Русская философия под запретом

(к 90-летию «философского парохода»)

 

Работа выполнена в рамках программы проведения фун­даментальных научных исследований по областям зна­ний, обеспечивающим подготовку кадров в СПбГУ, проект «Комплексное историко-философское и музееведческое исследование "Петербургская философия как историко- философское явление"» (№ 23. 38. 91. 2012).

 

Вопрос о существовании русской философии решается просто: если ее за­прещают, значит, она состоялась. Примечательно, что ее периодизация хо­рошо обозначается такими выражениями, как: «Польза от философии не до­казана, а вред возможен», «Философию за борт!», «Философский пароход». История русской философии позволяет выстроить череду событий, отмеряю­щих смену ее периодов. И большинство этих событий запретительные.

Надо заметить, что запреты в философии никогда не были абсолютными, но выполняли, скорее, «закрепительную» функцию, направленную на утвер­ждение сложившегося порядка. Один из первых запретов, касающихся пре­подавания философии, можно отнести к 529 году, когда в Афинах были за­крыты языческие философские школы. Согласно Кодексу Юстиниана, не подчинившимся христианской власти философам грозили лишение собст­венности и ссылка вместе с семьей и детьми. Однако Кодекс Юстиниана не отменял саму философию, так же как, например, закрытие кафедр филосо­фии в российских университетах в 1850 году лишь ограничивало философ­ские дисциплины курсами логики и психологии. При этом сохранялась возможность преподавать философию под видом других дисциплин. Так, в Петербургском университете А.В. Никитенко вместо истории литературы фактически читал курс эстетики. Аналогичным образом несколькими деся­тилетиями ранее профессор Д.М. Велланский на лекциях по медицине изла­гал натурфилософию Ф. Шеллинга, а его московский коллега, профессор М.Г. Павлов знакомил студентов с учением этого философа на лекциях по сельскому хозяйству и минералогии. Запреты в философии всегда были обо­ротной стороной дозволений. Иными словами, запретить было возможно лишь то, что когда-то было разрешено. Не требующее разрешения ускользало от запретительных мер. Именно поэтому оказались неэффективными меры против славянофилов в последние годы николаевского царствования. Фило­софский кружок можно было разгромить, как петрашевцев, или он мог за­претить себя сам, как самораспустившийся московский кружок любомудров, но его нельзя было отменить запретом. Запреты, безусловно, стесняли дея­тельность тех же славянофилов, но не разрушали их кружков.

Запреты и дозволения формировали границы в философии, устанавливая таким образом предел философской эпохи. Это позволяло увидеть в обозна­ченном периоде определенный смысл. Теперь о нем можно было говорить как о некой состоявшейся целостности. Конечно, философия, как укорененное в свободе мышление, всегда обнаруживала свою экзистенциальную несовме­стимость с запретами. Более того, запрет, требуя бездействия, предполагал от­каз от мышления, обеспечить который возможным не представлялось. За­преты в философии, таким образом, имели силу символического события, устанавливающего границу и тем самым как бы наводящего порядок в сфе­ре мышления.

Вместе с этим запреты встраивали философию в силовое поле социальной жизни. Степень запретительности варьировалась от самоограничений, часто совпадающих с нравственным требованием научной добросовестности, до от­крытых репрессий со стороны государства. Выстраивание властных отноше­ний в философии стало следствием ее институциализации. В России этот процесс начался в XVIII веке вместе со становлением профессиональной фи­лософии. Однако надо заметить, что профессиональная философия — очень специфичный культурный продукт. Она, как ни парадоксально, не столь уж близка философии. История показывает, что философия практически нико­гда не «жила» в университетах, а университетского профессора философии, как правило, всегда отличала философская бездарность. История философии знает лишь одно исключение из этого правила — период немецкой классиче­ской философии, когда университетские профессора действительно были крупными мыслителями. В остальных же случаях успех в профессиональной карьере сопутствовал далеко не самым одаренным университетским препо­давателям. Объясняется это все теми же запретами: в социальной структуре университета благоденствовал лишь тот, кто умел воздерживаться от непоощряемых действий, не смел поступать вопреки предписаниям, инструкциям, циркулярам, навязанным программам. Программы же по философии и бого­словию, согласно, например, «Инструкции ректорам университетов и дека­нам факультетов» (1849), требовали предварительного одобрения со стороны духовного ведомства^[1]. Конечно, в такой ситуации преуспеть проще всего не тому, кто лишь отказывается от действия (в данном случае — от ответствен­ного мышления), а тому, кто просто не способен действовать. В свое время А.И. Герцен не получил ожидаемой высокой оценки за свое кандидатское (дипломное) сочинение о системе Н. Коперника именно за то, что в нем усмотрели «слишком много философии». Философская бездарность и соци­альный успех — явления почти синонимические. Социальная система про­фессиональной философии в этом плане работает безотказно. Для своего устойчивого существования она нуждается в преобладании посредственно­стей, а клановые и корпоративные интересы окончательно замораживают ее в состоянии полной неподвижности и умственной апатии.

 

«ПОЛЬЗА ФИЛОСОФИИ НЕ ДОКАЗАНА, А ВРЕД ВОЗМОЖЕН»

...Я философов терпеть не могу, я всех философов в чахотку вгоню!

Николай I

 

Итак, проследить историю запретов в русской философии можно лишь со вре­мени ее институциализации, точнее, с того момента, когда профессиональная философия состоялась как социально-историческое явление. На это потребо­валось около столетия. Первое заметное в этом отношении событие про­изошло в 1821 году. В историко-философской литературе оно получило на­звание «Дело профессоров» в Санкт-Петербургском университете. В 1819 го­ду по инициативе попечителя Петербургского учебного округа С.С. Уваро­ва на основе Педагогического института был открыт Санкт-Петербургский университет. Однако уже в 1820 году член Главного правления училищ Д.П. Рунич добился увольнения из университета профессора А.П. Куницина, усмотрев в его работе «Право естественное» (Ч. 1—2. СПб., 1818—1820) про­тиворечие истинам христианского вероучения. Уваров, не сумев воспре­пятствовать интригам, подал в отставку; Рунич был назначен на его долж­ность. Свою деятельность он начал с проверки «состояния нравственности» на философско-юридическом факультете (после воссоздания университета в Санкт-Петербурге в 1819 году там были образованы три отделения: фило­софских и юридических наук, физических и математических наук, историче­ских и словесных наук), затребовав конспекты студенческих лекций. Итог был ожидаемым, то есть неудовлетворительным. «Философия со всех кафедр провозгласила себя защитницей прав человека, и ее адепты нападали на хри­стианскую религию и не признавали иных истин, кроме тех, которые допус­кает разум и современная философия»^[2]. Министр народного просвещения кн. А.Н. Голицын также «страдал» над студенческими тетрадями. Для рассмот­рения дела профессоров философско-юридического отделения с 3 по 7 ноября 1821 года были созваны чрезвычайное собрание правления и конференция университета. Административному усердию Рунича активно споспешествовал директор университета Д.А. Кавелин (отец известного западника и либерала, историка К.Д. Кавелина). Обвинения в выступлениях против государства и религии были предъявлены профессорам Э.-В. Раупаху, Ж.-Ф. Деманжу, А.И. Галичу, К.И. Арсеньеву, К.Ф. Гершану, Ф.-Б. Шармуа. Все они, кроме Га­лича, в результате были уволены. Раскаявшемуся Галичу было запрещено пре­подавать, в 1825 году он был отстранен от профессуры, а в 1837 году оставил университет окончательно. Уволенные профессора потребовали более «ком­петентного» разбирательства и были привлечены к уголовному суду Главным управлением училищ. Только в 1827 году Николай I прекратил дело.

Одной из самых распространенных форм запрета являлись цензурные ограничения на публикацию философских произведений. Всем памятна чаадаевская история, обернувшаяся для автора «Философических писем» до­машним арестом, официально декларированным умопомешательством и обя­зательством ничего больше не писать, которого, впрочем, П.Я. Чаадаев не сдержал. Издатель и цензор чаадаевского письма понесли куда более серьез­ные наказания. Однако этой громкой истории предшествовали два гораздо менее известных события. Осенью 1831 года молодой московский любомудр И.В. Киреевский затеял издание журнала «Европеец», первое отделение ко­торого, помимо статей по различным отраслям тогдашней науки, предусмат­ривало и философские публикации. В целом же журнал предполагался ско­рее литературный, чем научный. Дожидаясь цензурного разрешения на издание журнала, И.В. Киреевский писал В.А. Жуковскому, дяде своей ма­тери, прося у него благословения: «Если Вы скажете мне: издавай (потому что от этого слова теперь зависит все), тогда я надеюсь, что будущий год моей жизни будет не бесполезен для нашей литературы, даже и потому, что мой журнал заставит больше писать Баратынского и Языкова, которые обещали мне деятельное участие. Кроме того, журнальные занятия были бы полезны и для меня самого. Они принудили бы и приучили бы меня к определенной деятельности; окружили бы меня mit der Welt des europaischen wissen- schaftlichen Lebens^[3] и этому далекому миру дали бы надо мной силу и влия­ние близкой существенности. Это некоторым образом могло бы мне заменить путешествие. Выписывая все лучшие неполитические журналы на трех язы­ках, вникая в самые замечательные сочинения первых писателей теперешнего времени, я из своего кабинета сделал бы себе аудиторию европейского уни­верситета, и мой журнал, как записки прилежного студента, был бы полезен тем, кто сами не имеют времени или средств брать уроки из первых рук. Рус­ская литература вошла бы в него только как дополнение к европейской...»^[4]

Киреевский предполагал сплотить вокруг журнала писателей, близких к А.С. Пушкину. Всего вышло два номера «Европейца», в которых, кроме са­мого Киреевского, приняли участие В.А. Жуковский, Е.А. Баратынский, Н.М. Языков, А.С. Хомяков. Уже в январе 1832 года на журнал был подан донос, написанный управляющим Третьим отделением А.Н. Мордвиновым. В качестве главного обвинения в доносе указывалось на следование издателем тенденциям современной немецкой философии: «Журнал "Европеец" изда­ется с целию распространения духа свободомыслия. Само по себе разумеется, что свобода проповедуется здесь в виде философии, по примеру германских демагогов Яна, Окена, Шеллинга и других»^[5]. С доносом был ознакомлен им­ператор Николай I, что было засвидетельствовано в письме А.Х. Бенкендорфа к К.А. Ливену: «Государь император, прочитав в № 1 издаваемого в Москве Иваном Киреевским журнала под названием "Европеец" статью "Девятнадца­тый век", изволил обратить на оную особое свое внимание. Его величество из­волил найти, что вся статья сия есть не что иное, как рассуждение о высшей политике, хотя в начале оной сочинитель и утверждает, что он говорит не о политике, а о литературе. Но стоит обратить только некоторое внимание, чтобы видеть, что сочинитель, рассуждая будто бы о литературе, разумеет со­всем оное, что под словом просвещение он понимает свободу, что деятельность разума означает у него революцию, а искусно отысканная середина не что иное, как конституцию. Посему его величество изволит находить, что статья сия не долженствовала быть дозволена в журнале литературном, в каком воспрещается помещать что-либо о политике, и как, сверх того, оная статья, невзирая на ее нелепость, писана в духе самом неблагонамеренном, то и не следовало цензуре оной пропускать»^[6]. Помимо программной статьи журна­ла Девятнадцатый век», написанной 25-летним Киреевским, особое высо­чайшее неудовольствие вызвала заметка того же автора «"Горе от ума" — на московской сцене», помещенная в первом номере в отделе «Смесь». В фев­рале 1832 года журнал был запрещен, а печатание третьего номера останов­лено. От возможных репрессий Киреевского спасло заступничество В.А. Жу­ковского и кн. П.А. Вяземского. Запрещение журнала произвело очень тя­желое впечатление на современников, Киреевский практически отошел от дел до 1845 года, когда он на короткий срок принялся за редактирование жур­нала «Москвитянин».

Двумя годами позже за публикацию философского сочинения подвергся гонениям Ф.Ф. Сидонский, молодой преподаватель Петербургской духовной академии. В 1833 году он издал курс лекций под заглавием «Введение в науку философии», а в следующем году книга была удостоена Академией наук пол­ной Демидовской премии. Академия наук по достоинству оценила труд Ф.Ф. Сидонского, фактически представлявший собой первый оригинальный философский курс на русском языке. Современники Ф.Ф. Сидонского про­должали читать лекции по Вольфу и Баумейстеру, согласовывая свои ком­пиляции с волей начальства. Последнее не преминуло выразить неудоволь­ствие книгой Ф.Ф. Сидонского, поскольку она была напечатана с дозволения светской (цензор А.В. Никитенко), а не духовной цензуры. Ректор духовной академии Филарет (Дроздов), впоследствии знаменитый московский митро­полит, отстранил Ф.Ф. Сидонского от преподавания философии и перевел его на преподавание английского языка, а через год и вовсе отказал ему от места в духовной академии. В последующие годы Ф.Ф. Сидонский служил священником в Казанском соборе, занимаясь переводами и изданием чужих философских сочинений, а также сверяя переводы для Академии наук, из­бравшей его своим членом. Лишь в 1864 году по инициативе А.В. Никитенко престарелый Ф.Ф. Сидонский был приглашен на вновь открытую в Петер­бургском университете кафедру философии.

К середине 40-х годов XIX века, когда московские салоны потрясали споры западников и славянофилов, в Петербурге народилось новое философское по­коление. Увлеченные философией молодые люди, не находившие в универ­ситетских лекциях ответов на интересовавшие их вопросы, составили кружок, группировавшийся вокруг М.В. Буташевича-Петрашевского и получивший название «кружка петрашевцев». С 1845 года его собрания проходили в до­ходных домах М.В. Петрашевского в Коломне, где по его просьбе и посели­лись многие участники кружка. Как и кружок Н.В. Станкевича, в философ­ском плане он носил просветительский характер, но к изучению философских систем у петрашевцев добавилось увлечение социально-политическими и утопическими идеями, интерес к теоретическим вопросам сопровождался усилением критического отношения к современной российской действитель­ности. Интерес к немецкой идеалистической философии постепенно осла­бевал. Среди кумиров петрашевцев значились Л. Фейербах, А. Сен-Симон, Ш. Фурье; в статьях В.Н. Майкова в «Финском вестнике» впервые в России излагалось учение О. Конта. Членами кружка были Ф.М. Достоевский, Н.Я. Данилевский, А.П. Беклемишев, К.И. Тимковский, М.Е. Салтыков-Щед­рин, В.А. Милютин, П.П. Семенов-Тян-Шанский, М.И. Глинка, А.Г. Рубин­штейн, А.П. Баласогло, В.Н. Майков, Н.А. Момбелли, Н.А. Спешнев, Ф.Г. Толь, И.С. Кашкин, Ф.Я. Ястржембский, братья Е.И. и П.И. Ламанские и др. В 1846 году появился коллективный труд участников кружка — «Кар­манный словарь иностранных слов, вошедших в состав русского языка». После европейских революций 1848 года в России усилились репрессии про­тив «опасных», с точки зрения правительства, объединений, и в апреле 1849 года началось полицейское расследование деятельности кружка петра­шевцев. По делу было привлечено 123 человека. 21 из них были приговорены к расстрелу, в последний момент замененному различными сроками ссылки, каторжных работ и иных видов наказания.

Кружок Петрашевского, как и большинство подобных собраний, объеди­нял преимущественно университетскую молодежь, недовольную казенным содержанием университетской философии. Тем не менее даже робкая и не­меющая от одного дыхания начальства профессиональная философия вы­зывала опасения. Еще глава Российской академии, адмирал А.С. Шишков в «Рассуждении о любви к отечеству» (1812) осуждал «вредные западные ум­ствования» и настаивал на закрытии кафедр философии в университетах. На фоне таких настроений и был введен запрет на преподавание философии.

После революционных событий 1848 года, повлекших за собой усиление реакционных тенденций в России и вызвавших отставку министра народного просвещения графа С.С. Уварова, новым министром был назначен князь П.А. Ширинский-Шихматов. По инициативе Николая I, обеспокоенного воз­действием «обольстительных мудрований новейших философских систем», Ширинский-Шихматов подал в начале 1850 года императору докладную за­писку, в которой признавал вредность философии (прежде всего «герман­ской») и ее несоответствие христианскому вероучению. Только логика и опытная психология, по мысли министра, могли быть оставлены для препо­давания из всего корпуса философских наук, но и они переводились на ка­федры богословия. Кафедра философии ликвидировалась, упразднялся и философский факультет (по Уставу 1835 года в университете действовало три факультета: философский, юридический и медицинский), из которого образовывалось два факультета: историко-филологический и физико-мате­матический. Цензор, профессор А.В. Никитенко, записал в своем дневнике фразу, ставшую крылатой, произнесенную министром Ширинским-Шихматовым в беседе с профессором А.А. Фишером, занимавшим кафедру филосо­фии в Санкт-Петербургском университете до 1850 года: «Польза философии не доказана, а вред от нее возможен»^[7]. Справедливости ради надо заметить, что кафедра философии была сохранена только в одном университете — в немецком университете в Дерпте.

Закрытие кафедр философии имело далеко идущие последствия для рус­ской философии. Обсуждение философских вопросов окончательно перешло под крыло толстых журналов. К разработке философских проблем подключи­лась русская литература. Впоследствии историки философии стали говорить о публицистичности и литературоцентризме русской философии. Восстанов­ление кафедр философии по новому университетскому уставу 1863 года не из­менило принципиально отношение власти к философии. Основным аргумен­том, оправдывающим давление на философию, оставалось берущее начало еще в Петровской эпохе утилитаристское отношение к знаниям и образованию в целом. Дело, конечно, было не в бесполезности философии. Опасения у власти вызвало то, что даже подражательная университетская философия и ее верно­подданные учителя, сами того не желая, способны пробуждать самостоятель­ное мышление. Все страхи правительства перед философией, и в середине XIX века, и позднее, были вызваны боязнью появления самостоятельно и кри­тически мыслящих людей. Однако последующие нападки со стороны власти на философию, университетское образование или науку в целом (можно вспомнить университетский устав 1884 года и мероприятия министра И.Д. Делянова, ограничившие преподавание философии изучением произведений Платона и Аристотеля) по-прежнему обосновывались уже просроченным и не­однократно опровергнутым жизнью и историей доводом бесполезности.

Целой серии запретов подверглись в свое время славянофилы. Правитель­ство очень настороженно, а временами и враждебно, относилось к их деятель­ности. Однако, игнорируя политические вопросы, славянофилы не давали повода властям открыто перейти в наступление. Тем не менее за ними был установлен гласный полицейский надзор. В 1843 году цензорам было пред­писано действовать с «особенной осторожностью», когда речь шла о славя­нофильских статьях. В 1849 году правительство запретило славянофилам носить бороды и традиционную русскую одежду. В том же году аресту под­верглись Ю.Ф. Самарин за «Рижские письма» и И.С. Аксаков за письма к родным, в которых полиция обнаружила предосудительные высказывания. В 1852 году был закрыт «Московский сборник», в котором печатались сла­вянофилы, а все славянофильские публикации впредь должны были полу­чать специальное разрешение Главного управления цензуры. В 1854 году Хомякову было запрещено печатать свои произведения, а также читать их кому бы то ни было. В результате славянофилы были вынуждены издавать свои сочинения за границей. Запрет на публикацию работ славянофилов был отменен только после смерти Николая I в 1856 году. И.В. Киреевский и К.С. Аксаков в разные годы пытались занять кафедру философии в Москов­ском университете, но получили отказ. Славянофилам только и оставался для общения, пропаганды и обсуждения узкий круг близких людей.

Новый период запретов и гонений на философию пришелся уже на начало 1920-х годов.

 

«ФИЛОСОФИЮ ЗА БОРТ!»

 

Мы этих людей выслали потому, что рас­стрелять их не было повода, а терпеть было невозможно!

Л.Д. Троцкий

 

Практически сразу после событий 25 октября 1917 года пришедшие к власти большевики начали борьбу за идеологическую монополию. Государство на­ходилось в состоянии войны, как внешней, так и внутренней, экономика была в полном упадке, все прежние экономические и социальные связи были раз­рушены, гуманитарные ценности резко девальвированы, культурные и науч­ные отношения нуждались в пересмотре. В рамках политики военного ком­мунизма был сформирован и опробован механизм быстрого устранения несогласных после скорого судебного разбирательства или без оного. Мас­совые аресты, заключения в трудовые лагеря, казни — основной способ уни­чтожить сторонников прежнего уклада — были необходимы для установ­ления режима политического доминирования. В ситуации одновременной борьбы с внешними и внутренними врагами нового режима такой способ был единственным для того, чтобы закрепиться у власти, и он принес определен­ные результаты. К 1922 году борьба за политическое доминирование в обще­стве была окончена, как и основные боевые действия Гражданской войны.

Следующим этапом стало восстановление экономики страны и установле­ние режима идеологического и интеллектуального господства. Наиболее эф­фективным способом экономического возрождения при отсутствии экономи­ческой системы, согласующейся с соответствующей культурной ситуацией и идеологическим контекстом, была реанимация прежних экономических товарно-денежных отношений, поэтому развернутая новая экономическая по­литика (НЭП) разрешала частную собственность и основные экономические операции с нею, а также другие послабления в наиболее уязвимых отраслях народного хозяйства. В течение нескольких лет поставленные экономические задачи были решены, при этом НЭП заметно снизила социальную и полити­ческую напряженность в стране, благодаря НЭП появились издательства, журналы и газеты, не противоречащие генеральной линии советского прави­тельства, но способствующие развитию публицистики и литературы и, следо­вательно, стимулирующие расцвет в науке и культуре. Но либерализация эко­номики никак не вязалась с установленными идеологическими целями, НЭП существовала в условиях выстраивания тоталитарной политической системы и выглядела все-таки как одна из временных мер, направленных на решение насущных проблем.

В целом политика большевиков в первые десять лет советской власти — это не воплощение заранее продуманной политической и экономической про­граммы, а скорее подчинение обстоятельствам, реализация временных мер; никакой программы государственного развития не было, поэтому и работа на идеологическом фронте не свидетельствовала о наличии у партийного ру­ководства малейшего представления о том, что и как ему хотелось бы полу­чить в результате этой работы. Никакого последовательного становления ста­линского режима с самого первого дня советской власти — таково одно из объяснений событий 1917—1930 годов, возобладавшее, прежде всего, в ино­странной научной литературе, — не было^[8].

Несмотря на захлестнувшую Россию после 1917 года волну «красного тер­рора» и последовавший арест некоторых деятелей культуры (П.А. Сорокин и др.), поначалу (до 1922 года) власть относилась к интеллектуалам, состо­явшимся до революции, достаточно лояльно, за исключением тех, кто открыто выступал против нее. До 1921—1922 годов высшие учебные заведения рабо­тали по-старому, существуя как «островки» прежней дореволюционной науки и используя труд представителей прежней академической школы, хотя эле­менты новой политической системы были внедрены и туда: выборность на все должности, переименование и т.д. Об автономности научных учреждений в этот период свидетельствует, например, тот факт, что на высшие руководящие посты в них избирались ранее заслужившие авторитет сотрудники. Так, пер­вым выбранным ректором Петроградского университета стал философ Л.П. Карсавин, не имевший в своих взглядах ничего общего с материализмом, первым выбранным директором Публичной библиотеки в Петрограде стал председатель Философского общества философ Э.Л. Радлов и т.д.

1920-е годы оказались уникальной эпохой в жизни страны, начавшись в условиях политики военного коммунизма, коллективного управления госу­дарством, заметного многообразия в сфере культуры, а завершившись в усло­виях системы жесткого директивного управления, авторитарного режима, унификации и идеологизации явлений культуры, в частности превращения философии в академический марксизм. Важным кажется тот факт, что, стре­мясь к достижению истины, установлению исторической справедливости и сохранению ориентации на коллективное решение, которое и есть един­ственно справедливое и истинное, в интеллектуальной области (науке, лите­ратуре, искусстве, философии) большевики использовали скорее практику вытеснения «чуждых» элементов на периферию культуры, хотя наравне с вытеснительной присутствовали и элементы директивно-запретительной так­тики. В полной мере последняя стала доминировать уже в середине 1920-х го­дов, после смерти В.И. Ленина, а окончательно укрепилась как единственная к концу десятилетия в результате сталинизации культуры. Это хорошо видно на примере десятилетней эволюции научных, преимущественно методологи­ческих, споров (диспутов). Так, если до 1925 года (когда состоялся диспут между А.В. Луначарским и митрополитом А.И. Введенским о сущности ре­лигии) диспуты проходили как напряженная интеллектуальная борьба с об­ращением к сути вопроса, то чем дальше, тем более бессодержательными, формалистскими, но продолжительными они становились. Эти интеллекту­альные войны не ограничивались рамками публичных выступлений, переходя во взаимные нападки в публицистике, используя «перестрелку» ярлыками и клеймами и тяжелую артиллерию — обращение к трудам классиков марк­сизма-ленинизма как универсальному научному авторитету и к партийному руководству — как универсальному аргументу. Во второй половине 1920-х и позже полемика все чаще заканчивалась не нахождением методологического решения, а выявлением очередного «врага», «вредителя» и пр. В 1930 году, когда состоялся диспут между М.Б. Митиным и П.Ф. Юдиным с одной сто­роны и А.М. Дебориным с другой, установился режим тотального контроля над наукой, в котором полемика использовалась как средство борьбы с не­угодными власти учеными. С тех пор всякая полемика практически сразу же превращалась в политическую кампанию против того или иного ее участника, заканчиваясь полной делегализацией (запретом) его деятельности. Об этих изменениях свидетельствует то, насколько по-разному обсуждался и решал­ся вопрос о «буржуазных» специалистах в начале 1920-х годов (партийное совещание по вопросам преподавания общественных наук в высших школах, декабрь 1920-го — январь 1921 года) и в их конце (обсуждение на I Москов­ской областной конференции ВКП(б), сентябрь 1929-го). Таким образом, большевики фактически разработали новый метод борьбы: не запрет на науч­ную деятельность в определенной научной сфере, возможный только в усло­виях однородной культурной среды и при высоком уровне политической и интеллектуальной культуры деятелей науки, а вытеснение, для сторонних на­блюдателей кажущуюся либеральной победоносную войну в рамках отдель­ной дисциплины и формально ее же методами, позволяющую в результате за­мены в определенном сегменте культуры сложившегося аполитичного содержания идеологически выдержанным достигнуть полного контроля со стороны власти.

Параллельно с либерализацией в экономике на протяжении всех 1920-х го­дов велась серьезная целенаправленная идеологическая работа по освобож­дению от «чуждых элементов». Ярче всего это проявилось в философии, ко­торая воспринималась как соперница идеологии, зачастую выдаваемой за материалистическую философию. Философия, стремящаяся объяснить бы­тие и предполагающая определенную этическую систему в качестве вывода, не совпадала в своем содержании с новой идеологической системой, была взята под особый контроль. Неприемлемость постулатов «свободной» (на­зываем так, чтобы отличить от пришедшей ей на смену марксистской) фило­софии повлекла ее запрет.

На протяжении всего предреволюционного времени в XX веке философия в России набирала общественное влияние, которое после революции 1905— 1907 годов усилилось настолько, что этот период в философии стали назы­вать русским духовным ренессансом. Она развивалась достаточно бурно: ко­личество философских организаций, кружков, собраний увеличивалось, а профессиональная философия была популярным и даже модным занятием.

И несмотря на то, что, например, судьбу религиозно-философских собраний (1901—1903) решил (разрешил и запретил) обер-прокурор Святейшего си­нода, влиятельнейший К.П. Победоносцев, направление поисков в филосо­фии тогда не навязывалось извне, а определялось индивидуальными духов­ными интересами. Привыкшие к такому плюрализму русские философы, оставшиеся после 25 октября 1917 года в России, продолжали заниматься преимущественно религиозной философией. Поскольку она созидалась на критическом отношении к марксизму и материалистической традиции, не­удивительным кажется и ее критический настрой по отношению к совет­скому строю. Мыслители, принадлежавшие к этому идеалистическому на­правлению (старшие идеалисты), к моменту октябрьского переворота были людьми известными, занимали должности в структуре учебных заведений и, соответственно, определенным образом влияли на студентов, транслируя свои взгляды с университетских кафедр, участвуя в различных философских собраниях и кружках, критикуя со своих позиций марксизм и большевиков.

Незаменимым элементом культуры дореволюционной России, свидетель­ствующим о высоком уровне развития науки, были научные общества, играв­шие важную роль в установлении междисциплинарных связей, развитии меж­дународной научной коммуникации, стимулировании исследовательской деятельности. Привыкшие к высокой степени свободы мысли и научной дея­тельности, оставшиеся в России интеллектуалы предполагали, что в новых политических условиях смогут вести научную работу еще более эффективно. Несмотря на тяжелейшее экономическое положение, голод и холод, в 1917— 1922 годах возникает множество газет («Новое время», «Дело народа» и еще почти тысяча наименований), журналов («Знамя», «Жизнь», «Начала», «Ут­ренники» и др.), издательств («Время», «Колос», «Берег», «Академия» и др.), создаются научные общества, призванные реализовать скрытый потенциал интеллигенции, открывается книжный магазин Петербургского философского общества. В 1917 году было основано Общество исторических, фи­лософских и социальных наук при Пермском университете. В 1918 году в Москве Н.А. Бердяев создает Вольную академию духовной культуры, а при ней — философско-гуманитарный факультет, где читали учебные курсы сам Бердяев, А. Белый, Б.П. Вышеславцев, С.Л. Франк, Вяч. Иванов, Ф.А. Степун, а для более широкой аудитории организовываются чтения в Политехни­ческом музее; возобновляется работа Психологического общества при Мос­ковском университете (руководитель — Л.М. Лопатин, а после его смерти в 1921 году — И.А. Ильин). В 1919 году под руководством Н.И. Кареева и при активном участии П.А. Сорокина возобновляет работу Социологическое об­щество. В том же году по инициативе А. Белого, Р.В. Иванова-Разумника и др. была организована и зарегистрирована в Петрограде Вольная философ­ская ассоциация (Вольфила), поставившая целью в дополнение к случив­шейся революции произвести и духовную революцию, без которой построе­ние нового общества невозможно. Вольфила объединила лучшие интеллектуальные силы страны, причем в разных областях науки, от матема­тики до теории изобразительного и театрального искусств (число членов ас­социации доходило до 350, а открытые заседания посещало до 1000 человек), и в разных регионах (были открыты отделения не только в городах России, но и в Берлине)^[9]. В 1921 году было основано Философское общество при Донском университете (годом позже Философское общество возникает в Чи­те и Костроме)^[10]. В том же, 1921 году возобновляет работу Петербургское фи­лософское общество, которое решает издавать собственный журнал «Мысль» (под редакцией Э.Л. Радлова и Н.О. Лосского, тираж 4000 экз.). Журнал за­являл о намерении «беспристрастно служить всевозможным направлениям философии»^[11]. Выйти успело всего несколько номеров^[12].

Практика вытеснения «старого» «новым» применялась достаточно ши­роко: «25 июля 1918 года декретом ВЦИК создается Социалистическая ака­демия общественных наук в качестве противовеса социально-гуманитарным отделениям Российской академии наук. В 1919 году организуется Россий­ская академия истории материальной культуры, объединившая вокруг себя тех интеллектуалов, которые не вошли в историко-филологическое отде­ление академии наук. Формирование новых институтов было особенно ак­тивным в первое десятилетие Советской власти»^[13]. Коммунистический на­учно-исследовательский институт, Петроградский институт внешкольного образования (создан в 1918 году, в 1925 году переименован в Коммунисти­ческий политико-просветительный институт им. Н.К. Крупской), Академия социального воспитания (образована в 1919 году на базе Педагогического института им. П.Г. Шелапутина, в 1923 году переименована в Академию ком­мунистического воспитания (АКВ)), Государственный научно-исследова­тельский институт изучения и пропаганды естественно-научных основ мате­риализма им. К.А. Тимирязева (создан в 1922 году на базе Центральной биологической станции Народного комиссариата просвещения РСФСР, в 1922—1924 годах назывался Государственным научно-исследовательским биологическим институтом им. К.А. Тимирязева), возникший в 1918 году Коммунистический университет им. Я.М. Свердлова и др. решали задачи вы­работки методологических основ коммунистической идеологии. Появились университеты в Ярославле, Костроме, Астрахани, Самаре, Тамбове. Все эти учреждения нуждались в квалифицированных кадрах, естественно, квали­фикацию в первую очередь определяли знание марксистской литературы, со­циальное происхождение и лояльность к режиму. Сотрудников не хватало ни для «старых», ни для новых учреждений. Решению этой проблемы было посвящено первое партийное совещание с участием В.И. Ленина (3 декабря 1920-го — 4 января 1921 года), который и предложил использовать «буржу­азных спецов» (представителей дореволюционной профессуры), предвари­тельно проверив их на знание марксистской литературы, — и лишь до тех пор, пока необходимость в них не исчезнет. Эту позицию уточнил заместитель наркома просвещения М.Н. Покровский, заявивший о недопустимости при­влечения «буржуазных спецов» к преподаванию обществоведческих дис­циплин, а для восполнения кадрового дефицита предложивший привлекать членов партии, даже не окончивших университет или без образования, но обладающих достаточным партийным опытом, а также специалистов-марк­систов, не состоящих в партии. «Нам нужно завоевать высшую школу, вы­теснив белого профессора и заменив его красным», — писал М.Н. Покровский^[14]. Естественно, такое вытеснение привело к тому, что уровень препода­вания в вузах резко упал.

Наступление на академическую профессуру и других представителей до­революционной интеллигенции продолжилось выступлением В.И. Ленина в журнале «Под знаменем марксизма» со статьей «О значении воинствующего материализма», в которой он высказал те же мысли, что Покровский, уточняя: «Рабочий класс в России сумел завоевать власть, но пользоваться ею пока не научился, ибо в противном случае он бы подобных преподавателей и членов ученых обществ давно бы вежливенько препроводил в страны буржуазной "демократии"»^[15]. Слова вождя были приняты как руководство к действию, была подготовлена юридическая база (поправки в УК, внесенные в мае 1922 года), хотя такой метод расправы был опробован на группе анархистов еще в январе 1921 года^[16], вскоре были проведены аресты виднейших врачей (конец июня 1922 года), многим из которых высылку за границу или расстрел (в новой редакции УК они были приравнены друг к другу) заменили на вы­сылку в удаленные регионы России, закрыты журнал «Мысль», «Экономист» и др. (лето 1922 года), принят декрет ВЦИК (10 августа 1922 года), проведены аресты вузовской профессуры (16—18 августа) и «буржуазного» студенчест­ва (1 сентября), часть из них была выслана поездом Москва—Рига (23 сен­тября), еще часть — пароходом «Обер-бургомистр Хакен» (29 сентября) и пароходом «Пруссия» (16 ноября). Эта самая масштабная акция по вытесне­нию из России представителей гуманитарных профессий получила название «философский пароход», хотя собственно философов среди высланных в ре­зультате кампании в количественном отношении было меньшинство. Газета «Правда» публикует статью (31 августа 1922 года), в которой, в частности, указывается, что «среди высылаемых почти нет крупных научных имен», хотя среди них оказались Н.А. Бердяев, И.А. Ильин, Л.П. Карсавин, С.Н. Булгаков, С.Л. Франк, И.И. Лапшин, Ф.А. Степун, Н.О. Лосский. Эти философы стали в эмиграции «лицом» русской философии, определив надолго направление мировой мысли в целом.

В России ситуация с философией продолжала меняться, идеализм был объявлен буржуазной философией, а истинной философией — материализм в марксистско-ленинской трактовке. В связи с этим состоялась переориен­тация основных философских научных и учебных заведений, занимавшихся теоретической разработкой вопросов материалистической философии; изу­чается наследие Маркса—Энгельса—Ленина, теория которых объявлена выс­шим достижением человеческой мысли, вся прочая история мировой фило­софии подстраивается под этот тезис, а в учениях философов-классиков разыскивается материалистический элемент. Большую роль в материалисти­ческой философии приобретает ее связь с позитивизмом и естественно­научными учениями, в частности с эволюционизмом. Зафиксировавшаяся в общественном сознании ассоциация философии с идеализмом приводит к тому, что философия объявляется вредной, устаревшей. Теоретическим об­основанием этого положения стали книги автора «теории новой биологии», биолога Э.С. Енчмена, и статья будущего ректора Ленинградского государст­венного университета С.К. Минина «Философию за борт!» (Под знаменем марксизма. 1922. № 5—6). Эти авторы указывали на то, что философия как форма общественного сознания устарела, «свое отжила», а в новых соци­ально-политических и исторических условиях оказывается вредна, по­скольку является формой сознания, характерной для классовой буржуазии, а потому враждебна пролетариату; она должна объединиться с наукой, стать научной философией, каковой и является «диалектический материализм» (этот термин установился к концу 1920-х). Радикально настроенный Енчмен, развивая эту мысль, писал о грядущем вымирании интеллигенции как «идео­логически низшей расы», эволюционно стоящей на более низкой ступени развития: «.начинается массовый процесс отмирания "разума", одновре­менно с <...> массовым процессом отмирания "знания", "познания". <...> Массовое отмирание всех этих "высших ценностей" произойдет одновре­менно с массовым возвратом человеческих организмов к доэксплуататорскому состоянию единиц органических движений, — к единой системе орга­нических движений»^[17]. Популярность учения Енчмена вызвала ответную реакцию со стороны, как оказалось, более умеренных официальных идеоло­гов власти — в печати была развернута полемика, в которой, в частности, уча­ствовал Н.А. Бухарин^[18]. Однако в целом заданное направление развития фи­лософии в СССР определило дальнейшее ее содержание и задачи. Для этого было создано Общество воинствующих материалистов (1924). Даже самая известная дискуссия в официальной философии между «механистами» и «диалектиками» оказалась подчинена вопросу о том, насколько обособленно существует философия от естественных наук^[19].

После «философского парохода» оставшиеся в России философы, полу­чившие классическое академическое образование, были вынуждены либо встраиваться в систему, либо существовать в маргинальном состоянии. Еще возможно было существовать в качестве философа на полулегальном или не­легальном положении, сочиняя «в стол» и тайно встречаясь с единомышлен­никами. К концу 1920-х годов с философскими сообществами было покон­чено (Вольфила закрылась в 1924 году), последним громким делом реально существовавшей философской организации был процесс над членами обще­ства «Воскресенье» в 1928 году.

Примеры запретов и ограничений в истории философии можно, конечно, множить и далее, но они не изменят сути проблемы. В заключение расскажем случившуюся в конце ельцинского правления историю. 1 сентября одна из­вестная историк русской философии посетила философский факультет Санкт-Петербургского государственного университета и застала его в состоя­нии ремонта, который не успели завершить в течение лета. Рабочие выносили из здания старые парты, стулья и другую мебель. На удивленный вопрос о происходящем один из молодых преподавателей факультета ответил по­чтенной даме, что после известного указа о поддержке психоанализа в России вышло распоряжение президента о закрытии философских факультетов, по­скольку философия не справилась с поставленной задачей — сформулиро­вать «национальную идею», чем продемонстрировала свою бесполезность. Вскипевшее возмущение ученой дамы, в сознании которой сразу же сло­жился ряд исторических аналогий, остановил лишь дружный хохот случай­ных свидетелей.