Вооружая роковую женщину: летальная амазонка из-под пера Рашильд, она же Маркиза де Сад

В образцово декадентском романе Рашильд «Маркиза де Сад» (1887) имитации турниров встроены в повсеместное принуждение к безудержному патриотизму скачек на заре Франко-прусской войны. На этом развлечении председательствует главная героиня романа Мэри Барб, дочь гусара, заявленная в программе как «дух войны», в костюме, заказанном парижскому кутюрье. Она носит «фиолетовое с белым шелковое платье, серебряный нагрудник, дополненный почти бриллиантовым блеском бус, серебристый шлем-каску с тонкими золотыми изваяниями орлов» и сжимает в руке заостренное копье. Как следовало из описания местного газетчика, это одеяние, «с драпировкой в греческом стиле на одной из сторон, приоткрывало тунику на голое тело из темного фиолетового шелка, расшитого подобиями золотых камей; отделанный серебром котурн как раз касался этих камей по краю; тогда как пластины панциря, накинутого на спину сверху, приоткрывали линию бедер подростка. Нагрудник ужасно сжимал ее тщедушную грудную клетку, увеличивая то, что выглядело уж слишком хило, — и ее шея вырывалась во всей наготе из-под колье фальшивых рубинов, будто кровавого ожерелья» (Rachilde 1994: 155–156).

Детали этого платья характеризуют тот переходный момент в истории моды, когда вкус belle époque к пышному бюсту и широким бедрам уступает стремлению к более андрогинному аллюру греческого стиля рубежа эпох. Перед нами, несомненно, костюм женщины-воина; и Рашильд, описывая это платье, явила в себе все необходимые качества обозревателя сезонной моды. Вне сомнения, именно Рашильд изобрела амазонку — тип, восходящий к античным женщинам-воинам Малой Азии, знаменитым своей искушенностью в бою, исключительно женским товариществом, готовностью убивать родившихся мальчиками и выжиганием одной из грудей для верного ношения оружия, — теперь амазонка получила оригинальную униформу, соединившую совсем разные эпохи: греческая туника оказалась частично закована в средневековые латы. Дополнило костюм ожерелье из будто бы совсем красных рубинов, как будто это были раны, ставшие наградой за смелость, столь контрастирующие с фиолетовым цветом платья. Выбор пурпура очень важен для Рашильд, которая, по свидетельству ее душеприказчицы Романы Северины Брюнори, «всегда носила фиолетовый или розовато-лиловый». («Отдавая некоторую дань моде, Рашильд всегда одевала себя цветом фиолетовым или мов — розовато-лиловым, то были цвета для нее самые предпочтительные», так она мне недавно писала в письме.) Фиолетовый и мов были известными декадентскими оттенками: палитра выбора прустовской куртизанки Одетты, равно как талисман литературных повстанцев «фиалкового пера», собравшихся вокруг наследия Оскара Уайльда [1].

Но в рассматриваемом нами случае фиолетовый цвет фиксируется как неизведанная тень эмблемы крови, точное отражение склонности к насыщению крови этого нового извода роковой женщины — Вампира-воина. Отвергнутая отцом за то, что она не мальчик, героиня Мэри Барб всю свою жизнь посвящает вендетте, уничтожая мужчин: она убивает младенца-брата, дядю, мужа и любовника.

Построенное как своего рода психоаналитическое кейс-стади женского вампиризма, или как «роман воспитания» женского садизма, повествование позволяет проследить, как Мэри стала зависима от крови, после того как стала свидетельницей того, как режут быка, чья живая кровь должна была поддержать силы кормящей ее матери. В те времена было не редкостью прописать стакан теплой крови как лекарство при симптомах туберкулеза. Но в романе это профилактическое оправдание сразу отброшено, и нам показывается во всей наготе тонкая пленка, отделяющая цивилизацию от варварства. Кровавое жертвоприношение во французском аббатстве предстает языческим ритуалом, отмечающим утрату невинности и рождение нездоровой склонности к крови и войне. После этого Мэри и помешается на вкусе крови — завидуя, что ее отцу доступны сцены кровавого месива после отъезда на фронт Франко-прусской войны. По мере созревания она воспитывает в себе вкус к моргам, натуралистическим романам, музеям восковых фигур, спиритическим сеансам, лесбийским барам и специализированным магазинам. В Риме, первом в истории городе имперского декаданса, она наслаждается спектаклем о ссоре любовников, который заканчивается настоящей кровавой поножовщиной. Вернувшись в Париж, она посещает среду полусвета — субкультуру трансвеститов на балу Бюйе и мечтает привязать одного из прекрасных молодых людей себе к постели шелковыми лентами и заколоть ее до смерти своими булавками. В конце романа мы находим ее вновь в квартале мясников, где она восторженно участвует в спектакле молодых резников, которые импровизируют на музыкальных инструментах и пьют бычью кровь. Мэри поднимает стакан и, упиваясь запахами обреченной на заклание плоти, мечтает об «убийстве одного из этих падших самцов, которое оно совершит со спокойствием сердца одним ударом ножа» (Rachilde 1994: 279).

Продолжение в печатной версии журнала.