События

"Антропологический поворот" здесь и сейчас? НЛО 113. Скоро

Журнал «Новое литературное обозрение» продолжает дискуссию о так называемом «антропологическом повороте» в гуманитарных областях знания (прежде всего – филологии), начатую в юбилейном сотом номере. Разговор открыла тогда главный редактор издания Ирина Прохорова; вслед за ней там опубликованы более сорока текстов, авторы которых – филологи, историки, социологи, литераторы – обсуждали проблему «антропологии закрытых обществ». Дискуссия продолжилась в 106 выпуске «НЛО»; здесь фокус был смещен с «закрытых обществ» на саму «антропологию» – и на возможности, которые, по мнению многих, она предоставляет для смены гуманитарной парадигмы сегодня (в условиях, если верить некоторым участникам обсуждения, кризиса системы воспроизводства гуманитарного знания). На этот раз, разговор  шел вокруг статьи Кевина Платта «Зачем изучать антропологию? Взгляд гуманитария: вместо манифеста»; среди тех, кто высказал свое мнение – Александр Эткинд, Виктор Живов, Ханс-Ульрих Гумбрехт и другие известные ученые. После этого последовали обсуждения уже перспектив, собственно, филологии в нынешних обстоятельствах – в 107 и 110 выпусках «НЛО». И вот – новый этап дискуссии: в 113 номере «Нового литературного обозрения» дюжина авторов обсуждает еще один манифест, статью Николая Поселягина «Антропологический поворот в российских гуманитарных науках». Номер готовится к печати; пока же, учитывая интерес к теме (и ее важность) – небольшие выдержки как из манифеста Поселягина, так и из двенадцати откликов.

 

 

 

 

Николай Поселягин

 

АНТРОПОЛОГИЧЕСКИЙ ПОВОРОТ В РОССИЙСКИХ ГУМАНИТАРНЫХ НАУКАХ

 

(…) В настоящее время, когда всевозможные повороты и смены парадигм, breaks and turns, в гуманитарных науках стали скорее регулярностью и правилом хорошего тона, появление еще одного может казаться лишь дополнительной избыточностью. И в самом деле: когда словосочетание, связавшее с этим трендом антропологию, впервые возникло – а это, по всей видимости, произошло не раньше октября 1995 года, когда в Констанцском университете состоялся коллоквиум на тему «The Anthropological Turn in Literary Studies», – оно не получило большого хождения за пределами Германии. В самой же Германии, однако, зерно упало на благодатную почву: усвоенный гуманитарными науками опыт нового историзма и давно распространенная в этнографии концепция «культуры как текста» позволили немецким гуманитариям использовать антропологический поворот как способ переосмысления и обновления своей научной сферы в целом. Уже в середине 2000‑х стало возможно подвести предварительные итоги, важнейшими из которых оказались усилившееся стремление к преодолению национально ориентированной замкнутости гуманитаристики и постструктуралистская по своей сути переориентация «культуры как текста» на «культуру как процесс перевода и переговоров».

(…)

В юбилейном 100‑м номере «Нового литературного обозрения», посвященном антропологии закрытых обществ, была опубликована статья И.Д. Прохоровой «Новая антропология культуры», имеющая статус полуманифеста. В ней было предложено новое направление разговора о самоидентификации российской гуманитарной сферы, который продолжается еще с начала 1990‑х под разными именами. Фактически эта статья – предварительный итог плюс попытка дальнейшей консолидации под новым, но интуитивно уже хорошо знакомым знаменем. Чем именно оно интуитивно знакомо – об этом несколько слов чуть дальше.

Вскоре, в 106‑м номере, была опубликована подборка, посвященная антропологическому повороту с культурологической и социологической точек зрения, – рассматривался широкий контекст бытования гуманитарных и социальных наук (по крайней мере, в США и России), обсуждались перспективы дальнейших путей. Если подходить к проблеме с этих позиций, то тут на данный момент сказано, пожалуй, достаточно. Поэтому в настоящей статье делается попытка подойти к ней – пусть максимально эскизно и бегло – с точки зрения методологии нарождающегося интеллектуального движения. Правда, необходимо сразу внести две оговорки: во-первых, это ракурс довольно утилитарный (см. вопросы, выставленные в начало работы), а во-вторых (и это главное), это не утверждение догматов и не описание явления, а субъективная попытка прогноза на будущее – настолько же условная и необязательная, насколько вообще условны и необязательны бывают подобные прогнозы.

По-видимому, можно предварительно резюмировать, что конечный (идеальный) объект гуманитаристики в пределах антропологического поворота – человек в его социально ориентированной знаковой деятельности. В отличие от классической семиотики (и смежных направлений типа структурализма), где конечным объектом выступает знаковая деятельность человека как таковая, для антропологического поворота главным является именно человек, любой индивид (как действующее лицо социума), но познаваемый не непосредственно, как в физической антропологии, и даже не только через его социальную активность (включая индивидуальный повседневный быт), а прежде всего через знаковые медиаторы – тексты.

(…)

И здесь я уже теряю свой эпистемологический оптимизм. Если на вопрос, что антропологический поворот может значить (как потенциально способен реализоваться, как может выглядеть), как мне кажется, существует целый набор вариантов ответа (что я и попытался предельно схематично воспроизвести), то на вопрос, зачем он, собственно, России нужен, я готов дать только один ответ – не знаю.

Антропологический поворот, несмотря на все его внутреннее разнообразие, предполагает общую эпистемологическую систему координат, которую можно обозначить как субъективистскую – имея в виду, конечно, не аксиологию, а способ подхода к предмету: как я могу воспринимать мир и анализировать воспринятое. Здесь первична самоценность концепции, познавательный ракурс, с которого именно я смотрю на объекты; исследователь-субъективист отдает себе отсчет, что никогда не сможет узнать доподлинно, «что хотел сказать автор» (или «что объективно говорит текст»), и занимается не столько воссозданием смыслов, сколько их конструированием с помощью определенного набора аналитических практик. В России же господствующая система координат другая – условно говоря, позитивистская (или традиционная, или академическая): мы предполагаем, что любые исследователи, при известном навыке обращения с фактами и эвристическом опыте их складывания в объективные системы, способны понять истинные смыслы сказанного в тексте и происходившего за текстом. Пусть мы не знаем, что же все-таки собирался сказать тот автор, но зато мы убедительно воссоздаем то, что он смог сказать, и этот смысл не сконструирован нами, а воскрешен из той, другой эпохи. Мы беседуем с текстом, как с реальным «другим», а не как с неуловимым собой. И убедительность здесь – категория сродни естественно-научной доказательности (и, в конечном счете, объективной истине), а не постструктуралистской реализации субъективной идентичности.

Я не знаю, как антропологический поворот может оказаться востребован людьми, системой координат которых является академизм: он не предлагает исходить из фактов, которые сами подсказывают исследователю выбор его оптики. Наоборот, он предлагает разрушить дисциплинарные границы и – в идеале – тоже исследовать «других», но сквозь себя, преодолевать субъективность восприятия с помощью субъективности же, но слегка иного рода: и «я», и «другие» – одинаково «человек в его (субъективной) социально ориентированной знаковой деятельности». И весь набор методологий, которые я предельно кратко – и предельно субъективно – попытался представить в этой статье, способен служить этой конечной цели. Важен здесь именно человек, хотя и весьма комплексно интерпретируемый, а не факты как таковые и не научные дисциплины с их границами, отделяющими одни факты от других и одни аспекты от других.

При этом мой пафос – вовсе не в отрицании академизма и не в массовом уходе от него под знамена антропологического (или любого другого) поворота: меньше всего мне хотелось бы, чтобы эта моя статья воспринималась в стиле «что такое хорошо, а что такое плохо», – а тем более чтобы отрицательным членом этой нехитрой оппозиции становился академизм. В конце концов, если то или иное субъективистское движение превратится в монополию, от этого тоже ничего хорошего ждать не приходится. Академизм – серьезное направление с глубокой традицией, его необходимо развивать и дальше, – только не как единственно возможный для науки путь, а как одно из многих достойных уважения направлений. Более того, я уверен, что без мощного академического бэкграунда большинство субъективистских течений – и течения антропологического поворота в том числе – вряд ли смогут развиваться вообще.

(…)

Традиционализм, как и брежневский застой, психологически понятен: он кажется уютным, почти домашним (ибо уходит от публичности), даже тактильно ощущаемым; он не ставит «последних вопросов» (наоборот, не замечает их ради сохранения окружающей ситуации в том виде, в котором она и так уже пребывает или должна пребывать); он создает уверенность, что мы обладаем покоем, который заслужили, никакого движения никуда и не нужно, а нужно только продолжать переклассифицировать факты. Однако это еще не значит, что противоположное движение должно безвариантно приводить к тоталитарному диктату единоличной субъективности – оно к нему приводит, только когда я отказываюсь слышать в себе голоса «других» и (вместо утверждения собственной субъективности во что бы то ни стало) признавать эпистемологическую демократию.

Правда, в конце концов я остаюсь в сомнениях, возможен ли этот третий путь в России в обозримом будущем.

 

 

 

 

Марк Липовецкий

 

КОНЕЦ «ЗАСТОЛЬНОГО» ПЕРИОДА

 

Статья Н. Поселягина, как ни странно, удивительно перекликается со статьей С. Козлова «Осень филологии». Хотя эти работы написаны представителями различных поколений и хотя сам Н. Поселягин выступает в качестве одного из оппонентов Козлова, их отличает парадоксальный комплекс: сочетание потрясающей теоретической эрудиции со своеобразным страхом теории, страхом самостоятельного теоретического поиска. Здесь не место для обсуждения историко-культурных причин этого комплекса, хотя, полагаю, решающую роль здесь играет отталкивание от «системно-структурного подхода» в литведе 1970—1980-х, сочетавшего теоретический провинциализм с устремленностью к глобальным эссенциалистским построениям. Как полагают и С. Козлов (эксплицитно), и Н. Поселягин (имплицитно), для адекватного описания русского культурного или литературного материала достаточно коктейля из уже существующих теоретических подходов. Однако в этом вопросе я полностью солидарен с Сергеем Ушакиным, писавшим по поводу «Осени филологии»: «Дисциплина, активно сторонящаяся попыток повлиять на интеллектуальную повестку дня академического сообщества, дисциплина, не заинтересованная в экспансии своей тематики и своих способов решения интеллектуальных (и социальных) проблем, дисциплина, не озабоченная увеличением того, что в социологии принято называть “собственной социальной базой”, – такая дисциплина обречена не просто на “стадию остывания”, а на холодную (и быструю) смерть. С такой “осенью” до зимы можно и не дожить».

На мой взгляд, участниками российского АП накоплен достаточный эмпирический опыт (не говоря уже о теоретической эрудиции) для того, чтобы ставить перед собой масштабные теоретические задачи, способные структурировать поле «поворота», придавая ему черты самостоятельного научного направления. Обсуждение этих задач могло бы стать предметом не одной дискуссии на страницах «НЛО».

Первостепенной же мне представляется именно проблема соотношения литературы и литературной поэтики (как индивидуальной, так и свойственной целым течениям и направлениям) с культурными и социальными образованиями – практиками и институциями. По-видимому, эти соотношения невозможно адекватно концептуализировать вне категории дискурса – понятия, что характерно, практически не используемого Н. Поселягиным (по-видимому, оно уже вышло из моды). Именно дискурс соединяет литературу (и литературность) с социумом, идеологиями и культурными практиками. Или, иными словами: это механизм двусторонних отношений между литературой и текстами культуры в самом широком смысле.

Отсюда (повторю то, о чем я уже писал в «НЛО», № 106) необходимость целенаправленного исследования поэтики дискурсов – исследования, не ограничиваемого риторикой конкретных дискурсов (в этом направлении уже немало сделано), но и включающих в себя вопросы дискурсивных переводов и гибридов, методов проблематизации и «наращивания» дискурсов; типологии дискурсов и изучения дискурсивных «жанров»; построения дискурсивных карт конкретных эпох и описания историй конкретных дискурсов в рамках национальной культуры. Литературные тексты и литературная среда в рамках этой исследовательской программы остаются в центре внимания, поскольку именно литература в русской культурной истории была, да и остается, важнейшей «лабораторией дискурсов», в которой они рождаются и умирают, испытываются на прочность и мутируют. Причем весь арсенал литературоведческого «академизма» в этих исследованиях будет не только востребован, но и потребует радикального обновления: анализ дискурса не сводится только к «идеям» – строго говоря, дискурсы и есть «формы времени», хотя и существенно отличные от собственно литературных форм. Разумеется, это лишь один из векторов теоретических поисков, необходимых для того, чтобы наш АП не повис в безвоздушном пространстве «гуманитаристики».

 

 

 

Борис Гаспаров

 

почему АНТРОПОЛОГИЧЕСКИЙ?

 

Сущность заявленного подхода состоит в том, что первичной действительностью признаются непосредственные действия, при помощи которых личности вступают в контакт друг с другом в рамках того или иного сообщества: конкретные языковые высказывания, которыми говорящие обмениваются в определенной ситуации и с определенной целью; и аналогично, различные поведенческие «высказывания», также каждый раз определяемые ситуацией и целевой направленностью. Традиционное соотношение «языка» и «речи» подвергается инверсии: вместо того чтобы видеть в обобщающих схемах «языка» первичный механизм, порождающий конкретные высказывания, последние рассматриваются как первичная, непосредственно данная действительность, а схема – как вторичный продукт интеллектуального осмысливания этой действительности, возможный лишь производно от непререкаемого факта ее данности.

Главная проблема при таком переворачивании перспектив – как теперь обращаться с этой бесконечно разнообразной и текучей действительностью, если отказаться от категориальных опор, делающих эмпирические феномены предсказуемыми в каких-то основных чертах. Здесь не место распространяться о том, что сами эти категориальные опоры при более пристальном рассмотрении оказываются иллюзорными, поскольку они имеют дело не с самими феноменами, а с их избирательно конструированными схемами; отношение же такой схемы к самим предметам, во всей их бесконечной нюансированности в конкретных условиях употребления, остаются неуловимо разнообразными. Категоризация действительности, предварительно препарированной в параметрах, делающих эту категоризацию возможной, способна породить интересные интеллектуальные построения, сами по себе, в качестве фактов культуры, имеющие неоспоримую ценность. Но собственно описанием они не являются, поскольку даже не ставят вопрос о том, как человек – неоспоримый эмпирический субъект культуры – ориентируется в бесконечном разнообразии актов языкового и поведенческого высказывания и в летучей изменчивости условий их употребления. Как в этих условиях внутренней свободы, которую никакое обобщение не способно охватить, субъектам культуры все-таки как-то удается «передавать» и «понимать» высказывания?

(…)

Термин «антропологический» представляется мне неудачным, поскольку слово «антропологический» отягчено большим, быть может, непосильным грузом предшествовавших употреблений, прямо противоречащих интенции смысла, которую ему хотят придать.

Если бы содержание термина «антропологический» определялось его этимологической формой, его можно было бы счесть вполне уместным, даже удачным. В сходном значении его употреблял Фейербах (и за ним Чернышевский), чья, надо признать, несколько аморфная философия материальности человеческого существования осталась эпизодом между идеалистическим детерминизмом Гегеля и материалистическим детерминизмом Маркса. Но это было давно. Сейчас же при слове «антропология» на ум приходит «первобытное мышление», бриколаж, символическая значимость боя петухов и подобных экстравагантных ритуалов, внеположность категорий языка хопи «нашей» категоризации времени, реальности и количества и т.п. Все это – именно плоды внешнего взгляда на предмет, стремления охватить его целиком в качестве некоторой закономерности, для которой конкретные высказывания конкретных субъектов служат лишь репрезентациями. Этот принцип действителен не только для «структурной антропологии» с ее преднамеренным схематизмом, но и для «богатых описаний» Клиффорда Гирца. Примером новейшей вариации такого подхода может служить идея «постколониального», которая мне представляется очередным способом посмотреть с позиции культурной метрополии («первого мира») на то, что лежит за ее пределами; парадоксальным образом, такая позиция обнаруживает свою поистине «пост-колониальную» природу, в том смысле, что служит естественным продолжением «колониального» изучения мышления дикаря. Пафос саморазоблачения или самоуничижения описывающего субъекта, характерный для работ Нового времени, не отменяет кардинального отношения к объекту как к «другому». Стратегия культурной антропологии – это стратегия остранения.

 

 

 

Илья Калинин

 

ВРЕМЯ КРИЗИСА И БРЕМЯ МАНИФЕСТОВ.

ФИЛОЛОГИЯ НА ПОВОРОТЕ

 

Череда манифестов, появившихся за последние несколько лет и ставших поводом для все еще продолжающейся дискуссии, является проявлением дискомфорта, связанного с ощущением маргинализации гуманитарного (и филологического прежде всего) знания. Особенно неприятно то, что вина за эту маргинализацию не может быть возложена исключительно на «бездуховность массового общества», переставшего с инфантильной надеждой смотреть на представителей гуманитарных наук. Отсутствие спроса в данном случае полностью гармонизировано практически полным отсутствием предложения. Указанный дискомфорт слышится и в самих программных выступлениях, предлагаемых к осуждению, и в ответных репликах. Его мотивы могут быть различны: теоретическая стагнация, институциональная ригидность, коммодификация знания (превращение университета в агента сферы услуг, а преподавателя – в менеджера по продажам). Если первые два пункта еще решаемы в рамках академической сферы, последний является частью процессов, которые выступают скорее как предмет описания, нежели как объект регулирования – по крайней мере, со стороны науки.

 

 

Сергей Ушакин

 

ВЕРНИТЕ МЯЧ В ИГРУ

 

Упрощая, в интервенции Поселягина можно выделить два основных шага. Сведя воедино большинство ключевых мыслителей прошлого века, Поселягин предлагает использовать созданные ими теоретические модели и методологические подходы для того, чтобы 1) уйти от традиционной для «классической семиотики» зацикленности «на знаковой деятельности человека как таковой» и 2) сфокусироваться «именно на человеке», познаваемом, «прежде всего, через знаковые медиаторы – тексты», понимаемые, в свою очередь, «широко» – как «знаковые системы культуры». Вполне допускаю, что не заметил главного в аргументации Поселягина (и буду рад услышать пояснения), но мне кажется, что в этом движении от «знаковой деятельности человека» к «знаковым медиаторам» антропологический поворот становится не столько сменой угла аналитического зрения или траектории интеллектуального движения, сколько вращением на месте – от одних «знаковых систем культуры» к другим.

 

 

Mаксим Вальдштейн

 

«НОВЫЙ ПОВОРОТ… ЧТО ОН НАМ НЕСЕТ?»

ОБ АНТРОПОЛОГИЗМЕ В ГУМАНИТАРНЫХ НАУКАХ

 

Что в статье сразу бросается в глаза, так это имплицитный (до последнего раздела) вывод: наиболее полезно как раз то, что наименее развито или укоренено (институализировано) «у нас». За исключением разве что по-разному не- или постструктуралистских подходов к текстуальности у Бахтина и позднего Лотмана.  Отсюда скептический и несколько растерянный тон заключительной части статьи: а нужен ли вполне собой довольной российской гуманитаристике пропагандируемый автором «поворот»? Окажется ли этот поворот востребован учеными, воспитанными на традициях академизма и методологического позитивизма?

(…)

Конечно, никто из сторонников антропологического поворота не призывает к объединению вокруг некой новой догмы. Николай Поселягин призывает лишь к сотрудничеству и взаимодействию.  Я не против, но вопрос состоит в том, насколько «человека» стоит ставить во главу такой консолидации. Как мы уже видели, «антропологическая» (или «антропоцентристская»?) постановка вопроса грозит исключением важных направлений современной мысли из разговора и игнорированием реальных концептуальных разногласий среди потенциальных участников «поворота».  Кроме того, акцент на «человеке» de facto легитимирует методологический индивидуализм и его крайние позитивистские формы – теории рационального выбора и экономического человека, – то есть направления, от которых, подозреваю, большинство сторонников «поворота» предпочло бы дистанцироваться.

 

 

Александр Панченко

 

«АНТРОПОЛОГИЧЕСКИЙ ПОВОРОТ» И «ЭТНОГРАФИЯ НАУКИ»

 

Признаюсь, что мне вообще не очень по душе подобные глобальные эпистемологические проекты. Во-первых, они плохо соотносятся со спецификой гуманитарного знания как такового, не нуждающегося, в отличие от некоторых точных и естественных дисциплин, в объяснительном и методологическом монизме. «Универсалистские философские теории», стремящиеся объяснить все и вся, в данном случае скорее вредны, чем полезны. Во-вторых, они малореалистичны с точки зрения «этнографии научной жизни»: в современных демократических и даже авторитарных обществах академические корпорации устроены не по иерархическому, а по «сетевому» принципу; они состоят из небольших групп, объединенных общими интересами, методологическими приоритетами, особенностями языков описания. Как правило, такие группы обладают хотя бы относительной интеллектуальной и финансово-административной автономией. Горизонтальные связи здесь играют гораздо большую роль, чем вертикальные, по крайней мере когда речь идет не об имитативной, а о подлинной аналитической работе. Навязывать подобным «академическим сетям» универсальную теоретико-методологческую рамку не только бессмысленно, но и вредно: инновативные проекты в этом контексте рождаются, как правило, за счет приватных переговоров, а не публичных деклараций.

 

 

Кевин Платт

 

АУТСАЙДЕРЫ В ОБИТЕЛИ КУЛЬТУРЫ

 

Ярлык «субъективизм» в точности отражает ту терминологию, в которой некоторые академические исследователи в России воспринимают поставленные антропологическим поворотом вопросы. По моему собственному опыту, ведущие российские гуманитарии считают своей профессиональной задачей давать скрупулезную интерпретацию исторически верифицируемых фактов, принимая в рассмотрение только традиционные объекты гуманитарного исследования: канонические фигуры и канонические проблемы литературной и культурной истории. Как мне однажды сказал видный российский специалист, пусть ученые на Западе посвящают себя исследованию «кривоногих черных женщин», для России правильно заниматься гуманитарными науками по прежней моде, направляя внимание на Данте, Шекспира и Пушкина. При таком подходе любой метод, уклоняющийся от этих центральных и традиционных дисциплинарных задач, неизбежно опирается на какую-то форму культурного релятивизма, отстаивающего совершенно произвольный выбор объекта исследования – в согласии с праздными фантазиями и субъективными воззрениями исследователя.

(…)

Но почему произошел этот переход в определении дисциплин? Разве эти объекты не становились иногда, до некоторой степени, объектами исследования и во вполне «традиционном» гуманитарном знании? Конечно, становились. Но я настаиваю на том, что только фундаментальное переформулирование наших дисциплин позволит нам четко разглядеть центральные исследовательские проблемы нашего времени, не только через отсылку к «модным новым темам», но и в отношении к самим традиционным фигурам. Главными проблемами новых исследований могут стать: формирование культурных идентичностей, национальных традиций и канонов литературной и культурной ценности; отношения между центрами и перифериями культурно санкционированной власти и актуальное состояние неясных границ между ощутимо отдельными языками, традициями, «семиотическими системами» и «жизненными мирами». В нашем мире, в котором каноны разрушены, глобальная культура соперничает с национальной, население не определяется границами, а границы не совпадают с территориями, визуальное пересиливает текстовое, мы должны ответить на вызов этих и других новых исследовательских проблем.

 

 

Кирилл Кобрин

 

НЕСКОЛЬКО ЧАСТНЫХ ЗАМЕЧАНИЙ ПО ВАЖНОМУ ПОВОДУ

 

Меня, честно говоря, несколько смущает неотрефлексированная интенция «за все хорошее против всего плохого» в планах на «антропологический поворот». «Все хорошее» – это «человек» (как бы его ни понимали участники разговора), «все плохое» – это… Зона «плохого» и вовсе не определена; сюда можно отнести и акцент некоторых послевоенных гуманитарных направлений на изучение структур (вместо человека), и тотальную «текстоизацию» филологии, истории, истории литературы (специально выделяю), истории культуры, философии и так далее (на проникновение «семиотики» в свою отрасль мне недавно жаловались друзья-археологи); к «плохому» относят и обособленность различных дисциплин, и (при всем уважении к нему, высказанном Николаем Поселягиным) традиционный «академизм» (который, при ближайшем рассмотрении, оказывается вовсе не столь уж традиционным – и уж точно не «академизмом» в исторически ограниченном значении этого понятия). Мы живем в эпоху почти полного угасания, умирания последних волн первого в новой истории «антропологического поворота» (гуманизма); если затевать второй, то стоит тогда понять, чем он будет отличаться от предыдущего. Главное отличие, на мой непросвещенный взгляд, должно заключаться в самой концепции «человека», которую – и это очень важно – надо не «принять», и даже не «сформулировать», а «изобрести», «выдвинуть в качестве гипотезы» (что, как мне кажется, итальянские гуманисты, под влиянием Платона и гностиков, и сделали). И эта новая концепция неизбежно будет отличаться от старой – сильно отличаться, иначе непонятно, зачем все это начинать вообще. У меня же такое ощущение, что в нынешнем разговоре об «антропологическом повороте» «человек» берется вместе со всем позднегуманистическим контекстом, условно говоря – «человек из Марка Блока и Жака Ле Гоффа», и контекст этот не отрефлексирован, не взят в рассуждение.

 

 

Дина Гусейнова

 

О РЕПОЛИТИЗАЦИИ АНТРОПОЛОГИИ

И ПРЕИМУЩЕСТВЕ СТИХИЙНЫХ ПОВОРОТОВ

 

«Антропологический» поворот в исторической науке, понимаемый как поворот от анализа человека как мнимой части абстрактной персоны нации, или как объекта насилия собственных понятий, к анализу его как деятельного субъекта, сможет послужить основой для политического поворота с целью самореализации человека с российским паспортом.

Понятие «поворота» напоминает кантовский термин «коперниканского поворота», который послужил толчком для реориентации мышления. С перемещением центра тяжести пояснения мира от Солнца к Земле наступила эпоха гуманизма. Идея антропологического поворота принадлежит Канту, который является одновременно первым автором «антропологического» исследования человека. При этом характерно, что явления, связанные с этим поворотом, обрели это название ретроспективно. Ни Коперник, ни Галилей не объявляли о возможных последствиях своих исследований заранее. Однако характерно, что Кант решительно отказывался от попытки полагаться на исторический анализ как основу для прогнозирования будущего или же анализа сущности человека. В светлое будущее необходимо было верить, даже Канту. А человеческая природа определялась априорно, и так же априорно было ясно, что человеку от природы даны добро и разум и нужно только заточить разум для того, чтобы в нем, так сказать, активировать добро. Мне лично ближе анализ его соперника Моисея Мендельсона (не того Моисея, которым занимался Фрейд), который установил, что соотношение добра и зла редко меняется и оба аспекта проявляются непредсказуемо. В этих условиях, как мне кажется, антропологический поворот в исторической науке требует выяснения политических целей, которые преследует исследователь: хочет ли историк убедить читателей и себя в том, что историю делают за него его характер, «свободный» рынок или его Dasein, или же он хочет показать, что человек делает свою историю сам? В любом случае, как и при любой интерпретации «демократии», и в случае упоминаемой Николаем Поселягиным «эпистемологической» ее формы я предпочла бы управляемой методологическими поворотами демократии демократию стихийных выборов аналитической оптики.

 

 

Риккардо Николози

 

АНТРОПОЛОГИЧЕСКИЙ ПОВОРОТ В ЛИТЕРАТУРОВЕДЕНИИ:

ПРИМЕЧАНИЯ ИЗ НЕМЕЦКОГО КОНТЕКСТА

 

Напрашивается ретроспективный вопрос: что было бы с этими новаторскими импульсами, если бы в немецкой научной системе не было структур, позволяющих претворить междисциплинарные положения, изначально чисто теоретически сформулированные, в академическую практику? Я имею в виду, прежде всего, финансовую поддержку совместных исследований (Verbundforschung), которую Немецкий научный фонд (DFG – Deutsche Forschungsgemeinschaft, крупнейший спонсор в области научных исследований в Германии) с 1990-х годов начал усиленно оказывать также гуманитарным и социальным наукам. Именно в рамках одного из таких научных объединений – так называемых «отделов специальных исследований» (SFB – Sonderforschungsbereiche), существовавшего в 1996—2002 годах при Констанцском университете и называвшегося «Литература и антропология», с помощью различных дисциплин – от германистики, англистики, романистики, славистики, искусствоведения, медиологии и до философии, социологии, психологии и этнологии – изучались отношения между литературой и антропологией[1]. Необходимо было преодолеть границы между дисциплинами и синергетически смешать разные методы и теории, чтобы исследовать, как именно литература и другие медиа передают информацию об антропологических константах человека в историческом развитии или какую роль играют антропологические основы (такие, как способность к воображению) при создании и восприятии литературы и искусства.

Этот процесс объединения гуманитарных и социальных наук путем интердисциплинарного сотрудничества в последние годы был усилен в ходе так называемой «Exzellenzinitiative»[2], при которой немецкие университеты, начиная с 2006 года конкурируют друг с другом для получения финансирования крупных исследовательских проектов. При этом можно заметить, что в области гуманитарных и социальных наук спектр участвующих дисциплин становится все больше и что исследуемые темы, по сути, принципиально антропологические. Они выходят за рамки классической проблематики anthropological turn 1990-х годов (культурная гибридность, медиальные представления Своего и Чужого и т.д.) и относятся скорее к антропологическим константам, распространяющимся за пределы отдельных культур и эпох.

 

 

Константин А. Богданов

 

ЗАНОСЫ НА ПОВОРОТАХ

 

В научно-парадигмальной перспективе «антропологический поворот», таким образом, предсказуемо предвещает (или уже и реализует) разрушение «дисциплинарных границ», оправдываемое здесь же тем, что его целью и «финальным объектом» является «именно человек», а «не факты как таковые и не научные дисциплины с их границами, отделяющими одни факты от других и одни аспекты объекта от других». Призыв изучать человека, «исследовать других, но сквозь себя, преодолевать субъективность восприятия с помощью субъективности же, но слегка иного рода: и “я”, и “другие” – одинаково “человек в его (субъективной) социально-ориентированной знаковой деятельности”» – звучит, конечно, и пылко, и политкорректно, но, на мой взгляд, несколько утопично уже потому, что найдется тьма-тьмущая исследователей (и я из их числа), которых волнует не «человек», а то, что имеет к нему какое-либо косвенное отношение. В этом интересе, по моему убеждению, условность и относительность научного познания не предполагают необязательности дисциплинарных границ, а подразумевают всего лишь понимание того обстоятельства, что любая из таких дисциплин может мыслиться как дополнительная к другим наукам о человеке. Академическая традиция в этих случаях является не обузой, а опорой в исследовании, обеспечивая посильную экспертизу исследуемого объекта на территории взаимно верифицируемых и преемственных по отношению друг к другу методов и «фактов», – пусть мы и осознаем, что факт, по давнему замечанию Сьюзен Лангер, есть не более (но и не менее) чем «интеллектуально сформулированное событие». Наглядности ради здесь можно было бы привести такой пример: вероятно, всякий из нас согласится с тем, что «человек производит и воспринимает (“потребляет”) некоторые тексты». Но как данное правило может быть методически приложимо к работе филолога, психолога, социолога и, например, физиолога? Я полагаю, что плодотворность тех исследовательских амплификаций, которые в этих случаях могут быть извлечены из этого правила, заключаются в той мере обязательности, которые диктуют академические методики в возможностях преимущественной фокусировки внимания на разных аспектах человеческой активности – физическом состоянии человека, производящего и/или воспринимающего текст, психологических, экономических и медиальных обстоятельствах отношения человека к тексту и собственно дискурсивной организации текста. Нужно ли в этих случаях ждать, чтобы филолог сказал также и то, что должен сказать знаток физиологии? Думаю, что нет, но вот указать, что здесь есть также и то, что входит в компетенцию специалиста-физиолога и психолога, – он вполне может.   

 

 

Ханс Гюнтер

 

АНДРЕЙ ПЛАТОНОВ SUB SPECIE ANTHROPOLOGIAE

 

Дискуссия об антропологическом повороте, представленном на страницах журнала «Новое литературное обозрение» в виде «мощного интеллектуального тренда в гуманитарном мире ХХ века», а также «вызова» и многообещающего, но «рискованного мышления», пока носит общий стратегический характер. Обсуждаются общие линии развития разных гуманитарных наук, которые могут участвовать в антропологическом проекте, их взаимоотношения и вопросы институционального характера. Статья Н. Поселягина  ставит  более конкретный вопрос, какие современные научные течения могут оказаться полезными с точки зрения антропологического подхода. Речь идет об этнологии, семиотике, антропологии, истории и психологии, социологии, нарратологии, анализе дискурсов и идеологий. Поскольку у антропологического подхода нет своей специфической методологии, здесь часто заимствуются и комбинируются методы других наук. Поэтому антропологический поворот определяется автором статьи не как «течение», а как «движение», то есть «комплекс взаимосвязанных течений с некоторыми общими эпистемологическими установками».

Упоминаемый в статье констанцский сборник «The Anthropological Turn in Literary Studies»[3] состоит большей частью из case studies и не открывает особенных теоретических перспектив. С этой точки зрения скорее представляют интерес программные работы Вольфганга Изера, известного представителя так называемой Констанцской школы рецепции, который, по-моему, первым заговорил о перспективе антропологического поворота в Германии. Продолжая линию функционального анализа литературы и воздействия на читателя, Изер видит главную задачу художественных текстов в том, что они обогащают и формируют человеческое воображение, приспосабливая его к практике повседневной жизни. Эту задачу литературные тексты могут выполнять благодаря выключению практических принуждений вследствие доминантности эстетической функции. Изер считает, что «взаимодействие фикции и воображения оказывается основой эвристики литературной антропологии»[4]. Размышления Изера о роли фикциональных текстов, без сомнения, представляют теоретический интерес с точки зрения антропологической ориентации, однако возникает вопрос, как философский дискурс можно транслировать в литературоведческую практику.