ИВАН МИКИРТУМОВ (СПБГУ). ЧТО ОСТАЛОСЬ ОТ «БОЛЬШОЙ ИСТОРИИ»? НОВАЯ НАИВНОСТЬ НА МЕСТЕ ГИБЕЛИ МЕТАНАРРАТИВОВ

«Большая история» как инструмент политической и культурной идентификации, в равной мере обязанный своим происхождением Просвещению и Романтизму, утратила прежние качества в результате приобретения народами Европы на памяти одного поколения уникального опыта воплощения исторических проектов в реальность. Изводы «большой истории», принявшие виды конкурирующих идеологий, также пришли в упадок в силу общего недоверия к построениям такого рода. Критическая социальная теория констатировала это обстоятельство как конец битвы политико-исторических метанарративов. Искушенность и деликатный цинизм, однако, стали органичным состоянием ума преимущественно в элитах, которым, если бы это показалось им необходимым, было бы под силу пересоздание и насаждение «большой истории». Этого, однако, не происходит, поскольку за такой реставрацией последует возобновление битвы метанарративов, следствием которого станет и нестабильность элит. Между тем со сменой поколений возникли места и сообщества, в которых постмодернистская критика все менее действенна, так что вместе с теми местами и сообществами, которые не были затронуты ею изначально, они создают разнообразные локальные среды, в которых имеется спрос на «большую историю» как на ресурс власти. В отсутствие такого продукта этот спрос удовлетворяется исторической попсой и бытовой историософией. Существуя как элемент массовой культуры сначала виртуально, в форме чистого красноречия, доставляющего удовольствие эстетическое, эти продукты получают в какой-то момент риторическую значимость, то есть превращаются в инструмент убеждения, следствием которого становится социальное действие. Так возникает состояние «новой наивности», носитель которой подчинен препарированным аффектам власти, подавления, исключительности и господства, но на очень подвижной границе между аффектами. Манипулятор новой наивностью должен действовать осторожно, поскольку разные люди по-разному реагируют на превращение аффекта, связанного со сферой виртуального, в реальный. Поэтому здесь используются лишь имитации старых метанарративов и «большой истории», а весь процесс подается как игра, так что он никогда не бывает ни последователен, ни убедителен. Типичная схема действия такова: обращение к эпизоду из старой «большой истории», его «переписывание», снижающее разоблачение, новое «переписывание», новое разоблачение и так далее. Публика может зафиксировать лишь факт манипуляции и перестает обращать внимание на ее содержание, угадывая лишь message и реагируя на него практическим образом. Следствие этой практики для исторической памяти очень любопытно: различие между прошлым, которое «было», и прошлым, которого «не было» стирается. При этом возможность и значимость коммеморации не исчезают, поскольку становится неважным различие «бывшего» и «небывшего», внимание привлекает лишь «мораль» той или иной «истории» и то, кто и с какой целью эту «мораль» стремится довести до общего сведения. Тем самым, новая наивность ставит предел себе самой, оказываясь не более чем стертой формой болезни и порождая нечувствительность к «большой истории», а любая история вообще оказывается риторическим инструментом. Для интеллектуала, тем более для профессионального историка эти обстоятельства знаменуют наступление золотого века исторического знания, когда оно окончательно перестанет выполнять роль политического и культурного идентификатора и сохранит ценность лишь для очень немногих, а именно как путь к «бывшему», даже, если знание это «бывшего» и не приносит пользы социальной практике. Такая чистая история становится в один ряд с чистой философией и чистой математикой, поддерживая существование полезных форм знания и убеждения как таковых, но не нагружая тех, кому это не нужно, никаким конкретным содержанием.