Анна Шадрина комментирует главные гендерные скандалы года

2017-й запомнится нам не в последнюю очередь продолжением активной гендерной дискуссии. Феминизм, семья, харассмент, принцип согласия — обо всем этом говорили в барах, фейсбуке и даже на федеральных телеканалах. The Village попросил подвести итоги и пройтись по основным темам для обсуждения социолога, исследователя постсоветской семьи Анну Шадрину.

О деле Дианы Шурыгиной, виктимблейминге и самозащите патриархата

Риторика обвинения женщины тесно связана с идеологией разделения гендерных ролей. В России сильна норма воспитания силы в мальчиках и слабости в девочках. Девочек готовят заботиться обо всех остальных, а мальчиков — конкурировать и завоевывать. В популярном воображении мужчины описываются как агрессивные и гиперсексуальные от природы. Женщины же противопоставляются им как покорные, спокойные и жаждущие подчинения — якобы потому, что такова их биологическая сущность. Культура, воспевающая эти противоположности, по сути дела, наперед оправдывает мужское насилие.

Эта идеология воплощается и на уровне структур. Поскольку считается, что мужчины — более лучшие люди, а женщины нужны, чтобы вдохновлять и заботиться о той части человечества, которая рождается созидать, женщин и гендерно неоднозначных людей, как правило, оттесняют от тех позиций, на которых принимаются решения на институциональном уровне. В итоге мужчины определенной группы занимают руководящие посты и получают лучшие жизненные шансы. Чтобы оправдывать такое положение дел, нужна идеология, которая будет объяснять, что так надо потому, что так задумано природой.

Обсуждение в публичном пространстве случаев сексуального насилия опасно близко подходит к вопросам правомерности существования действующей системы. Неудивительно, что система агрессивно этому сопротивляется через риторику обвинения жертв. При этом женщины нередко занимают сторону агрессоров потому, что доступ к общественным благам распределяется патриархатными институциями, их поддержка поощряется, их критика, напротив, опасна. Это не уникальная российская проблема, конечно, но Россия в числе стран, где разделение людей на покорных и завоевателей предписывается государственной идеологией.

Кроме того, в постсоветском обществе только складывается культура обсуждения травматического опыта. Массовая психотерапия здесь активно развивается всего несколько последних десятилетий. Специфический язык предъявления чувств еще не стал родным. Как часто говорят в психотерапии, мы пока «не можем смотреть на тяжелое». Но, судя по флешмобам в социальных сетях, психотерапевтическая культура довольно быстро перенимается группами, у которых есть доступ к этой новой для России индустрии.

О формировании новой нормы

Как отмечали многие исследовательницы, градус дебатов о сексуальном насилии и домогательствах с использованием служебного положения отражает приход новых идей про границы личности, права человека и недопустимость злоупотребления властью. Мы все так или иначе вовлечены в пересматривание морали в отношении сексуальности, личных свобод и ответственности. С одной стороны, сложились условия, чтобы стало возможным говорить об опыте пережитого насилия от первого лица. С другой — старая мораль сопротивляется приходу новой, которая несет угрозу существующему порядку.

Отсюда эти встревоженные голоса, которые предвещают скорую гибель цивилизации из-за того, что «после скандала с Харви Вайнштейном мужчины будут бояться подойти к женщинам». На деле ничто пока не предвещает, что люди вскоре перестанут заниматься сексом. Однако нет ничего проблемного в том, чтобы лишний раз проявить осторожность и уточнить условия коммуникации: на свидание вы идете или на деловую встречу? Взаимны ли ваши устремления? Рефлексия о том, стоит ли заниматься сексом с нетрезвым подростком, сделает мир более безопасным местом для всех.

О постсоветском женском меркантилизме и Харви Вайнштейне

В поздней советской культуре женщины чаще всего изображались перегруженными работой и домашними делами в отсутствие или при наличии отстраненного партнера-мужчины. Такое положение объяснялось нелегкой женской долей, изменять которую, однако, не предполагалось потому, что «такова природа вещей».

В 80-е возникает образ иностранного жениха как спасения от женской двойной нагрузки. Из-за того, что СССР был довольно закрытым обществом, в этой части света сложилось верование, что в западном мире женщины избавлены от необходимости тяжело работать. Запад воображался таким же бесклассовым обществом, как и Советский Союз, с той разницей, что там все люди были одинаково буржуазны. Была популярна идея, что советские женщины вынуждены таскать на себе шпалы, в то время как их современницы в капиталистических странах заботятся лишь о цвете лака для ногтей и вьют уютные гнезда на деньги богатых мужей.

С официальным разделением на бедных и богатых в самой России в качестве решения экзистенциальных проблем культура стала предлагать образ местного бизнесмена-благодетеля. А экзистенциальных проблем с распадом СССР действительно прибавилось — исчезли бесплатное жилье, гарантированное трудоустройство, бесплатное образование и доступный детский досуг.

Для жизни в новых условиях нужны новые инструкции. Российская идеология традиционных ценностей призывает женщин прежде всего ориентироваться на семью. Индустрия женских тренингов обещает усилить вашу конкурентоспособность в битве за местного провайдера. В переводе на язык политэкономии женщин ориентируют на иждивенческую позицию. Но зависимость имеет низкий статус, быть финансово независимым человеком безопаснее и престижнее. Поэтому обвинение женщин в меркантильности — двойная ловушка: сначала нас отстраняют от возможностей становиться независимыми, а потом нас же обвиняют в том, что мы ожидаем, что нас будут обеспечивать.

Если обобщить, семейные ценности и шуточки про то, что женщинам от мужчин нужны только шуба и айфон, отражают увеличивающийся разрыв между бедными и богатыми. И тот факт, что государство не стремится инвестировать в предоставление женщинам равных условий для обретения финансовой независимости. Для этого нужно, чтобы забота о домочадцах не была по умолчанию женской обязанностью. Тогда у женщин было бы больше шансов учиться и получать лучшие рабочие места.

Жизненные шансы, кстати говоря, находятся в центре системы, которую вскрыла история Вайнштейна. Голливуд как институт является одним из главных рупоров капиталистической идеологии, воспевающей идеи успешности, соревновательности и богатства. Но в реальной жизни капиталы, связи и навыки чаще всего наследуются. Разбогатеть усилием индивидуальной воли удается единицам. Это объясняет, почему голливудские женщины так долго молчали о бесчинствах Вайнштейна. Чувство стыда и страха перед неограниченной властью Вайнштейна сыграли важную роль в замалчивании. Но был еще один важный аспект. В обмен на сексуальное внимание он обещал доступ к лучшим жизненным шансам — большим гонорарам и славе. И это действительно было в его власти. Перспектива быстро подняться по социальной лестнице может быть огромным соблазном, поскольку доступ к лучшим жизненным шансам не открывается всем подряд каждый день. Страх упустить этот шанс может заглушать тот факт, что вообще-то здесь речь идет не об обоюдной симпатии и стремлении сблизиться.

Вина Вайнштейна в том, что он прекрасно осознавал, что для всех этих женщин дело было не в сексе, а в доступе к привилегированной работе. Классовое неравенство изобрел, конечно, не он. Но он, будучи воплощением мощного патриархатного института, стоял у входа в лучшую жизнь, выдавая пропуск за определенную плату, и обойти его было, насколько я представляю, чрезвычайно сложно. Россия здесь, как мне кажется, мало чем отличается — с той лишь разницей, что на примере Вайнштейна комфортнее переосмысливать сексуальные нормы, нежели иметь дело с собственным опытом.

Об «Аритмии», «Нелюбви» и кризисе российской семьи

Теория искусства говорит, что искусство не отражает жизнь, оно проговаривает набор популярных убеждений и потенциально приглашает к их пересмотру либо утверждению. В этом смысле у меня критическое отношение к обеим картинам. Форма высказывания в обоих случаях только усиливает те идеи, которые, казалось бы, должны были быть критически осмыслены.

Если говорить о фильме Звягинцева, на мой взгляд, его центральное послание таково: проблема российского общества в том, что мы все вышли из отсталой советской матери, вот этой пенсионерки с перекошенным от ненависти лицом. Якобы несменяемость власти в России обеспечивается тем, что эмоциональная недоступность советской матери, переходя из поколения в поколение, создало равнодушную массу, не способную к выражению своей политической воли.

Многое про семью кажется действительно поразительно узнаваемым. Однако важнее, что сам режиссер об этом всем думает. В центре картины мы видим молодую отстраненную мать и страдающего в нездоровом психологическом климате мальчика. Во время скандала с бывшим мужем мать угрожает отдать ребенка в детский дом, и ребенок все это слышит. В этом месте мы должны проникнуться отвращением к матери, а к мальчику — состраданием. Но параллельно эта же мать варит мальчику какао по утрам, он живет в прекрасной квартире, у него есть велосипед и компьютер. То есть практическая забота о ребенке исправно осуществляется.

Но вот по части эмоциональной заботы Звягинцев ставит своей героине уверенный неуд. При этом он сам ее и помещает в ситуацию тяжелого развода. Проблема тут, на мой взгляд, в том, что это повествование вышибает слезу в отношении недолюбленного ребенка и совершенно не сочувствует матери. Но она тоже человек, и ей тоже плохо. На выходе, по-моему, получается манифест новой культуры родительствования, ожидающей от матери беспрестанной эмоциональной заботы, несмотря ни на какие сложности, с которыми она параллельно может иметь дело.

В случае с фильмом Хлебникова я сошлюсь на его прочтение моей коллегой Мариной Юсуповой, которая изучает, из каких культурных ресурсов складывается понятие «мужчина» в современной России. Она объясняет, что, хоть фильм и изображает «нового хорошего парня», основное послание, которое мы получаем, довольно не ново, а именно: «Женское счастье — был бы милый рядом». Проблема в том, что парень он хороший, а вот муж — плохой. Отношения в паре, находящейся в центре внимания картины, не работают. И ничего не обещает улучшения ситуации, ведь никто из персонажей не меняется. Но послание, заложенное в щемящем финале, как бы говорит: «Пусть плохонький, да мой. Может и такого не быть». Герой фильма изображен хорошим профессионалом, мягким, честным и неагрессивным человеком. Но для героини он плохой партнер. Он не интересуется ни ею, ни отношениями, ни самим собой.

Героине не суждено выйти из неудовлетворяющих отношений. Когда она уже исполнена решимости уйти, вид его горючих слез вынуждает ее проявить жалость и оставить все как есть. По сути, фильм упаковывает в новые образы старое послание, адресованное россиянкам: «Такова ваша женская доля, терпите». Я бы добавила, что мужчины параллельно получают свое послание: «Не нужно напрягаться по поводу пьянства и несделанных домашних дел, все равно они от вас никуда не денутся». Этот фильм мог бы дать женским и мужским персонажам какие-то новые шансы, но пока не вышло.

О мужских ролях в патриархате

Возвращаясь к исследованию Марины Юсуповой, советских мужчин воспитывали потенциальными солдатами даже в мирное время. Но когда нет войны, кому нужен защитник? Кого и от чего ему надлежит защищать? Современные российские мужчины крепко держатся за этот образ, часто повторяя эту загадочную фразу: «Мы, мужчины, деремся на дуэлях. И все ради вас, женщины». Это потому, что позиция воображаемого защитника дает доступ к лучшему образованию, лучшим рабочим местам, освобождает от домашнего рутинного труда. В ситуации классового разделения, помимо образа воина-защитника в разных вариациях, культура предлагает мужчинам две другие опции — либо быть богатым женихом, то есть добытчиком, либо тяжело пьющим неудачником.

Чтобы возникли новые устойчивые мужские образы, необходимо, чтобы менялись идеология и структуры. Если мужской персонаж — не провайдер, не защитник и не Афоня, он может быть кем угодно. Но вероятность стирания символических различий между мужчинами и женщинами для патриархатных институций — самый большой страх, ведь вся система держится на идее правомерности мужского превосходства.

О девочках-винишко и старой риторике в новом обличье

Мем новый, риторика старая. Казалось бы, что тут может быть поводом для иронии? Почему женщина в такой ситуации может становиться объектом насмешек? Не потому ли, что местом женщины все еще видится кухня и детская?

По этому же принципу, кстати, работает идеология в области материнства. С одной стороны, современное общество хочет, чтобы мать была постоянно эмоционально включена в заботу о ребенке, по возможности не отвлекаясь ни на какие свои проблемы. Но та же самая мораль порицает «мамашек, которые ничем, кроме детских площадок и мамских форумов, не интересуются». Так формируется недостижимый стандарт материнской заботы — что ни делай, все будет недостаточно хорошо. Удобно, когда все проблемы бытия можно списать на недостаточно хорошую мать, правда? Так и с любой женской ролью: ориентируешься на семью — ты клуша или алчная бабища, ориентируешься на свои интересы — ты нелепая девочка-винишко. Здесь невозможно выиграть потому, что это игра на чужом поле — все эти оценки раздаются из перспективы патриархатных институтов и поддерживают их интересы.

О кандидате-женщине и опасности гендерного дискурса

На обывательском уровне, мне кажется, российская власть сохраняет некий понятный ей баланс: с одной стороны, есть крестные ходы против фильма «Матильда», с другой — вроде бы интернет пока никто не отключает. Мне кажется, для России важно сохранять признаки западного общества, включенного в глобальные процессы. Но все же идея возрождения сверхдержавы требует наличия образа врага, которым по старинке объявлены западные ценности. В результате есть всего по чуть-чуть: мы и традиционные, и прогрессивные одновременно.

Я подписана на инстаграм Ксении Собчак и вижу, что она продолжает рекламировать там одежду. Такая коммерческая активность в ходе избирательной кампании мне представляется довольно необычным для кандидата в президенты поведением. Наверное, можно было бы сделать вывод, что Ксения — DIY-кандидат-хипстер, собирающий деньги на кампанию в инстаграме. Но здесь есть этический момент — какое сообщение все эти гламурные наряды, которые мы видим на ней, распространяют? Интересы какой части общества этот кандидат собирается представлять? Это же касается заявлений Собчак о том, что она феминистка. Конечно, кто угодно имеет право делать подобные заявления. Но мне не кажется, что Собчак чувствительна к вопросам угнетения и неравенства. Я не раз встречала ее ремарки о том, что бедность и богатство находятся в сфере индивидуальной ответственности. Из такой позиции феминизм вряд ли может быть полезен кому-то, кто не принадлежит к элите.

Могу сослаться на исследовательницу Джанет Джонсон, которая проанализировала женское политическое участие в России. Она пришла к выводу, что у женщин в политической системе страны есть две основные роли — клинерша и шоугел. Первым поручают наводить порядок в критической ситуации и озвучивать непопулярную риторику, а вторые нужны просто для представительской функции. Судя по всему, женщины во власти пока не особенно осознают себя группой с отдельными интересами. Но, с другой стороны, лет 30 назад под феминистские высказывания медиа не отводили так много места, как сейчас… Все потихоньку меняется.