В издательстве «Новое литературное обозрение» вышел двухтомник Евгения Добренко «Поздний сталинизм: эстетика политики». Об эффектной, а потому неискоренимой и в наше время эстетике с наслаждением читал Алексей Мокроусов.

Артефакты поздней сталинской культуры принудили Евгения Добренко к титаническому, энциклопедическому труду, он преодолел множество прозаических и поэтических произведений, пьес, отсмотрел фильмы, реконструировал спектакли. И провел настоящую детективную работу: исходные данные, поначалу очевидные, обрастали микроскопическими деталями и меняли саму структуру пазла.

Вот, например, краснодонское молодежное подполье, описанное Александром Фадеевым в «Молодой гвардии» с массой фактических ошибок. Разгребали их еще в 1990-е, хотя сразу после публикации романа в 1946 году выехавшие на места событий из Москвы командированные фиксировали радикальное расхождение между реальностью и литературным текстом. Но дать задний ход государственная машина не могла. «Молодая гвардия» стала важным винтиком сложного пропагандистского механизма, возникшего еще до первой публикации романа в «Комсомольской правде». Поэты посвящали «Молодой гвардии» стихи, о ней писали журналисты, а на стадии рукописи Сергей Герасимов репетировал со студентами спектакль, ставший популярным, из него вырос фильм. На кинопросмотре до Сталина и членов Политбюро дошло, чего не хватает в романе: руководящей роли партии. Так возник наказ: создать новые версии книги и фильма. Сказано — сделано, хотя первая версия романа была не меньшим событием.

Все искусство в сталинское время было борьбой — за лучшее завтра, наступающее уже сегодня. Рассказ о научно-фантастической прозе 1940-х у Добренко завершается цитатой из редакционной статьи академического журнала «Биохимия», там славится академик Трофим Лысенко и ближайшее будущее сельского хозяйства — виноградники в центральной полосе, цветущие поля в Заполярье. О перемене климата тогда даже не догадывались, зато верили в «усилия мысли». Историю науки в СССР переписывали радикально, почти все важнейшие изобретения человечества оказались вдруг русского происхождения, если это невозможно было доказать с помощью логики, в ход шли аргументы криминального характера — значит, изобретение украли.

Изоляционизм стал частью культуры. Если не талант, то мастеровитость многих авторов «обслуживающей культуры» не вызывает сомнений, чего, конечно, не скажешь о правдивости их текстов. Официальное признание при жизни обернулось для многих из них скорым забвением. Сами авторы увидели бы в этом признак очередного заговора — излюбленного сюжета позднего сталинизма.

Фильмы тоже воссоздавали атмосферу заговоров, недоверия к русским ученым, подписи к кадрам из лент-биографий конца 1940-х, посвященных Александру Попову, Николаю Пирогову и его тезке Миклухо-Маклаю, однотипны: «заговор против…» — изобретателя в Лондоне, медика из Петербурга, этнографа в Сиднее. Запад «преследовал» русских интеллектуалов всюду. Пьеса Всеволода Иванова «Ломоносов» (1953) описывает бесконечные дрязги русского самородка с завистливыми иностранцами в столичной Академии наук. Недруга из немцев заставляют читать вслух письмо великого Леонарда Эйлера, тот хвалит Ломоносова, что звучит иронично: похвала русской науке одним иноземцем отменяет скепсис другого, так, по Добренко, проявляется «основной парадокс внедрявшегося в ходе борьбы за русские приоритеты советского национализма, соединявшего комплекс превосходства с комплексом неполноценности».

Эстетика предзакатного сталинизма жила еще долго, обернувшись в итоге блистательным синтезом в недооцененном фильме Алексея Германа «Хрусталев, машину», о нем автор тоже пишет. Во многом эта эстетика сохранилась — в форме госзаказов, в природе оценок, в определяющей роли сюжета при финансировании проекта. В финале Добренко пишет, что «по своей политической культуре, ментальному профилю, практикам повседневности и исторической памяти современное российское общество в целом — все та же советская нация, основные параметры которой окончательно сложились в эпоху позднего сталинизма», различаются лишь его модификации. Тезис мог бы, наверное, породить дискуссии, но, известное дело, немцы мешают.