От редактора

 

Публикуемая ниже подборка материалов продолжает серию дискуссий на страницах «НЛО», посвященных антропологическому повороту в россий­ских гуманитарных науках. Нельзя не заметить, что «градус» дискуссий стре­мительно возрастает, вовлекая все новых участников, и границы традицион­ных дисциплин уже не просто ставятся под сомнение, но начинают активно расширяться и открываться навстречу продуктивному взаимодействию. Под влиянием антропологического «тренда», призывающего «смотреть поверх рубежей унитарных национальных традиций и учиться исследовать среди прочего механизмы формирования этих традиций и рубежей» (К. Платт) и давно ставшего привычным в европейской и американской науке, но отно­сительно молодого в российском контексте, литературоведение, историогра­фия и другие дисциплины гуманитарного цикла обнаруживают новые воз­можности, среди прочего, в самих себе. Таким образом, встреча с «другим» — с другой методологией, другой исследовательской оптикой, другой цен­ностной шкалой, другой темпоральностью и пониманием предмета исследо­вания — теперь не столько вызывает сопротивление, связанное с охранитель­ными тенденциями науки и ее исторической инерцией, сколько начинает приносить любопытные плоды. Взаимное оспаривание смежных областей знания уже выглядит не как жесткая конкуренция на интеллектуальном рынке с последующим поглощением одних другими, а как кооперация, в про­цессе которой эти области знаний вовлекаются в саморефлексию и пере­структурируются.

Прежде чем предоставить читателю возможность погрузиться в суть те­кущей дискуссии, необходимо сделать несколько предварительных оговорок. Прежде всего, сам термин «антропологический поворот», которому, собст­венно, посвящена присланная в редакцию «НЛО» и представленная для кол­лективного обсуждения статья Николая Поселягина, не должен вводить в за­блуждение. Название это, скорее, условно, так как контуры самого поворота еще только начинают вырисовываться. Заранее определенной, конечной точки у него нет. Это не призыв обратиться к чему-то уже существующему, следуя некому заданному сценарию, но разработка этого сценария, или, ско­рее, множественных сценариев, сценариев возможного, из которых склады­вается калейдоскоп реального нашей науки. Разговор о ее будущем, версии которого существенно расходятся, напоминая, что будущее это открыто и пластично, задает определенную конфигурацию настоящего, на основании которой наука артикулирует свои смыслы и свое место в истории. Перед нами не просто «прогнозы научной погоды» (сезонная метафора, предложен­ная С.Л. Козловым в его программной статье «Осень филологии»[1], которая стала предметом обсуждения на страницах 110-го номера «НЛО», была под­хвачена многими авторами, и уже в начале зимы обросла «весенними» кон­нотациями) — в конечном итоге, любые прогнозы ненадежны и необяза­тельны, — но совместная попытка задать систему координат, определить пространственные векторы поворота, учитывая, что антропология должна восприниматься «не в дисциплинарном и тем более не в институциональном, а в широком методологическом, и даже шире — ценностном смысле познава­тельного горизонта» (И. Калинин). В этой связи, дискуссия об антропологи­ческом повороте выявляет не только уровень готовности российского гума­нитарного сообщества к переменам, но и ряд ключевых проблемных точек и симптомов, с которыми можно и нужно работать, чтобы эти перемены имели позитивный характер.

В первую очередь, необходимо понимать, что мы имеем дело не с антро­пологией, а, скорее, с антропологиями — с культурной, с социальной, но также и с философской, ставящей своей целью концептуализацию «чело­века» и «человеческого», «своего» и «другого». Возможен ли некий универ­сализирующий подход, задействующий как исследования конкретных исто­рических сообществ, их повседневных, культурных и дискурсивных практик, форм социализации и нормализации, так и анализ самой идеи человека, претерпевающей трансформации вместе с этими практиками? Как расцвет в классическую эпоху и затем крах в XX веке масштабного гуманистического проекта связаны с модернизационными процессами? Какое знание может дать гуманитарным наукам антропология после гуманизма?

Фигура, вокруг которой вращается широко понимаемая антропология, двусмысленна и неопределенна. Если предположить, как это делает Н. По- селягин, что «конечный (идеальный) объект гуманитаристики в пределах антропологического поворота — человек в его социально ориентированной знаковой деятельности», то как в таком случае избежать нерефлексивного возврата к старому гуманизму, как избежать опасности превращения антро­пологического поворота в «антропоцентрический»? Как избежать той опас­ности, к примеру, что в результате такого поворота перед нами вновь «в ка­честве универсального "человека" предстанет гетеросексуальный мужчина или "условная" женщина, неотличимая от гетеросексуального мужчины» (М. Липовецкий)? И здесь становится ясно, что одной антропологии в ка­честве универсализирующего ориентира для складывающейся новой науч­ной парадигмы будет недостаточно.

Междисциплинарность — это не просто абстрактное содружество авто­номных дисциплин. Их автономия должна уступить в пользу принятия риска опасного смешения, которое только и может привести к заранее не предопре­деленным, то есть по-настоящему новым результатам. Заполнение пустоты «антропологического» все еще требует серьезных инъекций со стороны тен­дерной теории, постколониальных, квир-исследований. Именно такого рода ангажированные дисциплины, заявившие о себе в XX веке как результат ак­тивной не только интеллектуальной, но и политической борьбы и впослед­ствии завоевавшие самые респектабельные позиции в западной академии, обладают ценным опытом, без которого никак не обойтись, если перед нами стоит цель «не "принять", и даже не "сформулировать", а "изобрести", "вы­двинуть в качестве гипотезы"» понятие человека, отличное от привычных нам гуманистических шаблонов (К. Кобрин).

Впрочем, вопрос может быть — и должен быть — поставлен и более ради­кальным образом: «насколько "человека" стоит ставить во главу такой кон­солидации?» (М. Вальдштейн), или: «А зачем вообще нужны гуманитарные знания?» (К. Кобрин). Искусству правильно ставить наивные вопросы учит философия. В частности, в том, что касается полного пересмотра концепции человека, текстуальности и статуса гуманитарных наук, очень много было сделано деконструкцией и постструктурализмом и, шире, философской кри­тической теорией XX века, которые на Западе вошли «"в кость" гуманитар­ного мышления и образования», а в России, где «деконструкцию по-преж­нему путают с деструкцией», остаются практически незадействованными, так что «опасность эссенциалистских подходов <...> крайне редко осознается как проблема» (М. Липовецкий). Условно говоря, мы не можем адекватно оце­нить значимость теории Клиффорда Гирца, оставаясь в неведении о других исторически значимых версиях антропологии, например о структурной ант­ропологии Леви Стросса или теории дара Марселя Мосса, а последние, в свою очередь, требуют отсылок к более широкому теоретическому контексту, благодаря которому антропоцентрическая перспектива сводится на нет и нерефлексивное обращение к «человеку» становится невозможным, — к пси­хоанализу Ж. Лакана, деконструкции Деррида, критическому марксизму и так далее. Так что работа по заполнению лакун предстоит, очевидно, значи­тельно большая, чем это могло показаться на первый взгляд — в том числе и потому, что она осложняется инерцией «нелюбви» к философии (по при­чинам, как считает М. Вальдштейн, прежде всего, политическим). Тем вре­менем, посредничество антропологии значительно способствует сближению литературоведения и философии, замечательным примером чему могут слу­жить новейшие исследования творчества А. Платонова (Х. Гюнтер).

При этом важно понимать, что «задача антропологического поворота <... > не в том, чтобы адаптировать — условно говоря — подход Гайятри Чакраворти Спивак к местным реалиям; задача в том, чтобы на основе анализа местных культурных практик ставить вопросы, которые могли бы иметь уни­версальное культурное значение»; что «антропологический поворот — это не "догоняющая модернизация" в сфере отечественных гуманитарных исследо­ваний, но попытка сделать тематику и язык этих исследований актуальными для общества, существующего здесь и сейчас» (С. Ушакин). Работа над про­изводством нового отнюдь не сводится к импорту, к заимствованию готовых теоретических моделей и «разговору о путях "модернизации" российских гу­манитарных наук» (К. Кобрин), имеющему сугубо локальное значение и от­того всякий раз грозящему стать «свалкой дилетантских сочинений "на тему культуры"» (К. Богданов). Привлечение имеющегося концептуального опыта (например, опыта германского, о котором рассказывают Дина Гусейнова — в исторической перспективе, — и Риккардо Николози — в современных его дисциплинарных и, что немаловажно, финансовых аспектах) значимо в той мере, в какой оно служит не абстрактному заимствованию стратегий поворотов[2], а рождению «новой антропологии культуры»[3] из сопротивления кон­кретного эмпирического материала.

В этой связи, «здесь и сейчас» заявляет о себе другой аспект антропологии, связанный не с ее мировоззренческими предпосылками, а с ее бытованием как дисциплины, с ее конкретными исследовательскими практиками: «ант­ропологический поворот без этнографии — то есть (в данном случае) без про­изводства новых дискурсивных (описательных) материалов и документов — немыслим» (С. Ушакин). И, в частности, первостепенным направлением ис­следования представляется «рефлексивная этнография науки», которая «не только имеет историографическое или прогностическое значение, но должна быть непременной частью антропологического поворота как интеллектуаль­ного проекта» (А. Панченко). Однако и задача интеллектуальной этногра­фии — с двойным дном, поскольку «для России, с ее статусом "второго мира", дело осложняется стремлением быть одновременно субъектом и объектом "антропологического" (в традиционном смысле) исследования» (Б. Гаспаров). «Мы другие», и с этого, пожалуй, стоит начинать всякое постулирова­ние «другого», который был бы без того слишком легкой добычей, то есть предсказуемым, выхолощенным, безжизненным объектом, нерелевантным и теоретически, и политически. Возможно, дело в том, что «нам другим», по выражению Дины Гусейновой, попросту не подходит «управляемая методо­логическими поворотами демократия» и искомая нами новая антропология культуры требует для себя «демократии стихийных выборов аналитической оптики», продуктивность которых зависит от нашей готовности принять на себя нелегкий груз перемен.

О. Тимофеева

 

___________________________

 

1) См.: Козлов С. Осень филологии // НЛО. 2011. № 110. С. 15—22, а также дискуссию в том же номере (с. 23—91).

2) См.: Бахманн-Медик Д. Режимы текстуальности в литера­туроведении и культурологии: вызовы, границы, перспек­тивы. От антропологического поворота к cultural turns / Пер. с нем. К. Бандуровского // НЛО. 2011. № 107 (http:// magazines.russ.ru/nlo/2011/107/do5.html).

3) См.: Прохорова И.Д. Новая антропология культуры. Вступ­ление на правах манифеста // НЛО. 2009. № 100. С. 9—16.