купить

Сексуальная коммерция на фоне повседневности декаданса: петербургский феномен рубежа XIX–XX веков

Доктор исторических наук, профессор, научный консультант некоммерческого партнерства в сфере образования, науки и культуры «Северо-западный научно-исследовательский институт культурного и природного наследия» МК РФ. Автор книг: «Рабочая молодежь Ленинграда: труд и социальный облик. 1921–1925 гг.» (1982), «Проституция в Петербурге (40-е гг. XIX в. — 40-е гг. ХХ в.)» (1994), «Повседневная жизнь советского города: нормы и аномалии. 1920–1930-е годы» (1999), «Обыватель и реформы. Картины повседневной жизни горожан в годы НЭПа и хрущевского десятилетия» (2003), «Энциклопедия банальностей» (2006, 2008), «Петербург советский: „новый человек“ в „старом пространстве“» (2010), «Мужчина и женщина: тело, мода, культура. СССР — оттепель» (2014, 2017), «Повседневность эпохи космоса и кукурузы: Деструкция большого стиля. Ленинград 1950–1960-е годы» (2015), «Советская повседневность: нормы и аномалии. От военного коммунизма к большому стилю» (2015, 2016).


Многомерность понятия «декаданс» как культурного явления сегодня вызывает научные споры. По мнению филолога С.Н. Зенкина, ныне трудно найти исследователя, «который всерьез трактовал бы его (декаданс. — Н.Л.) как „упадок культуры, или жизненной силы, или нравственности“». В связи с этим ученый вообще предлагает не делать популярный термин, часто используемый для структурирования знания о российской культуре конца XIX — начала XX века, «логически конкретным понятием», а рассматривать «его как многозначную историческую метафору, выработанную культурой XIX века для описания одной из своих подсистем» (Зенкин 2014).

Подобную позицию следует безоговорочно принять при оценке явлений литературы и искусства. Однако то, что называют «декадансом», на рубеже XIX–XX веков не могло не коснуться стилистики столичной повседневной жизни. Ее каноны менялись под влиянием новых культурно-бытовых ценностей, предлагаемых, в частности, и той частью городского населения, которую до сих пор нередко называют «творческой интеллигенцией». Известный американский исследователь российской истории Р. Стайст писал: «Широко распространившийся в предвоенные годы, он (декаданс. — Н.Л.) стал одним из основных (на сегодняшний день еще недостаточно изученных) увлечений российской интеллигенции. Как эротическое направление в литературе, декаданс был частью общей переориентации русской мысли... Как манера поведения „декаданс“ означал демонстрацию приверженности к язычеству, аморальности или циничным сексуальным взглядам и обычаям» (Стайст 2004: 128).

Действительно, петербургский социум явно распадался не только на привычные сословия, но и на специфические субкультуры, принадлежность к которым нередко маркировалась асоциальными практиками. К их числу относились, например, наркотики, ставшие сопутствующим элементом культуры модерна и в первую очередь декаданса в России. Столичная богема в начале ХХ столетия увлекалась курением опиума и гашиша. Г.В. Иванов — поэт Серебряного века — вспоминал, как ему из вежливости пришлось выкурить с известным в предреволюционное время питерским журналистом В.А. Бонди толстую папиросу, набитую гашишем. Бонди, почему-то разглядевший в Иванове прирожденного курильщика гашиша, клятвенно обещал поэту «красочные грезы, озера, пирамиды, пальмы... Эффект оказался обратным — вместо грез тошнота и неприятное головокружение» (Воспоминания о Серебряном веке 1993: 454–455). Наркотики — морфий в смеси с алкоголем — сыграли роковую роль в жизни Н.И. Петровской, судьба которой связана с именами известных петербургских поэтов К.Д. Бальмонта, В.Я. Брюсова и А. Белого. Последний писал о ней: «Раздвоенная во всем, больная, истерзанная несчастной жизнью, с отчетливым психопатизмом, она была — грустная, нежная, добрая, способная отдаваться словам, которые вокруг ее раздавались почти до безумия; она переживала все, что ни напевали ей в уши, с такой яркой силой, что жила исключительно словами других, превратив жизнь в бред и абракадабру...» (Серебряный век 1990: 185; Воспоминания о Серебряном веке 1993: 418, 419).

Накануне Первой мировой войны в Россию стал проникать и уже очень модный в Европе кокаин. Первоначально этот довольно дорогой наркотик употребляли шикарные дамы полусвета, иногда высшее офицерство, обеспеченные представители богемы: поэты, художники, актеры. В этой среде в начале ХХ века становились популярными и практики своеобразной эротизации досуга. Модные салоны деятелей литературы и искусства не мыслились без присутствия особ прекрасного пола, сочетавших в себе внешнее обаяние и талант. Яркой представительницей этого слоя петербурженок, несомненно, являлась З.Н. Гиппиус, женщина к тому же незаурядная и внешне. П.П. Перцов, известный критик и издатель, вспоминал о ней: «Высокая, стройная блондинка с длинными золотистыми волосами и изумрудными глазами русалки... она бросалась в глаза своей наружностью» (Перцов 1933: 87). Эта «боттичеллиевская» женщина кокетничала не только своей красотой, но и демонической литературной позицией, создавая вокруг себя атмосферу высокой духовности и в то же время изысканно легкого эротизма. Гиппиус привлекала к себе внимание талантливейших литераторов Петербурга и несомненно играла главенствующую роль в известном литературном салоне в «доме Мурузи». Здесь постоянно бывали А.А. Блок, Ф.К. Сологуб, В.Я. Брюсов, В.И. Иванов и др. Любопытно отметить: в петербургских салонах на рубеже XIX–XX веков старались возродить стилистику античных пиров с присущей им смесью искусства и эротики, эстетизма и порока. В знаменитой «Башне» В.И. Иванова, располагавшейся в доме на углу Таврической и Тверской, с осени 1905 года проводились еженедельные «среды», на которых гости засиживались до утра. Жена хозяина Л.Д. Зиновьева-Анибал, поэт и прозаик, любившая, по словам М.В. Добужинского, «хитоны и пеплумы, красные и белые, предпочитала диванам и креслам ковры, на которых среди подушек многие группировались и возлежали» (Добужинский 1987: 273). В литературно-художественной форме хозяйка салона выражала интерес к проблемам сексуальных отношений, прежде всего половых перверсий. В 1907 году появилась книга Зиновьевой-Анибал «Тридцать три урода. Повесть». Это был своеобразный женский вариант известных «Крыльев» М.Н. Кузмина — апологетики мужской гомосексуальной любви (подробнее см.: Энгельштейн 1996: 378–382). Известностью в Петербурге пользовался и салон Чудновских. Царицей здесь была жена хозяина — художница А.М. Зельманова, по словам литератора Б.К. Лившица, «женщина редкой красоты, прорывавшейся даже сквозь ее беспомощные, писанные ярь-медянкой автопортреты», умевшая «и вызывать разговор, и искусно изменять его направление». «Жизнерадостный и вольный дух Монмартра», по воспоминаниям того же Лившица, витал и в доме четы Пуни на Петербургской стороне, где хозяйкой была Ксана Пуни, женщина загадочная и с легким налетом авантюризма (Лившиц 1989: 520–525). Еще более знаковой фигурой в богемном мире Петербурга начала XX века являлась Паллада Богданова-Бельская, о которой И. Северянин писал:

Уродливый и блеклый Гумилев
Любил кидать пред нею жемчуг слов.
Субтильный Жорж Иванов — пить усладу,
Евреинов — бросаться на костер.
Мужчина каждый делался остер,
Почуяв изощренную Палладу...

В доме П.О. Богдановой-Бельской устраивались «афинские вечера». О них, по воспоминаниям актрисы и писательницы Л.Д. Рындиной, очень много говорили в Петербурге, и в частности того, что явно могло смутить обывателя (Воспоминания о Серебряном веке 1993: 425). Конечно, прежде всего подобные сборища были субкультурными практиками литературно-художественной среды. Однако не следует думать, что средний горожанин в предреволюционный период российской истории не испытывал на себе влияние стиля «декаданс». В их в числе Ф. Ницше называл, в частности, «порок — порочность... алкоголизм... распутство (также и духовное)...» (Ницше 2005: 47).

На рубеже XIX–XX веков секс из сферы сугубо частного переместился в публичное пространство. Известная американская исследовательница Л. Энгельштейн полагает, что этому способствовала бульварная литература, которая являлась «литературным аналогом дешевых развлечений и коммерческого секса», «бездумная реклама с эротическим подтекстом — предложения средств по увеличению бюста, по излечению сексуальных расстройств (онанизма, импотенции и др.) и, конечно, проституция» (Энгельштейн 1996: 358–360). Этот институт сексуальной коммерции в эпоху декаданса подвергся значительным изменениям.

История легальной проституции в России началась 1840-х годах. До этого времени и власть, и население смешивали понятия прелюбодеяния и блуда. В российских законодательных актах существовала система наказаний «за непотребство», под которым понимались как торговля любовью, так и внебрачные половые отношения. Размежеванию этих явлений, связанных с формами сексуального поведения и сексуальной морали, способствовало появление в 1843 году при Министерстве внутренних дел врачебно-полицейского комитета. На первых порах это учреждение занималось борьбой с «любострастными» (венерическими) болезнями и преследовало распространявших их женщин. Из числа особ, замешанных в «непотребстве», которое можно толковать как нарушение нравственных норм, властные структуры стали выделять тех, кто торговал своим телом на коммерческой основе.

Но почти двадцать лет, несмотря на активно функционировавшую систему регламентации, проституция согласно Уложению о наказаниях 1845 года каралась как уголовное преступление. Упразднены эти статьи были лишь в 1863 году, в период Великих реформ. В представлении общественности занятие проституцией стало квалифицироваться как своеобразная профессия. Однако на уровне нормативных суждений власти такого маркирования не существовало. Только в 1891 году постановлением Уголовного кассационного департамента правительственного сената была введена ответственность за несоблюдение правил о регистрации проституток. В определенной мере это можно считать законодательным закреплением уже осуществлявшегося на деле терпимого отношения государства к ремеслу проституции. И все же властные структуры царской России отнюдь не покровительствовали развитию «торговли любовью» и тем более не стремились повысить социальный статус продажной женщины. Для сохранения лица государство, терпимо относящееся к сексуальной коммерции, инициировало появление «желтого билета». Это была некая альтернатива гражданскому паспорту; документ, определявший положение проститутки как маргинала в городском социуме (подробнее см.: Лебина, Шкаровский 1994).

Легальная проституция развивалась в двух формах: «билетной (бордельной)» и «бланковой (свободной)». В Петербурге первые официальные дома терпимости (публичные дома), или бордели, стали функционировать с 1843 года. Врачебно-полицейский комитет выявил в городе 400 женщин, предлагавших секс за деньги (Федоров 1897: 147). Глава Министерства внутренних дел граф Л.А. Перовский считал необходимым сосредоточить их в специальных заведениях. После соответствующей регистрации особы, замеченные в «непотребстве», превратились в так называемых поднадзорных проституток, что означало легализацию их прежних занятий. Всем девицам вместо паспорта выдавался знаменитый желтый билет. Женщины из домов терпимости фигурировали во всех списках комитета как «билетные».

Количество борделей в Петербурге росло. В 1852 году в городе насчитывалось 152 публичных дома, в которых работали 884 женщины, а в 1879 году — уже 206 борделей с 1528 проститутками (там же: 8, 10). Заведения сильно разнились между собой. Почти 70% домов, которыми пользовались городские низы — мелкие чиновники, торговцы, ремесленники, рабочие, — были дешевыми и очень жалкими по качеству услуг и интерьеру. К 1880-м годам они сосредоточились в районе Сенной площади. Самой скандальной славой в это время пользовался расположенный здесь «Малинник». Яркое описание заведения, соседствующего с трактиром, мелочной лавкой и лабазом, дал В.В. Крестовский в документальном романе «Петербургские трущобы»: «Смрад, удушливая прелость, отсутствие света и убийственная сырость наполняют эти норы... по-видимому, препятствуют всякой возможности жить человеку в этой норе, а между тем в ней по ночам гнездится не один десяток бродячего народа, которого заводят сюда разврат и непросыпное пьянство. Убогая кровать или две доски, положенные на две бревенчатые плахи, составляют всю мебель этих каморок... Но если что и производит на душу невыносимо тяжелое впечатление, то это женщины, гнездящиеся в малинникском заведении» (Крестовский 1993: 311, 318).

Цена услуг этих женщин не превышала 50 копеек. В праздничные дни проститутка из «Малинника» нередко обслуживала по 50 человек. Одевались девицы в таких заведениях не только бедно, но и непристойно-примитивно. Иногда их одежда состояла всего лишь из грязного полотенца, обмотанного вокруг бедер. Часто в угоду клиентам-морякам девицы покрывали себя татуировкой (Проституция в России 1908: 158; Покровская 1900: 17; Бентовин 1910: 119).

Но постепенно количество и дешевых и дорогих борделей сокращалось. К 1883 году в Петербурге оставалось 146 публичных домов, к 1888-му — 82, а к 1897-му — 69 (Федоров 1897: 6, 45; Статистика Российской империи 1890: 4–5). В большинстве заведений плата за услуги не превышала 1 рубля. По данным всероссийского обследования 1889 года, из 82 петербургских борделей дорогих насчитывалось всего лишь 4, в 27 за визит брали 1–2 рубля, в 51 — от 30 до 50 копеек. За сеанс в респектабельном публичном доме брали 3–5 рублей, за ночь — 5–15, за обслуживание клиента на дому — до 25 рублей (Федоров 1897: 45; Статистика Российской империи 1890: 4–5). Среди дорогих «билетных» (бордельных) проституток было немало иностранок: немки, голландки, француженки. Встречались даже японки, они отличались особой чистоплотностью и примерным поведением (Штюрмер 1897: 28). «Аристократки» из публичных домов умели себя и подать, и продать. Этому способствовала стилистика «рабочей одежды» проституток. В некоторых заведениях доминировал «национальный стиль»: можно было развлечься с костюмированной «грузинской княжной», «пылкой испанкой», «русской красавицей». В Петербурге на рубеже XIX–XX веков существовал публичный дом, где все женщины выходили к гостям в костюмах эпохи Директории: в париках и кринолинах. Сверхутонченным эротизмом отдавала и обстановка другого заведения, в котором девиц наряжали в подвенечные платья и фату (Бентовин 1910: 119). Изыски подобного рода вполне соответствовали стилистике декаданса.

В дорогих петербургских борделях часто состояли достаточно образованные женщины. Как ни парадоксально, но в конце XIX — начале ХХ века это привлекало мужчин. Намеки на культуру, вероятно, создавали некую иллюзию любви, насколько такое возможно в борделе. В 1899 году врач М.И. Покровская, а в 1909 году медик и публицист Б.И. Бентовин провели обследования среди женщин, лечившихся в самой крупной питерской больнице для «венериков». Результаты наблюдений, сделанных с разрывом в десять лет, показали, что окончившие гимназию и владеющие тремя языками — не редкость среди обитательниц столичных домов терпимости. Покровская составила психологический портрет 19-летней неудавшейся актрисы, добровольно поступившей в публичный дом. Девушка, ни в коем случае не пожелавшая менять свой образ жизни, в борделе пользовалась особым спросом у гостей благодаря молодости, красоте и, главное, образованности (Покровская 1900: 12–13). Похожий тип проститутки описан и Бентовиным. Это некая Генриетта Д. — 21 года, свободно говорившая на французском, немецком, итальянском языках, женщина с очень властным и сильным характером. Она считала торговлю любовью нормальным занятием, которого нечего стыдиться. По словам Генриетты, «каждый выбирает себе тот труд, который ему больше подходит» (Бентовин 1910: 20–21). «Идейность» была характерной чертой обитательниц именно дорогих публичных домов Петербурга. В отличие от дешевых «билетных» девиц, они шли в бордели вполне сознательно и, как правило, добровольно, оценивая все опасности своей профессии, а следовательно, старались следить и за гигиеной, и за образом жизни. Показательным в этом плане является текст письма в оргкомитет Первого всероссийского съезда по борьбе с торгом женщинами (1910). Публичные женщины просили ввести обязательный медицинский осмотр посетителей борделей, чтобы свести до минимума степень риска своей профессии: «Мы ведь тоже люди, здоровье нам дорого, и старость наша и без того не сладка. Посетители не лучше нас, участвуя в этом деле. Авось найдутся добрые люди, которые поймут, что губить нам в молодые годы свое здоровье тоже горько и обидно, что все только с одной стороны требуется, только с нас. Просим убедительно и об нас позаботиться» (Труды Первого Всероссийского съезда по борьбе с торгом женщинами 1912: 511). Письмо подписали 63 поднадзорные «билетные» девицы, по-видимому, лишенные сентиментального подхода к своей профессии.

Вопросы охраны здоровья и прав проституток в борделях не раз поднимались членами врачебно-полицейского комитета Петербурга и представителями врачебно-правовой общественности. Известный врач-венеролог В.М. Тарновский уже в начале 1880-х годов настаивал на обязательном осмотре посетителей публичных домов, считая возможным пускать туда людей «под маской» (Тарновский 1888: 84). Первый съезд по борьбе с сифилисом в 1897 году обязал «гостей» совершать интимный туалет и даже попросту мыться перед контактом с девицей (Штюрмер 1897: 77–82). Конечно, реально это можно было осуществить лишь в условиях борделей.

Члены врачебно-полицейского комитета в 1880-х годах предлагали создать специальные солдатские публичные дома с предварительным осмотром клиентов, который должно было организовать военное начальство. Все эти начинания натолкнулись, однако, на мощное сопротивление демократически настроенной общественности, с конца XIX века развернувшей борьбу с торгом женщинами и прежде всего с публичными домами как некой институцией легальной сексуальной коммерции. В этом явлении можно усмотреть влияние стилистики декаданса со свойственной ему фетишизацией разрушения.

По-иному декадентские черты проявились в пространстве так называемой бланковой проституции, также считавшейся официальной формой торговли любовью. Первоначальные иллюзорные представления графа Перовского о возможности сосредоточить всех проституток в борделях разрушились очень быстро. В 1852 году Министерство внутренних дел вынуждено было создать комиссию по надзору за бродяжничающими женщинами. Чиновники врачебно-полицейского комитета отмечали, что эти особы «...большей частью не имеют постоянного пристанища, а шатаются по кабакам, харчевням и тому подобным местам и сообщают заразу преимущественно солдатам и простолюдинам» (Архив судебной медицины и общественной гигиены 1870: 61). На регистрацию во врачебно-полицейский комитет заподозренных в торговле любовью женщин в основном приводили насильно в результате облав и ставили на учет, выдавая вместо паспорта бланк. Так формировался контингент «бланковых». В 1854 году они составляли уже более трети продажных особ города, а в 1864-м — свыше 60%. Неуклонно росло и абсолютное число проституток, работавших вне борделей: в 1854 году в Петербурге насчитывалось 407 «одиночек», а в 1864-м — 1067 (Федоров 1897: 5). Неслучайно в 1861 году «Правила для содержательниц борделей и их обитательниц» были дополнены пунктами о нормах поведения «свободных» девиц. Им, в частности, строго воспрещалось более двух «вместе появляться на улицах», регламентировался «неразительный» стиль одежды, а также предписывалось «употреблять в возможно меньшем количестве белила и румяна, равно пахучие помаду, масла, мази». Четко оговаривались в «Правилах» 1861 года и те места, где публичным женщинам было запрещено фланировать: это Пассаж, Невский, Литейный, Владимирский и Вознесенский проспекты, Гороховая, Большая и Малая Морские улицы (Врачебно-полицейский надзор 1910: 47).

В 1850–1870-х годах зарегистрированные проститутки-одиночки были, пожалуй, низшей категорией продажных женщин Петербурга. Неслучайно их именовали кабачницами и гнилушницами. Первые промышляли в трактирах и кабаках, а вторые на рынках собирали гнилые фрукты и торговали ими, одновременно предлагая и себя. В 1860–1880-е годы местом обитания кабачниц и гнилушниц стал известный дом Вяземского на Забалканском (ныне Московском) проспекте. Н.И. Свешников, описавший историю Вяземских трущоб, замечал, что там обитала «не беднота Песков и Петербургской стороны, голодная, но нередко приглаженная, благообразная и стыдливая, это люди, хотя и до безобразия рваны и грязны, частенько полунагие и полуголодные, но все же умеющие легко достать копейку». Одним из способов «добывания копейки» являлась, конечно, торговля телом. Во дворе дома всегда толпились заманивавшие мужчин женщины, а в коридорах они выглядели уже «совсем растрепанными и в большом дезабилье» (Свешников 1900: 6, 10).

С 1860-х годов в Петербурге начали функционировать зарегистрированные дома свиданий, часто именуемые в полицейских сводках притонами. В 1871 году число их достигло почти трех десятков. В этих заведениях, не считавшихся публичными домами, проживало 1840 бланковых проституток (Федоров 1897: 6). Девушки, обитавшие вне борделей, имели больше свободы: они беспрепятственно выходили на улицу на промысел, приводя клиента на квартиру. Содержатели притонов обеспечивали своих «квартиросъемщиц» не только жильем, но и питанием, а также следили за тем, чтобы жилички раз в неделю посещали врача. С появлением официальных домов свиданий услуги проституток, работавших под прикрытием бланка врачебно-полицейского комитета, стали постепенно дорожать. Отчисления за квартиру и за стол составляли большую часть дохода, но это компенсировалось относительной свободой. Вне публичного дома легче можно было избежать обязательного осмотра и оказаться «на простое» из-за необходимости лечиться. Возможно, поэтому число «бланковых» в Петербурге неуклонно росло: в 1879 году их было уже 2064, а в 1883-м — 3463 (там же).

К концу XIX века число зарегистрированных продажных женщин, работавших, по сути дела, на улицах по довольно высоким расценкам, еще больше возросло. Плата за услуги некоторых девиц достигала 50 руб. И это неудивительно. «Бланковой» проституцией на рубеже XIX–XX веков стали заниматься женщины, далеко не всегда принадлежавшие к низшим слоям петербургского населения. Среди обследованных в 1889 году публичных женщин-одиночек более 4% составляли дворянки (Статистика Российской империи 1890: 2–3). В 1895 году в столичном врачебно-полицейском комитете по собственному желанию зарегистрировались как «бланковые проститутки» две бестужевки, подрабатывавшие таким способом во время учебы (Штюрмер 1897: 9). Врач и публицист Бентовин на основании проведенного в 1909 году обследования состояния сексуальной коммерции в Петербурге описал 32-летнюю интеллигентную женщину — «бланковую» проститутку. Эта мать двух дочерей зарабатывала примерно 300–400 рублей в месяц (Бентовин 1910: 32–33). Для сравнения стоит упомянуть, что годовой доход служащего врачебно-полицейского комитета в начале ХХ века составлял 900 рублей (Врачебно-полицейский надзор 1910: 8). Как правило, такие женщины оказывали свои услуги в высокоразрядных домах свиданий, где вполне респектабельная хозяйка сама подыскивала клиентов с учетом данных своей подопечной. Такие заведения появились в Петербурге в конце XIX века. Их содержательницы вели специальные книги предложений, где к фотографии женщины прилагалось описание ее достоинств. Книги на определенное время выдавались клиенту, он делал выбор и через несколько дней являлся на свидание с избранницей. Однако чтобы попасть в книгу предложений, необходимо было стоять на учете во врачебно-полицейском комитете, и женщины, не желая огласки, приходили туда сами, скрываясь под вуалью. Осматривали их также сугубо секретно, в других помещениях, в отдельных кабинетах. Вероятно, поэтому таких особ в официальных документах врачебно-полицейского комитета называли «кабинетными», а негласно — «аристократками». В некоторых случаях им даже сохраняли паспорта, бланк же хранился в комитете и мог быть пущен в дело в случае «недостойного» поведения (Федоров 1897: 39, 42; Штюрмер 1897: 9).

И все же даже в начале XX века категория «аристократок» оставалась немногочисленной в среде «бланковых» девиц. Основная их масса — проститутки, промышлявшие посредством приставания к клиенту прямо на улице или в местах публичных гуляний. Эти женщины составляли серьезную конкуренцию обитательницам еще функционировавших публичных домов Петербурга. К 1910 году в 32 борделях столицы работала 321 проститутка, а число одиночек превышало 2,5 тысячи. Число официальных притонов было смехотворным — в столице функционировало всего два зарегистрированных дома свиданий. Это означает, что большинство «бланковых» промышляли прямо на улицах (Врачебно-полицейский надзор 1910: 20).

На рубеже XIX–XX веков врачебно-полицейский комитет стал уделять меньше внимания контролю за местами расселения проституток и районами их промысла в Петербурге. «Бланковая» продажная любовь буквально захлестнула город и столичные парки. Шумной и скандальной славой в начале XX века пользовался располагавшийся около Народного дома Александровский парк, который ежедневно посещали до 10 тысяч человек. В 1910 году журнал «Вестник полиции» в одной из редакционных статей отмечал, что Народный дом — это «биржа разврата, центральная торговля мясом» (Вестник полиции 1910: 1162–1163). Подрабатывали «бланковые» проститутки и в Таврическом саду, особенно в части, открытой для бесплатного входа публики. Популярностью у девиц пользовался Лесной парк, где в начале XX века устраивались гулянья. Современники писали: «В ярких кричащих костюмах с вызывающими улыбками, фланирует по саду целое царство всевозможных легкомысленных особ. Мужчины критическим взором следят за ними, завязываются разговоры, и постепенно все заволакивается нездоровой, угарной атмосферой... Расходятся и разъезжаются почти исключительно парами» (Никитин 1913: 99).

Увозили своих клиентов проститутки-одиночки или в дешевые «нумера» — гостиницы, где можно было без документов снять комнату, или к себе на квартиры чаще всего в Рождественскую часть города — на Рождественские (ныне Советские) улицы. Здесь в 1860–1880-х годах традиционно располагались публичные дома. Согласно положению о Врачебно-полицейском надзоре 1908 года домовладельцам в Санкт-Петербурге запрещалось сдавать проституткам более трех квартир в одном доме, и какое-то время это правило соблюдалось. «Девушки для развлечений» могли быть выселены не только из квартиры, но даже из города за нарушение порядка проживания. Однако постепенно описанные Крестовским и Ф.М. Достоевским типажи Сенной перемещались и в другие районы Петербурга, явно нарушая покой жителей. Любопытное письмо, отражающее отношение горожан к этому явлению, пришло на имя санкт-петербургского градоначальника в августе 1911 года: «Возмутительные безобразия происходят внутри и вне дома, находящегося на углу Коломенской улицы и Свечного переулка, 19/21. Вот картина, представляющаяся нечаянно попавшему на двор этого дома путнику: на дворе сидит масса полунагих босяков, которых и на окраине-то города не встретишь, и проститутки, которые ловят всякого встречного и поперечного. Но горе попавшему в лапы этих веселых фей... оберут и побьют» (Лебина, Шкаровский 1994: 50). Проститутки, согласно информации, занимали шесть квартир в этом доме и с наступлением сумерек выходили прямо во двор и на мостовую около дома на «охоту». Перед Первой мировой войной «бланковые» девицы свободно проживали во многих районах города. Конечно, это свидетельствовало о маргинализации городского пространства. Фигура «бланковой» проститутки становилась деталью уличного пейзажа Петербурга, причем не его окраин и грязных рыночных площадей, а центра столицы Российской империи. У Саши Черного (А.М. Гликберга), блестящего поэта — бытописателя эпохи декаданса, — есть стихотворение «На Невском ночью» (1913). В тексте внимание читателя фокусируется на обыденности реалий легальной сексуальной коммерции для столицы Российской империи в конце XIX — начале XX века:

Темно под арками Казанского собора.
Привычной грязью скрыты небеса.
На тротуаре в вялой вспышке спора
Хрипят ночных красавиц голоса.
Спят магазины, стены и ворота.
Чума любви в накрашенных бровях
Напомнила прохожему кого-то,
Давно истлевшего в покинутых краях...
Недолгий торг окончен торопливо —
Вон на извозчике любовная чета:
Он жадно курит, а она гнусит.
Проплыл городовой, зевающий тоскливо,
Проплыл фонарь пустынного моста,
И дева пьяная вдогонку им свистит.

(Саша Черный 1960: 292)

Летом «бланковые» проститутки переносили места своего промысла за город. Началось это примерно в 1880-х — начале 1890-х годов (вновь невольное совпадение со временем появления эстетико-бытовых практик декаданса). Город, как вспоминал М.В. Добужинский, «в летнее время пустел, „господа“ разъезжались на дачи и по „заграницам“, а хозяевами города делались кухарки, дворники, горничные» (Добужинский 1987: 11). По мере индустриализации столицы стремление ее жителей, имеющих средства, жить летом за городом усиливалось. В теплое время года покидали Петербург кадетские и юнкерские училища. За толпой дачников и военных устремлялись и проститутки. Они становились своеобразным маргинальным элементом «дачной жизни», яркого культурного феномена петербургской повседневности. Петербургская исследовательница О.Ю. Малинова-Тзиафета, подтверждая мнение английского ученого Ст. Ловелла, считает, что дача в конце XIX века, превратилась в «безделушку», «стала одним из атрибутов среднего класса» (Малинова-Тзиафета 2013: 63). Явно извращенной демократизацией дачного пространства стало вторжение в него представительниц легальной сексуальной коммерции. Особенно много их скапливалось в районе Красного села, где недалеко от станции располагались лагеря пехотных гвардейских полков. Офицеры жили в самом поселке, там был приличный театр и ресторан. «Профессионалки» появлялись и в более штатских дачных местах: Петергофе, Сестрорецком курорте, Озерках. Именно последнее местечко и описал в 1906 году Блок в стихотворении «Незнакомка».

В целом и в поэзии и в прозе декаданса прослеживается явная романтизация облика «девушек для радостей», и в первую очередь тех из них, кто занимался своим «трудом» вне публичных домов. М. Горький выразительно описал сцену общения того же Блока с одной из барышень с Невского, промышлявшей в ресторане «Пекарь». По словам проститутки, в доме на Караванной улице, где размещались комнаты для свиданий, между ней и А.А. Блоком произошла следующая сцена: «Пришли, я попросила чаю, он позвонил, а слуга — не идет, тогда он сам пошел в коридор, а я так, знаете, устала, озябла и уснула, сидя на диване. Потом вдруг проснулась, вижу, он сидит напротив, держит голову в руках, облокотясь на стол, и смотрит на меня так строго — ужасные глаза! Но мне — от стыда — даже не страшно было, только подумала: „Ах, Боже мой, должно быть, музыкант“. Он — кудрявый. „Ах, извините, я сейчас разденусь“. А он улыбнулся вежливо и отвечает: „Не надо, не беспокойтесь“. Пересел на диван ко мне, посадил меня на колени и говорит, гладя волосы: „Ну, подремлите еще“. И — представьте же себе, я опять уснула, — скандал. Понимаю, конечно, что нехорошо, но не могу. Он так нежно покачивает меня и так уютно с ним, открою глаза, улыбнусь, и он улыбается. Кажется, я даже и совсем не спала, когда он встряхнул меня осторожно и сказал: „Ну, прощайте, мне надо идти“. И кладет на стол двадцать пять рублей. „Послушайте, как же это?“ Конечно, очень сконфузилась, извиняюсь, — так смешно все это вышло, необыкновенно как-то. А он засмеялся тихонько, пожал мне руку и — даже поцеловал» (Горький 1951: 333–334). И если у реалиста А.И. Куприна («Яма») проститутки из русских борделей — это в первую очередь жертвы «общественного темперамента», то уже у Блока, поэта эпохи декаданса, «обычная бланковая девица» — это прекрасная незнакомка, у которой «очи синие, бездонные цветут на дальнем берегу». В пространстве сексуальной коммерции блоковская метафора была мгновенно принята на вооружение и активно использовалась. Ю.П. Анненков вспоминал:

«Девочка „Ванда“, что прогуливалась у входа в ресторан „Квисисана“, шептала юным прохожим:

— Я здесь Незнакоумка. Хотите ознакоумиться?

Девочка „Мурка“ из „Яра“, что на Большом проспекте, клянчила:

— Карандашик, угостите Незнакоумку. Я прозябла.

Две „девочки“ от одной хозяйки с Подъяческой улицы, Сонька и Лайка, одетые как сестры, блуждали по Невскому (от Михайловской улицы до Литейного проспекта и обратно), прикрепив к своим шляпам страусовые перья:

— Мы пара Незнакомок, — улыбались они, — можете получить электрический сон наяву...» (Анненков 1991: 49).

Величайший поэт эпохи декаданса смог увидеть в обычной уличной, «бланковой» проститутке, приехавшей подзаработать, прекрасную незнакомку. Большинство же дачников резко протестовали против высадки «десанта» девиц легкого поведения. Во врачебно-полицейский комитет постоянно поступали жалобы на поведение проституток в окрестностях города. Вот образчик одного из таких документов, датированного августом 1911 года: «Заявление Его Высокопревосходительству Господину губернатору Петербургской губернии от дачных обывательниц Старого и Нового Петергофа и проч. Все те проститутки, которые были заражены в Петербурге различными болезнями, преимущественно сифилисом, дабы избавиться от частых медицинских осмотров бегут в дачные места... где поселяются, увлекают дачных мужей, заражают последних, которые переносят заразу на жен и детей... вследствие чего имеем честь всеподданнейше просить Ваше Высокопревосходительство о выселении этих проституток из дачных мест... В полной уверенности, в ожидании распоряжения Вашего Высокопревосходительства об избавлении нас от вышеописанных бедствий» (Лебина, Шкаровский 1994: 39). Власти пытались принять определенные меры. Поднадзорные «бланковые» девицы за дурное поведение и нарушение порядка могли быть наказаны, так как их адреса имелись во врачебно-полицейском комитете города. Система регистрации помогала установить и контроль над здоровьем проституток, а именно принудить их пройти медицинский осмотр. Это стало особенно важным именно на рубеже веков, когда, если судить по данным первых обследований полового поведения горожан, проституция превратилась в основной инструмент реализации мужской сексуальности в городской среде (подробнее см.: Энгельштейн 1996: 252–256). Наиболее яркими являются данные приват-доцента Московского университета М.А. Членова. Он провел своеобразную половую перепись московского студенчества в 1904 году. В Москве более 40% мужчин имели первый половой контакт с проституткой, а в дальнейшем свои интимные потребности в доме терпимости удовлетворяло 18,7% опрошенных, а с «уличными» женщинами — 28,1% (Членов 1909: 55). В петербургской ситуации, как представляется, могла наблюдаться еще более выраженная переориентация потребителей услуг официальной торговли любовью на связь, прежде всего, с «бланковыми» проститутками.

Поход к «билетной» девице подразумевал, кроме сексуального контакта, общение с хозяйкой дома, с пришедшими туда другими клиентами и т. д. Это в какой-то степени обязывало вести себя пристойно, насколько это было возможно в борделе. Бентовин, проанализировав тип мужчин, посещавших в начале XX века немногочисленные к тому времени публичные дома Петербурга, сделал ряд интересных наблюдений. Выяснилось, что завсегдатаями борделей являлись люди, живущие неподалеку и нередко заходившие туда как в некий клуб. Это, в частности, касалось немцев и финнов, селившихся компактно, нередко в районе Песков или иных окраин. Продолжали ходить в дома терпимости и те, кто считал, что здесь меньше шансов заразиться венерической болезнью (Бентовин 1910: 115). Кроме того, в большинстве российских публичных домов царил своеобразный благочестивый разврат, что явно не соответствовало стилистике декаданса.

Уличная поднадзорная проституция, не говоря уже о нелегальной торговле любовью, раскрепощала потребителя сексуальных услуг. В данном случае встреча с публичной женщиной превращалась в действо, безнравственную сущность которого могли опоэтизировать лишь декадентствующие представители литературно-художественной среды. Внебордельная проституция, с одной стороны, сделала контакт мужчины с публичной женщиной процессом относительно индивидуализированным, а с другой стороны, увеличивалась степень риска от полученного «удовольствия» — возрастали возможности ограбления, даже убийства клиента, не говоря уже о заражении. И конечно, все эти «ужасы» увеличивались почти в геометрической прогрессии при использовании услуг незарегистрированных проституток. Их число в Петербурге эпохи декаданса интенсивно росло. Точных данных, которые проиллюстрировали бы размах тайной сексуальной коммерции, обнаружить не удалось. По материалам врачебно-полицейского комитета, на 1914 год было выявлено 804 женщины, продававших себя без официальной регистрации. Однако это совершенно не соответствует действительности. На Первом съезде по борьбе с торгом женщинами приводились другие цифры — около 40 тысяч, что было вполне вероятным. Средний потребитель же по-прежнему верил, что существует обязательный государственный контроль над торговлей любовью. Об этом, в частности, свидетельствует письмо-жалоба, поступившее на имя начальника врачебно-полицейского комитета в 1909 году: «Ваше превосходительство. Имею честь Вам доложить, что я был у женщины, живущей на Николаевской улице, д. 62, кв. 30, которая меня заразила, взяв притом деньги от меня за себя. Когда я спросил у нее бланк, у нее его не оказалось, вместе с тем она сама занимается проституцией и содержит двух проституток, которых, по моим сведениям, принуждает продавать вино, стоящее в погребе 80 копеек, за 5 или 6 рублей. Это мне заявила ее жилица. Хозяйки же я тоже узнал фамилию. И даже жилица ее больна, как говорил мне мой товарищ. Я уже обращался к местному смотрителю... который на это только посмеялся. Прошу Ваше превосходство сделать надлежащее рассмотрение. Пострадавший Наумов Александр» (Лебина, Шкаровский 1994: 116). Жалоба носит, конечно, курьезный характер. Наивный любитель услуг продажной любви не заметил, как ханжески буржуазная сексуальная коммерция 1850–1880-х годов обрела в начале ХХ столетия демократически декадентскую форму вседозволенности и нерегламентированного разврата.


Иллюстрации к статье — в печатной версии журнала.


Литература

Анненков 1991 — Анненков Ю. Дневник моих встреч. Т. 1. Л., 1991.

Архив судебной медицины и общественной гигиены 1870 — Архив судебной медицины и общественной гигиены. 1870. № 1.

Бентовин 1904 — Бентовин Б.И. Торгующие телом // Русское богатство. 1904. № 11–12.

Бентовин 1910 — Бентовин Б. Торгующие телом. СПб., 1910.

Вестник полиции 1910 — Вестник полиции. 1910. № 44.

Воспоминания о Серебряном веке 1993 — Воспоминания о Серебряном веке. М., 1993.

Врачебно-полицейский надзор 1910 — Врачебно-полицейский надзор за городской проституцией. СПб., 1910.

Горький 1951— Горький М. Сочинения. В 30 т. Т. 15. М., 1951.

Добужинский 1987 — Добужинский М. Воспоминания. М., 1987.

Зенкин 2014 — Зенкин С. «Декаданс» в идейном контексте современности // Неприкосновенный запас. 2014. № 6 (98). magazines.russ.ru/nz/2014/6/8z.html.

Крестовский 1993 — Крестовский В. Петербургские трущобы. Кн. II. М., 1993.

Лебина, Шкаровский 1994 — Лебина Н., Шкаровский М. Проституция в Петербурге. М., 1994.

Лившиц 1989 — Лившиц Б. Полутораглазый стрелец. М., 1989.

Малинова-Тзиафета 2013 — Малинова-Тзиафета О. Из города на дачу. Социокультурные факторы освоения дачного пространства вокруг Петербурга. 1860–1914. СПб., 2013.

Никитин 1913 — Никитин Н. Петербург ночью. СПб., 1913.

Ницше 2005 — Ницше Ф. Воля к власти. Опыт переоценки всех ценностей. М., 2005.

Перцов 1933 — Перцов П.П. Литературные воспоминания. М.; Л., 1933.

Покровская 1900 — Покровская М. Борьба с проституцией. СПб., 1900.

Проституция в России 1908 — Проституция в России. Картины публичного торга. СПб., 1908.

Саша Черный 1960 — Саша Черный. Стихотворения. Л., 1960.

Свешников 1900 — Свешников Н. Петербургские трущобы и их обитатели. СПб., 1900.

Серебряный век 1990 — Серебряный век. Мемуары. М., 1990.

Стайст 2004 — Стайст Р. Женское освободительное движение в России. Феминизм, нигилизм и большевизм, 1860–1930. М., 2004.

Статистика Российской империи 1890 — Статистика Российской империи. XIII в. Проституция в Российской империи по обследованию на 1 августа 1889 г. СПб., 1890.

Тарновский 1888 — Тарновский В. Проституция и аболиционизм. СПб., 1888.

Труды Первого Всероссийского съезда по борьбе с торгом женщинами 1912 — Труды Первого Всероссийского съезда по борьбе с торгом женщинами. Т. П. СПб., 1912.

Федоров 1897 — Федоров А. Очерк врачебно-полицейского надзора за проституцией. СПб., 1897.

Членов 1909 — Членов М.А. Половая перепись московского студенчества и ее общественное значение. М., 1909.

Штюрмер 1897 — Штюрмер К. Проституция в городах // Труды высочайше разрешенного съезда по обсуждению мер борьбы с сифилисом. СПб., 1897.

Энгельштейн 1996 — Энгельштейн Л. Ключи счастья. Секс и поиски путей обновления России на рубеже XIX–XX веков. М., 1996.