Идеология знака, феномен языка и «Система моды»

В 2017 году исполняется 50 лет с момента публикации книги Ролана Барта «Система моды» (Барт 2003). По сути, эта работа стала поворотным моментом в исследовании костюма, позволила рассматривать его как самостоятельную дисциплину и, фактически, обозначила возможность изучения феномена моды как такового. Дело не только в выборе предмета — не вполне привычного и не вполне традиционного с академических позиций — дело в интересе к моде как к полноценному объекту. «Система моды» не была изучением социального контекста (Бурдье 2005; Зиммель 1996), этических установок (Вебер 1990) или этнографического регламента (Леви-Стросс 1999; Бодрийяр 2000). Она стала одним из первых обращений к идеологии моды, стремлением обнаружить ее суть и попыткой открытия ее тайного механизма.

В то же время для «Системы моды» принципиально важен не столько предмет, сколько метод: книга была декларацией того, что лингвистическая система может быть использована при изучении нестандартного с академической точки зрения и внеязыкового материала, что каждая выбранная форма может быть прочитана как текст и что речевой инструментарий может быть концептуализирован в аналитике любой системы. Помимо обращения к нестандартному аналитическому предмету, книга Барта ставила своей целью продемонстрировать возможность прочтения произвольной системы как лингвистической структуры. Строго говоря, Барт попытался перенести структуралистскую методологию — аналитическую систему, основанную на принципах работы с текстом и рассматривающую язык как структуру, — на материал моды и ее систему. И в этом смысле его труд можно рассматривать как программный структуралистский проект.

При этом текст Барта сложно назвать центральной или формообразующей работой структуралистского движения. Книга появилась на излете структуралистской программы и была скорее ее завершающим этапом, нежели стартовым программным документом. Отчасти «Система моды» стала квинтэссенцией структуралистского подхода, демонстрацией универсального и безупречного структуралистского письма. «Систему моды» можно считать одним из самых последовательных и образцовых примеров использования холистических методов, важных своей устойчивостью и стремлением к безукоризненному соблюдению формального принципа.

В этих теоретических и методологических позициях — в интересе к периферийному академическому сюжету, в представлении объекта как структуры, в обнаружении языковых механизмов системы — и существует специфика «Системы моды». Но именно это переплетение как методологических, так и предметных концептов стало для бартовской работы точкой несогласия и объектом постоянной критики. «Система» Барта стала объектом обширной продолжительной дискуссии как о проблемах лингвистической формы, так и о возможностях структурного анализа в моде. По большому счету, критический и дискуссионный шлейф этой работы (а рецензии на книгу Барта далеко не всегда были позитивными или комплиментарными) имеет для развития теории моды едва ли не большее значение, нежели ее исходный текст. Бартовская «Система моды» — это уникальный прецедент, когда стройное, но все-таки специфическое локальное исследование породило масштабную полувековую дискуссию о проблемах моды, языка, знака, значения и текста в самых разных областях гуманитарного и художественного знания. «Система моды» оказалась принципиально важна как факт постановки проблемы, как аналитический и исследовательский прецедент.

 

***

«Систему моды» принято относить к так называемому структуралистскому периоду Барта. К тому моменту, когда в 1967 году вышла его книга о моде, уже существовали «Нулевая степень письма» (Барт 2008) (1953), которую можно рассматривать как отправную точку его лингвистической стратегии, «Мифологии» (Барт 1996) (1957), «Воображение знака» и «Структурализм как деятельность» (Барт 1989) (1963). В первой масштабной работе Барта было обозначено несколько направлений, принципиально важных для его философии языка и включенных впоследствии в «Систему моды». Первое — идеология отсутствия. Барт обращает внимание на то, что в инструментарии языка смысл образуется за счет Ничто — означаемого, границы которого размыты и фантомны. «Язык действует как некое отрицательное определение, он представляет собой исходный рубеж возможного», — пишет он (Барт 2008: 55). Второе — он рассматривает язык как идеологический инструмент, как механизм формирования социального шаблона и как систему, которая способна соединить общественный договор с безусловной неумолимостью структуры. Он отмечает: «Всякая форма обладает также и значимостью; вот почему между языком и стилем остается место еще для одного формального образования — письма» (там же).

Барт различает язык и стиль, где речь — это абстрактная математическая форма, а стиль — схема соподчинения элементов. По большому счету, этот принцип взаимодействия универсальных элементов Барт и рассматривает как идеологический инструмент и в конечном итоге именно он будет положен в основу его представлений о феномене моды. Она будет выведена как способ соединения элементов структуры. Барт видит в этом регламенте политическую программу, искусственно созданную идеологию, но, в действительности — проблема шире. Она заключается в том, что смысловое соединение, существующее в рамках как языка, так и моды, не сводится к узкому, искусственно созданному идеологическому или политическому дискурсу. Ни мода, ни язык не регламентируются волевым усилием отдельно взятого агента системы, не являются результатом декларативного установления его идеологической модели.

Язык, как и мода, — система, плохо контролируемая логическим механизмом. Социальные условия буржуазного общества, которые у Барта становятся объектом содержательной критики, — система, параметры которой редко бывают заданы целенаправленными усилиями одного человека или одной социальной группы. Управляемость и логический вектор системы, безусловная и предзаданная рациональная программа структуры, — главный миф, из которого исходит Барт.

Для Барта принадлежность к структуре становится условием актуализации объекта. Вещь объективна и существует постольку, поскольку она включена в систему или имеет отношение к ней. Вне системы объект утрачивает свое значение. Барт замечает: «Целью любой структуралистской деятельности… является воссоздание объекта таким образом, чтобы в подобной реконструкции обнаружились правила функционирования этого объекта» (Барт 1989: 255). Структура, настаивает Барт, обнаруживает свойства объекта, «выявляет нечто такое, что оставалось невидимым, или, если угодно, неинтеллигибельным» (там же).

В своих теоретических построениях Барт оказывается и наиболее последовательным протагонистом структуралистского метода и его убежденным контрагентом. Как структуралист идеалистического толка он исходит из предположения, что принцип организации системы оказывается важнее, нежели индивидуальные аспекты и функции ее элементов. По иронии судьбы объекты, которые выбирает Барт, — язык, мода, мифологическая система — способны скорее продемонстрировать несостоятельность модели как формы, нежели подтвердить ее. Методологическая схема, предполагающая воспроизведение устойчивого инструмента и стабильной, последовательно работающей модели, не поддерживается ни механизмом моды, ни системой языка.

 

***

Cтруктура Барта не является систематической категорией, она всегда сохраняет элемент скрытого, невидимого, не до конца дезавуированного смысла. Мысль о том, что система Барта не поддерживает таксономическую модель и упорядоченную классификацию, — очень точное наблюдение (Дьяков 2009). Несмотря на видимость наукообразной регламентации и привилегию упорядоченной схемы, система Барта — это гомогенный материал. Итог его работы — не классификация, а описание, не создание регламента, а попытка обнаружения смысловых узлов, которая оборачивается пугающей в своих масштабах почти аморфной конструкцией.

Объем системы и последовательность ее изложения фактически сближает «Систему моды» с философской мистификацией. Близкой параллелью бартовского текста становится «Аналитический язык Джона Уилкинса» Борхеса (Борхес 1994), где аналитическая система построена по принципу перечисления, а не классификации. «Аналитический язык» — важная работа для европейского гуманитарного знания. Оставаясь литературной мистификацией, она тем не менее обнаруживает проблему разграничения и порядка, положенную в основу европейской системы мышления (Васильева 2017а). «Аналитический язык Джона Уилкинса», в частности, цитирует Мишель Фуко в предисловии к «Словам и вещам» (Фуко 1977: 31), считая принцип перечисления антитезой цивилизационному классифицирующему мышлению.

Создание упорядоченной картины мира связано с созданием последовательной аналитической модели, где обозначено главное и второстепенное. Таксономическая модель предполагает не описание, а регламентацию, выявление принципа соподчинения, а не последовательного развертывания. Барт, при всем наукообразии изложения, этого структурного принципа избегает. Его работа — это масштабное последовательное перечисление ключевых элементов, которые при этом не предполагают причинно-следственного взаимодействия. Таксономическая модель предполагает иерархический порядок, что у Барта заменено поступательным перечислением. Конструкция «Системы моды» фактически не разделяет главного и второстепенного, центрального и периферийного. Как и язык, мода обнаруживает устойчивость к созданию структурной схемы, функционируя как «гераклитова текучесть» (Кристева 2004: 34) или форма, устойчивая к созданию последовательного рационального регламента (Васильева 2016). Барт использует системную регламентацию как внешний принцип, который скорее поддерживает форму, но не принимает участия в создании содержания.

 

***

Факт наличия структуры для Барта — признак объективности, наукообразный инструмент, идеалистическая задача которого заключается в выявлении беспристрастного смысла. Здесь позиция Барта близка позиции Никласа Лумана о том, что образование структуры подразумевает формирование единой стратегии. Любая структура изначально оперирует материалом бессвязным и хаотическим, материалом, который не определен единой схемой. Структура оперирует материалом, который находится в состоянии распада или бесформенности. Структура и структурные элементы используют распад для образования из него порядка — замечает Луман (Луман 2007: 370). Структура, таким образом, создает порядок из хаоса, нарушая и трансформируя его.

С какой бы структурной моделью мы ни сталкивались, мы имеем дело с фактами искаженной действительности. Структура моделирует материал, нарушая его форму, изначальную картину и состояние, но в то же время она создает новый проект — собственно систему. Структура, таким образом, является фактом заведомого искажения материала, нарушением и преобразованием самого предмета. Несмотря на привилегию объективности, любая система заведомо становится искажением картины подлинного, она не дезавуирует, а скрывает подлинный смысл предмета.

«Структуры абстрагированы от конкретного статуса элементов», — пишет Луман (там же: 371). Это делает систему равнодушной к ее компонентам: особенность структур в том, что замена элементов не приводит к искажениям самой системы. Выпадение элементов структуры замещается новыми соединениями и связями. Структура индифферентна к подлинному статусу вещей, к их возможностям и характеру. Любая структура, какой бы она ни была, «представляет собой ограничение связей, допустимых в системе» (там же). Образование структуры ликвидирует любую разновидность, что, например, в случае с языком или модой ведет к полному искажению материала.

Система Барта (и вещественная, и языковая, и мифологическая) — подтверждение того, что реальность и модель могут не соответствовать друг другу (там же: 364), что они обнаруживают, скорее, принципиальность расхождений, нежели иллюзию сходства. Действительность моды и языка, в сущности, не поддерживает ту позицию, которую ей определил Барт: и та и другая системы не укладываются в рамки модели и свидетельствуют, скорее, о несовершенстве метода в целом, нежели о несостоятельности отдельно взятой программы. Мода не поддерживает идею системы, предполагая, скорее, набор исключений, чем свод последовательно регламентированных правил. «Система моды» обнаруживает, что иррациональная несистемная основа моды и языка оказывается сильнее их структурной видимости.

 

***

Для понимания работы Барта важным оказывается тот факт, что для сопоставления моды и лингвистической системы он выбирает модель Фердинанда де Соссюра (Соссюр 2004), а не какую-либо другую концепцию языка. Теория знака, как положенная в основу структурализма, так и ставшая базой лингвистического поворота в целом, была представлена обширным набором концепций и имен. Копенгагенский кружок — Луи Ельмслев (Ельмслев 2006), пражская школа — Роман Якобсон (Якобсон 1985), формалистская традиция — Чарльз Пирс (Пирс 2000) и Клод Леви-Стросс (Леви-Стросс 1999): представление о языке как о комбинации знаков представлено большим перечнем теорий. И несмотря на то что все они рассматривали «Курс общей лингвистики» (Соссюр 2004) в качестве своей отправной точки, их теории заметно отличались от прототипа и в некоторых случаях представляли собой сложные многоступенчатые теории с большим количеством вводных и моделирующих конструкций.

Барт выбирает отнюдь не Пирса, чья система десяти категорий достаточно пространно и придирчиво описывает основные формы знаковых конструкций (Пирс 2000). Пирс подробно регламентирует формы существования знака, сводя их к десяти базовым вариациям, что само по себе обращает на себя внимание: за этой десятичной системой просматривается и каталожная система Дьюи, и десять категорий Аристотеля (!). Тем не менее ограниченная десятью позициями пирсова система Барту не близка: она не только ограничивает возможности определения знака, сводя его всего к десяти вариациям, но и ставит под сомнение возможность правдоподобной картины знака, заменяет многообразие возможностей и свободу суждений рамкой из десяти порядков. Барт рассматривает конструкцию де Соссюра, которая обращает на себя внимание мнимой простотой и в то же время представляет язык (а именно с этой системой связывает свои представления о моде Барт) непростой и неочевидной формой. На первый взгляд, соссюровская система лапидарна и почти примитивна. Язык, полагает он, имеет в своей основе комбинацию знаков — элементов, которые складываются в результате соединения означающего и означаемого — то есть акустической формы слова и его смыслового наполнения. Но за этой простой системой возникает совершенно неочевидная модель, сложность которой заключается в том, что язык в ней возникает и действует как механизм, который с большим трудом преобразуется в структуру.

Сложность бинарной системы де Соссюра — в ее постоянной изменчивости: в его модели у языка нет итоговой формы. Один из самых удивительных прецедентов языка — сохранение его как целостности в ситуации, когда оба его компонента (означающее и означаемое) находятся в состоянии постоянного преобразования, тем не менее сохраняя устойчивую связь и в конструкции знака, и в системе языка. В конструкции де Соссюра у языка нет устойчивой или отправной точки: это предельно неустойчивая и в то же время абсолютно консервативная конструкция. Представления о языке, связанные с фиксированным набором правил, де Соссюр воспринимает крайне скептически. «Эта дисциплина… основывалась на логике и была лишена научного и объективного воззрения на язык как таковой: ее единственной целью было создание правил для отличия правильных форм от неправильных» — пишет он (Соссюр 2004: 9). Язык в том виде, в котором его представляет де Соссюр, лишен не только логической программы, но и не может быть представлен убедительной логической моделью — она всегда оказывается заведомым искажением факта и механизма языка.

Выбирая соссюровскую модель, Барт, казалось бы, усваивает эту схему алогичной нерациональной системы. Соссюровская программа предполагает поиск неидентифицируемого элемента языка или обнаружения составляющей, которая не поддается количественному или монетарному определению. Но Барта больше интересует мнимое наукообразие, возможность построения иерархической модели и схемы. Он фактически игнорирует рекомендацию Леви-Стросса опереться в своем исследовании на «Исторические корни волшебной сказки» Проппа (Пропп 1986) или неверно трактует рекомендацию французского этнолога. Вместо того чтобы обнаружить принцип действия и основу модного механизма (что фактически сделано у Проппа применительно к сказке), он создает модель, которая больше говорит об идеалистических представлениях Барта о методологии академической науки, нежели о феномене и организме моды. Барт стремится реализовать на примере моды последовательную академическую модель. Но мода, о которой будет писать Барт, как и язык, лишена не только сбалансированного норматива, но и фиксированного конечного смысла. И несмотря на монетарный характер моды, она не является системой, основанной на принципах знакового обмена.

Язык постоянно меняется, претерпевает изменение означающее, корректируется статус означаемого, несколько меняются соотношения между ними. В любом случае речь идет о стабильной, но неустойчивой конструкции, в любой момент готовой изменить свое значение и вектор. Это обстоятельство — цельность и единство постоянно меняющейся системы — несомненно связывает и моду, и язык, представляя собой самое интересное обстоятельство функционирования как моды, так и языка. При всем стремлении Барта к осознанию этой модели и возможности этого обстоятельства, его самая большая неудача, пожалуй, — не только и не столько непонимание принципов моды, сколько превратное представление о речи и языке. Критика представления аспектов моды в бартовской системе — это прежде всего свидетельство несовершенных представлений о языке.

Барт, несмотря на очевидный интерес к де Соссюровой системе, представляет себе язык регламентированной системой, подчиняющейся строгому набору правил, обслуживающей решение коммуникативных задач и занимающейся кодировкой конечных, предельно понятных в своем целеполагании идей. В сущности, те же представления он связывает и с системой моды и все ее построения исходят из этих категорий. Все рассуждения Барта про захват смысла, эффект кода и похищение языка связаны с убеждением, что речь, мода, как и любая языковая форма, обладают строгим регламентированным и конечным значением. Что у моды, как и у языка, есть не только конечное смысловое наполнение, но и цель.

 

***

Модель структуры и кода, неудачно выглядевшая на фоне костюмного материала, была заимствована из языковых представлений и стала, скорее, свидетельством превратности всех базовых представлений о языке. Возможность конечного значения речи. Представление о языке как о комбинации кодов, которые поддаются дешифровке. Представление о содержании и смысле как о форме, которая должна и может быть дезавуирована. Представление о том, что мода и язык сводятся к набору примитивных, легко воспроизводимых действий, целью которых является явное представление скрытого смысла и представление о том, что целью языка и моды является наивное и беззастенчивое представление скрытого смысла. Все эти представления возможны, но совершенно неочевидны для понимания как моды, так и языка.

Барт, как и многие участники лингвистического поворота, не допускал мысли о том, что язык (как и мода) представляет собой тайный ритуал, скрытую форму, цель которой — не обнаружение, а сокрытие. «Система моды» с трудом поддерживает представление о сакральном начале моды и языка — не с точки зрения их принадлежности определенной религиозной конфессии, а в с точки зрения наличия скрытого неясного смысла. Такого, который, по мнению Булеза, присутствует в сакральных гимнах, смысл которых подчеркнуто неясен, неопределим или утрачен (Булез 2004). Характер моды поддерживает свою связь с неясным и нерегламентированным. Он подчеркнуто нерационален и скорее противостоит принципу структуры, открытого смысла, рационального действия, прямого подражания или имитации, нежели поддерживает его.

Представление о моде (впрочем, как и о языке) как о ясной форме, построенной на сознательном и рациональном поддержании причинно-следственных связей, очевидно, ложно. Иерархическая модель моды построена на тайных связях и невербализуемом регламенте, ее смысл не в том, что она демонстрирует или провозглашает, а в том, что скрывает. И в этом смысле мода ближе лакановскому представлению о языке, нежели пониманию речи (или моды) как набору лапидарных кодов и наивных целей. В своей работе «Функция и поле речи языка в психоанализе» Лакан обращает внимание на то, что язык служит не только (и не столько) обнаружению смысла, сколько его сокрытию (Лакан 1995). Эта очевидная, по сути, для психоаналитической системы идея сокрытого, неявного и потаенного у Лакана приобретает новый смысл: она сохраняется не только в невербальном, но и в артикулированном. По сути, концепция Лакана противостоит идее речи как ясного в своих задачах коммуникативного механизма: концепция Лакана важна не только фактом представления о бессознательном, которое может приобретать разные формы, но и обстоятельством его тайного присутствия в повседневной артикулированной речи.

Мода представляет собой сложную систему не только в силу неопределенности своего механизма, но и по причине неясности своих целей и задач. Мода претендует на территорию символического, представляет собой форму, лишенную знакового смысла. Сложность модной системы заключается в том, что она лишена прямого значения и, несмотря на неизбежную фактическую монетизацию, по сути, лишена монетарного механизма. В отличие от знака, который оперирует принципами прямого эквивалента, символическое не измеряется количественными показателями. И в этом заключается его основная сложность: европейская система знания испытывает очевидные затруднения, сталкиваясь с неколичественными показателями, которые не поддаются иерархическому регламенту.

В этом несоответствии заключается и одна из проблем Барта: символическую и неколичественную систему языка и моды он пытается соотнести с предметным монетарным механизмом. И сталкивается с абсолютно предсказуемой неудачей: символическая форма моды не соответствует лапидарному регламенту знаковой системы. Эту неразрешенную проблему языка также подчеркивает и де Соссюр: «Знак всегда до некоторой степени ускользает от воли как индивидуальной, так и социальной, в чем и проявляется его существеннейшая, но на первый взгляд наименее заметная черта», — пишет он (Соссюр 2004: 24). Мода и язык не соответствуют не только предполагаемой форме, но и целям: предположительная цель как языка, так и моды так и остается неопределенной.

 

***

Определяя цели своей работы, Барт подчеркивает, что его задачей является одежда как описание. И в этой стратегии есть свои принципиальные моменты. Прежде всего, обозначая интерес к описанию моды, Барт стремится определить методологическую форму исследования. Обращение к тексту задает методологические рамки его проекта. Фактически, изначальная идея исследования предполагает формальную работу с описаниями моды, а не определение феномена моды как такового. Но в случае с модой работа с текстом, которая изначально задумывалась Бартом как условие формального подхода, формирует иной вектор.

Прежде всего, он уводит Барта в мифологические системы, где формируется система современных символических значений. Барт видит моду пространством современного мифа. Из этой системы наблюдений впоследствии сложится еще одна масштабная бартовская работа — «Мифологии», которая будет посвящена механизму мифа в современной культуре (Барт 1996).

С другой стороны, попытка обращения к моде посредствам текста приводит к наблюдению, что факты моды далеко не всегда находят мощный вербальный эквивалент. Попытка представления костюма в качестве комбинации кодов, в сущности, и обнаруживает, что костюм означает или «сообщает» совершенно не то, что планируется изначально (Барт 2003). Что у каждого элемента костюма и его представления есть свое внутреннее сообщение, говорящее о комфорте, удобстве, престиже, системе и причинах предпочтений и т.д. Барт обнаруживает, что у каждого объекта моды есть свой собственный смысл, не равный его внешней форме (то есть изначально нарушающий принцип знака), и что это внутреннее неявное значение и формирует принцип модного высказывания.

Еще одно обстоятельство, связанное с равновесием моды и текста, — это обнаружение того факта, что смысловому инструменту моды очень непросто подобрать вербальный аналог. В сущности, это одна из центральных причин поражения бартовского метода: он рассчитывает при помощи слов выявить и артикулировать содержание модного смысла и приходит к диаметрально противоположному результату. Сама идея найти модной доктрине точный вербальный эквивалент приводит к нарушению структуры смысла и как следствие — к его разрушению. Мода-описание, на которое изначально пытается опереться Барт, мало что сообщает о моде: это скорее способ сокрытия, нежели обнаружения содержания. Тем не менее заблуждение Барта обращает наше внимание на чрезвычайно важный аспект: тот факт, что содержание моды существует как неявное, неопределенное, неартикулированное. И что вербально нерегламентированная система оказывается очень важным прибежищем смысла. Смысл моды, как и смысл вообще, существует и за пределами привычной рациональной знаковой системы — мода лишь обнаруживает, что у этой нерегламентированной системы может быть свой инструментарий выражения. И этот инструментарий находится за пределами монетарной системы значения, а попытки регламентировать ее через знаковый механизм приводят, фактически, к ее разрушению. Механизм моды важен как пример возможности существования неартикулированной системы смысла.

 

***

Система Барта, как и классические теории языка, не учитывает неконтролируемый элемент языка, который противостоит количественному регламенту знака. Представление о том, что язык рационален, — спорно. Или это обстоятельство описывает лишь один аспект языка, в то время как иррациональная составляющая речи (как и моды) — по большому счету, не только не исследована, но даже не определена. На это обстоятельство, в частности, обращала внимание Юлия Кристева, сравнивая речь с неартикулированной системой и тем самым определяя ее как неопределимую массу, где факт неясного, неопределенного и невнятного имеет решающую роль (Кристева 2004). По сути, именно эта неопределенность языкового и модного смысла придает значение как моде, так и языку. Содержание, которое не сводится к конечной форме, которое ускользает от точной идентификации, и есть та основа, которая образует и моду, и язык. В этом контексте смысл моды, как и содержание языка, близок идее сакрального — неопределенной, неясной, неидентифицируемой формы, которая определяет суть предмета и основу религиозного чувства (Васильева 2016–2017).

Главная претензия к работе Барта — это претензия к методу в целом. Юлия Кристева, говоря о «Системе моды» и проблеме прочтения знака, обращает внимание, что применительно к знаку речь идет не столько о единице, сколько о функции. Знак — это способ функционирования объекта и в то же время — метод его восприятия. Академическая система исходит из принципа и возможности рационального знания. И мода, и язык оказываются теми системами, которые обнаруживают лишь частичную возможность использования рационального механизма. И мода, и язык оказываются теми формами, где монетарный аналитический механизм, построенный на принципе знакового обмена, количественного исчисления и формального сравнения, не действует. Рациональная система, построенная на последовательной регламентации моды и языка, оказывается предельно несостоятельной. И язык, и мода — демонстрация того факта, что принцип знакового обмена — не единственный принцип образования смысла. Мода и язык сталкивают нас с архаическими формами, которые не поддаются систематическому знаковому прочтению и анализу.

Здесь мода и язык сталкиваются с теми же проблемами, что и классическая политэкономия во взаимоотношениях с доисторическими обществами: культуру, избегающую понятийных универсалий, исторической преемственности или потребительской иерархии, сложно, а иногда невозможно описать через знаковый количественный принцип. Механизм символической схемы и принцип действия символических ценностей не регламентируются посредствам системы знака или регламентируются крайне неубедительно и плохо. Смысл далеко не всегда образуется посредством механизма купли-продажи или присвоения (Кристева 2004) — и содержательные лакуны в осознании моды и языка — это непонимание механизма создания и функционирования смысла. Мода и язык, вопреки сложившемуся мнению, используют принцип эквивалента лишь до определенного предела: стремиться определить четкие границы означающего — это примерно то же самое, что стремиться найти смысл, скажем, зеленому пиджаку.

 

Литература

Барт 1989 — Барт Р. Избранные работы. Семиотика. Поэтика. М.: Прогресс, 1989 [1963].

Барт 1996 — Барт Р. Мифологии. М.: Изд-во им. Сабашниковых, 1996 [1957].

Барт 2003 — Барт Р. Система моды. Статьи по семиотике культуры. М.: Изд-во им. Сабашниковых, 2003 [1967].

Барт 2008 — Барт Р. Нулевая степень письма // Он же. Нулевая степень письма. М.: Академический проект, 2008 [1953]. С. 50–96.

Бодрийяр 2000 — Бодрийяр Ж. Символический обмен и смерть. М.: Добросвет, 2000 [1976].

Борхес 1994 — Борхес Х.Л. Аналитический язык Джона Уилкинса // Борхес Х.Л. Сочинения: в 3 т. Эссе. Новеллы. Т. 2. Рига: Полярис, 1994. С. 85–88.

Булез 2004 — Булез П. Текучесть в звучащем становлении // Ориентиры I. Избранные статьи. М.: Логос-Альтера, 2004 [1958].

Бурдье 2005 — Бурдье П. Социология социального пространства: В 2 т. М.: Институт экспериментальной социологии; СПб.: Алетейя, 2005.

Васильева 2016 — Васильева Е. Идея знака и принцип обмена в поле фотографии и системе языка // Вестник Санкт-Петербургского университета. 2016. Сер. 15: Искусствоведение. Вып. 1.

Васильева 2016–2017 — Васильева Е. Феномен Женского и фигура Сакрального // Теория моды: одежда, тело, культура. 2016–2017. № 42. С. 159–188.

Васильева 2017а — Васильева Е. Фотография и внелогическая форма. Таксономическая модель и фигура Другого // Неприкосновенный запас. 2017. № 1 (111). С. 212–225.

Васильева 2017б — Васильева Е. Система традиционного и принцип моды // Теория моды: одежда, тело, культура. 2017. № 43. С. 11–28.

Вебер 1990 — Вебер М. Протестантская этика и дух капитализма // Он же. Избранные произведения. М.: Прогресс, 1990 [1905].

Дьяков 2009 — Дьяков А., Емельянова М. Ролан Барт: система Моды и подозрительность к Системе // Вестник Ленинградского государственного университета им. А.С. Пушкина. 2009. Вып. 1. С. 25–32.

Ельмслев 2006 — Ельмслев Л. Пролегомены к теории языка. М.: КомКнига, 2006 [1943].

Зенкин 2003 — Зенкин С. Ролан Барт и семиологический проект // Барт Р. Система моды. Статьи по семиотике культуры. М.: Изд-во им. Сабашниковых, 2003.

Зиммель 1996 — Зиммель Г. Мода // Избранное. Т. 2. М.: Юристъ, 1996.

Косиков 1989 — Косиков Г. Ролан Барт — семиолог, литературовед // Барт Р. Избранные работы. Семиотика. Поэтика / Сост., общ. ред. Г. Косикова. М.: Прогресс, 1989.

Кристева 2004 — Кристева Ю. Смысл и мода // Избранные труды. Разрушение Поэтики. М.: РОССПЭН, 2004.

Лакан 1995 — Лакан Ж. Функция и поле речи и языка в психоанализе. М.: Гнозис, 1995.

Леви-Стросс 1999 — Леви-Стросс К. Неприрученная мысль // Он же. Первобытное мышление. М.: Республика, 1999.

Луман 2004 — Луман Н. Мировое время и история систем. Логос, 2004. № 5.

Луман 2007 — Луман Н. Социальные системы. Очерк общей теории. СПб.: Наука, 2007.

Пирс 2000 — Пирс Р. Избранные философские произведения. М.: Логос, 2000.

Пропп 1986 — Пропп В. Исторические корни волшебной сказки. Л.: Изд-во ЛГУ, 1986.

Соссюр 2004 — Соссюр Ф. Курс общей лингвистики. М.: Едиториал УРСС, 2004.

Фуко 1977 — Фуко М. Слова и вещи. Археология гуманитарных наук. М.: Прогресс, 1977.

Якобсон 1985 — Якобсон Р. Избранные работы. М.: Прогресс, 1985.