купить

Униформа для морской свинки. Вестиментарные характеристики советской женщины-ученого: документальное и личное

Наталия Лебина — д-р ист. наук, профессор. Автор ряда книг, среди последних: «Мужчина и женщина: тело, мода, культура (2014, 2017, 2018), «Повседневность эпохи космоса и кукурузы: деструкция большого стиля (2015), «Советская повседневность: нормы и аномалии» (2015, 2016, 2018), «Пассажиры колбасного поезда: этюды к картине быта российского города, 1917–1991» (2019).

В декабре 2016 года журнал «Теория моды: одежда, тело, культура» провел конференцию «Мода и юмор: стратегии, теории и практики». Инициатива порождала надежду на то, что и в дальнейшем журнал будет обращаться к этой неисчерпаемой теме. Действительно, как отмечали сами организаторы, «мода нередко становилась объектом самой изощренной критики, которая чаще всего рядилась в беспощадные сатирические одежды, низводя модный феномен до уровня нелепого и преходящего недоразумения, карикатуры на все рациональное и естественное. <…> Время от времени мода изображалась капризной дамой, не способной обуздать свои желания, готовой на любые безумства… Мода, в свою очередь, оказалась способной на самоиронию ученицей и очень скоро стала задействовать в своем репертуаре самые разные стратегии юмора, сполна разыграв карту иронии и самоиронии» (подробнее см.: Теория моды 2017; Теория моды 2017–2018). Об этом последнем феномене — способности избрать групповое или индивидуальное вестиментарное поведение в качестве объекта сарказма — пишут нечасто. Хотя, как известно, шутки в научном мире нередко являлись отправной точкой серьезных исследований.

Эпохой расцвета научно-юмористического подхода к явлениям природы и общества в советском культурно-бытовом пространстве по праву считаются 1960–1970-е годы. В это время в СССР появилась книга «Физики шутят», составленная учеными города Обнинска, центра ядерной физики и атомной энергетики, метеорологии, радиологии, радиационной химии и геофизики. Вдохновителем издания стал известный физик-теоретик В. Ф. Турчин. В 1968 году была выпущена еще одна книга — «Физики продолжают шутить». Большой популярностью и сегодня пользуется юмористическая повесть братьев Стругацких «Понедельник начинается в субботу». Авторы называли ее «сказкой для научных работников младшего возраста».

Позволяли себе пошутить и представители гуманитарных наук. В 1966 году в стенной газете Института философии Академии наук СССР в связи с очередными выборами академиков появилась рубрика «Выберем кого надо». Философ Л. Н. Столович вспоминал: «В академики был выставлен Митрофан Лукич Полупортянцев — обобщенный образ номенклатурного философа, созданный по образцу Козьмы Пруткова, но насыщенный новым комедийным смыслом. Это был продукт коллективного творчества талантливых сотрудников Института…» (Столович 1997: 225). В стенгазете публиковались и «труды» большого ученого М. Л. Полупортянцева, среди которых был хвалебный отзыв на представленную на соискание степени кандидата философских наук диссертацию некоего Б. Б. Балаболкина «О дальнейшем преодолении существенных различий между мужчиной и женщиной».

Историки, к клану которых я имею честь принадлежать, тоже иногда ерничали над объектами и методами своей науки. Самым блестящим примером является небольшая книжка с эпатирующим названием «Восстановление ума по черепу» (Аль 1996). Выступивший под литературным псевдонимом профессор Д. Н. Альшиц издал в 1996 году текст капустника, посвященного 25-летию воссоздания в Санкт-Петербургском (тогда Ленинградском) государственном университете исторического факультета. Сам перформанс имел место быть в 1959 году.

Ирония и самоирония необходимы при обращении к артефактам смеховой культуры для реконструкции советского прошлого. Блестящий образец использования анекдотов как исторических источников — антология, составленная М. Мельниченко (Мельниченко 2014). К сожалению, ни в оглавлении, ни в предметном указателе автор не выделил одежду и моду как отдельный объект некоего общественного сарказма. Однако в самом массиве материалов, собранных Мельниченко, шуток на вестиментарные темы более чем достаточно. Это обстоятельство показалось мне вполне достаточным для того, чтобы написать нечто не слишком выспренно научное о внешнем облике человека советского, а точнее, одной из социально-демографических групп населения СССР. В качестве объекта моего опуса выступят женщины-ученые.

Историография научно-гендерных проблем огромна. В советское время исследователи без оснований с восторгом писали о росте числа представительниц прекрасного пола в среде работников науки после событий 1917 года. Начиная с 1990-х годов особенно популярна стала тема дискриминации женщин-ученых по половому признаку. Сегодня проблемы сексизма в науке многим кажутся либо изжитыми, либо преувеличенными (Степнов 2019: 183). Я не осмеливаюсь вмешиваться в эти споры и должна признаться, что ныне меня не занимают ни успехи, ни страдания женщин-ученых. Мне кажется более интересной и соответствующей профилю журнала «Теория моды» попытка выделения неких стереотипных внешних признаков, характеризующих особ женского пола, работающих в сфере науки.

Женщины, проявлявшие интерес к исследовательским занятиям, в России появились на рубеже XVIII–XIX веков. А во времена А. С. Пушкина они уже получили забавное прозвище «синий чулок». Эта вестиментарная характеристика представительниц прекрасного пола, поглощенных научными занятиями нередко в ущерб заботам о своей внешности, появилась в Англии в 1820-х годах и превратилась в иносказательное словосочетание. Авторы издания «Крылатые слова» отмечали: «Выражение родилось в Англии 80-х гг. XVIII в. в салоне писательницы Мэри Уортли Монтэгю (1689–1762). Душой этого салона был ученый Бенджамин Стеллингфлит (1702–1771), который, не особенно следя за своим костюмом, носил при черном платье синие чулки. Это весьма забавляло салонных дам, которые и прозвали рассеянного ученого „синим чулком“ — bluestocking. А когда он по какой-то причине не приходил в назначенный час, все волновались и повторяли: „Сегодня беседа пойдет плохо — нет «синих чулок»“!»

Вскоре это прозвище стало относиться ко всем участникам этого кружка, где велись беседы на научные и литературные темы.

Есть версия, что кружку леди Монтэгю имя «синие чулки» дал голландский адмирал Боскавен (1711–1761) во время своего пребывания в Англии.

Выражение стало в Англии нарицательным после того, как поэт Джордж Гордон Байрон написал на салон леди Монтэгю сатиру (1820) и назвал ее «Синие» (The Blues).

Вскоре выражение перешло во Францию, где синими чулками (bas bleus) стали называть вполне определенный тип женщин — увлеченных научной работой, литературой в ущерб дому и семье. Из Франции выражение попало в Россию, и уже П. А. Вяземский говорил укоризненно «о наших сине- и красночулочницах» (Ашукин, Ашукина 1955: 499–500). Однако прозвище «синий чулок», относящееся к женщине, пытающейся заниматься наукой, скорее всего, лишь фигура речи, а не вестиментарный маркер, по которому такую особу можно было выделить из толпы горожанок в XIX веке. Чулки, как известно, часть нижнего белья, а длинные юбки, характерные для женской одежды в то время, не позволяли демонстрировать ноги.

Во второй половине XIX века внешний канон прекрасной половины человечества претерпел заметные изменения. Капиталистические преобразования, которые начались в России с реформ 1860–1870-х годов, сопровождались появлением так называемого женского вопроса. Ликвидация крепостного права и рост промышленности породили не только пролетариев, но и пролетарок. Работать стали и представительницы прекрасного пола из относительно имущих слоев населения, прежде всего обедневших мелких помещиков. Женский труд оказался необходимостью в условиях разрастающейся капиталистической бюрократии, увеличения количества торговых учреждений различного уровня, расширения сети пансионов и школ. Обществу требовались конторщицы, стенографистки, учительницы, продавщицы. Поначалу появление девушек в учреждениях и даже за прилавками серьезных магазинов вызывало шок. В 1862 году, по словам современников, весь Петербург стремился увидеть диковинку — миловидную девушку, торговавшую книгами в книжной лавке известного публициста и революционного деятеля Н. А. Серно-Соловьевича. С удивлением реагировала петербургская публика и на женщину-кассира Николаевской железной дороги. В российском городском социуме в 1860–1880-х годах появилась пока немногочисленная, но внешне приметная прослойка новых женщин. Известный революционердемократ Л. Ф. Пантелеев вспоминал, что на одном из студенческих собраний в начале 1860-х годов Н. Г. Чернышевский обратил внимание на присутствовавших там девушек и якобы сказал: «А какие милые эти барышни, большая разница против прежнего; в мое время в студенческой компании можно было встретить только публичных женщин» (Пантелеев 1958: 218). Подобные перемены были связаны и с распространением в России течения нигилизма. Его сторонники отрицали привычные нормы поведения и одежды. Смелые идеи возбуждающе действовали на многих молодых особ. Ниспровергательницы нравственных и бытовых канонов появились в разных социальных слоях. Самой яркой чертой начинающих нигилисток было стремление эпатировать публику своим внешним видом. Человек, получивший среднее образование в советской школе, конечно, вспомнит персонажа романа И. С. Тургенева «Отцы и дети» госпожу Кукшину. Она с иронией характеризуется автором как «…замечательная натура, emancipee в истинном смысле слова, передовая женщина… немного растрепанная, в шелковом, не совсем опрятном платье… с побуревшими от табака пальцами». На балу у губернатора Кукшина появляется «безо всякой кринолины и грязных перчатках» (Тургенев 1954: 228, 232, 235). Особа, не симпатичная автору и вызывающая усмешку читателя, была неким курьезным феноменом русской жизни начала 1860-х годов. Но в 1870-х одетые по специфической нигилистской моде барышни уже превратились в устойчивый элемент культурнобытового пространства российских городов и, прежде всего, СанктПетербурга и Москвы. Вестиментарными знаками действительно новых женщин можно считать отсутствие нарочито пышных юбок (кринолина) и украшений, короткие стрижки, очки, красные рубашки «гарибальдийки» с маленькими отложными воротничками (Панаева (Головачева) 1956: 307; Ковалевская 1974: 175). Все эти детали запечатлены в мемуарах современников.

В начале ХХ века, благодаря в первую очередь росту количества специальных учреждений высшего образования для женщин и разрешению зачислять в студенты представительниц прекрасного пола в целый ряд институтов, впрочем, за исключением университетов, количество интеллектуалок не только интересующихся, но и занимающихся наукой и научно-педагогической деятельностью, заметно выросло. Накануне событий 1917 года почти 12% всех научных работников в России составляли женщины! Большинство из них — 26,7% — трудились в области педагогики, 21,8% — в сфере филологии и искусствознания, 17,1% — философии, 12,2% — медицины (Иванова 1980: 288). В это же время оформился и внешний облик женщины-ученого, черты которого восходили к вестиментарным практикам нигилисток 1860–1870-х годов. Это была эстетика достоинства и скромности, которая стала отличать интеллигенток от представительниц слабого пола иных социальных групп (подробнее см.: Кирсанова 1997: 241). Петербургская исследовательница А. П. Вознесенская пишет: «В книге „Санкт-Петербургские высшие женские (Бестужевские) курсы 1878–1918“ приведено множество коллективных фотографий курсисток разных лет. Все эти женщины, от курсисток 1 выпуска до будущего академика О. А. Добиаш-Рождественской — более ста человек — одеты и причесаны практически одинаково… — строгие платья темного цвета с отложными или стоячими воротничками, строгие прически. Их совершенно не коснулся калейдоскоп преображений облика женщин ХХ в. — от артистического облика до пролетарского» (Вознесенская 2012: 156). Я бы осмелилась сказать, что в российском обществе начала формироваться настоящая популяция особей одного вида. Они были объединены общей целью — научными занятиями, определенным ареалом расселения — институтами и высшими курсами, реже пока немногочисленными сугубо исследовательскими учреждениями, едиными отличительными особенностями внешнего облика — одежда и прическа а-ля курсистка с картины Н. А. Ярошенко. Вестиментарные характеристики представительниц мира науки можно рассматривать как проявление некоего акта уважения по отношению к мужской части ученых. Учителями и наставниками первого поколения женщин в российской науке могли быть и были только мужчины, и это в значительной мере формировало коды не только научного, но и модного поведения девушек, связавших свою жизнь с наукой. И статистические данные, и, главное, разного рода нарратив — мемуары и художественная литература — фиксируют наличие в российском предреволюционном обществе постепенно увеличивающейся прослойки-популяции ученых женщин.

После событий 1917 года началась тотальная феминизация российской науки (подробнее см.: Мирская, Мартынова 1993). Н. Л. Пушкарева — президент Российской ассоциации исследователей женской истории, самый крупный российский специалист в сфере исторической феминологии — отмечает: «Возможность беспрепятственного вхождения в науку появилась у наших соотечественниц исторически раньше, чем в европейских странах и США. Уже в 1917–1920-х гг. были приняты законодательные акты, утверждавшие равенство мужчин и женщин в выборе профессии» (Пушкарева 2010: 24). За первое десятилетие существования советской власти женская прослойка ученых возросла в 1,7 раза и составила почти 19% от числа всех работников сферы науки и высшего образования (Иванова 1980: 288). Накануне Великой Отечественной войны представительницы прекрасного пола насчитывали 42% в среде советских исследователей, в 1970 году — 47%, а в 1990-м — 53%. Перед распадом СССР в стране было 607 тысяч женщин, профессионально занимавшихся научной и научно-педагогической деятельностью (Пушкарева 2010: 24). Это уже были не отдельные «синие чулки» 1860–1880-х годов и даже не первые исследовательницы начала Х Х века, численность которых не превышала 1000 человек (Иванова 1980: 273, 288).

Женская составляющая в советской науке увеличивалась в геометрической прогрессии. Такой рост популяции можно сравнить с темпами размножения некоторых видов млекопитающих. Рискну предположить, что именно в советские годы на смену мему «синий чулок» пришло забавное сравнение ученой женщины с морской свинкой. Вот что можно было прочесть об этом животном в Энциклопедическом словаре Ф. А. Брокгауза и И. А. Ефрона, изданном в 1890–1907 годах: «…Род грызунов из семейства полукопытных (Subungulata). Небольшие грызуны неуклюжего сложения, с короткими конечностями… Общеизвестная обыкновенная М. свинка …окрашена рыже-желтым, черным и белым цветом в виде больших пятен; резцы желтовато-серые; некоторые экземпляры имеют вместо черных серые пятна, другие двуцветны (без черных пятен) или даже одноцветны. Первоначальная родина — Южн. Америка; в Европе она стала известна вскоре после открытия Америки и в настоящее время разводится всюду… Отличается смирным, безобидным характером и разводится главным образом для развлечения (а также для физиологических опытов). Отличается замечательной плодливостью…» Советские справочные издания 1920–1940-х годов в основном повторяли дореволюционные данные. Но в первой послевоенной Малой советской энциклопедии появились некие уточнения, в частности указания на большую голову и крупный мозг мелкого млекопитающего, а также на его широкое использование в медицинских и физиологических лабораториях (Малая советская энциклопедия 1959: 205). Во всех этих определениях, если отнестись к ним с определенной долей юмора, явно прослеживается связь морской свинки с интеллектуальной деятельностью. Этому мог способствовать объем мозга и вращение в исследовательских учреждениях, правда, ограниченного медико-физиологического профиля.

Острословы, сравнивая ученую даму с морской свинкой, прежде всего, отмечали следующую связь: животное не имеет ни малейшего отношения ни к морю, ни к парнокопытным с носом-пятачком, а человеческое существо — ни к науке, ни к прекрасному полу. Первый раз я об этом узнала поздней весной 1971 года. Меня, студентку пятого курса исторического факультета ЛГ У имени А. А. Жданова, провожал юноша — ныне доктор исторических наук, известный ученый-античник. Он, конечно, не помнит наше короткое фланирование по Университетской набережной. А в моей памяти этот эпизод запечатлелся. И не только потому, что мой спутник был хорош собой и отменно воспитан. Я запомнила его реакцию на мое заявление о намерении поступить в аспирантуру: «Ясно. Хочешь стать морской свинкой» и разъяснение: «Ученая женщина похожа на морскую свинку, которая, как известно, и не „морская“ и „не свинка“».

Прошло почти пятьдесят лет… Я тоже доктор наук, профессор. И эти регалии получила раньше моего милого соученика по университету, и книг написала намного больше, и даже пресловутый индекс Хирша у меня в два с половиной раза выше. И все же сегодня мне хочется выявить какие-либо реалии бойкого слогана, в котором особы, занятые в сфере науки и высшего образования, сравниваются с животными из семейства грызунов с хорошо развитым мозгом. Сомнительность его части, связанной со вкладом женщин в развитие достижений интеллектуального плана, на мой взгляд, давно доказана и на микро-, и на макроуровне. Известна численность исследовательниц, их распределение по отраслям науки, квалификационные характеристики — наличие ученых степеней и званий. Однако выявить некие общие черты внешнего облика научных дам советского времени и узнать, во что они предпочитали одеваться, довольно сложно. Не помогают визуальные источники, в частности живопись. Это касается, прежде всего, периода 1920–1950-х годов. Исследовательницы Е. А. Володарская и Т. М. Разина отмечают, что художники крайне редко писали портреты женщин-ученых, создавая при этом галерею изображений ученых мужей (Володарская, Разина 2017: 128). В 1960–1980-х годах на живописных полотнах в научных интерьерах появляются прелестные особы. Они, как правило, молоды и выраженно женственны, но это вспомогательный контингент — лаборантки, практикантки, аспирантки (там же: 128–129), то есть явно не среднестатистическая относительно успешная женщина-ученый. Кроме того, одеты они, как правило, в условно рабочую одежду — белые халаты.

Непросто найти характеристики внешнего вида ученых особ и в традиционных нарративах, например в воспоминаниях. Советская мемуаристика вообще отличалась отсутствием антропологического контекста, тем более если речь шла о науке. Женские автобиографические тексты чаще всего пафосны, в хорошем смысле этого слова, наполнены рассуждениями о выборе жизненного пути, о роли Учителя в научном творчестве, иногда о гендерных притеснениях (подробнее см.: Пушкарева 2014). Серьезность мемуаристок, как правило, достигших успехов в своей работе, не располагает к рассуждениям о тряпках. Это обстоятельство вынуждает обратиться к такому виду исторических источников, как художественная литература, созданная в советское время и в той или степени затрагивающая историю науки в СССР.

Значимость литературно-художественной информации для реконструкции вестиментарных деталей неоспорима. Но, кроме того, я осмелюсь предложить собственные свидетельства, связанные с внешним каноном научно-преподавательских кадров. Так получилось, что практически с рождения, а точнее с 1949 года, с момента, когда мой отец стал работать в системе Академии наук СССР, моя жизнь протекала в непосредственном контакте с учеными дамами. В первую очередь это были жены академиков, членов-корреспондентов, профессоров, старших и младших научных сотрудников — бабушки и мамы моих друзей по двору. Мы с родителями жили в знаменитом питерском Доме академиков на набережной Лейтенанта Шмидта. Представительницы академических семей, даже незанятые непосредственно научной деятельностью, нередко превращались в хранительниц особого стиля внешности интеллектуалок. По мере взросления я стала знакомиться и с женщинами, работавшими в сфере в основном академической науки: этнографами, геологами, филологами, биологами. С 1966 года начались контакты с преподавательницами исторического факультета тогдашнего ЛГ У. А в 1971 году я сама стала частью популяции тех самых «морских свинок», сначала как аспирантка, а затем как научный сотрудник академического НИИ. Кроме того, моя мама, юрист по специальности, преподавала в 1950–1970-х годах в учебном заведении военного профиля, что приравнивалось к педагогической деятельности в обычных вузах. В общем, весь послевоенный период советской истории науки вплоть до распада в конце 1991 года СССР прошел в непосредственной связи с жизнью моей семьи и меня лично. Соприкосновение с наукой и научно-преподавательской деятельностью, мне кажется, дает право на воспоминания о вестиментарных практиках советских «морских свинок». Ведь по словам одного из героев упоминавшегося выше исторического капустника 1959 года, коменданта истфака, «мемуары — это, когда отдельный человек дает собственноручные показания о своей личной жизни… От свидетельских показаний мемуары отличаются тем, что в этом случае свидетель не предупреждается об ответственности за ложные показания» (Аль 1996: 89).

Конечно, по естественным причинам я ничего не могу вспомнить об одежде советских женщин, трудившихся в сфере науки в 1920– 1940-х годах. Однако это время, несомненно, было судьбоносным с точки зрения перемены устоявшихся стереотипов внешности исследовательниц и преподавательниц вузов. В первое послереволюционное десятилетие в лабораториях, архивах, музеях, институтах работали в основном женщины, соблюдавшие поведенческие каноны курсисток, интеллектуалок начала Х Х века. В книге популярнейшего писателя 1920–1930-х годов П. С. Романова «Товарищ Кисляков» можно прочесть: «Это было здание Центрального Музея. В начале одиннадцатого стали собираться сотрудники. Они в подавляющем большинстве имели нечто общее с самим учреждением. Если на улице преобладали… красные платки… то здесь были сплошь интеллигентные лица… дамы в скромных закрытых платьях и с седыми прическами, которые они оправляли перед зеркалом прежде, чем подняться наверх» (Романов 1990: 287). Лаконичное по крою и сдержанное по цвету платье — самый распространенный вид одежды женщин из научной среды в 1920-е годы. Такая строгость объяснялась не только традициями, но и общей экономической ситуацией. Скромные, часто поношенные платья считались нормой в обыденной жизни горожанок. Исключение составляли представительницы советской номенклатуры и нэпманской буржуазии (подробнее см.: Лебина 2015a: 119–166). Интеллектуалки в массе своей придерживались эстетики сдержанности, которая, судя по фотодокументам, позволяла включить в обыденный гардероб белый воротник и нитку фальшивого или натурального жемчуга, которую завязывали узлом (Тихонова 1992: 88).

Некоторые ученые дамы считали необходимым придерживаться канонов нигилисток 1860–1880-х годов, исповедуя принципы полного отрицания женственности в своем облике. Тот же Романов вложил в уста героя рассказа «Арабская сказка» (1927) следующую характеристику такого типажа — «синий чулок революции». Эти женщины во всем подражают мужчинам, «стараются быть грубыми, неопрятными. Развязными или, наоборот, святыми, что одинаково скверно. Это признак слабости и отсутствие самостоятельной ценности» (Романов 1990: 241–242). Конечно, характеристики Романова — скорее метафоры, нежели доподлинное описание поведенческих стереотипов части интеллектуалов 1920-х годов. Но, по моим личным наблюдениям, типаж ученой-нигилистки оказался довольно живучим.

В годы обучения в аспирантуре мне выпало счастье познакомиться и даже немного пообщаться с выдающейся исследовательницей истории Древнего Рима Марией Ефимовной Сергеенко (1891–1987). Она окончила гимназию, а затем и знаменитые Бестужевские курсы по отделению классической филологии. Мария Ефимовна прожила долгую жизнь, успешно занимаясь изучением Античности. Ей принадлежат талантливые переводы римских авторов и книги, которые не утратили своей ценности и сегодня. В их ряду такие увлекательнейшие издания, как «Помпеи» (1949), «Простые люди древней Италии» (1968), «Жизнь древнего Рима. Очерки быта» (1964, 1984). Собственно говоря, это были труды социально-антропологического характера, что меня очень привлекало. Но не менее колоритна была внешность талантливого ученого. Ученики Сергеенко вспоминали, что она всегда одевалась в некое подобие мужского костюма, конечно, без брюк, но с пиджаком и галстуком. Такой внешний вид — своеобразная дань молодости, проведенной на Бестужевских курсах. Элементарного женского кокетства была лишена прическа — подстриженные скобкой совершенно белые волосы — Мария Ефимовна рано поседела. Образ дополняли грубые мужские ботинки, но, конечно, не те, что ныне носят и молодые модницы, и дамы элегантного возраста. Сергеенко обладала живым умом и острым языком до конца жизни. Помню, как она ответила на язвительное сравнение ее белого шарфа с полотенцем: «Я и смолоду не была кокеткой. А теперь не хочу смешить людей. Главное, что шарф или, если угодно, полотенце, чистые». Глубоко верующий человек, вынужденный скрывать свои убеждения в условиях советской действительности, Мария Ефимовна буквально источала внешний и внутренний свет, несмотря на суровый, лишенный женственности облик.

В среде бывших курсисток, в 1920-х годах работавших в вузах и научно-исследовательских учреждениях, встречались и другие типажи. В том же рассказе Романова есть описание женщины, чей внешний канон и манеры поведения мало похожи на стилистику нигилисток: «Суровая и твердая душа революции, в атмосфере которой она прожила 10 лет, вдохнула в нее какую-то новую душу. Она дала ей возможность, не считаясь ни с чем, идти в правильном направлении и иметь смелость жить такой жизнью, какая ей свойственна. Она принадлежала к числу тех еще редких женщин, которые вступив на путь ученого, не засыхают в добровольном отречении от жизни, не приобретают отпугивающей наружности с прямыми волосами, сухой, сутулой от книг спиной, впалой грудью и ссохшейся в мелкие морщинки кожей на лице. Она не боялась накрасить губы, дерзко нарушая этим святые традиции русской интеллигентной женщины, которая служение обществу и науке привыкла соединять с умерщвлением плоти и гордиться не радостной полнотой жизни, а сутулой спиной и постным монашеским лицом» (Романов 1990: 237). Ярко выраженное женское стремление быть привлекательной сквозило в каждой детали ее туалета. По описанию автора «Арабской сказки», у профессора, занимавшегося изучением морской флоры, в гардеробе присутствовали и дорожное клетчатое пальто с большими карманами на зеленой шелковой подкладке, и тонкое полукисейное платье с короткими рукавами, открывающими руки до плеча, в общем все то, что позволяло быть женщиной «в прекрасном значении этого слова» (там же: 233, 234, 245, 237).

Конечно, подобный типаж ученой женщины скорее был отклонением, нежели нормой, но его существование — факт неоспоримый. В начале своей научной карьеры я познакомилась с Александрой Дмитриевной Люблинской (1902–1980). Она окончила историческое отделение факультета общественных наук Петроградского университета, в которое в 1919 году влилось историческое отделение Бестужевских курсов. Александра Дмитриевна специализировалась по истории западноевропейского Средневековья, а точнее Франции XVI–XVII веков. Кроме высочайшего интеллекта и широчайшей общей культуры, она потрясла меня своим внешним видом. Седой элегантный парик, пушистые мохеровые джемперы либо нежно сиреневого, либо серебристо-серого цвета, вязаные жилеты с блузами и тонкими свитерами и даже брюки как вид партикулярного платья для зимы — все это придавало особый шарм облику серьезного ученого (фото). Александра Дмитриевна умела делать все красиво, по-королевски. И умерла она не беспомощной старушкой, уже не встающей с постели, а практически на кафедре, через минуту после своего выступления в качестве официального оппонента. Ей было почти 78 лет…

В среде ученых женщин в 1920-х годах не существовало какогонибудь единого, а главное, навязанного административно сверху стиля одежды. Все изменилось в 1930-х — начале 1950-х годов. Бывших курсисток постепенно вытеснили выпускницы уже советских вузов, нередко прошедшие школу рабфаков. Первоначально эти девушки в большинстве своем не придавали значения одежде как некоему социальному знаку принадлежности к ученой среде. Но по мере увеличения в исследовательских учреждениях и вузах женской прослойки стали формироваться властные представления о внешнем виде советской ученой. Старательно лепила образ несгибаемой и целеустремленной социалистической «морской свинки» художественная литература эпохи сталинизма. Показательным примером может являться талантливый роман В. А. Каверина «Открытая книга» (1949–1956). Главная героиня произведения — ученый микробиолог, создавшая в СССР пенициллин, Татьяна Власенкова имела реальный прообраз. Это Зинаида Виссарионовна Ермольева (1897–1974), действительный член Академии наук СССР. Биография выдающегося ученого обстоятельно описана в исследовательской литературе (подробнее см.: Горшенин 2019). Сегодня многое известно и о ее личной жизни, о том, как в годы сталинских репрессий погиб ее второй муж — А. А. Захаров, как удалось спасти от верной гибели в лагерях первого мужа Ермольевой, микробиолога Л. А. Зильбера. Детали же внешнего облика женщины-исследователя, тем более описание ее одежды, конечно, не представляли большого интереса для историков науки. Неудивительно, что образ Ермольевой и сегодня ассоциируется с героиней Каверина. Литератор, исходя из особенностей исторической ситуации, в условиях которой был написан роман «Открытая книга», создал портрет человека, не лишенного поощряемых сталинской властью гендерных радостей — семейных отношений и детей, но совершенно индифферентного к проблемам вестиментарного характера. В юности и молодости у Татьяны Власенковой были определенные стремления одеться соответственно возрасту и ситуации. В начале 1920-х годов она задумывается о том, что на публичной научной лекции неуместно выглядит нарядное маркизетовое платье с воланами. Ведь такой наряд подчеркивал ее «танцевальное», а не «научное настроение» (Каверин 2010: 121). На рубеже 1920–1930-х годов героиню Каверина еще занимает пошив нового костюма с длинным жакетом в талию и короткой юбкой (там же: 252). После сорока лет Татьяна Власенкова в своем дневнике — в таком жанре написан роман Каверина — лишь один раз пишет об одежде. Эпизод связан с пребыванием героини в больнице, куда муж приносит вещь, которую Татьяна не носила лет пять, и тем не менее она очень обрадовалась «этому старенькому, заштопанному платью». Но оно является отнюдь не гендерным маркером, а всего лишь знаком чего-то теплого и домашнего (там же: 570). Женщина-ученый в контексте сталинского большого стиля — это, прежде всего, носитель и исполнитель идеи служения науки. И в этом, пожалуй, заключалась специфика феминизации исследовательской деятельности в СССР.

Рост количества женщин в среде ученых — процесс, довольно интенсивно разворачивавшийся в 1920–1940-х годах и на Западе, в первую очередь в США. В западном научном пространстве представительницы прекрасного пола, даже добившиеся успехов на исследовательском поприще, ограничивались в определенных правах. Это касалось, в частности, недопущения женщин к преподаванию в ведущих университетах. Одновременно властный дискурс не навязывал нарочитого отказа от элементов женственности в стилистике поведения и внешнем облике «морских свинок». Определенным доказательством этого утверждения может тоже явиться художественная литература, в частности написанный почти одновременно с каверинской «Открытой книгой» роман американского писателя М. Уилстона «Живи с молнией». Я прочла это произведение незадолго до окончания школы, и уже тогда меня буквально сразили два обстоятельства. Во-первых, это настоящий восторг, который у автора вызывали женщины-физики, в частности Мэри Картер, коллега главного героя романа Эрика Горина: «…На трибуне, одна перед сотней мужчин, она была великолепна… Зашелестела бумага — делегаты перелистывали программки, чтобы справиться о теме ее доклада, а она серьезно оглядывала аудиторию, ожидая, пока затихнет шум… Как только наступила тишина, она подошла к доске, взяла мел и начала говорить. Ее низкий ясный голос звучал уверенно и твердо… Мэри обнаружила драгоценную способность, свойственную лучшим научным умам, — простоту мышления. Все ее рассуждения были настолько ясны и логичны, что сначала казалось, будто все то, о чем она говорит, само собой понятно и не требует доказательств…» (Уилстон 1956: 232). И это лишь один пример высочайшей оценки исследовательских способностей женщины-ученого. Во-вторых, Уилстон чрезвычайно внимателен к внешнему облику коллеги Эрика Горина. Текст романа насыщен описанием разных видов одежды Мэри Картер. Она предстает читателю «в новеньком, с иголочки, сером костюме из шерстяной фланели и желтой блузке с воротником, завязанным спереди бантом». Наряд настолько нравится главному герою книги, что он даже решает купить такой же своей жене. Не остается незамеченным «изящное шерстяное платье с высокой талией, на первый взгляд казавшееся простеньким», а также лиловый костюм из плотной шерсти и лиловый берет, надвинутый на лоб по европейской моде (там же: 256, 294, 359).

Ничего подобного мне не встречалось в советской литературе 1930-х — начала 1950-х годов. Но именно в это время сформировались характеристики своеобразной униформы для «морской свинки». Женщины, и исследователи, и преподаватели, в большинстве своем стали носить строгие английские костюмы с характерными для них признаками унисексуальности. Искусствовед М. Ю. Герман вспоминал заведующую кафедрой марксизма-ленинизма в Ленинградской Академии художеств в начале 1950-х годов, даму с «обликом генеральской жены (каковой и являлась) и повадками лагерной надзирательницы. Она носила исключительно ответственные костюмы только двух цветов: красного и зеленого» (Герман 2000: 198). Примерно в таком же стиле известный оператор Б. И. Волчек приодел свою дочь Галину, отправляя ее в актерскую среду после окончания школы. Темно-синий пиджак и юбку даже шили у мужского мастера, правда, лучшего в Москве в 1950 году (Райкина 2004: 30–31). У моей мамы на рубеже 1940–1950-х годов тоже был английский костюм в стиле унисекс, о чем свидетельствовали детали фасона, а именно лацканы жакета — полная копия лацканов мужских пиджаков. Мама была женщиной очень худощавой, и на ней одежда с элементами маскулинности выглядела изысканно, почти в стиле Марлен Дитрих. Но большинство ученых дам бостоновые костюмы явно не украшали и смотрелись на них довольно топорно (ил. 1, 2). Подтверждением тому могут служить редкие фотографии празднования 150-летия со дня рождения А. С. Пушкина. Они сохранились в моем семейном архиве — отец, тогда работник управления кадров Ленинградского отделения Академии наук СССР, — присутствовал на торжествах, проходивших в Пушкинских Горах. Фотодокументы зафиксировали внешний вид не только чистопородных «морских свинок» — ученых дам из числа филологов и историков литературы, но и жен светил академической науки, а также представительниц так называемого вспомогательного состава — референтов и секретарей. И женщины-ученые, и супруги академиков и членов-корреспондентов строго соблюдали дресс-код, принятый в научной среде 1930-х — начала 1950-х годов. В нем забавно сочетались элементы сталинской маскулинности в виде строгих костюмов и некой дани традициям курсисток, использовавших в своем гардеробе головные уборы. Дамы даже на торжественных заседаниях сидели в шляпках, которые сегодня напоминают детали костюма старухи Шапокляк — злодейки, придуманной Э. Н. Успенским (ил. 3, 4). Строгую чопорность с элементами нафталинности нарушали лишь секретарши — особы, обладавшие нарочитой женственностью (ил. 5).

Шляпки в контексте сталинского большого стиля являли собой любопытную смесь вестиментарного характера. Это был некий предмет из дореволюционного прошлого и в то же время знак новой тоталитарной роскоши, к которой власть явно приобщала советских «морских свинок». Уже в конце Великой Отечественной войны модельеры приступили к разработке новых фасонов шляп. Весной 1945 года московские художники по костюмам предложили советским женщинам восемнадцать моделей головных уборов (Журавлев, Гронов 2013: 97). Показательным является эпизод из кинокомедии Г. В. Александрова «Весна» (1947). Среди персонажей второго плана в фильме есть домработница Маргарита Львовна. Ее роль сыграла Ф. Г. Раневская. В одном из эпизодов героиня Раневской, глядя на себя зеркало, произносит фразу: «Красота — это страшная сила», заимствованную из стихотворения С. Я. Надсона «Дурнушка». Поводом для явного самолюбования стала шляпка с вуалью (Кожевников 2001: 411). Этот предмет одежды прислали главной героине кинокартины — Ирине Никитиной, крупному ученому, руководительнице Института солнца — из Общесоюзного дома моделей.

Литературно-художественный дискурс на рубеже 1940–1950-х годов тиражировал образ сверхсерьезной «морской свинки» в униформе тоталитарного характера. В романе Д. А. Гранина «Искатели» (1954) молодая, целеустремленная, симпатичная автору начальница лаборатории в НИИ технического направления — это особа с гладко причесанными на пробор волосами, в строгом черном костюме (Гранин 1987: 7–8). Такой стиль одежды пропагандировали и художники-модельеры. Так, сотрудник Общесоюзного дома моделей Г. А. Самаров предлагал для сезона 1954–1955 годов три фасона деловых костюмов для женщин (ил. 6). Все они должны были изготавливаться из шерстяного трико, ткани трудно поддающейся отпариванию и отглаживанию, что требовало особого внимания при раскрое. Неудивительно, что дамская одежда из этого материала должна иметь строгие почти мужские линии. Ведь и их разработчик был признанным мужским портным (подробнее см.: Самаров, Черемных 1952). Любопытно, что к суровым костюмам в духе сталинского унисекса предлагались не только шляпки, но и перчатки и даже меховые горжетки. Это были типичные вещи сталинского гламура. Власть явно пыталась маркировать женщин-ученых как представительниц советских элит.

Процесс деструкции сталинского большого стиля и его бытовой составляющей — сталинского гламура в 1950–1960-х годах привел к серьезным изменениям в популяции «морских свинок». Правда, ее размер уже не рос в геометрической прогрессии, как в 1920–1940-х годах. В 1960 году женщин в числе ученых было столько же, сколько в 1940-м, — 42%. К 1970 году дамская прослойка достигла 47%, а к началу перестройки — 52% (Пушкарева 2010: 24). Главным стало не количество «морских свинок», а модификация их социального статуса и внешнего вида.

Демократизация общих канонов жизни повлияла на советских модельеров. В издании «Рижские моды» за 1961–1962 годы можно было прочесть: «Наша советская женщина большую часть своего времени проводит в труде, поэтому на страницах журнала уделено много места повседневной одежде для работы в учреждении, институте и т.д. Эта одежда подчиняется общим законам моды, но отличается большей строгостью линий и выбором соответствующих тканей более спокойных цветов» (Рижские моды 1961: 1). Изменился вид пресловутых костюмов — униформы «морских свинок» эпохи сталинизма — в употребление вошли укороченные жакеты в пандан с юбками в складку, гофре и плиссе (ил. 7). Рижские модельеры в начале 1960-х годов предлагали для профессиональных занятий, не требующих спецодежды, в частности для преподавателей и исследователей, разного рода комплекты из жилетов и юбок, а также сарафаны и сдержанные, но элегантные платья (ил. 8).

Традиционная одежда ученой женщины менялась и за счет тканей. Популярными становились изделия из плотного трикотажного шерстяного материала. Уже в 1880-е годы в России его называли «джерси» и использовали для пошива дамских платьев. Обтягивающее фигуру желтое джерси превратилось в своеобразный сексуальный фетиш для героя «Крейцеровой сонаты» Л. Н. Толстого. Советские женщины узнали о джерси в середине 1960-х годов. Одежда из этой ткани оказалась очень удобной: она не мялась, не стесняла движений. В одном из номеров журнала «Огонек» за 1964 год появилась даже незлобная карикатура на модниц с подписью: «Джерси все возрасты покорны». О явной бытовизации материала с французским именем свидетельствуют и неологизмы эпохи 1960-х «джерсовый» и «джерсевый» (Новые слова и значения 1971: 155). Но трикотажного полотна в СССР, а тем более изделий из него выпускали мало. Джерсовые вещи были дефицитными, а следовательно, и престижными. Каждая дама из мира науки, находясь в элегантном возрасте, стремилась одеться в джерсовый костюм с жакетом или жилетом, в крайнем случае в «кофточку» — советский вариант кардигана. Это видно на групповых фотографиях моих старших коллег по Ленинградскому отделению Института истории СССР АН СССР (ил. 9). В магазинах за импортными костюмами и «двойками» (две кофточки из одного вида пряжи — одна с длинным, другая с коротким рукавом) выстраивались огромные очереди. Ажиотаж породил практику покупки вещей, не всегда подходящих по размеру и фасону. Помню, наша соседка по Дому академиков, этнограф-индолог в спешке приобрела польский трикотажный костюм. Яркая внешность и невысокий рост ученой дамы из Института этнографии АН СССР диссонировали с линиями костюма в стиле Шанель. В результате он достался моей маме. Так в начале 1960-х годов она совершила переход от сталинской униформы «морской свинки» к новым стандартам деловой элегантности (ил. 11, 12).

Не имея возможности приобрести вещи из джерси, советские женщины пытались сшить их в специализированных трикотажных ателье, число которых в СССР с 1960 по 1975 год выросло вдвое. Соблазна приодеться в джерси, изготовленное по индивидуальному заказу, не избежала и моя мама. В 1967 году преподаватель уголовного права, уголовного процесса и только появившейся тогда криминологии стала обладательницей джерсового костюма, сшитого в ленинградском трикотажном ателье-магазине, вошедшем в историю под неофициальным названием «Смерть мужьям». Оно открылось еще в 1934 году и сначала обслуживало лишь семьи крупных партийных и советских работников, а также актерскую элиту. Услугами «Смерти мужьям» пользовались не только ленинградки, но и москвички: А. К. Тарасова, К. И. Шульженко, Л. П. Орлова, Ф. Г. Раневская (Сараева-Бондарь 1993: 281). После войны по записи в «Смерти мужьям» могли сшить модную трикотажную вещь и обычные люди. Одна из счастливиц вспоминала ситуацию 1964–1965 годов: «Трикотаж поступал из Финляндии, пошивочное оборудование тоже было импортное, и пошив был очень качественным. Однако можно было заказать не более двух вещей. Очередь занимали с вечера, и до открытия ателье никто не покидал очередь. А мороз был в ту зиму сильный, и я тоже отстояла очередь, хотя в течение ночи дважды приходила в квартиру и грелась на кухне (дом находился рядом с ателье). Мне пошили костюм и платье из финского трикотажа, модель была взята из французского журнала. Уже готовые изделия красовались на манекенах в витрине, в ателье и заказ принимали по уже изготовленным образцам» (Лебина 2015б: 361). Маме удалось избежать унизительной и утомительной процедуры стояния в очереди благодаря блату от науки. Папа тогда уже возглавлял Управление кадров в Ленинградском отделении Академии наук СССР и смог получить письмо на имя руководства «Смерти мужьям». В письме указывалось, что Лебин Б. Д. едет в командировку во Францию, в поездке его должна сопровождать жена — юрист и преподаватель специализированного училища — представительница советских «морских свинок». Для этого срочно необходим достойный трикотажный костюм. Так у мамы появилось вожделенное джерси в грязно-песочных тонах, невзрачность которых нивелировалась простотой покроя, маминым изящным сложением и натуральными светлыми волосами (ил. 13).

В 1970-х годах молодые женщины из научно-преподавательской среды успешно осваивали брючные костюмы как вид «рабочей одежды». В литературе мемуарного характера часто встречаются рассказы о гонениях на «штанишниц». Действительно, до середины 1960-х годов женские брюки считались одеждой, предназначенной лишь для досуга и активного отдыха. Однако к началу 1970-х годов ситуация изменилась, и в академической среде молодые особи из числа «морских свинок» спокойно носили или брючные костюмы или брюки с удлиненными блузонами. Именно поэтому меня смущает эпизод из книги секретаря Союза дизайнеров СССР И. А. Андреевой: «…В начале 70-х годов меня как-то не пустили в брючном костюме в Министерство среднего машиностроения. Я состояла членом художественного совета Главювелирпрома, утверждавшего образцы-эталоны для массового производства <…> Охранник, проверявший пропуска, загородив мне вход, сказал „В штатах не пущу“» (Андреева 2009: 135). Возможно, это аберрация памяти, которая может проявиться у любого человека. Собственный опыт позволяет мне утверж дать, что брюки сначала легализовались в сугубо научной среде, в пространствах разного рода НИИ, а затем уже к концу 1970-х стали нормой и для женщин, занимавшихся преподавательской деятельностью в советских вузах. В последние два десятилетия существования СССР вестиментарный облик представительниц прекрасного пола в сфере науки не зависел от нормализующего диктата власти. Больше на внешний вид преданных служительниц науки оказывал влияние их материальный достаток. Как правило, общий уровень квалификации, а соответственно, и заработной платы женщин в исследовательско-преподавательской среде был ниже, чем у мужчин. В Ленинграде, например, в конце 1960-х годов «морские свинки» составляли 42% от всех ученых и всего лишь 14,4% от числа докторов наук (Научные кадры Ленинграда 1973: 44). В автобиографической книге крупного питерского историка, театроведа, доктора искусствоведения И. Ф. Петровской (1919–2014) есть откровенные записи о состоянии гардероба женщины-ученого, вынужденной в начале 1960-х годов решиться на приобретение кооперативной квартиры. Ире Федоровне необходимо было создать нормальные бытовые условия для дочери, больной рассеянным склерозом. Кооператив покупался в долг на скромные доходы архивиста, а позднее искусствоведа-исследователя. Петровская вспоминала, что у нее долгое время было «единственное платье, оно до неприличия протерлось на груди от соприкосновения с краем стола и грудой книг и подшивок газет, которые (она. — Н. Л.) таскала, прижимая к себе» (Петровская 1999: 225). Та же Ира Федоровна со смелостью талантливого и успешного человека отмечала: «К середине 1980-х появились какие-то свободные деньги, и настала пора — себя немножко украшать. <…> Стала одеваться в Доме моды на Тухачевского, находя в этом развлечение и отвлечение…» (там же: 328). Степень доктора наук могла в советское время обеспечить приобретение достойной одежды (ил. 14). Молодые и пока «не остепененные» «морские свинки» тоже вполне оживляли научный пейзаж своим видом. Помогала не только молодость, но и отсутствие строгих канонов внешнего вида научных дам. Происходило постепенное размывание вестиментарных границ популяции «морских свинок». Большинство из них сливалось с толпой обычных советских женщин, умудрявшихся относительно пристойно одеваться в условиях разраставшегося дефицита. А на рубеже 1970–1980-х годов с помощью фарцовщиков, блата и прочих ухищрений, выражаясь словами героя фильма «Самая обаятельная и привлекательная» (1985) конструктора Дятлова (артист Л. В. Куравлев): «В джинсы уже облачились самые отсталые слои населения» (Кожевников 2001: 707). По моим личным воспоминаниям в научных учреждениях джинсы молодые ученые дамы активно носили с пиджаками «старшего брата». Теперь это называется стиль оверсайз. Брюки из денима стали и в советском научном быту одеждой для обоих полов. У В. С. Токаревой в небольшом эссе «Самый счастливый день (рассказ акселератки)» (1980–1981) есть характерная фраза, которую произносит девочка-подросток, описывая своих родителей, научных сотрудников: «…Худые и в джинсах» (Токарева 2015). Тогда же в женском гардеробе появились вещи из кожи и замши — унисексуальных материалов. Это были куртки, жилетки и даже юбки. Новые остромодные вещи позволяли служительницам науки сохранять в стилистике своей одежды черты маскулинности, но не в карикатурном контексте нигилисток и сталинских ученых, а в духе элегантности конца Х Х века. Мало у кого хватало бы смелости обозвать «морскими свинками» особ, фланировавших и гарцевавших по коридорам НИИ и библиотек в узких преимущественно американских, на худой конец польских джинсах, в самовязаных свитерах из остромодного мохера, а нередко и в замшевых жилетках и пиджачках. Такой наряд был вполне распространен в научной среде конца эпохи брежневского застоя. Неудивительно, что мои ученики, ныне уже вполне сложившиеся ученые, но начавшие свой путь в науке в конце 1990-х годов, не знают шутки о «морских свинках». А зря, ведь забытые анекдоты могут быть основаны на вполне конкретных реалиях прошлого.

Литература

Аль 1996 — Аль Д. Восстановление ума по черепу. СПб., 1996.

Андреева 2009 — Андреева И. Частная жизнь при социализме: отчет советского обывателя. М., 2009.

Ашукин, Ашукина 1955 — Ашукин Н., Ашукина М. Крылатые слова. М., 1955.

Вознесенская 2012 — Вознесенская А. Образ женщины-нигилистки как отражение смены ценностной парадигмы в культуре России XIX в. // Общество. Среда. Развитие. 2012. № 2.

Володарская, Разина 2017 — Володарская Е., Разина Т. Образ женщины ученого в изобразительном искусстве СССР как отражение гендерного неравенства в науке // Социология науки и техники. 2017. Т. 8. № 1.

Герман 2000 — Герман М. Сложное прошедшее. СПб., 2000.

Горшенин 2019 — Горшенин А. История научной деятельности отечественного микробиолога З. В. Ермольевой: Краткий обзор советской историографии // Самарский научный вестник. 2019. Т. 8. № 4 (29).

Гранин 1987 — Гранин Д. Искатели. Роман. М., 1987.

Журавлев, Гронов 2013 — Журавлев С., Гронов Ю. Мода по плану. История моды и моделирования одежды в СССР, 1917–1991. М., 2013.

Иванова 1980 — Иванова Л. Формирование советской научной интеллигенции (1917–1927 гг.). М., 1980.

Каверин 2010 — Каверин В. Открытая книга. М., 2010.

Кирсанова 1997 — Кирсанова Р. Сценический костюм и театральная публика в России XIX века. Калининград; М., 1997.

Ковалевская 1974 — Ковалевская С. Воспоминания. Повести. М., 1974.

Кожевников 2001 — Кожевников А. Большой словарь. Крылатые слова отечественного кино. М., 2001.

Лебина 2015а — Лебина Н. Советская повседневность: нормы и аномалии. От военного коммунизма к большому стилю. М., 2015.

Лебина 2015б — Повседневность космоса и кукурузы: деструкция большого стиля: Ленинград, 1950–1960-е годы. СПб., 2015.

Малая советская энциклопедия 1959 — Малая советская энциклопедия. М., 1959. Т. 6.

Мельниченко 2014 — Мельниченко М. Советский анекдот: Указатель сюжетов. М., 2014.

Мирская, Мартынова 1993 — Мирская Е., Мартынова Е. Женщины в науке // Вестник Российской академии наук. 1993. Т. 63. № 8. С. 693–700.

Научные кадры Ленинграда 1973 — Научные кадры Ленинграда: структура кадров и социальные проблемы организации труда. Л., 1973.

Новые слова и значения 1971 — Новые слова и значения: Словарь-справочник по материалам прессы и литературы 60-х гг. М., 1971.

Панаева (Головачева) 1956 — Панаева (Головачева) А. Воспоминания. М., 1956.

Пантелеев 1958 — Пантелеев Л. Воспоминания. М.; Л., 1958.

Петровская 1999 — Петровская И. В конце пути. СПб., 1999.

Пушкарева 2010 — Пушкарева Н. Женщины в российской науке конца ХХ — начала ХХI века: обобщение количественных характеристик // Женщина в российском обществе. 2010. № 3 (56).

Пушкарева 2014 — Пушкарева Н. Общая линия жизни и репрезентация успешности в автобиографиях и автобиографических интервью женщин-ученых // Tractus Aevorum: эволюция социокультурных и политических пространств. 2014. Т. 1. № 1.

Райкина 2004 — Райкина М. Галина Волчек: как правило вне правил. М., 2004.

Рижские моды 1961 — Рижские моды. 1961–1962. Рига, 1961.

Романов 1990 — Романов П. Светлые сны: Роман, рассказы. М., 1990.

Самаров, Черемных 1952 — Самаров Г., Черемных А. Моделирование и конструирование мужской верхней одежды. М., 1952.

Сараева-Бондарь 1993 — Сараева-Бондарь А. Силуэты времени. Л., 1993.

Степнов 2019 — Степнов А. Первые ученые-женщины в советской физике — профессора томского университета В. М. Кудрявцева, Н. А. Прилежаева, М. А. Большанина: гендерные аспекты профессионально-адаптационных практик // Вестник Томского государственного университета. История. 2019. № 57.

Столович 1997 — Столович Л. Смех против тоталитарной философии // Звезда. 1997. № 7.

Теория моды 2017 — Теория моды: одежда, тело, культура. 2017. № 44.

Теория моды 2017–2018 — Теория моды: одежда, тело, культура. 2017– 2018. № 46.

Токарева 2015 — Токарева В. Ничего особенного. М., 2015.

Тихонова 1992 — Тихонова Н. Девушка в синем. М., 1992.

Тургенев 1954 — Тургенев И. Собрание сочинений в двенадцати томах. М., 1954. Т. 3.

Уилстон 1956 — Уилстон М. Живи с молнией. М., 1956.