода достаточно часто состояли из бумажных деталей или украшались изображениями, сюжеты которых были навеяны литературой (с. 79).

В части II, «Отражение обыденных практик в художественной литературе», Смит обращается к примерам использования образа «практичного, ничем не выдающегося платья» с целью избежать «двусмысленности риторических фигур и обманчивого впечатления, которое может создавать костюм» (с. 79). В главе «Посменная работа» она предлагает сравнить тексты романов Дефо «Молль Флендерс» (1722) и «Роксана» (1724), а заодно совершить экскурс в историю воровства, проституции и ремесел, связанных с производством и оборотом предметов одежды. В этой части книги доводы и умозаключения Смит приобретают особый вес и убедительность, поскольку она мастерски, со знанием дела интегрирует культурно-исторический материал в анализ текста избранных литературных произведений. В ее понимании история Молль Флен-дерс — это пример того, как практичная одежда и непритязательные аксессуары могут сослужить добрую службу, ведь Молль, благодаря освоенным ею воровским навыкам, ловко манипулирует материальными объектами и гардеробом, а обзаведясь солидным имуществом, весьма неплохо обустраивает свою жизнь в Виргинии. Смит утверждает, что именно практичность, проявляющаяся в том, как Молль обращается с одеждой и прочими вещами, позволяет ей избежать притеснений, которые в реальной жизни угрожали женщине, если род ее занятий расценивался как сексуальные услуги. В качестве примера Смит цитирует выдержки из протоколов судебных заседаний в Олд-Бейли, которые демонстрируют, сколь «нелегко балансировать между законным и противозаконным родом трудовой деятельности» (с. 94). По мнению Смит, в романе Дефо главной героине дано больше свободы выбора в границах между преступным промыслом и беспорядочными связями, нежели настоящим магазинным и уличным воровкам того времени.

В свою очередь, в романе «Роксана» Смит находит пример той неразборчивости, которая делает гардероб главной героини прямым отражением ее сексуального «я». По мнению Смит, Роксана эксплуатирует «театральный потенциал одежды» (с. 101). Перечитывая этот роман, Смит одновременно обращается к историческим заметкам, где упоминаются народные карнавалы XVIII века — smock competition¹, и приходит к выводу, что давшая название этому действу свободная сорочка (smock) [которую женщины носили на голое тело] имеет много общего с турецким костюмом Роксаны, поскольку и то и другое делает женщину заложницей сексуальной экономики (с. 101). Это приводит Смит к нескольким еще более тонким умозаключениям, касающимся темы практичности гардероба в романах Дефо. Она утверждает, что Молль и Роксана демонстрируют, насколько тяжело женщине заработать себе на жизнь, «полагаясь на законные формы трудовой деятельности», однако их возможности преуспеть на нелегальном поле тоже далеко не безграничны: «умение одеваться и обустраиваться [в первую очередь накапливать и сохранять имущество] позволяет женщинам, хотя бы на время, отдалиться на значительное расстояние от той скользкой кромки, за которой их ждет нищета. Но успех бегства зависит от того, сумеют ли эти женщины поработать над своим гардеробом так, чтобы он утратил любые ассоциации со словом „секс“» (с. 109). Смысл этого утверждения становится по-настоящему ясным, если задуматься о двойственной роли, возложенной на женщин в XVIII веке, — роли поставщиков и основных потребителей самых ходовых товаров (к числу которых зачастую относили и их самих).

Смит продолжает развивать эту мысль и в главе «Дела домашние» (Domestic Work), где она рассматривает, чем занималась женская прислуга, что вообще входило в понятие «женский труд», а также обращается к событиям, связанным с «ситцевым кризисом» (1719–1721).

В частности, ее интересует, как изображены женщины, составлявшие основу потребительской прослойки и вместе с тем обслуживавшие чужие потребности, в памфлетах, призывавших ограничить экспорт индийского хлопка, дабы тем самым укрепить пошатнувшиеся позиции английской шерсти. Смит доказывает, что публицистический подход к описанию платья служанки в дальнейшем повлиял на структуру романов и выбор важных для художественного повествования деталей. Это отчетливо видно, когда она сопоставляет текстовые фрагменты из романов Дефо с портретами служанок, выписанными им же в памфлетах «о вреде хлопка». Вместе с тем она замечает, что вставшие на защиту отечественных производителей шерсти литераторы подчас совершенно забывали о женщинах, занятых в этой отрасли. В то же время памфлеты «о вреде хлопка» наделяли особой властью служанок, так как из их содержания следовало, что производство и торговля текстильными товарами во многом зависят от покупательной способности этой части женского населения; однако природа этой власти выглядела сомнительно, поскольку самих работающих женщин памфлетисты уличали в сексуальной неразборчивости, а предоставленную им возможность самостоятельно подбирать свой гардероб характеризовали как угрозу обществу (с. 122, 125).

Рассуждая о том, какие приемы использовали романисты, изображая портреты представительниц этой социальной прослойки — тружениц и потребительниц, Смит обращается к нескольким литературным произведениям: это «История Бетти Барнс» Кольера (1753), «Генриетта» Шарлотты Леннокс (1758), «Путешествие Хамфри Клинкера» Смолле-та (1771) и «Памела» Ричардсона (1740). Романисты либо ставили своих служанок в положение типичных потребительниц, чреватое неминуемой и горькой расплатой (как в «Путешествии Хамфри Кликера»), либо ограничивали своим персонажам свободу выбора, а то и вовсе лишали их возможности распоряжаться своим гардеробом и испытать себя на потребительском поприще, что, по замыслу, открывало перед скромной служанкой новые, весьма благоприятные перспективы (как в романах «Генриетта» и «Памела»). Сосредоточенность Смит на отсутствии или размытости — портрета работающей женщины или описания гардероба служанки в некоторых произведениях — особенно любопытна, поскольку она неожиданно возвращается к этой теме в заключительной части книги, когда речь заходит о взаимоотношениях белошвеек и актрис, и далее в послесловии, где она касается вопроса об иллюзорной демократизации. Мы понимаем, что скудное описание отчасти уподобляет живых персонажей говорящим от первого лица предметам (it-narrators), которые Смит упоминала в первой части книги, и еще раз убеждаемся в ее умении мастерски задействовать материальные объекты в литературоведческом анализе. Таким образом, она выводит на первый план не названный в тексте или не имеющий описания предмет одежды и его материальную историю, чтобы побудить своих читателей с вниманием относиться как к наличию, так и к отсутствию подобных деталей в тексте романа, назидательно повествующего о том, чем грозит женщине неправильное отношение к материальным ценностям или использование предметов гардероба в качестве средства, позволяющего пустить пыль в глаза окружающим.

В заключительной главе, «Публичная деятельность», Смит рассматривает способы саморепрезентации, востребованные в среде актрис и модисток и описанные в произведениях Мэри Робинсон, Фрэнсис (Фанни) Берни, Элизы Хейвуд и Джона Клеланда. Смит говорит о том, что Мэри Робинсон использовала описание платьев, чтобы эффектно предстать в роли самой себя на страницах собственных мемуаров, но в некотором смысле утратила контроль, позволив разнородному гардеробу затмить свое «я». Эта изменчивость образа, как замечает Смит, бросается в глаза, когда мы рассматриваем коллекцию печатных портретов Робинсон, собранную Чарльзом Берни (с. 158). В свою очередь, Фрэнсис Берни в романе «Скиталица» (1814) «отвергает культуру се-лебрити, искусственную изменчивость внешних форм и модное общество, на которое стремилась произвести впечатление Робинсон, принимая разнообразные профессионально выверенные позы» (с. 158). Также Смит замечает, что в этом романе затронута тема зловещих ассоциаций, в свете которых ателье модистки выглядит вместилищем порока, а белошвейка — распутницей; впрочем, этот мотив и раньше звучал в других популярных изданиях, в частности в романе Хейвуд «АнтиПамела» (1741) и в романе Клеланда «Мемуары женщины для утех» (1747–1748). Смит обращается к этим произведениям, чтобы на их примере показать, что платье не может служить достоверным и надежным индикатором личности; она утверждает, что интерес Мэри Робинсон к «смешению стилей — порядочной женщины, работающей женщины и женщины сомнительных моральных принципов — демонстрирует суть проблемы персонажа или человека, личность которого теряется в чужом обличье», и это именно та проблема, с которой столкнулась главная героиня романа Берни «Скиталица» (с. 169).

Как утверждает Смит, описать эту проблему Берни помогает выстроенная ею структура повествования, когда она сообщает читателю сведения, позволяющие заглянуть под маску, которую носит Джульетта, и неизвестные другим персонажам романа (с. 175). Смит называет это «стратегией двойного прочтения» (там же) и поясняет, что художественные приемы, использованные в романе «Скиталица», направлены на то, чтобы развенчать представления о манере одежды как о надежной форме самовыражения, поскольку она запросто может быть истолкована самым превратным образом. Практичный подход к маскировке и выбору источника заработка открывает перед героиней Берни благоприятные перспективы, но при этом не избавляет ее от опасности оказаться в весьма неприятной ситуации, когда она меняет маски, то наряжаясь в карнавальный наряд распутницы, то полагаясь на «практичные вещи, предназначенные для добродетельных женщин»; таким образом, «роман предоставляет своей героине воображаемые возможности, которые не могут найти основательной поддержки в реальной культурной среде» (с. 177, 178). Здесь, как и в произведениях Дефо, художественная репрезентация практично подобранного и с толком использующегося гардероба (а также попытка изъять костюм из схемы товарно-денежного оборота, в которой товаром служит женская сексуальность) проливает свет на то, что Смит называет «непреодолимой пропастью между художественной репрезентацией женских образов и узостью культурных стереотипов, которые побуждают воспринимать и трактовать гендерную принадлежность и свойства натуры, ориентируясь на внешние ярлыки» (с. 178).

Стирание индивидуальности женских образов в силу однообразия культурных значений, ассоциирующихся с платьем и с женскими профессиями, связанными с переодеванием или изготовлением предметов одежды, является тем стержнем, вокруг которого Смит выстраивает свои рассуждения о том, как и почему литераторы избегали аналогий между понятиями «одетый» и «проявивший (выразивший) себя». Она показывает, как описание простого и практичного платья превращается в романе в средство, спасающее от наваждения витиеватой риторики; но вместе с тем замечает, что все та же практичная манера одежды может не оправдать надежд, возложенных на нее литературной героиней или реальной женщиной. Этот аспект ее рассуждений выведен на первый план в авторском послесловии к книге, в разделе «Фальшивые детали», где Смит демонстрирует, как чрезвычайно простые фасоны, вошедшие в моду в конце XVIII — начале XIX века, вместо того чтобы стать символом и движущей силой процесса демократизации (каковыми они казались на первый взгляд), в действительности сделались олицетворением культуры, в контексте которой женский интерес к модной одежде был искусно трансформирован в болезненную страсть, что унизило женщину» (с. 193). Текст романа (подобно описанным в нем женщинам, вынужденным сталкиваться с предвзятым мнением, основанным на символическом или общепринятом

истолковании смыслов, скрывающихся под модным платьем), согласно определению Смит, отвергает всякую возможность «двойного толкования природы вещей», и это дает роману «все основания занимать особое место в ряду неподвластных времени литературных форм». Однако (подобно все тем же героиням, которые лишь в определенной мере могли надеяться на то, что практичная манера одежды поможет им обустроить свою жизнь — вопреки историческим реалиям материальной культуры XVIII столетия) романисты описывали «практичный образ жизни», пользуясь фигурами умолчания и избегая подробностей (то есть допускали пробелы в повествовании), и Смит блестяще это показала, сопроводив литературоведческий анализ подробными экскурсами в материальную историю гардероба.

Перевод с английского Екатерины Демидовой

 

Примечание

1. Смит описывает smock competition как «an event associated with country fairs and rural May Day celebrations. The traditional smock competition mingled costume, dance, spectacle, and sexuality…» — «событие, ассоциирующееся с провинциальной ярмаркой или деревенским праздником по случаю Дня весны. Традиционные составляющие smock competition — это костюмы, танцы, театрализованные представления и демонстрация сексуальности…» (Прим. пер.)