Из пепла: мода в Берлине 1945–1952 годов

Мода подобна цветку в вазе. Она позволяет забыть об ужасах вчерашнего дня и справиться с завтрашним [1].

К концу Второй мировой войны немцы, как позже сказал философ Карл Ясперс, «потеряли все: свою страну, экономику, физическую безопасность; что еще хуже, стерлись общепринятые представления о нормах, о нравственном достоинстве, о своей ценности как народа» (Haupts 2007: 13). Из всех европейских городов, пострадавших от войны, наибольшее число бомб и снарядов упало на Берлин, столицу нацистского государства (Rürup 1995: 11–13). Центр города был уничтожен. На месте целых кварталов остались остовы фасадов зданий и жилых домов (ил. 1). На улицах громоздились обломки, помятые трамваи и танки, кучи мусора и трупы. Не было ни электричества, ни газа. Лишь в некоторых районах города по-прежнему была питьевая вода (Ibid.: 62; Scheel 1985: 198). «Это второй Карфаген», — заявил Гарри Хопкинс, советник Франклина Рузвельта, пролетев над руинами Берлина (Rürup 1995: 59). Исаак Дойчер в своей заметке для газеты Observer сравнил немецкую столицу «с Помпеями или Остией — но в огромных масштабах» (Deutscher 1980: 114). Уильям Ширер, американский журналист, который делал прямые репортажи из Третьего рейха, пока не был вынужден покинуть Германию в связи с началом войны, писал, что Берлин, так хорошо ему знакомый, был «разрушен почти до неузнаваемости» (Shirer 1947: 160).

Путешествуя по Германии в 1946 году, через год после окончания войны, чтобы рассказать об условиях послевоенной жизни, известный шведский писатель Стиг Дагерман описывал Эссен как «чудовищное наваждение» (Dagerman 2011: 19), а Кельн, Нюрнберг, Гейдель­­берг и Гамбург, состоявшие теперь из руин, показались ему «неестественными, подобно кошмару» (Ibid.: 20). «Гражданское население, — едко заметил он, — так же плохо приспособлено к жизни, как огромное множество руин между Хассельбруком и Ландвером» (Ibid.: 25). Вернувшись в Берлин в 1947 году, Готфрид Фишер писал жене: «Ничего не осталось [от Виттенбергплац], только огромная пустошь в руинах, по которой бродишь среди таких незнакомых улиц, что очень скоро перестаешь понимать, где находишься» (Fischer 1981: 195–196). Мелвин Ласки, американский солдат, оставшийся в Германии в качестве журналиста, писал: «Немцы — разоренный, обнищавший, огрубевший народ, которому нечего есть, который всего боится и ни на что не надеется» (Lasky 1948: 60).

Когда Ласки записывал эти наблюдения, со времени окончания войны прошло уже три года, но жители оккупированной Германии по-прежнему почти не наблюдали признаков улучшения ситуации. Масштабы разрушения и материального ущерба казались невосполнимыми (Echternkamp 2003: 19)[2]. Большинство людей продолжали жить в подвалах разрушенных бомбежками домов или в углах зданий без крыш и в среднем получали меньше тысячи калорий в день (Botting 1985: 147; Glaser 1986: 55; Hoover 1947; Office of Military Govern­ment for Ger­many [US], Economics Division [US], Economics Divi­sion 1946: 54–55). Карточка на минимальное количество продуктов, которую получали большинство берлинцев, приговаривала их к самому скудному рациону. Ее называли «карточкой смерти» (Botting 1985: 134). Но даже и в таких условиях жители города изобретали способы выживания, борясь с господствующим острым дефицитом (Steege 2007: 63).

Главным бедствием был голод, но одежды, обуви и текстильных изделий также катастрофически не хватало (Dagerman 2011; Friedrich 2000; Rühl 1988: 11–12). «Многие матери, — сообщал чиновник здравоохранительного ведомства, — вынуждены заворачивать грудных детей в газеты, потому что у них нет обрезков материала, которых хватило бы на самодельные пеленки» (Gollancz 1947: 32). У большинства детей и многих взрослых не было обуви, они ходили босиком или заматывали ступни в обрывки ткани или одеяла. Мало у кого была хоть какая-то зимняя верхняя одежда. В сентябре 1946 года в городе свирепствовали голод, туберкулез и тиф, а вес жителей Берлина в среднем достиг самой низкой отметки с начала послевоенной оккупации. Во многих городах люди умирали от голода (Botting 1985: 142). Согласно данным, опубликованным годом позже военной администрацией американской зоны, «учитывая текущий уровень производства в западных зонах, каждый житель, за исключением шахтеров и других привилегированных групп, может рассчитывать на следующее: 343 грамма текстильных изделий ежегодно; пара кожаных ботинок раз в четыре года… и никогда в жизни никаких зубных щеток и кисточек для бритья (Shlaes 1997: 188). Германия, казалось, никуда не двигалась от нулевого часа, Stunde Null».

Изначально оккупанты — и многие среди самих немцев — говорили о страдании немецкого народа как возмездии, справедливой каре за войну, развязанную нацистским государством, и многие совершенные им преступления. Поэтому оккупанты строили свою политику исходя из того, что испытываемые теперь немцами материальные лишения являются последствиями инициированной ими военной агрессии, страданий, причиненных ими жителям стран, которые они оккупировали, и постигшего их в конечном счете поражения. Может быть, если страдания выпадут на долю самих немцев, это послужит им горьким уроком и научит цивилизованному поведению. Побежденным следует винить лишь самих себя. Существовало предписание не отправлять в Германию гуманитарную помощь, чтобы накормить голодающих; импорт был также запрещен (Donnison 1961: 327–328, 457). Более того, все чаще появлялись тревожные сообщения о солдатах-оккупантах, в первую очередь американцах, которые избивали мирное население, мародерствовали и насиловали немецких женщин спустя несколько недель или месяцев после того, как те уже подверглись массовому изнасилованию советскими солдатами (Collier’s 1946: 90; см.: Grossmann 2007).

В итоге растущий уровень преступности, а также острая нехватка еды и одежды начали вызывать все большее беспокойство западных союзников. В конце концов, коль скоро одной из целей оккупации было продемонстрировать немцам положительные характеристики демократического общества, становилось ясно, что тактика и поведение, продлевавшие их страдания, едва ли сделают их приверженцами демократии. Главной причиной тревоги было то, что отсутствие верхней одежды и обуви, особенно в трудные зимние месяцы, наряду с участившимися случаями истощения и болезни, сократят количество дееспособных взрослых и резко увеличат число детей, неспособных ходить в школу (Botting 1985: 143). Протесты, организованные сидячие забастовки и сгущающаяся атмосфера отчаяния свидетельствовали о надвигающемся кризисе (Easingwood 2008: 4–5). Продолжающиеся несчастья, решили оккупанты, станут помехой морали, порядку, а также социальному, культурному и политическому восстановлению Германии (Glaser 1986: 178).

Перевод с английского Татьяны Пирусской

Продолжение и иллюстрации — в печатной версии журнала