Феминизм против национализма. Социолог Елена Гапова о «женском вопросе» в бывшем СССР. Интервью (Сергей Простаков, «Открытая Россия»)

Феминизм против национализма. Социолог Елена Гапова о «женском вопросе» в бывшем СССР. Интервью (Сергей Простаков, «Открытая Россия»)В октябре в издательстве «Новое литературное обозрение выходит книга «Классы наций. Феминистская критика нациостроительства» Елены Гаповой, белорусского социолога, доцента кафедры социологии Мичиганского западного университета. Книга во многом уникальна для российского интеллектуального ландшафта — тема пересечения феминизма и национализма почти не попадает в фокус отечественных гуманитарных исследований. Елена Гапова рассказала Сергею Простакову о необходимости феминистской критики национализма, о неспособности массовой культуры решить «женский вопрос» и о том, как изменился статус Светланы Алексиевич после Нобелевской премии

Можно ли сказать, что страны бывшего СССР, и прежде всего Россия, Украина и Белоруссия, сделали значительный шаг вперед в гендерном просвещении в постсоветские годы?

Эта тема выведена в публичное пространство. Но процессы, происходящие после 1991 года, очень сложные и разнонаправленные. У меня в книге потому и сведены гендер, нация и класс, что это взаимозависимые переменные. Происходит классообразование — меняются формы семьи. Идет национальное строительство — у общества начинает «болеть» проблема аборта.

Многие безусловные достижения советской эмансипации не хочу сказать, что разрушены, но в новой ситуации размыты или не могут быть использованы. В советское время женщины могли существовать вне семьи. Многие женщины работали в науке, причем в ее «естественной» части. Когда я читаю в Америке курс по гендерным проблемам постсоветского пространства, то в начале даю студентам прочесть повесть Натальи Баранской «Неделя как неделя». Сразу после выхода она наделала много шума и была быстро переведена на английский. Там описывается жизнь молодой ленинградки, у которой двое детей, она работает в технологическом институте. Муж есть, но бытом занимается недостаточно. В повести рассказывается, как женщина разрывается между детьми и работой. Американские студенты, прочитав повесть, удивляются: «Подождите, это 1960-е годы, технологический институт с отделом, где работает столько женщин. Вау!».

Сейчас я слежу за происходящим на постсоветском пространстве больше через интернет. В интернет-сообществах мы, как известно, читаем в большей степени мнения людей одних с нами интересов. Поэтому может показаться, что новости о гендерных отношениях и феминизме идут из этой части света валом. Но, приехав в Минск, я услышала историю женщины, которая защищала диссертацию по гендеру и информационным технологиям. И в белорусском ВАКе академик в области социальных наук ей сказал: как солнце восходит на востоке, так и место женщины – в семье.

Феминизм приемлем среди «нового класса», то есть городских элит — образованных, связанных с технологиями, часто зарабатывающих в индустрии знания, информации и защиты прав — очевидно, он связан с вопросом признания женской человеческой субъектности. Потому что для этой среды категории субъектности и идентичности первостепенны. А что происходит в деревне, например, я не знаю.

Я родом из провинции, но десять лет назад осел в Москве. В моем кругу, который можно назвать гуманитарной интеллигенцией, феминизм не просто принят — его даже можно назвать одной из доминирующих идей в этой среде. Когда же я возвращаюсь на родину, понимаю, что о феминизме здесь никто не слышал, а слово «гендер» вообще могут счесть за ругательство. Поэтому вопрос: что в такой ситуации должны делать городские элиты? Должны ли они заниматься просвещением?

Я не могу говорить с позиции долженствования (необходимости того, что должно совершиться – авт.). Но то, что говорят элиты, слышат все остальные: у них статус такой. Публичные интеллектуалы для всего общества озвучивают, что хорошо, а что плохо, не потому что они должны это одна из их функций. К тому же учить других всегда приятно. Но для другой части общества может быть важна не проблема «идентичности», а другие вещи.

Из истории социальных движений мы знаем, что «социальные обиды» озвучивают не те, кому хуже всего, а те, кто могут. Во время «второй волны» в США о женском угнетении заговорили не черные женщины Юга, а хорошо образованные женщины из больших американских городов. Кроме того, гендерное неравенство на Западе в то время было очевидным и выражалось в том числе в материальной сфере. Например, в некоторые элитные университеты женщин начали принимать в 1970-х годах, в Германии без письменного разрешения мужа не всегда можно было открыть счет в банке, аборт был запрещен, и так далее. Это были очевидные ограничения, с ними надо было бороться. На постсоветском пространстве этих формальных ограничений нет, а есть еще и оставшиеся от прежнего времени «льготы». И многие спрашивают: чего им не хватает?

А ответ на вопрос «что делать?» — обдумывать и описывать свою ситуацию. Я заканчиваю свою книгу фразой «Как должен быть сформулирован постсоветский "женский вопрос"»?

Кроме феминизма, есть еще одна идеология, которая «делает погоду» на постсоветском пространстве — это национализм. Можно посмотреть на процессы, происходящие в России, в Украине, в Белоруссии. Но подзаголовок в вашей книги звучит так: «Феминистская критика нациостроительства». Зачем эта критика нужна?

Происходит формирование национальных государств и их этнитизация. Кто-то написал об одном из постсоветских государств, что с распадом СССР оно получило только название и границы. Остальное надо было создавать — вариант национальной истории, из которой «с необходимостью» вытекала бы государственность. Представление о Другом, который пришел, захватил, убил национальных поэтов, изнасиловал местных женщин.

Национальное строительство связано с переопределением женских и мужских ролей и вообще правил взаимодействия между мужчинами и женщинами. Национальные государства возникают в XVIII веке, как считается. Руссо в это время пишет о женской «неполноценности»: женщине надо давать образование, потому что она прежде всего мать и воспитательница. В середине XIX века у «запаздывающих» наций Центральной и Восточной Европы возникает образ национальной матери, которая в отсутствие независимого государства сберегает и передает национальный дух. Тут можно вспомнить matka Polska, Родина-мать, индусы использовали образ Матери Индии.

Феминистская критика — это вариант критической (неомарксистской авт.) теории. Она пытается анализировать, как эти идеи преобразуются в условиях совсем уже другого общества.

Когда началась война на Донбассе, обе стороны активно использовали женские образы в пропаганде. В медиа мы видели практически идентичные фотографии женщин, отличающихся между собой только нашивкой на униформе батальона «Азов» или георгиевской ленточкой. Можно ли говорить о том, что современный феминизм проник в процессы нациестроительства на постсоветском пространстве и меняет прежние националистические нарративы?

Образ женщины на войне давно существует в истории. Помните сказку о Мальчише-Кибальчише Гайдара? Там сначала сильные пошли на защиту, потом пошли слабые, а потом некому было идти и пошел сам Мальчиш. Вот в таких случаях и женщины призываются на войну. Это последний резерв. Но со временем образ «женщины с автоматом» активнее стал продвигаться феминистками и вообще стал частью массовой культуры. Потому что это совершенное перевертывание старого представления о женщинах как слабых. Когда начинался Майдан, например, там была организована «Женская сотня». Феминистки это рассматривают как реализацию принципа равной ответственности. При этом женщины там хотели быть на баррикадах, а их отправляли нарезать бутерброды. Об этом уже немало написано. Борьба женщин за баррикады — это стремление участвовать на равных. Ведь у кого автомат, тот и решает вопросы, в отличие от нарезающих бутерброды.

Но это неоднозначная тема, так как образ женщины с автоматом находится в точке пересечения национализма и феминизма. Есть знаменитая фраза: «У женщин нет отечества». То есть их угнетают в собственном патриархатном отечестве. Это аналогия с «у рабочих нет отечества»: их угнетают поверх границ, то есть бороться надо с капиталистическим строем, чтобы создать мир без эксплуатации, а не защищать капиталистическое отечество. Но это теория. А когда конкретная родина оказывается «в опасности», как быть феминисткам? Вставать на ее защиту — а на войне всегда разгул патриархата, то есть поддерживать его — или бороться с патриархатом, «предавая» тем самым отечество? Эти проблемы сейчас актуальны не только в украинском конфликте. Все гендерные скандалы пследнего времени в Росии сосредоточены на этом же выборе.

В российской массовой культуре сейчас наблюдается большое влияние феминизма. К 70-летию Победы на экраны вышло два блокбастера, где главные герои — женщины: «Битва за Севастополь» и «А зори здесь тихие». А столетний юбилей Первой мировой российский кинематограф отметил фильмом «Батальон», посвященным истории женского батальона смерти. Недавно на телеканале ТНТ, специализирующемся на ситкомах, вышел сериал «Ольга», где главная героиня —архитипичная русская женщина, блондинка 40 лет, мать-одиночка. Прослеживаете ли вы такую тенденцию?

Массовая культура в нашей части света в значительной степени заимствует идеи своих продуктов в Америке, поэтому причина может быть не столько в нашем феминизме. Я не видела этих фильмов, хотя знаю о них. Судя по всему, они связаны с проблемой признания женской субъектности и автономии. Это важно. Но помимо проблемы признания есть и проблема распределения. То есть они же оттягивают внимание от того, как делятся деньги. Женщина и мужчина отличаются функциями в процессе репродукции, откуда и произрастает женское угнетение. В конечном итоге это сложным образом связано с распределением ресурсов, моделями социального обеспечения. Это вопрос о том, как быть с капитализмом. «Женский вопрос» не решается вне этой связки, а вот это массовая культура не умеет осмысливать.

— Хочу привести еще один пример проникновения феминистских дискурсов в российскую массовую культуру. Одно из самых популярных шоу на российском телевидении — «Битва экстрасенсов» на том же ТНТ, в которой соревнуются люди, якобы обладающие паранормальными способностями. В новом сезоне уже третий раз на победу претендует эстонская ведьма Мэрилин Керро. Ее муж, медиум Александр Шепс, заявил, что женщина не может быть хорошим экстрасенсом. Она решила доказать обратное. Встречаются и другие примеры. Новый обмудсмен Анна Кузнецова оказалась сторонницей идеи существования телегонии. И серьезные медиа начинают искать у экспертов подтверждения или опровержения ее слов. Что вы думаете о подобном сочетании трендов феминизма и демодернизации, которые разворачиваются в России? Продиктованы ли они объективными явлениями постсоветской действительности, или в большей мере это продукт «пелевинских» политических технологий?

Мне кажется, что в представленных вами примерах видна борьба разных групп за власть и за контроль в обществе. Когда говорится о телегонии, речь идет о навязывании женщине определенной модели поведения: делать нужно то-то и то-то, а вот это делать не надо. И соответственно разные элиты пропагандируют разный образ жизни.

Но я хочу добавить, что в США сторонников идеи телегонии и противников абортов достаточно. И я знаю людей, которые запрещали детям читать «Гарри Поттера», так как там описывается «колдовство». Речь идет не только о людях без образования, но и о представителях политического истиблишмента. Пару лет назад активно обсуждалось выступление одного конгрессмена, утверждавшего, что женщина при изнасиловании забеременеть не может, потому что у них в организме срабатывает некий механизм, не позволяющий произойти зачатию, а потому аборты не нужны. Подобные демодернизационные процессы — не только сугубо постсоветское явление, просто у нас это особенно заметно.

Недавно исследователь культуры Александр Эткинд в дискуссии, организованной журналом «Неприкосновенный запас», отметил, что нужно не столько спорить о модерне, сколько стремиться к созданию языков описания для происходящих на наших глазах процессов демодернизации. Как вы считаете, действительно ли процессы демодернизации, или как их называют некоторые публицисты, «нового средневековья», имеют место в глобальном плане.

— Всегда важно идти вперед. Когда ты занимаешься наукой, то пытаешься создать новый язык описания и новые концепции. Не всегда получается, правда.

Если же говорить о «новом средневековье», то на днях я сидела в самолете Lufthansa — и там все пассажиры смотрели кино. На одном экране — «Алиса в Стране чудес», на другом — фантастика про роботов, на третьем — технологически продвинутое «новое средневековье». Шреки какие-то бродят, аватары хвостатые. И ни на одном из экранов не было фильма, связанного с реальной жизнью. И очень интересно понять, почему так много фантастической продукции. Несколько лет назад польская режиссерка Агнешка Холланд предположила, что Голливуд стремится делать фильмы, которые можно продавать «глобально», а для этого они должны быть понятны в любой точке мира. То, что связано с реальными проблемами, может быть непонятно. А сказки — понятны. И вторая причина, я думаю, в технологических возможностях современного кино. Технологии позволяют показывать непредставимые ранее вещи. То есть это часть поиска «нового языка».

Вы используете термин «постсоветское». Скажите, что он описывает, спустя 25 лет после распада СССР?

— Я его использую как «технический» термин, говоря о пространстве с общим прошлым, которое, конечно же, определяет настоящее.

Светлана Алексиевич год назад получила Нобелевскую премию по литературе. Вокруг этого решения нобелевского комитета было много споров. Одна из главных дискуссий строилась вокруг утверждения, что постсоветские «славянские» авторитарные режимы в лице Алексиевич получили важного публичного оппонента. На ваш взгляд, за прошедший год политическая роль Алексиевич изменилась?

— Когда я готовила свой текст об Алексиевич — он вышел в «Неприкосновенном запасе» за год до присуждения ей Нобелевки — и стала смотреть, что о ней написано, оказалось, что серьезно ее не анализировали ни на русском, ни на белорусском языке. Было множество интервью в жанре «честный советский писатель», когда автор говорит правду о политических и общественных процессах. Но книги Алексиевич намного глубже. О ней есть несколько англоязычных текстов, авторы которых не имеют отношения к славистике и литературе. Это американские философы и специалисты по этике, и они разбирают ее тексты. Как мне кажется, Алексиевич участвует в разговоре о поиске смысла страдания советским и постсоветским человеком. В какой-то момент советский человек оглянулся назад и выяснил, что позади одно сплошное страдание. Когда исчез понятный смысл советского страдания, то мир стал абсурдным.

Но это не только про советского человека. Это про человека вообще.

В Беларуси Алексиевич была очень известна, начиная с книги «У войны не женское лицо». Нам казалось, что она так же известна в остальном Советском Союзе. Я помню Всемирный конгресс славистов в Варшаве в 1995 году. Туда была приглашена Алексиевич. Во время конгресса был устроен небольшой ужин для женщин, приехавших из России, Белоруссии и Украины. За столом нас было восемь человек, мы представлялись друг другу, и я сказала, передавая слово: «А это — Светлана Алексиевич», за столом повисло молчание, потом кто-то «вспомнил». Алексиевич в этот момент сказала: «Вот видите, Леночка, слухи о моей славе значительно преувеличены».

В последние годы в Беларуси к ней очень критически относилась часть интеллектуалов. Они не могли ей простить того, что она пишет на русском языке и про «советские проблемы», которые им кажутся неважными. Конечно, после ее награждения Нобелевского премией отношение стало меняться. Нации не могут себе позволить разбрасываться нобелевскими лауреатами.Теперь у нее берут интервью. Выходят книги о ней.

В то же время и в русскоязычном пространстве существует огромная оппозиция по отношению к Алексиевич. Здесь ее обвиняют в «очернении». Когда я стала читать эти мнения, то поняла, что их авторы не читали ее книг. Они ориентируются на ее интервью, в которых спрашивают в основном о политике. А это другой жанр. Она в них не то чтобы не равна себе, а просто говорит про другое. Нужно читать ее основные тексты, потому что она делает вещи, которые не делает больше никто. Которые связаны с проблемой авторства, проблемой человеческого документа.

Что изменит в мире вероятная победа Хиллари Клинтон на президентских выборах в США? Ведь впервые лидером сверхдержавы станет женщина. Станет ли это переломным моментом для распространения идей феминизма в мире?

— Феминисты много спорят о подобных вещах. Безусловно, победа Клинтон может стать важной вехой. Но в то же время это приблизительно такой же случай, что и избрание Обамы. Да, это первый чернокожий президент, то есть важный прорыв. Но он выходец из среднего класса, учился в элитных университетах. Он не поднимался из трущоб, не преодолевал классовые барьеры. То же самое можно сказать о Клинтон. Если бы она не была вхожа в политические элиты, возможно, ей не удалось бы достичь такого уровня.